Текст книги "Лжедмитрий I"

Автор книги: Борис Тумасов

Соавторы: Николай Алексеев
сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 38 страниц)

XIX
Царь-богатырь и сын

В февральский день в одной из палат московского государева дворца у стола, заваленного рукописями и книгами, сидел красавец юноша. Перед ним лежала раскрытая книга, но, очевидно, мысли его были далеко от ее страниц. Он облокотился на стол и глубоко задумался. К его лицу как-то не шла эта грустная задумчивость – молодое, дышащее здоровьем, оно должно было чаще улыбаться, чем хмуриться.

Этот юноша был царевич Феодор. Ему было всего шестнадцать лет, но он был развит телом не по летам, только лицо выдавало его годы. Несмотря на молодость, вряд ли во всей Москве нашелся бы из русских хоть один человек, равный ему по познаниям: царь дал своему сыну европейское образование.

Дверь отворилась, и вошел Борис. Феодор оторвался от своей задумчивости.

– Учишься? – спросил царь.

– Пробовал, да не до того.

– Да, никакая наука не пойдет в голову! Он жив! Опять борьба, опять смута в государстве!.. Господи! Да когда же это кончится?! – в волнении проговорил Борис, шагая по комнате.

Феодор быстро взглянул на отца и опустил глаза.

– Можно подумать, что это – для нас Божие наказанье, – прошептал он.

Царь расслышал.

– Да! Это – кара Господня. Но за что, за что?! – почти вскричал он, и в голосе его послышалось страдание.

– Ах, отец! – воскликнул царевич, в волнении вскочив со скамьи, и вдруг замолк, точно спохватившись.

– Что ты хотел сказать? – быстро спросил Борис Феодорович.

Сын его стоял потупясь и молчал.

– Федор! Взгляни мне прямо в глаза. Послушай: и ты… и ты тоже веришь этой сказке? Ты думаешь, я убийца царевича Димитрия?

Царевич ничем не подтвердил справедливости его догадки, но по молчанию сына, по выражению его глаз царь понял, что он не ошибся. Он изменился в лице и тихо проговорил:

– Не ждал я этого от тебя, Федор!

– Ах, батюшка, не гневайся! Я сам страдаю от этого. Но заставь меня не верить, докажи правоту, это будет такая радость для меня, такая… – голос царевича Феодора дрожал, на глазах блеснули слезы.

Борис Феодорович отошел от сына и опять зашагал по комнате.

– Вот до чего я дожил – должен обелять себя перед сыном! – заговорил он, помолчав, – Тяжко это, но будь по-твоему… Сын мой! Эта клевета – тоже Божье испытанье мне, как и этот самозванец. Да! Я не буду таиться перед тобой: я хотел царства, потому что я могу царствовать, но Димитрия, клянусь тебе, я не убивал. Слушай! Я мог быть жестоким в гневе – ведь я человек! – я мог приказать выщипать по волоску бороду Бельскому, я мог… ах, мало ли что может сделать разгневанный человек! Но на такое дело я не пошел бы и ради Мономаховой шапки. А доказать тебе… Федор! Разумен я или нет?

– Конечно, разумен, очень разумен!

– Так суди сам: если б я хотел убрать со своего пути царевича Димитрия, неужели я бы поступил так, как говорят об его убиении? Поверь, хотел бы я его смерти, то устроил бы все это так, что и до сей поры никто не знал бы. Пособников я всегда бы мог найти: на дело доброе трудно людей сыскать, а на злое – сколько хочешь! Дальше. Я послал разведывать про убиение царевича своего злейшего врага – Василия Шуйского. Мог ли б я это сделать, если бы был виновен?

– Но кто же его убил? – вскричал царевич.

– Кто – трудно сказать. Быть может, он сам закололся в припадке болезни… Тогда откуда взялись убийцы, которых терзали угличане? Быть может, убийц подослали бояре… Ты думаешь, мало кто из них подумывал о царском столе? Да первый тот же Шуйский! Верней всего, что бояре… Пожалуй, когда подсылали убийц, шепнули им, что это они творят по моей воле – недаром же, говорят, те, каясь в предсмертный час, меня называли. И устроено все было нарочно так, чтобы убийство открылось: им нужно было очернить меня перед народом – разве народ поставит царем убийцу последнего отпрыска племени Владимира Святого? Они ошиблись, зато теперь метят: Лжедимитрий – наполовину их ставленник, наполовину – Сигизмунда с иезуитами. Сын мой! Веришь ли еще той нечестивой сказке?

– Нет, нет! Я не верю ей! Верю тебе! Отец мой, родной мой!

И царевич обнял отца.

– Федор, Федор! – с чувством промолвил царь, проводя рукою по волосам сына. – Что-то тебе выпадет на долю, когда ты будешь царем?

– До этого еще далеко, батюшка! Ты, слава Богу, крепок, здоров.

– Все мы под Богом. Правда, я еще силен и бодр. Знаешь, иногда мне кажется, что в моем теле чересчур много силы. О! Во мне силы хватит, чтобы сломить этого бродягу! Нужно будет, я сам поведу полки против пего. Я сломлю его, сломлю!

Этот пятидесятитрехлетний царь, стоявший с воздетой рукой, с глазами, еще блещущими юным огнем, казался таким полным мощи богатырем, что действительно мог сломить всякое препятствие.

– Конечно, ты его одолеешь, батюшка.

– Одолею! Пусть все бояре будут против меня, справлюсь один. Одолею, – добавил Борис тише. – Ну учись, не буду тебе мешать.

Царь удалился из комнаты.

Недель через шесть после этого разговора царя Бориса, мощного богатыря, не стало: 3 апреля 1605 года он внезапно скончался, сидя за обедом.

На царство вступил Феодор.

XX
Весть с того света

Маленькая келья женского католического монастыря. В длинное, узкое окно льется луч летнего солнца и светлым пятном ложится на часть серой стены, на грубо высеченную из белого мрамора статуэтку Мадонны и кидает светлое отражение на двух работающих женщин.

Одна из них – монахиня, сухая, строгая, с желтовато-морщинистым лицом, другая одета в полумирской, в полумонашеский наряд. Она бледна и грустна. Темные тени лежат вокруг ее впавших глаз.

Девушка подняла голову на мгновение от работы, посмотрела на льющийся в окно солнечный свет и глубоко вздохнула.

– Дочь моя, не отвлекайся от работы. Вон ты напутала, – проговорила монахиня и сухим, длинным пальцем дотронулась до ее вязанья.

Девушка слегка вздрогнула и опустила голову.

«В гробу, в гробу заживо! – печально думает она. – Господи! Да когда же кончится эта ужасная жизнь? Смерти, смерти прошу я у Тебя! Да и зачем жить? И мир теперь – та же пустыня. Он умер… Неужели они обманули меня? Отчего иногда так бьется мое сердце, точно от радостного предчувствия, что он придет освободить меня? Почему я не могу свыкнуться с его смертью? «Он жив! Он жив!» – шепчет что-то в глубине души… Но зачем тогда выдумали они эту сказку о пожаре? «Он сгорел, – сказали они, – Бог наказал еретика!» Максим, Максим! Дорогой, любимый! Если ты умер, отчего не явишься ты светлою тенью своей Анджелике. Ведь ты должен видеть мои страдания… Или ты за гробом забыл обо мне? А если ты жив – Господи! Да самая маленькая весточка от тебя была бы таким счастьем для меня!»

– Ты опять спустила петлю. Что с тобой, дочь моя? Греховные мысли опять заполонили твою голову? – промолвила монахиня, испытующе смотря на девушку.

– Я сейчас исправлю, сейчас, – шепчет Анджелика, а в глазах ее – слезы, руки дрожат.

Стукнули в двери. Молодой женский голос проговорил обычную молитвенную фразу – дозволение войти.

– Аминь! – ответила монахиня. – Войди.

Юная послушница вошла в келью.

– Мать Станислава! Мать игуменья просит тебя к себе.

Монахиня торопливо отбросила вязанье и вышла.

Послушница немного замешкалась. Анджелика сидела, склонясь над вязаньем.

– Прочти… Спрячь, – прозвучал над нею голос послушницы.

Девушка изумленно подняла голову. Комната уже была пуста. На вязанье Анджелики лежал скомканный клочок бумаги. Она жадно схватила его.

«Милая! Ангел! – было накидано торопливым почерком. – Я здесь, жду. Улучи время, отпросись гулять с той послушницей. Все готово. Убежим. Максим».

Потрясенная девушка вскрикнула и схватилась за сердце. Бумажка выпала и скатилась на пол. Она поспешно подняла ее и спрятала в складках одежды. И вовремя – дверь, скрипя, уже пропускала мать Станиславу.

Анджелика низко наклонилась к работе, чтоб не выдать яркой краски, залившей ее щеки.

XXI
Картинки

Москва… Царский дворец. Весеннее солнце целыми снопами лучей врывается в окна расписной палаты. Вон золотится парча… Алмаз на иконе светится переливчатым светом… Рубин на царском поясе мечет кровавые искры…

Весь облит солнечным сиянием юный царь, красавец Феодор. Пред ним Басманов. Его надменное лицо задумчиво.

– Петр! – говорит царь, и голос его дрожит от волнения. – Я юн, неопытен. У тебя светлый разум, ты искусен в ратном деле… Помоги мне, служи, как служил блаженной памяти отцу моему…

– Не оставь, Петр Федорыч! На тебя одного наша надежа, – шепчет молящим голосом стоящая тут же царица Мария, мать Феодора.

Басманов поднимает опущенную голову, воздевает руку.

– Клянусь! Либо прогоню бродягу, либо сложу свою голову! Не изменю чести! – торжественно произносит он.

– Верю, верю тебе! – говорит царь, и слезы радости блещут в его прекрасных очах.

Такой же ясный весенний день. Солнце заливает небольшой деревянный городок – это Кромы – и множество землянок, кольцом охватывающих его, – это стан осаждающего Кромы московского войска. Густые ряды воинов. Легкий ветер развевает знамена… Блещут парчовые ризы духовенства. Вон старец с крестом и Евангелием – митрополит новгородский Исидор.

Басманов стоит перед войском. В руке его листок – форма присяги. Ветер шевелит волосы на обнаженной голове воеводы, порой относит слова.

«Целую крест государыне моей, – читает Петр Федорович, – царице и великой княгине Марье Григорьевне и ее детям, государю своему царю и великому князю Феодору Борисовичу всея Руси и государыне своей царевне и великой княжне Ксении Борисовне. Также мне над царицею Марьей Григорьевной, и над царем Феодором Борисовичем, и над царевною в естве и в питье, ни в платье, ни в ином лиха не учинити и не испортит, и зелья лихого и коренья не давати».

Ветер относит слова воеводы. Вот опять повернул.

«И к вору, который называется князем Димитрием Углицким, не приставати», – звучат слова.

И еще, и еще читает воевода. Слов не слыхать, только видно, как шевелятся его губы.

Вот он смолк, ждет.

Глухое, нерешительное «клянемся!» проносится по рядам.

– Не хотим Годуновых! – слышится где-то вдали.

Басманов вздрагивает. Взмах руки – и один за другим подходят ратники к кресту и Евангелию. Но как подходят! Можно подумать, что их тянут на веревке – нехотя, лениво. До креста и Евангелия чуть губами коснутся и прочь.

Хмуро смотрит Басманов.

– Не царствовать, не царствовать Феодору! – шепчет он. – Стоит ли держаться его, нелюбимого царя? Чего ради играть своею головой? Не лучше ли «к тому»?

Какое-то зловещее выражение ложится на его гордое лицо.

А ратники все шагают к кресту по-прежнему вяло, неохотно, и в задних рядах громко звучит:

– Не охочи до Феодора!

Обширная палата убрана коврами, парчой, алым сукном. В глубине – подобие трона. Майское солнце то вольет лучи в палату и рассыплет всюду блестки, то спрячется за легкие облачка, и все блекнет на миг. Но есть ли кому-нибудь из находящихся в палате дело до небесного солнца? Эта палата – особый уголок мира, где светит свое солнце, от которого все ждут привета и ласки. Это солнце – Димитрий. Вон он на троне сидит в расшитом шелками и золотом, унизанном самоцветными камнями кафтане.

Слабый знак рукой… Распахнулись двери. Длинный ряд сановитых бородатых людей потянулся к трону.

Широкие, длинные боярские одежды падают тяжелыми складками. Какими важными, гордыми кажутся эти люди! Не цари ли все они сами?

И вдруг разом соскакивает с них сановитость. Низко склоняются гордые головы. Руки касаются пола – только царю так кланяются…

– Истинный сын Иоаннов! Царь Димитрий! Прости нас, холопов своих, – опутал нас Борис. Долго мы, в слепоте греховной, противились истинному царю, теперь мы прозрели. Войско тебе присягнуло. Иди, царствуй над нами, государь-царь всея Руси, Димитрий Иоаннович!

Смиренно говорит это один из бояр, князь Иван Голицын. И снова низкий поклон.

Лжецаревич молча смотрит на бояр. Он величав и спокоен в этот великий для него час. Неужели это – бывший Григорий, расстрига-инок, слуга литовского пана? Откуда это величие, это гордое царское спокойствие? Ни один мускул не дрогнул в лице его, только в глазах поблескивают радостные огоньки.

– Вы заблуждались, я прощаю и вас, и мое войско. Пусть оно идет к Орлу – туда и я прибуду, – говорит Лжецаревич, и голос его ровен, тих, ни малейшего волнения в нем не приметно. Он – царь. Присяга войска не есть милость ему, это только должное.

– Истинный царь он, истинный! – шепчут боярские уста, и вдруг могучий крик: «Здравствуй многие лета, царь православный!» – потрясает стены палаты и сливается с «виватом» поляков.

XXII
При свете костра

Целое море костров. Вся равнина на несколько верст в ширину и длину усеяна ими. Громкий смех, веселые возгласы, звон чаш, ковшей и кубков висит в воздухе. Это недавние враги мирятся, «московцы» братаются с казаками, ляхами и другими сподвижниками самозванца. Все веселы, все довольны.

У одного из костров сидит князь Алексей Фомич Щербинин. Напротив него – маленький тщедушный человечек, с лицом, подернутым целою сетью мелких морщин, бледным, исхудалым, с жидкою козлиною бородкой. Он, видимо, очень стар, но его небольшие глаза еще не потускнели и светятся почти юношеским огнем. Тут же сидят и еще несколько человек, бражничают.

Ни старик, ни Щербинин не принимают участия в пирушке, но они и между собой не беседуют. Алексей Фомич уставился в огонь костра и глубоко задумался. С детства природа одарила его удивительною способностью думать образами. Он задумывался, и картина за картиной проносилась перед ним, и ему хотелось выразить в это время песней то, что он видит. Если он не преодолевал искушения – песня выливалась, мерная, звучная, слово за словом само находилось, как будто помимо воли боярина вырывалось из его уст.

В наше время такая способность была бы названа творческою, поэтическою, но он, боярин, едва вступивший на порог XVII века, не мог подобрать ей имени и только удивлялся ей.

Вот и теперь он думал, и образы проносились. Щербинин вспоминает боярскую беседу после Добрыничской битвы. Он видит желтоватое лицо Василия Ивановича Шуйского, обрамленное жидкою бороденкой, видит бледного, все еще недужного Мстиславского.

– Теперь довершить надо победу, двинуться дальше, – слабым голосом говорит Мстиславский.

– Э! Зачем? И то потрудились довольно, – отвечает Шуйский, и в его подслеповатых, часто мигающих красными веками, тусклых глазах Алексей Фомич читает затаенную мысль: «Пусть бы еще поколобродил расстрига, донял бы Бориса: так ему и надо!»

И дальше перед князем мелькают картины усмирения и наказания мятежной Севской волости, пожары деревень, толпы бегущих, плачущих женщин.

И кажется боярину, что это – осуществление думы Шуйского: «дать расстриге поколобродить», потому что целые толпы озлобленных с проклятиями и угрозами «московцам» бегут искать «своего царя Димитрия».

И весть за вестью идет, что самозванец жив, что он усиливается, засев в Путивле, а Борисово войско по-прежнему только жжет, грабит и разоряет несчастную область. Затем рать готовится пойти на отдых. Но тут грозный приказ Бориса: «Действовать!» Ратники ропщут, они ждали наград и отдыха за недавнюю победу, а вместо этого – царская немилость.

– Что за царь неласковый! – бормочут они, и другой, щедрый, «ласковый» царь Димитрий все чаще приводит им на ум.

Потом осада Кром. Что-то такое творится, что не сразу поймешь. Кромы – городишко, где сидят всего сотня-другая казаков, шесть десятков тысяч ратников осаждают этот городок и не могут взять! Перед взором Щербинина мелькает многое множество землянок, шалашей, палаток. Царские ратники забрались в них, как медведи в берлоги, и спят, едят или лениво смотрят, как проходят беспрепятственно обозы в осажденный город.

– Надо бы приступок учинить, – поглаживая бороду, говорит Мстиславский.

– Н-да, надо б… Да как учинишь с такими?.. – бормочет Шуйский, и в его мигающих глазах видна тревога.

«Э-э! Не больно ли крутая каша завариваться начинает?» – читает его думу Алексей Фомич.

А после этого кончина Бориса, спешный отъезд воевод в Москву к молодому царю. Оставленное без призора войско, и прежде мало действовавшее, теперь совершенно бездействует. Да это уже и не войско – это просто огромная толпа оторванных от дома, озлобленных людей. Время проходит в беседах, глухие толки о Димитрии становятся все более явными. Он обещает милости, мир. У него свет, а тут тьма. К нему бы.

Там приезд Басманова, подневольная присяга Феодору. Зреет медленный тайный заговор; душа его – сам Петр Федорович. Его гордое, умное лицо – что личина: не выдает дум.

Почему изменил он? Потому, что с таким войском нельзя было не изменить тому, кто, может быть, и любил Феодора, но еще больше себя. Рать не пошла бы против Димитрия, ее можно было только гнать на него. Погнали бы, и дошло бы дело до боя – не стала бы биться. И вот главный воевода в цепях, в тюрьме, либо на плахе по приказу царя, Димитрия, «царя», потому что мальчику Феодору без советников, без войска не устоять: его ждет погибель. А перейти к Димитрию – награда, почести.

– Гордыня суетная заела! – шепчет Алексей Фомич. – Да полно! Точно ль одна гордыня? Ведь вот он, Щербинин, тоже остался. Почему?

И картина измены войска проносится перед ним.

Майский день, тихий, светлый. Князь Алексей Фомич стоит у своей палатки. Птички щебечут, проносясь над ним, играя в воздухе… Вон там, вдали зеленеет озимь… Еще дальше – лесок, местами еще темный, местами зеленеющий. Зеленые пятна перебивают…

«И зачем война? Везде мир, люди вот только… Ишь, какая благодать!» – думает князь, вдыхая полною грудью воздух, свежий, оживляющий.

Стан тих.

Вдруг гулкие звуки набата проносятся, режут ухо. Ожил стан. Из всех землянок, шалашей, палаток лезут люди, что муравьи, бегут торопливо к стягам. У большинства веселые лица.

– Что такое? Что? – задает вопрос Щербинин.

– Сегодня праздник, боярин! Беги-ка! – кричат ему.

И он спешит куда все, к знаменам, еще ничего не понимая, только смутно смекая, что должно произойти что-то особенное.

У знамен Басманов уже гарцует на коне, с ним Шереметев, Голицын.

Спешат и другие воеводы, кто растерянный, кто улыбающийся. Вон «второй» воевода князь Михаил Катырев-Ростовский – добродушный, честный, слабовольный старик – прискакал и смотрит, разинув рот.

Басманов поднимает руку. Движение затихает. Все напряженно ждут слова.

– Мы были слепцами, пора нам прозреть! Покаемся. Принесем повинную, послужим царю истинному, Димитрию Иоанновичу! – кричит Басманов.

На миг прежняя тишина, потом прокатывается громовое:

– Послужим! Повинимся! Многая лета царю Димитрию Иванычу!

– Не хотим! Не порушим крестное целованье Феодору! – кричат иные.

Но этих иных – горсть.

– Рабы Годуновых! Бей их! – восклицает Басманов, поднимая коня па дыбы, помахивая саблей.

– Бей их! – вопят тысячи голосов.

Лязг оружия, выстрелы, и новые, новые клики: «Бей! Бей их!»

Рассеянные где кто сторонники Феодора не могут сплотиться. Они бегут, кое-как отбиваясь.

– Не хочу! Феодору, Феодору служу! – хочет крикнуть князь Алексей Фомич, но что-то сжимает ему горло.

«На верную гибель?.. А Аленушка?» – проносится в его голове, и он стоит безмолвный, неподвижный.

Он видит, как Катырев-Ростовский прокладывает себе путь мечом, как Двудесятин-старик, весь багровый, неистово кричит: «Изменники! Воровские холопы!» – и рубит направо-налево, очищая себе выход, а он все по-прежнему стоит, не двигаясь, онемев.

Кончен бой – кого побили, кто ускакал. Ратники целуют крест Димитрию, и с ними вместе… он, Алексей Фомич, а сам думает:

«Эх, неладное дело я учиняю!»

– Грехи наши тяжкие прости, Боже! – шепчет, отрываясь от дум, Щербинин.

Чья-то тяжелая рука легла на его плечо.

– Алеша! Друже! – промолвил над ним взволнованный мужской голос.

Князь обернулся и вскочил как ужаленный.

– С нами крестная сила! Аминь, аминь, рассыпься! – пробормотал он.

– Алеша, что ты?

– Так ты жив?

– Пока еще да.

– Ну, слава Богу, слава Богу! Ай, Павлуша, да и испугал же ты меня! Давай обнимемся!

И Алексей Фомич заключил в объятия своего старинного приятеля Павла Степановича Белого-Туренина.

XXIII
Человек-зверь

Десятках в трех сажен от того костра, где находился князь Щербинин, сидели, бражничая, несколько шляхтичей.

Костер уже догорал, и его то вспыхивающее, то меркнущее пламя то озаряло усатые лица шляхтичей, то оставляло в полумраке, чуть кидая на них красноватый отсвет.

Уже далеко не первый ковш проходил по рукам шляхтичей. Хмель оказывал свое действие. Разговоры стали оживленнее, голоса хриплы. Но попойка еще далеко не заканчивалась, и то и дело раздавался окрик кого-нибудь из пирующих: «Эй, хлопец!», и ковш переходил в руки слуги и почти тотчас являлся обратно, до краев наполненный дорогим заморским вином или простою «вудкой», медом или брагой.

В кругу этих шляхтичей сидел пан Феликс Гоноровый, уехавший после сожжения дома Максима Сергеевича в войско Лжецаревича.

Что ему не пришлось здесь встретиться с Златояровым – было простою случайностью, такою же, как и то, что тому же Максиму Сергеевичу не пришлось до сих пор увидеть боярина Белого-Туренина.

Рядом с паном Феликсом помещался дюжий шляхтич именем Маттиас, следующим сидел пан Ян, худощавый молодой человек в изрядных лохмотьях, там еще и еще шляхтичи всяких возрастов и состояний, и так кольцом вокруг всего костра. Чуть-чуть в стороне сидел Стефан-Лис все с таким же кротким, девичьи-прекрасным лицом, с ясными глазами. Он не отводил взгляда от лица своего господина.

Все эти шляхтичи знают друг друга не более часа. Они познакомились на этой стоянке, здесь же сдружились за общим ковшом, тут же и разойдутся, чтобы больше, быть может, никогда не встретиться.

Что-то странное творится с паном Гоноровым. Его бледное лицо страшно от той улыбки, которая растянула его губы да так и застыла; белые, крепкие, острые, как у волка, зубы виднеются из-под усов; нет-нет да и разведет челюсти пан Феликс и сухо щелкнет зубами. Страшные мертвые глаза смотрят на уголья костра, не мигнут. Порою Гоноровый поднимает голову, обводит взглядом шляхтичей – тогда видно, что белки его глаз налиты кровью, зрачки расширены и горят, как у хищного зверя. Иногда судорога искажает черты его лица.

Сказания о вампирах содержат в себе долю истины. Народная память сохранила воспоминания о существовавшем некогда людоедстве, приукрасила их, и таким образом вампир – вначале простой людоед – преобразился в сверхъестественное крылатое существо, сосущее по ночам кровь людей во время их сна.

Нечто подобное древним вампирам-людоедам можно встретить в историческое, не очень отдаленное от нас время. Страшная эпоха давала добрую почву для развития ужасных страстей.

В истории есть запись о некоем запорожском казаке, убившем двух своих детей, чтобы самому питаться молоком их матери, своей жены, причем он сосал это молоко пополам с кровью несчастной женщины.

Поэтому ничего нет удивительного в том, что о пане Гоноровом среди соседей ходил слух, будто он вампир. Быть может, этот слух не был простою выдумкою праздных кумушек про «проклятого пана», и, как вообще в сказаниях о вампирах, в этом было зернышко истины.

Почему Стефан, едва заметив совершавшуюся с его господином перемену, вздрогнул, и выражение испуга, почти ужаса мелькнуло в его глазах?

Только что наполненный вином ковш пошел вкруговую.

– Ну, пан Феликс, прикладывайся, что ж ты? – смеясь, заметил Гоноровому его сосед пан Маттиас.

– Добрый пан!.. Богом молю… Оставьте его, не трогайте… Беда будет… – дрожащим голосом прошептал ему на ухо Стефан-Лис.

– Ну, какая там беда? – презрительно проворчал Маттиас, шевельнув своими широкими плечами.

Он даже не прочь был бы теперь немножко подраться для развлечения.

– Пан! Пей! – поднес он ковш Гоноровому.

Пан Феликс не взял ковша. Он уставился в лицо соседа налитыми кровью горящими глазами, и нечто похожее на рычание зверя вырвалось из его рта.

– Чего ты фыркаешь? Пей с добрыми товарищами! – проговорил Маттиас.

Как будто электрический ток потряс огромное тело Гонорового.

Он выпрямился, вскочил на ноги. Глаза его почти вышли из орбит. Он зарычал и вдруг, как тигр, бросился на Маттиаса и вцепился зубами ему в горло. Пан Маттиас взметнул руками, роняя ковш, и упал навзничь на траву, а пан Феликс насел на него и грыз, грыз его, как грызет волк свою жертву.

– Пан Феликс! Господин! Опомнись! – умоляюще вопил Стефан.

Растерявшиеся было шляхтичи шумно вскочили.

– Чудовище! Людоед! – кричали они, спеша обнажить сабли.

Гоноровый оставил Маттиаса, выхватил саблю.

– Крови! Крови! – неистово закричал он и, размахивая саблей, рубя всех, кто попадался навстречу ему, кинулся бежать.

Стефан и шляхтичи пустились следом за ним.

Его пытались задержать, в него стреляли, но все было напрасно; его сабля рассекала головы, как кочны капусты, и он все мчался вперед по стану, дико хохоча, выкрикивая:

– Крови! Крови!