Текст книги "Лжедмитрий I"
Автор книги: Борис Тумасов
Соавторы: Николай Алексеев
Жанр:
Историческая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 38 страниц)
Молодой боярин, князь Алексей Фомич Щербинин собирался засесть за обед.
– Кто это у тебя там, Аленушка, – сказал он, помолясь и усевшись за стол, – монахиня, кажись, какая-то? Я, проходя, мельком видел.
– Это ко мне инокиня-старушка забрела мимоходом. За сбором она в Москву прислана. Поклон от матери Максипатры тебе да мне привезла, – ответила Елена Лукьянишна.
– От матери Максипатры?
– Да, от Дуняши…
– А-а! А я было сразу и не вспомнил. До сей поры не могу привыкнуть считать Дуняшу инокиней. Да уж теперь и Дуняши-то нет, а есть мать Максипатра, богомолица наша. Да! Как это дивно все Господь устроил! Давно ль Павел-то замуж Дуню брал? Думал ли тогда кто, что пройдет год-другой – и Павел пропадет бесследно, и Дуняша из боярыни Белой-Турениной матерью Максипатрой станет?
– Павел-то Степаныч помер… Жаль его! Добрый человек был, а какою смертью жизнь окончил!
– Сдается мне все почему-то, Алена, что из Москвы-реки это не его вытащили, – задумчиво проговорил Алексей Фомич.
– Он, он! Весь облик его.
– Облик точно схож, а только лица-то не разобрать было.
– Он, он!
– Верней, что он, конечно… Не снес горя – погубил душу. Прости, Господь, его грешного. Дивно все это, куда как дивно! Да взять и нас с тобой – нешто не диковинно тоже судьба наша устроилась?
– Что говорить! Не сломай медведь твоего батюшку – быть мне не женой тебе, а мачехой.
– Что б и было! Подумаешь иной раз, так и скажешь, что и жаль батюшку, а все ж его смерть счастье наше состроила.
– Точно что.
– Греховодники мы с тобой, Аленка, – этакое говорим. Давай-ка обед лучше поскорей.
Вошел холоп.
– Гость к тебе, князь, боярин.
– Гость? Кто?
– Боярин Лазарь Павлович.
– А-а! Пойду встречать гостя дорогого! – воскликнул Алексей Фомич, поднимаясь. Но гость уже сам показался в дверях.
– Не в пору гость хуже татарина, говорят, а? Осерчает, чай, на меня хозяюшка молодая? – смеясь, сказал Лазарь Павлович, высокий толстяк, с красным, крайне добродушным лицом, украшенным крупным мясистым носом и маленькими, часто мигающими глазами.
– И не грех это тебе говорить так! – укоризненно заметил Алексей Фомич, целуясь с гостем. – Жена! Задай-ка ему хорошенько за словеса за такие!
– Точно, точно, Лазарь Павлович, не след нас обижать… – начала Елена Лукьянишна, но Двудесятин ее перебил:
– Ай, батюшки! Да вы совсем меня, беднягу, затравите! А вас двое – я один. Делать нечего, прощенья прошу – больно уж вы строгие. Дай-ка лучше на хозяюшку полюбуюся молодую. Ишь, все краше да краше становится она у тебя, Алексей Фомич, ей-ей. Ажно зависть берет: кабы моя старуха тож так хорошела, хе-хе-хе! Здоровенька ли, Елена Лукьянишна?
– Бог грехам терпит. Как ты да Марья Пахомовна?
– А ничего себе, живем помаленьку. Сына вот женить сбираюсь.
– Большого, чай? – спросил Щербинин.
– Его, его! Малость мне потолковать посему надоть. Видишь ли, хочу ему я сватать…
– Стой, стой! И слушать не буду! Наперед хлеба-соли нашего откушай, после и потолкуем. Молись-ка да садись вот сюда. Алена! Покорми-ка нас, – сказал Алексей Фомич.
– Нечего делать, приходится слушать хозяина, – промолвил Лазарь Павлович, перекрестившись и пролезая за стол.
Елена Лукьянишна отдала холопам приказ подавать.
– Чтой-то ты сегодня, Лазарь Павлович, разнаряжен так, что хоть прямо к царю ехать? – сказал Алексей Фомич, разглядывая ферязь [9]9
Ферязь – старинная русская мужская и женская распашная (с завязками спереди) зимняя и летняя одежда.
[Закрыть]из «венецейского золотного атласа», надетую на госте.
– А вот как побеседуем, так и узнаешь, зачем я так разнарядился, – ответил Двудесятин и свел разговор на другое: – Слышал, расстрига-то, говорят, уже на Русь вступил.
– Слыхал, как не слыхать! Просто диву даюсь! Беглый дьякон, и такое учинить! И города один за другим к нему переходят. И то сказать, мало кто знает, что он – монах-расстрига, думают – царевич истинный.
– К тому ж в Орле объявился и промеж людей толкается Гришка Отрепьев какой-то новый. Вот те тут и делай, что знаешь! Говорят, царевич самозваный – не кто иной есть, как Григорий Отрепьев, а меж тем всем ведомо – Гришка Отрепьев в Орле. И стал один – два! Ох, ох! Сдается мне, заварится тут каша немалая: потому тут Жигимонт-круль, лиса старая, тоже много помогает.
– Э! Что монах беглый сделать может? Пошлет царь ратников, побьют, его хорошенько, вот и делу конец.
– Ой, не скажи! Борис-то Федорович мешкает, а к расстриге город за городом отходит. И в людях серых толки идут: сын царя Ивана жив, милости великие обещает и Бориса Федоровича прогнать хочет. Поди толкуй им, что это – не сын царя Ивана, а самозванец нечестивый. Димитрий – и шабаш! А коли Димитрий, надо помочь ему престол отцовский из рук Борисовых отнять, древний царский корень утвердить. И идет шатанье великое! Да и бояре тоже открыто не показывают, а Димитрию верить – не верят, но все ж рады Борису Федоровичу досадить: не люб он им. Да! Дело плохое, брат, затевается!
Холоп внес кушанье.
– Не взыщи, коли трапеза скудна да не вкусна будет, – сказал гостю Щербинин.
Разговор прекратился: не в обычае было разговаривать во время еды.
Хоть Алексей Фомич и просил гостя не сетовать на скудость трапезы, но на самом деле обед был таков, что хозяевам стыдиться было нечего. Запивались все кушанья чаркой-другой доброго зелена вина, уемистым кубком ренского, романеи или бастра, чаркой сладкой наливки да ковшом пенистого студеного крепкого меда.
Неудивительно, что к концу обеда лицо гостя стало еще краснее, чем всегда, разрумянилось также и лицо хозяина и даже хозяйки. Неудивительно также и то, что, когда, пообедав, гость захотел со Щербининым поговорить о своем деле, язык его заметно заплетался, а глаза хозяина закрывались сами собой, и что Алексей Фомич, послушав Двудесятина недолгое время, неожиданно прервал его речь предложением:
– А что, Лазарь Павлович, не соснуть ли нам теперь маленько, как водится, а после и потолкуем?
Предложение было так соблазнительно, что Двудесятин не стал даже отговариваться, а кряхтя так, как будто на него была взвалена многопудовая тяжесть, поднялся со скамьи и последовал за хозяином в его опочивальню, где, скинув тяжелую ферязь, растянулся на мягкой перине, и скоро густой храп Лазаря Павловича вперемежку с легким посвистыванием спящего Щербинина уже доносился до самых сеней.
Только изрядно выспавшись и отпившись игристым кваском от тяжелой послесонной вялости, хозяин и гость приступили к беседе.
– Видишь ли, друже мой, – начал Лазарь Павлович, – сказывал я тебе, что хочу женить моего большака, так вот, надобно мне невесту ему высватать.
– Так, – протянул Щербинин, поглаживая свою маленькую молодую бороду. – Что ж, ему невесту не трудно будет найти: он – парень хороший.
– Все так, да нрав-то у меня такой, что если я порешил что-нибудь, так мешкать не умею. Сватов там засылать да ответа ждать и все такое, это мне не любо. По-моему так – съездил к отцу и матери невесты, поговорил, и делу конец! Пусть приданое готовят.
– Что ж, и так можно.
– Торопиться мне и потому надо, что, как прослышал, хочет меня царь вместе с Мстиславским Федором Иванычем и прочей братьею послать против самозванца-расстриги этого самого. Ну и охота найти невесту сыну да и ехать с сердцем спокойным. Останусь цел, вернусь – и прямо за свадьбу, не приведет Бог, полягу костьми на поле бранном – помирать спокойно буду: отцовский долг исполнил, подобрал добрую невестушку сыну… Повенчаются и без меня.
– Ты это ладно надумал, Лазарь Павлович.
– Ну вот, в этаком разе и хочу я тебя просить: поедем-ка сватать со мной невесту Александру.
– Я не прочь, а только какой же я сват? Молод и сам давно ль поженился?
– Молод ты, слов нет, и женат неделю без года всего, это ты верно сказал, а только говорить ты мастак, и потом боярин Парамон Парамоныч – отец тебе крестный, так сговоримся с ним легче…
– Так ты к Парамону Парамонычу хочешь ехать, Пелагею сватать?
– Да, да! Ее самое. Красавица она, слышал я, и работящая. Словом, девка, каких лучше не надо. Только вот, боюсь, захочет ли Парамон-то Парамоныч ее за моего Лександра выдать? Быть может, он себе получше зятька хочет; ведь прозвище-то Чванный ему по шерсти дано.
– Ничего тебе, Лазарь Павлович, сказать не могу, а съездить – съездим. Я не прочь.
– Ну вот и ладно. Тогда и поедем сейчас.
– Дай только я приоденусь.
Через четверть часа князь Щербинин и боярин Двудесятин, оба верхом на конях, уже съезжали со двора.
VНеприятное открытие
Царский истопник Иван Безземельный провожал гостя, своего кума Никиту, прозванного за силу Медведем.
– И чего же ты так торопишься, куманек?
– Пора мне, кум, – отвечал Никита, не очень высокий, но чрезвычайно широкий в плечах молодой парень.
– Столько времени мы с тобой не видались – почитай, с похорон крестника моего… Да, да! Так и есть! С самых похорон – и ты посидеть у меня подольше не хочешь.
– Пора мне, – повторил Никита, и добродушное скуластое лицо его вдруг стало сумрачным.
Эту перемену заметил и Иван.
– Что с тобой, Микитушка? Али с того все, что я про смерть сынка твоего, моего крестника, вспомянул?
Никита молча кивнул головой.
– До сей поры, знать, не утешился?
– Где утешиться! Как вспомяну, так места от тоски найти себе не могу.
– Понимаю, куманек, понимаю.
– Ну пойду я… Прощай, кум! Прощай, хозяюшка!
– Что с тобой поделаешь! Прощай.
В дверях Никита остановился:
– А что, кум, слыхать про этого самого, про царевича?
– Про царевича? И как у тебя язык поворачивается этакое слово молвить? – вскричал Иван с досадой. – Бродягу, расстригу царевичем называть! Один у нас есть царевич – Федор Борисыч, а другого не знаем.
Иван даже покраснел от раздражения.
Никита смутился от такого окрика.
– Да ведь я так… Потому все зовут – царевич да царевич… Ну, и я… Вон, бают, идет он Москву взять… Истинный, говорят, он сын царя Ивана Васильевича, Димитрий. Что ж, я – человек темный, почем мне знать, правда аль нет? Говорят вон тоже, что милости он разные сулит…
– Мало ль что дурни либо злые люди-крамольники говорят! Ты их слушай больше! Сын царя Ивана! Хватили тоже! Димитрий-царевич отроком помер еще в Угличе. Милости сулит! Милостями их и заманивает бродяга: вишь, им все мало! Борис ли Федорович к ним добр не был? Москву взять! Ска-а-жи, пожалуйста! Это – бродяга-то? Хе-хе! Да топнет ногой царь посильнее, так он от страха ног своих не почует. Москву взять! Не взять ему николи ее, коли крепко за царя своего стоять будем. Измена да шатанье в людях – вот только все, что и дает силу вражьему сыну. Ну, да ничего, скоро конец всему! Слыхал я, посылает царь князя Федора Ивановича Мстиславского и иных бояр с войском – зададут они бродяге!
– Так, значит, шабаш ему скоро?
– Бог про то знает, а только встряска будет добрая.
– Так. Ну прощай, здрав будь!
И Никита вышел.
Осенний вечер был темен, но Никита хорошо знал дорогу и не боялся запутаться. Он шел быстро, почти бежал. Какое-то смутное беспокойство овладело им еще в ту пору, когда он сидел у Ивана Безземельного. Теперь это чувство еще более усилилось.
«Господи! Уж не дом ли горит? – думал Никита. – С чего не то тоска, не то Бог знает что напало?»
И он все подбавлял шагу.
Но вот теперь уже недалеко. Никита смутно различает очертания своей лачуги.
Вдруг он замедлил шаги и прислушался: ему показалось, что он слышит голос жены. Стараясь ступать как можно тише, он подошел совсем близко к дому.
На покривившемся убогом крылечке своей лачуги он неясно различил фигуру своей жены Любы, слабо освещенную фонарем, который она держала в руке.
Того, с кем она говорила, нельзя было разглядеть; чуть виднелся только край красной рубахи и кусок овчины, очевидно накинутой на плечи.
Теперь Никита отчетливо слышал все, что они говорили.
– Когда ж ты придешь, соколик?
– А вот как твоего Медведя дома не будет, так и приду, – отвечал мужской голос, в котором Никита узнал голос своего соседа Яшки.
– Ах, уж этот Медведь постылый! – воскликнула Люба.
– А ведь тож, поди, люб тебе был прежде?
– Никогда он мне люб не был. Так, дурость какая-то на меня вспала, вот и повенчалась с ним.
– Ну, прощай, Любушка! Не ровен час, он еще вернется да застанет, костей тогда не соберешь.
– Вот еще, его, дурака, бояться! Сказала бы, что зашел ты кваску попить к нему, да его дома не застал, ну со мной и посидел, поджидал его. А попробовал бы заговорить, то я его так бы пробрала, что он своих не узнал!
– Ха-ха! Ты строгая!
– У-у, какая! Только с ним, а не с тобой, ласковый мой.
До слуха Никиты донесся звук поцелуя.
– Прощай! Гони его-то скорей! Опять потешимся! – несся уже из темноты голос Яшки.
– Прогоню! Не дам засиживаться, – ответила Люба, и свет померк: она вошла в сени.
Никита, слушая, едва верил своим ушам. Ему казалось, что это – или сон, или наважденье лукавого. От изумленья на него напал столбняк; он не мог двинуться с места и напряженно вслушивался. А слова – страшные слова – звучали и, как камни, били его в сердце.
И это говорит Люба, его жена, та Люба, для которой он в былое время не задумался взять тяжкий грех на душу, для которой всегда он был послушнее самого забитого холопа! Еще вчера, даже сегодня утром, она ласкалась к нему, говорила, что любит его еще сильней, чем прежде любила, и вдруг…
Было от чего потеряться Никите!
И вот уж и Люба ушла с крыльца, и шаги Яшки замолкли вдали, а он все еще стоял по-прежнему как прикованный, все еще не мог стряхнуть насевшую на него тяжесть.
Он сбросил шапку, осенний холодный ветер обдул его голову. Никита вышел из своего оцепенения и поплелся к крыльцу.
Дверь была заперта. Он стукнул. Послышались торопливые легкие шаги Любы.
VIМедвежья расправа
Люба встретила мужа очень приветливо:
– Ах вот и ты, ласковый мой! А я ждала тебя, за работой сидючи, да и вздремнула, ха-ха! Лучина это потрескивает, тихо так… Ты уж не серчай на женку свою, что не так скоро отворила.
Никита ничего не ответил ей, прошел в избу, скинул кожух и опустился на лавку.
– Чего долго не шел? Соскучилась я по тебе страсть! – говорила Люба.
Он не мог говорить от волнения, сидел бледный и тяжело дышал.
Она села к нему на колени, обвила его шею руками, любовно засматривала ему в глаза.
– Никто не был? – вымолвил он наконец через силу.
– Никто! – быстро ответила она. – Да и кому ж быть? Разве я пущу кого-нибудь без тебя? Тут все народ такой озорной…
– Озорной, говоришь?
– Ну да… Пристают все, – ответила Люба и улыбнулась; ее мелкие хищные зубы так и сверкнули молочной белизной.
В его груди поднималось бешенство.
«Змея!» – думал он про себя. Но он сидел, опустив руки, в то время, когда ему хотелось задушить ее, отвечал поцелуями на ее поцелуи. Хитрая, красивая змейка связывала своими кольцами сильного медведя.
Никита дышал все тяжелее.
– Пристают? Ребра переломаю! – свирепо сказал он и стукнул своим мохнатым огромным кулаком по столу так, что доска треснула.
– Чего ты? – весело расхохоталась Люба. – Всех, которые ко мне пристают, разве перебьешь?
– Много, знать, их?
– И-и как много!
– И Яшка пристает?
Люба пристально посмотрела на мужа.
– Нет, он не озорной… Нет, он не пристает, – медленно проговорила она. – А что ты вспомнил о нем?
– Гм… так… – пробурчал Никита.
Люба смотрела прямо ему в глаза; на ее лице не было заметно и признака смущения.
Никите хотелось вырвать эти бесстыжие красивые наглые глаза.
Он крепко сжал Любу в своих объятиях.
– Больно! Ой! – воскликнула она.
Никита оттолкнул ее и крикнул:
– Сон это или нет?
Жена смотрела на него с удивлением.
– Нет, ты скажи, сон это или нет? Чего смотришь? Твои глаза правды не скажут! Змееныш! Знаешь, мне хочется двумя пальцами взять тебя вот за эту шею белую и придушить, – говорил Никита, смотря на жену, налитыми кровью глазами. Со стороны его можно было почесть за пьяного.
Люба побледнела, но быстро оправилась:
– Ха-ха! Ты хмелен, а мне сперва и невдомек. Придушить меня хочешь! Кто же тогда тебя, Медведя, любить будет?
– А ты любишь своего Медведя? – точно прорычал Никита.
– А то нет?
Он наклонился к ней.
– Кого сильней любишь – меня или Яшку? – проговорил он сквозь сжатые зубы.
Яркая краска залила щеки Любы и пропала.
– Что тебе дался этот Яшка, понять не могу! – промолвила Люба, презрительно пожимая плечами.
Он взял ее за плечи.
– Оставь! – досадливо проговорила Люба, стараясь вывернуться.
– Хоть ты и змея, а из лап медведя не выскользнешь, – пробормотал он, не то делая гримасу, не то улыбаясь.
Он тряхнул жену.
– Говори! Во сне я видел или наяву, что ты на крыльце целовалась с Яшкой?
– Пусти, – пробормотала Люба.
– Не пущу! Говори: во сне или наяву?
Она поняла, что ее тайна открыта и отпираться бесполезно, и дерзко уставилась на него.
– Ну, да – наяву! Ну, что ж?
Никита не ожидал такого прямого ответа и был сбит с толку.
– Да как же ты смела? – пробормотал он.
– Так и смела! Пусти, что ль!
Но он ее не выпускал. Что-то клокотало в его груди.
– Змея! – прорычал Никита, чуть не ломая плечи Любы.
– Пусти, Медведь! Больно!
– А! Больно! Это хорошо, что тебе больно!
Его искаженное лицо было страшно.
В глазах Любы загорелись злобные огоньки.
– Ну, да! Я целовалась с Яшкой и еще буду целоваться…
– Нет! Не будешь! – рычал Никита.
– Буду! А на тебя, душегуба, и глядеть не захочу!
– Душегуба?
– Да! Али забыл, как ты из кабалы от князя Щербинина освободился? Сам же мне, дурак, рассказывал! Смотри! Пикнуть у меня не смей! Слово молвлю – сложить тебе голову на плахе!
Никита безмолвно смотрел на нее. Он давно уже выпустил ее плечи, и Люба, говоря, подвигалась к сеням.
– Да ведь тебя же ради! Тебя! – воскликнул он.
– Меня? Ха-ха-ха! Нужен ты был мне! Себя, себя! Ишь, измял всю, леший! Теперь вот назло тебе на твоих глазах буду с Яшкой миловаться! – крикнула Люба и шмыгнула в сени.
– Врешь! – рявкнул Никита и кинулся за нею.
С ним сделалось что-то необыкновенное. Каждая жилка его побагровевшего лица дрожала. Он догнал ее в сенях, втащил в комнату.
Люба взглянула на лицо мужа и поняла, что настал ее смертный час. Она задрожала. Еще за мгновение перед тем дерзко раздражавшая зверя, теперь она молила о пощаде:
– Микитушка! Милый! Прости!
Он не слышал ее мольбы. Он бормотал только:
– Врешь! Не будешь!
Как легкое перышко, приподнял он над собой ее маленькое тело.
– Будешь? – задал он ей вопрос, смотря снизу вверх на ее лицо.
Ответь она «не буду!» – быть может, он пощадил бы ее.
Но Любу этот вопрос ободрил: ей представилось, что он только грозит и не решится убить ее. К ней вернулась ее прежняя дерзость.
– Зверь! Душегуб! Буду! – крикнула она.
– А-а! – прорычал, брызжа пеной, Никита и, захватив ее ноги в одну руку, завертел ею над своей головой, как легкою тростью. Все быстрее и быстрее вертел он ее. Вдруг раздался глухой, страшный треск: это Медведь раздробил череп Любы о стену.
Чуть светало, когда Никита-Медведь, сразу постаревший лет на десять, одетый в новые лапти, с котомкой за плечами, с толстой палкой в руке вышел из дверей своей лачуги и быстро, не оглядываясь, удалился.
Никто не видел его ухода, кроме Яшки, которому не спалось и который выполз из своей лачужки.
– А! Медведь ушел! Что за притча? Ну да нам это на руку – пойду к своей зазнобушке… – пробормотал он и, выждав, пока Никита скрылся на повороте, пробрался в избу Медведя.
Однако через минуту он выскочил оттуда с перекошенным от ужаса лицом, вбежал в свою избенку, лег на постель и с головой закрылся овчиной, которая заменяла ему одеяло, и его трясла такая лихорадка от страха, что зубы стучали.
Видно, не по вкусу пришлась ему медвежья расправа!
VIIУдар судьбы
Лазарь Павлович вернулся домой после поездки с князем Щербининым в очень веселом расположении духа.
– Ну, мать! Зови Лександра! – сказал он Марье Пахомовне, едва вошел в светлицу.
Та бегло взглянула на него.
– Нализался, старый! – промолвила она, покачивая укоризненно головой.
– Нализался! Почему ж на радости и не нализаться? Да и вовсе я уж не так, чтобы…
– Значит, сладилось?
– А ты не спрашивай! «Значит, значит…» Зови-ка лучше Лексашку.
Константин, сидевший в светлице, с недоумением смотрел на отца и на мать. Он не мог понять смысла их таинственного разговора.
– Сходи, кликни Лександра, – сказала Константину мать.
Он поспешил исполнить ее приказание.
– Лександр! Подь, отец с матушкой кличут, – сказал он брату.
Тот побледнел и спросил:
– Зачем?
– Не знаю. Отец веселый такой.
Александр перекрестился и поплелся в светлицу. Он был похож на приговоренного к смерти. Константин последовал за ним. Его разбирало любопытство.
– Ну, сынок, садись-ка да потолкуем, – сказал Александру отец.
Сам Лазарь Павлович и Марья Пахомовна поместились за столом на лавке, Александр опустился на скамью против них. Константин присел в углу подле двери.
Александр, взглянув на лица родителей, побледнел еще больше: он понял, что не ошибся в своих предположениях насчет причины зова.
«Пришел час!» – подумал он.
Лазарь Павлович несколько времени молча поглаживал бороду и смеющимися глазами смотрел на сына.
– Хочу тебя, Лександр, маленько на цепь посадить, хе-хе! – начал Лазарь Павлович. – Будет тебе зря-то шататься. Правду ль я говорю, мать, что будет?
– Истинно твое слово! Давно пора, – ответила Марья Пахомовна.
– Ну, давно – не давно, а теперь пора пришла. Женить хочу я тебя, Лександр.
– Батюшка! Уволь! – промолвил сын.
– Э-э! Вот те и на! Это что же такое? – воскликнул старик.
– Дурь он себе в голову вбил, – заметила ему жена.
– Все, чай, насчет монастыря подумывает? Думал я, что дурость с него спала, ан он и до сих пор… Вот что я тебе скажу, Лександр, – строго заговорил Лазарь Павлович. – Молиться Богу и душу спасать – доброе дело, а только наперед свершить надо то, что Бог повелевает. А Бог закон дал: «Плодитесь и множитесь…» Посему тебе не о монастыре, а о женитьбе теперь думать надо. Когда же поживешь с женой да детей, которые народятся, вырастишь, ну, тогда ступай в обитель иноческую, принимай чин ангельский.
– Батюшка! Не влечет меня земная суета. Богу хочу всю жизнь посвятить. За вас молиться буду.
– Ни-ни! И слушать не хочу! Лучше ты мне этого и не говори, не серди зря! Нашел я тебе невесту, какой лучше не сыскать: лицом – красавица, нравом кротка, работящая… Жена будет добрая. И с отцом ее сговорился… Дня через два смотрины устроим, а там я в поход уеду. Вернусь – свадьбу сыграем, не вернусь – без меня отпразднуете, а только жениться на ней должон ты беспременно.
Александр сидел, опустив голову.
– Чего голову повесил? Дурень ты, право, дурень! Да тебе все парни на Москве завидовать станут, что берешь ты за себя дочку боярина Чванного Парамона Парамоныча!..
Все время спокойно сидевший в своем углу Константин при этих словах вскочил как ужаленный.
– Как? Пелагеюшку?! Быть того не может! – крикнул он.
Отец грозно уставился на него.
– Чего ты заорал? Как быть не может, коли я говорю? Чего ты суешься не в свое дело? Да и здесь ты зачем? Брысь отсюда! – закричал Лазарь Павлович и топнул ногой.
Окрик отца мало подействовал на Константина.
– Быть не может! Быть не может! – крикнул он.
Лазарь Павлович вышел из-за стола и подступил к нему со сжатыми кулаками.
– Как быть не может? Почему быть не может? – кричал не на шутку рассерженный старик.
– Потому что… Потому… – бормотал Константин.
Его так и подмывало сказать: «Потому, что люба она мне, а я ей люб!» – но он понимал, что после этих слов отец только расхохочется ему в глаза.
Александр мог отговариваться от женитьбы желанием сделаться монахом – это была основательная причина, но Константину говорить о своей любви было бы бесполезно – на такую причину Лазарь Павлович не обратил бы ни малейшего внимания: в его глазах любовь между парнем и девушкой была только «дуростью».
Поэтому Константин не мог ответить на вопрос отца и только безостановочно повторял «потому», «потому».
– Потому, что дурак ты большой руки! – воскликнул старик. – Ну, проваливай отсюда!
И он повернул сына к дверям.
Константин машинально вышел из светлицы. Он прошел в свою комнату и сел там.
«Что же это такое? Стало быть, конец всему?» – тоскливо думал он.
И сам себе ответил:
– Да, конец!
Но против этого возмутилась вся его душа.
– Ан нет! Не конец! Не конец! Что я – баба, что ль, что хныкать буду? Отвоевать надобно счастье свое… Урвать у них! Да!
И он порывисто вскочил с лавки и зашагал по комнате.
Всю ночь он не спал, а рано поутру велел позвать к себе холопа Фомку.
Если у Александра был среди холопов друг в лице богомольного старика Митрича, то нашелся приятель среди дворни и у Константина. Это был совсем еще молодой парень по имени Фома. Он пользовался среди своих товарищей славою сорвиголовы. Его даже так и прозвали: Фомка Сорвиголова. У Фомки была какая-то страсть ко всякого рода «молодецким забавам». Как бы ни было смело предприятие, он соглашался по первому слову.
Был ли то кулачный бой, медвежья травля, лихая попойка или иное что в этом роде – Фомка участвовал во всем этом с одинаковым удовольствием и во всем первенствовал. Эта-то страсть к «потехам» и сдружила Фому с Константином.
Когда Фомка явился, Константин о чем-то долго говорил с ним, причем во время разговора Сорвиголова потирал руки от удовольствия и приговаривал:
– Это любо! Это мы обстроим как лучше не надо!
Константин отпустил его со словами:
– Так помни: ровнешенько через неделю.
– Ладно, не забуду! Все подготовим! – ответил Фомка, уходя.
