Текст книги "Лжедмитрий I"

Автор книги: Борис Тумасов

Соавторы: Николай Алексеев
сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 38 страниц)

XXIV
Прерванная беседа

– Ах, голубчик! Да и рад же я, что с тобой повстречался! Ведь мы тебя покойником считали, – говорил князь Щербинин Павлу Степановичу, присев с ним у костра.

– Ну! – удивился тот.

– Честное слово! Поминанье о тебе подавали. А ты, Бога благодаря, жив-живехонек?

– Да откуда слух такой пошел?

– Из Москвы-реки в ту весну вытащили потопленника – ну, ни дать ни взять ты. И одежда, и рост… Лика, точно, разобрать нельзя было… Ну рассказывай, как живешь-поживаешь?

– Что моя жизнь? Скорбь да грех только. Ты счастлив ли с женой молодой?

– Счастлив, Бога благодаря, лучшего мне и просить нечего.

– Ты что же, с рас… с царем сюда пришел?

Белый-Туренин слегка улыбнулся его обмолвке.

– Да, с ним, – коротко ответил он.

– Незадолго до того, как мне в поход уезжать, жена твоя весточку прислала.

– Разве она не в Москве?

– Ах, да! Ведь ты не знаешь! Инокиня она. Монастырь маленький, тихий, бедный есть в лесах, верст триста, а то и поболе от Москвы, так вот в нем она постриглась. Святую жизнь, говорят, ведет.

– Вот как! – промолвил Павел Степанович и задумался. – Она счастливее меня – грех один совершила тяжкий и тот отмаливает, и успокоенье ей, верно, Бог послал, а я вот все себе покоя найти не могу, – продолжал он потом.

Алексей Фомич участливо взглянул на приятеля.

– Ну, полно! Неужели у тебя такие грехи, что Господь их не простит?

– Ах, весь я во грехах, кругом! И не хочу, да грешу. И нет часа мне спокойного – мучусь я, терзаюсь! – говорил в волнении Белый-Туренин.

Ни он, ни Щербинин не замечали, что сидевший напротив них маленький худощавый старик внимательно вслушивается в их разговор.

– Бедный ты, – промолвил Алексей Фомич.

– Не бедный, а богатый милостями Божьими! – прозвучал старческий голос, и старичок подошел к Белому-Туренину. – Не бедный, а богатый милостями Божьими! И грехи твои приведут тебя ко спасению. Если ты чувствуешь тяготу их – значит, сердце твое все же чисто, помыслу твои все же светлы. Чистое сердце, светлые помыслы – это ли не Божии милости? И обретешь ты счастье… Мир ти, чадо!

И старик отошел от Павла Степановича и вернулся на прежнее место.

– Кто это? – тихо спросил Щербинин.

– Это?.. Я встречал его на поле после битв. Праведник… Ходит, помощь раненым подает всем, ляхам, русским… С ним девица хаживает… Чудная такая. Волосы всегда распущены и на голове венок. Сама ликом – что ангел. Слыхал я, звать его Варлаамом.

– Вот кто! Юродивый?

– Нет. Просто муж святой жизни. Что это? Слышишь? – добавил Павел Степанович, прислушиваясь.

– Да, да. Крики, шум… Слышь, стреляют…

– Крови! Крови! – кричал чей-то неистовый голос все ближе, ближе к ним.

Вскоре они увидели освещенную пламенем костров бегущую толпу людей и мчавшегося впереди всех огромного, размахивающего саблей человека, вопившего: «Крови! Крови!»

Казалось, он бежал прямо к тому костру, где сидели Алексей Фомич и Белый-Туренин. Они с изумлением смотрели на бегущих.

– Крови! Крови! – прозвучало перед ними, и сабля бешеного занеслась над головою князя Щербинина.

Какой-то человек, уже давно сидевший неподалеку от бояр и украдкой посматривавший на Алексея Фомича, вскочил и во мгновение ока очутился перед безумцем. Он поймал руку Гонорового, вырвал и далеко отбросил его саблю.

Пан Феликс заревел от ярости и охватил заступника обеими руками, ломавшими подковы, как черствые калачи. Противник встретил его грудью.

– Батюшки! Да ведь это – Никита-кабальный! – вскричал князь Щербинин, узнавая в своем неожиданном заступнике бывшего отцовского холопа Никиту-Медведя.

Между тем поединок на жизнь и смерть начался.

XXV
Смертельный бой и после боя

Почувствовав себя в объятиях «бешеного» словно в тисках, Никита-Медведь, в свою очередь, охватил его руками. Два тела сплелись, и замерли. Казалось, это была высеченная из камня группа борцов-атлетов, так неподвижны были они. Но в этой неподвижности чувствовалась сила, дошедшая до высшей степени напряжения.

Кто победит? Этот вопрос задавал себе столпившийся люд.

На него трудно было ответить. Колосс Гоноровый выглядел Голиафом, но малорослый в сравнении с ним Никита не уступал ему в ширине плеч, и даже надетая на нем рубаха не мешала разглядеть узлы мускулов.

Бледное лицо пана Феликса стало багровым, бычья шея покраснела и вздулась, пальцы огромных ладоней, казалось, впились в тело противника. Руки Никиты, как две змеи, сплелись вокруг стана «бешеного» и гнули пану спину. Скуластое простоватое лицо Медведя покраснело, и на висках вздулись и бились синеватые жилки.

Вдруг неподвижная группа борцов точно дрогнула.

Вместе с нею дрогнули и зрители, у которых от напряженного внимания холодный пот покрыл лоб.

Но нет, борцы снова неподвижны, только спина Гонорового едва заметно прогнулась.

Зрители притаили дыхание. Костры потрескивали, и трепетное пламя их ярко освещало бледные лица смотревших на борьбу и фигуры борцов.

Новая и новая дрожь…

Группа колеблется, подается. Теперь она уже не неподвижна. Подбородок пана Феликса глубже врезается в плечо Никиты, руки, кажется, скоро вырвут ребра вместе с мясом. Лицо его еще более багровеет; видно, что он хочет сбросить со своей спины кольцо рук Медведя. А Никита по-прежнему неподвижен, только жилы на висках вздулись веревками.

Гоноровый хочет подмять противника под себя, он весь в движении. Никита не шелохнется, и руки его все по-прежнему соединены на пояснице пана Феликса, и с каждой попыткой Гонорового сбросить их они сжимаются крепче, а спина пана все больше сгибается.

Крик дикого зверя пронесся и потряс толпу, и Феликс в бессильной ярости впивается зубами в плечо противника, а руки, как два молота, колотят бока Никиты.

Тут произошло что-то необычайное. Руки Медведя шевельнулись, и спина Гонорового моментально выгнулась. Послышался звук ломаемой кости, и «бешеный» пластом протянулся на земле.

– Пане! Пане! Добрый пане! – с горестным воплем кинулся Стефан к своему господину.

Но тот его вряд ли слышал. Он силился приподняться. Руки действовали, но ноги бессильно протягивались по земле. «Вампир» с невероятными усилиями полз к Никите. Он сыпал проклятия, богохульствовал, скрежетал зубами от боли и ярости. Он прополз немного и упал обессиленный, умирающий. Он царапал, грыз землю… Потом великан вдруг вытянулся всем телом.

– Помер! Что за страшная смерть! – говорили в ужасе в толпе. – Смотрите, он так и умер, закусив землю.

– Жаль, что не мне его пришлось убить! – промолвил, выходя из толпы и обращаясь к Никите, какой-то человек.

– Побойся Бога! Что ты говоришь? Жалеешь, что не убил человека! – укоризненно, покачав головой, сказал старик Варлаам.

– Максим?

– Павел!

Такими восклицаниями обменялись вышедший из толпы человек и боярин Белый-Туренин.

– Голубчик! А ведь говорили, что ты погиб в пожарище. Как это мы до сих пор не встретились? Обнимемся, – говорил Павел Степанович, подходя к Златоярову.

Лицо того вдруг омрачилось. Протянутые было для объятия руки опустились.

Белый-Туренин заметил это и побледнел.

– Ты все еще не можешь простить мне «того»? Да, я виновен… Ты прав… Но знал бы ты, сколько страдал я за то! – с тоскою промолвил боярин.

Златояров-Гноровский посмотрел на измученное лицо своего бывшего друга, на его рано поседевшую бороду, подошел и обнял его.

– Твой грех не мне судить… Бог рассудит… Обнимемся, друг.

Павел Степанович сжал его в объятиях.

– Первая радость во все время… – сказал он погодя. – А вторая сейчас будет: знаешь ты, куда запрятали твою невесту?

– Нет! Если б знал!

– Она в монастыре кармелиток… Он недалеко от вотчины Влашемских.

– Вот радость мне – так радость! – бросаясь обнимать приятеля, воскликнул Максим Сергеевич. – Теперь я вырву ее из их когтей. Ну, Афоня, завтра же в путь обратно в Литву! – добавил он, обращаясь к хлопцу, стоявшему за его спиной.

Афоня едва его расслышал. Он смотрел на плачущего над трупом пана Феликса Стефана, и жесткое выражение лежало на его лице.

За истекшее время Афоня изменился до неузнаваемости. Теперь это уже не был робкий, слабый мальчик – это был молодой парень, видавший виды, способный постоять за себя.

Своему господину Афоня ответил не сразу.

– Добрый пан! Позволь мне не ехать с тобой.

– Что так? – удивился Златояров.

– Мне прежде надо отплатить за отца вон тому, – сказал парень, указывая на Стефана.

– А! Ну что ж, твое дело! Оставайся с Богом.

В то время как у Павла Степановича происходил разговор с Максимом Сергеевичем, князь Щербинин беседовал с Никитой.

– Ты как здесь очутился, Микита? Я думал, ты в Москве с женой.

– Нет у меня жены, боярин.

– Умерла? Неужели?

– Да, померла, – глухо ответил бывший кабальный, не глядя на князя.

– Кто думать мог! Такая молодая… Царство ей Небесное! Ты ведь с нею счастливо жил, кажись?

– Да, счастливо, – нехотя отвечал Медведь.

– Значит, с горя из Москвы ушел?

– С горя, княже, с великого горя! – воскликнул Никита.

– Сбежал мне на благо: не случись тебя сегодня здесь, верно, не быть мне уже в живых: зарубил бы он меня, ей-ей! Ведь уж и саблю занес. Спасибо тебе – жизнь мне спас. Век буду за тебя Бога молить с женой своей вместе.

Никита слушал и то бледнел, то краснел.

– Полно, княже… – смущенно пробормотал он.

– Как полно? Наградить тебя надо. Чего хочешь? Денег? Земли? Иного…

– Ничего мне не надо.

– Да ведь за дело даю, не из милости. Чего же не берешь?

– Если хочешь мне добро сделать, то… – с волнением промолвил Медведь и вдруг бухнулся на колени перед князем. – То сними с души моей один тяжкий грех… Прости… Ведь я тогда, на охоте, батюшку твоего, Фому Фомича… к медведю в лапы…

Князь Щербинин вздрогнул, побледнел и закрыл рукою Никите рот.

– Ладно… Понимаю… Не досказывай… Прощаю, Бог тебя простил бы… – взволнованно проговорил он.

– Спасибо, княже! Все на сердце легче, – сказал Медведь, поднимаясь с колен.

– Бог простит, Бог простит… – бормотал Алексей Фомич, отходя от него.

Никита посмотрел ему вслед и пробормотал:

– Словно гора с плеч свалилась – простил.

Стефан по-прежнему сидел над трупом Гонорового, но уже не плакал. Он угрюмо смотрел на Никиту и шептал:

– Погоди же! Отплачу!

Толпа любопытных вокруг тела «бешеного пана», вначале густая, мало-помалу начинала редеть.

Стефан поднялся с земли.

– Помогите, добрые люди, зарыть покойника, – промолвил он.

На него поглядели косо, и никто не шевельнулся.

– Помогите… – повторил Лис.

Маленький старичок и Никита подошли к нему.

– Погребем его, – сказал Варлаам.

– Коли хочешь, я подсоблю, – промолвил Медведь.

– Спасибо тебе, добрый человек, – проговорил Стефан, обратясь к старику. – А от тебя помощи не приму! – кинул он Никите, злобно смотря на него.

– Как хочешь!.. Я тебе не со зла, а по-христиански… Не хочешь – твое дело, – молвил Медведь и отошел.

XXVI
Неповинные жертвы

– Матушка! Ты все тоскуешь. Перестань, родная! Выпьем чашу нашу… Примем венец мученический! – и красавец юноша, сам бледный от волнений, наклонился к матери и целует ее.

Этот юноша – царь Феодор, свергнутый с престола, запертый в бывшем доме бояр Годуновых вместе с матерью, царицей Марьей Григорьевной, и сестрою Ксенией.

– Ах, Федя! Тяжко! Душа болит… Не за себя, а за вас! – как стон вырывается из уст царицы.

– Божья воля, Божья воля! – шепчет Ксения, обнимая мать, и слезы блестят в ее чудных очах.

Да, конечно, только Божья воля могла бросить в темницу царя многомиллионного народа. О, этот ужасный день 1 июня! Москва, казалось, была такою спокойною, тихой. Ничто не предвещало бури. Юный царь верил этому спокойствию.

«Что значит какой-нибудь расстрига, если меня любит мой народ? Мой верный народ защитит меня!» – думал в тот день царь, стоя у одного из окон своего дворца и смотря, как по залитым солнцем улицам города тянутся возы, едут на конях и пешью идут разные люди – важные бояре и оборвыши-смерды, все спокойные, занятые делом.

Вдруг вбегает боярин.

– Царь! Красносельцы изменили! Валят в Москву!

– Может ли быть? – шепчет растерявшийся царь.

Но потом в нем просыпается энергия.

– Послать рать на мятежников!

И снова он спокоен: войско разобьет мятежников, и все будет кончено.

Проходит час, другой – и улицы Москвы уже не тихи и мирны. Толпы чем попало вооруженного люда валят, гудят.

– Да здравствует царь Димитрий! Прочь Годуновых! Прочь семя татарское! – слышит царь яростные крики.

Он растерян, он в ужасе. Мать и сестра плачут у него на груди.

– Бояре! Бояре! – кричит он.

Но никто не приходит на зов.

И вот топот многих ног. Потные, раскрасневшиеся бородатые лица. Их – его, мать, сестру – схватывают, выталкивают из дворца, запирают в прежний дом Годуновых.

Бывший царь – теперь узник.

Вспоминает пережитое Феодор, окидывает грустным взглядом стены дома-тюрьмы, и что-то клокочет в его груди. Он знает, что еще миг – и он заплачет, как плачут мать и сестра.

– Бога ради! Успокойтесь… Не надо слез… Не надрывайте и без того страждущую душу! – вскричал царевич и заходил по комнате, чтобы чем-нибудь унять свое волнение.

– Федя! Который день мы взаперти? – спросила царица.

– Десятый, матушка.

– Только десятый, а кажется, месяцы прошли! – воскликнула Ксения.

– Да, день – что месяц… О-ох! Боже мой. Боже! И за что такая напасть? – с глубоким вздохом промолвила Марья Григорьевна.

– Что это? Опять Москва шумит! – крикнул Феодор, подбегая к окну.

Взглянул он туда и побледнел.

– Матушка! Пробил наш час! – проговорил он дрожащим голосом, подойдя к царице. – Народ бежит к дому!

– Ко мне, дети! Обнимемся в последний раз! – проговорила Марья Григорьевна.

Слез уже нет на ее глазах. Она полна величавого спокойствия.

– Примем бестрепетно венец мученический! – торжественно сказал Феодор, опустившись на скамью рядом с царицей и обнимая мать.

Ксения спрятала лицо на груди матери и громко рыдала.

– Идут! Идут! – громко вскрикнула она, слыша в сенях топот нескольких ног.

– Готовьтесь, дети! – говорит Марья Григорьевна.

Трое стрельцов и за ними Голицын, Мосальский, Молчанов, Шерефединов вошли в комнату…

– Митька! Куда это народ бежит? – спрашивает какой-то оборвыш другого такого же.

– А к дому Годуновых, сказывают. Бежим!

– Что там приключилось такое? – уже на бегу спрашивает первый.

– Сказывают, туда бояре пошли со стрельцами… Говорят… – И Митька, наклонясь к уху приятеля, что-то шепнул.

– Ай-ай! – всплеснул тот руками. – Да неуж ли! Экое дело грешное! Одначе бежим. Узнаем, правда ль. Ай-ай! Грех великий!

Перед домом Годуновых толпа глухо гудит. У большинства лица бледны. Все как-то тревожно настроены и почему-то избегают смотреть в глаза друг другу.

Фигура Молчанова показывается на крыльце. Это курчавый человек, со смуглым лицом, с быстро бегающими впалыми глазами.

– Что собрались, люди? – спрашивает он толпу. – Слышали уж, верно?

– Что? – гудит в толпе.

– Да что Марья Годунова с сыном Федькой отравили себя ядом. Одна Ксения жива – убоялась губить душу.

Сдержанное «Ах!» проносится в толпе, и потом ни звука.

Вдруг громкий возглас нарушил гробовое молчание:

– Душегубы! Загубили неповинных!

И какой-то человек протискивается сквозь толпу к крыльцу. Его руки сжаты в кулаки, глаза горят. Он хочет кинуться на Молчанова.

– Крамольник! Изменник царю Димитрию! Расправьтесь! – громовым голосом крикнул Молчанов.

Сперва на плечо «крамольника» нерешительно опускается пара рук, там другая – и вдруг целый десяток кулаков опускается на его голову. Миг – и его, поверженного на землю, бьют, топчут ногами сотни людей. Скоро из «крамольника» образовалась кровавая масса, в которой никто не признал бы, конечно, бывшего царского истопника Ивана Безземельного.

XXVII
Въезд

20 июня 1605 года – день въезда Лжецаревича – была прекрасная погода.

Уже с утра народ толпился на улицах.

Кровли домов, городские стены, колокольни все были покрыты любопытными.

Все ждали напряженно.

– Скоро?

– Говорят, что…

– Скорей бы! Смерть охота повидать его, милостивца! Говорят, ликом схож он с царем Иваном, с батюшкой своим.

– Не видал. А слыхал, будто так…

Такие разговоры слышались среди народа.

Вдруг все смолкло.

– Едет! – пронеслось в толпе восклицание и замерло.

Лжецаревич въезжал пышно.

Впереди всех ехали поляки, блестя латами и шлемами, звуча – если то были гусары – крыльями, сверкая усыпанным драгоценными камнями нарядом, если они были в национальном платье; за ними литаврщики, после трубачи, копейщики… Вон богато одетые слуги ведут под уздцы шестерку коней, попарно запряженных в золотые колесницы. Усыпанные искрами алмазов хохолки на холке коней так и сверкают…

За ними белые, вороные, караковые, в яблоках кони верховые. После – барабанщики, стройные ряды русских сподвижников Лжецаревича, духовенство, блистающее парчовыми ризами…

И вот на белом коне Лжецаревич, теперь уже Лжецарь. Одежда его блещет золотом, ожерелье сверкает. Далее литовцы, казаки, стрельцы.

Все падает ниц, повергается во прах перед Лжедимитрием.

– Здрав будь многие лета, царь-государь! Солнышко наше! – гремит в народе.

Лжецарь величаво кивает, а в уме его проносится:

«Ну теперь я действительно царь!»

Вдруг точно с неба сорвался и упал вихрь. Тучи мелкой пыли слепят глаза. Кони взвиваются на дыбы, всадники едва удерживаются в седле. Сам Лжецарь покачнулся, ослепленный, полузадушенный.

«Не быть добру», – думает суеверный народ.

Но снова все тихо. По-прежнему сияет солнце, по-прежнему в чинном порядке, сверкая и шумя, движется шествие. Снова неумолчные клики:

– Здравствуй, солнышко наше, царь Димитрий Иваныч!

XXVIII
На пиру

У царя Димитрия был пир. Это далеко не было новостью для москвичей: редкий день проходил без царского пированья, без какой-нибудь забавы.

Бывало, они слушали гремевшую среди ночной тишины польскую музыку и вздыхали слегка.

«Гм… Что-то царь часто веселится! Ну, да известно – это так, пока, пройдет время и остепенится», – думали они.

Но день проходил за днем, а пиры, забавы, часто такие, которые считались нечестивыми, продолжались, и лица москвичей становились все угрюмее, задумчивее.

– Ктой-то это среди ночи на улице песни горланит? – спрашивал, бывало, пробужденный шумом и гамом от сна какой-нибудь купец или боярин.

– А это хмельные ляхи из дворца государева едут, – ответят холопы.

– Ишь, вопят, проклятые! Удержу на них нет! Пора бы им из Москвы восвояси… – недовольно ворчит потревоженный.

«Пора бы поганым восвояси», – все чаще подумывали мирные граждане. Но поляки, по-видимому, не думали уезжать. Напротив, их все более набивалось в Москву; они пировали, бесчинствовали, оскорбляли москвитян, позорили их жен. Не было над ними суда – они делали что хотели: царь все прощал им, своим сподвижникам. Московцы терпели и молчали, но что-то начинало закипать в их груди.

А царь забавлялся, царь пировал, ласкал поляков.

Вот и сегодня, сидя за пиром, он явно выказывал предпочтение ляхам перед боярами, говорил больше с ними, чем с русскими, хвалил их доблесть, обычаи, и сам, к довершению всего, одет был в польское платье. Бояре угрюмились, но терпели.

«Царь ведь… Его воля…» – думали они.

Вино лилось рекой. Пожалуй, никогда ни прежде, ни после царствования Лжедимитрия не выпивалось столько вина в Москве, как в это время. Ляхи умели попить, умели попить и русские, не отставал ни от тех, ни от других и Лжецарь.

Польская музыка, гремевшая во время пира, только что перестала играть. Слышен был гул голосов, смех, громкие шутки. Царский пир превращался в оргию.

– Что за обычай у вас, у москалей, прятать женщин? То ли дело, если б на этом пире да были красотки! – громко сказал какой-то изрядно захмелевший лях.

– Твоя правда! Было б повеселей, – поддержали его товарищи.

– Царь! Прикажи привести женщин, – нагло заметил первый поляк.

Димитрий был изрядно захмелевши. Его лицо покраснело и лоснилось, тусклые глаза оживились.

– А что ж! Отчего же и не позвать. Гей! Кто-нибудь! Приведите сюда женщин – ну, там жен купеческих либо опальных бояр… Живо! А мне… Ксению! – крикнул пьяным голосом Лжецарь.

– Царь, царь! Не дело ты затеял, – сказал сидевший неподалеку от него Белый-Туренин.

– Да! Негоже! – поддержал его Петр Басманов.

Бояре глухо роптали.

– А ну вас! Все в советники лезут! Живо исполнить, что я сказал! – крикнул Лжедимитрий и стукнул кулаком по столу.

Павел Степанович только пожал плечами и тяжело вздохнул.

Скоро в палату робко вошла толпа женщин, бледных, дрожащих, испуганных.

– А-а! К нам, москальки-красавицы! Будем вино пить… Авось вы нас полюбите. Садитесь, – заговорили поляки и загремели скамьями.

Женщины покорно сели рядом с панами. У многих из них на глазах блестели слезы.

– А где… моя? – спросил Лжецарь. – А-а! Вот она!

И он поднял глаза на стоявшую перед ним с опущенною головой Ксению.

– Дай взглянуть на тебя, красавица… – пробормотал Лжедимитрий.

Ксения не поднимала головы.

Один из бояр-приспешников, хмельной, взял ее за подбородок и повернул лицо царевны к самозванцу.

– А? Какова девка, хе-хе? – пробурчал он.

Яркая краска залила щеки царевны.

– Не смей! Не смей! Холоп! – крикнула она не своим голосом, потом повернулась к самозванцу: – Убей лучше!.. Зачем мучишь?..

Лжецарь побледнел. Хмель как будто разом соскочил с него.

Боярин залился пьяным смехом.

– Хе-хе! Осерчала! Дай я тебя приласкаю!

И он снова поднес грязную ладонь к ее лицу.

В глазах самозванца сверкнул гнев.

– Прочь, раб подлый! – с силою оттолкнув пьяного нахала, крикнул он, потом поднялся и низко поклонился Ксении.

– Прости, царевна! – тихо сказал он и тотчас же отдал приказ: – Увести!

После с угрюмым лицом опустился он на свое место. Он окинул взглядом пиршество. Пьяные, красные лица панов, бледные дрожащие женщины… Хохот и слезы… Остатки разлитого вина на скатерти… Шум, гам…

Точно судорога прошла по его лицу.

– Отправить по домам женщин! – прозвенел его голос.

– Э! Царь! Что так скоро? Мы… – начал какой-то пан.

– Молчать! – прокатился грозный окрик Лжецаря. – Пир кончен!

И он поднялся из-за стола при общем безмолвии.