Текст книги "Лжедмитрий I"

Автор книги: Борис Тумасов

Соавторы: Николай Алексеев
сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 38 страниц)

Неожиданно по ту и другую сторону дороги засвистели, заулюлюкали. Топот множества ног, треск кустарников раздались совсем рядом с поездом. Поперек дороги рухнуло сваленное дерево. Остановились испуганные кони. Челядь схватилась за сабли. Из лесной чащобы набежала вооруженная ватага, окружила княжеский поезд, взяла челядь в рогатины и топоры. Ватажники рубили лихо, подсекали коням ноги, кололи верховых пиками. Князь Дмитрий с перепуга вывалился из колымаги, плюхнулся на дорогу, пополз ужом под возами. Страшно. Совсем рядом жалобно заржал конь. Поднял князь голову, увидел коня без седока. Знать, зарубили разбойники челядинца. Одними губами, едва слышно, позвал:

– Тпрусенька!

Ухватил за повод. Легко, и годы не помеха, взлетел в седло, погнал из леса к Москве.

* * *

С того случая занемог князь Дмитрий Васильевич. Неделю не покидал хоромы, охал, стонал. Бабка-знахарка князю и переполох выливала, и шептала. У Туренина и без того худоба из-под рубахи выпирала, а тут совсем извелся. Ко всему на третьи сутки прибежал верный служилый челядинец, что спасся от татей, поведал: холопы, кто в живых остался, в разбой подались, и в ватаге, какая на князя Дмитрия напала, атаманит не кто-нибудь, а Косолап, бывший туренинский холоп, тот самый, кого князь в прошлое лето согнал со двора.

Ахнул князь Дмитрий, от гнева слова не мог вымолвить, долго глотал ртом воздух. Потом, когда в себя пришел, вздохнул горестно:

– Ахти, дожили до чего, подлый холоп руку на своего господина поднял! Что-то дале будет?

Припомнил Туренин Косолапову строптивость. Не единожды секли его за это, но чаще прощали за удаль.

Может, князь Дмитрий не согнал бы его со двора, держал и в голодные годы, да послушался ключника.

Велев позвать ключника, Туренин долго выговаривал ему, попрекал.

– Предерзок, сказывал, Косолап, и глаза воровиты, – брюзжал князь, а ключник виновато моргал глазами. – Не послушай я тебя, старого пса, и лиха не приключилось бы. Что молчишь?

– Я ли, князь-батюшка, – оправдывался ключник, – хотел того? Кто думал, что из Косолапа этакий разбойник выйдет? Не доведи Господь! – Ключник вздергивал седой бородой, шепелявил. – Ты уже вели, князь-батюшка, послать людей на того треклятого Косолапа, изловить!

– Изловить! – передразнил Туренин. – Пошел прочь.

Едва князь Дмитрий от хвори отделался, ударил челом царю Борису. Тот словам Туренина внял, выделил полк стрельцов на поимку Хлопки, да разве ватажники ждать будут? Князь Дмитрий самолично со стрельцами леса обшаривал. Мужики из ближних к тем местам деревень сказывали, что с той ночи, когда Косолап напал на княжий поезд, увел он свою ватагу не то в Кромы, не то в комарицкую землю…

С Ивана Купалы [16]16
  Церковный праздник, выпадал на конец июня.


[Закрыть]сызнова собрался князь Туренин в Можайск. Накануне заехал к нему Василий Шуйский, посидел, посетовал. Говорил князь Василий:

– Не пойму, князь Дмитрий, будто и в чести ты у государя, а поди же, воеводство досталось самое хлопотное, разбойников тьма.

Туренину и самому такая мысль уже не раз приходила в голову, а Шуйский растравил. И впрямь, небось во Владимир Олексея Фомина да Тимофея Лазарева нарядил Годунов, в Коломну – Ивана Пушкина, а ему, князю Дмитрию, на Можайск указано…

* * *

Иноку Филарету день казался долгим. Солнце не взошло, а он уже на ногах. Ополоснув лицо и напялив грубую власяницу, отстоял в церкви заутреню, вышел на монастырский двор. Солнце поднялось над лесом, бликами осветило бревенчатую стену. Прищурился Филарет: день начинался, как и обычно. От заутрени в трапезную, оттуда в келью, потом обедня и снова в трапезную. Филарет не любил сидеть за столом с монастырской братией. Слюнявы. Едят, чавкают. Третий год живет Филарет в монастыре, а не может привыкнуть. Раньше он, боярин Федор Никитич Романов, ел и пил с золотой посуды, теперь сидит в трапезной рядом с гундосыми старцами, хлебает из одной миски. Противно.

Филарет медленно шел по монастырскому двору. Церковь и жилье, клети и трапезная – все здесь бревенчатое. От времени и дождей дерево потемнело, покрылось мхом.

Монастырю более чем полторы сотни лет. Основал его игумен Антоний. Приглянулось ему место на реке Сии, что впадает в Северную Двину. Вскоре прибрали монахи к рукам крестьян ближних и дальних сел. С их помощью построили церковь и жилье, стены возвели. И стоит Антониево-Сийский монастырь, окруженный лесными озерами и чащобой, богатеет из года в год.

У трапезной повстречался Филарет с игуменом Ионой, остановились. Сказал Иона:

– Смотрю я на тебя, брат Филарет, тяготишься ты жизнью нашей.

Красивое лицо инока передернулось. Ответил резко:

– Отче Иона, не сочти за дерзость, но знавал я иные времена, когда у боярина Федора Никитича Романова в Боярской думе место было близ самого царя. Теперь же, когда зовусь я иноком Филаретом, чему радоваться?

– Смирись, брат, – печально качнул головой игумен и, уже уходя, сказал: – Чуть не запамятовал, брат мой, там инок ждет тебя. С самой Вятки, из Малмыжского монастыря.

– Спасибо, отче, за доброту твою. – И поклонился.

Пока до кельи дошел, в голове мысль вертелась: с чем монах явился и какую весть подает князь Черкасский?

Инока застал сидящим на лавке. Видать, притомился в дальней дороге, теперь тихо дремал, прислонившись спиной к стене.

Заслышав скрип отворяемой двери, монах протер глаза, засуетился.

– Сиди, – повел рукой Филарет.

Остановившись рядом, заглянул монаху в глаза:

– Принес чего либо изустно расскажешь, Варлаам?

Инок приподнял полу пыльной власяницы, достал лист:

– Князь Иван Борисыч шлет тебе.

Филарет взял письмо, не начиная читать, справился:

– Здоров ли князь Черкасский?

– В печали пребывает Иван Борисыч.

Нахмурился Филарет:

– К чему печаль? Настанет пора, мы возвеселимся, и заплачут наши враги.

Развернул лист, беззвучно зашевелил губами. Отписывал ему князь Черкасский:

«…Письмо твое мною получено, и за то тебе, боярин Федор, благодарствую… Возрадовался я, слова твои читая, и вспомнил, как жил тот служилый человек Отрепьев, о коем описываешь, у тебя, а потом не один год у меня на подворье. А ныне живет он в Чудовом монастыре, о том я тебя уведомляю. С тобой я заодно. Верю, ударит час, и объявится названный нами царевич народу, назло нашему недругу.

А еще о том, о чем мы замыслили, отписал я князю Василию Васильевичу Голицыну, а он передал князю Василию Ивановичу Шуйскому.

Моя жизнь вельми суровая. Келья сырая и холодная. Нонешней зимой не единожды коченел. Грудь у меня простуженная, и очами я слепну…»

Сложил письмо Филарет, долго молчал, потом поднял на инока глаза:

– Не письмом, изустно скажи Ивану Борисычу, пусть здоровье свое бережет. А касаемо отрока, то как уговорено, так и останется.

* * *

Стают снега, вскроется Белое море. На самый край стылой земли, в Архангельск-город приплывут иноземные купцы. Хорошо известен этот торговый путь корабельщикам Англии и Голландии. Нередко заплывают они вверх по Северной Двине до самого Устюга, а то и того дальше, добираются где притоками, где волоком.

Однако в голодные годы редкие купцы на Русь заявлялись, лучших времен выжидали.

Весной тысяча шестьсот третьего года, когда очистились ото льда реки, в устье Сии бросил якорь небольшой парусник.

Боярину Семену Годунову зябко. В шубе и высокой собольей шапке стоял он у борта, берег разглядывал. Село изб в десять, вокруг лес к самой реке подступил.

Хоть и утомился боярин в дороге, а любопытно. Велика русская земля и красива. Вон вдали падь затянуло сизой дымкой. Горбятся поросшие хвойными деревьями холмы. Убегает лес на три стороны…

Плыл Семен Годунов в Архангельск по царскому указу. Дознались в Москве, что архангельский воевода город запустил и о порте не заботится. Не желал думать, какой Архангельск необычный город. Единственный морской порт у Руси.

Боярину Семену надлежало самолично во всем разобраться и воеводу, ежели надобность возникнет, наказать достойно, дабы другим неповадно было нерадиво государеву службу нести.

Корабельщики спустили на воду ладью, помогли боярину забраться и, подняв малый парус, отчалили от корабля. Подгоняемая попутным ветром, ладья весело побежала по Сии-реке. Шесть дюжих мореходов на веслах помогали парусу.

В Антониево-Сийском монастыре переполох. Как же, дядька царя приплыл! Игумен Иона ради такого случая велел приготовить обильный обед, сам молебен отслужил.

Не дожидаясь обеда, боярин Семен захотел один на один поговорить с иноком Филаретом. Уединились в Филаретовой келье, стали друг против друга. Хозяин негостеприимный, боярину и сесть не предложил, недобро поглядывал. А у Годунова глаза насмешливые:

– Отмаливаешь грехи, боярин Федор?

– Мой грех, боярин Семен, помене твоего, и уж куда сравнить с виной племянника твоего Бориса.

– Злобствуешь?

– Не злобствую, глаголю истину.

– Истину? В чем?

– В безвинности моей! Тебе ль, Семен, не знавать, как оболгали меня и иных бояр и князей родовитых, в монастыри сослали, с семьями разлучили. А все почему? Аль мыслишь, не знаю? И ты тут, боярин Семен, руку приложил, Борису угождал. За царство свое боитесь!

– Гордец ты? – покачал головой Годунов. – В твоем ли нынешнем звании? Пора бы смириться, в иноках, чать, ходишь.

– К смирению взываешь? – подался вперед Филарет. – Два года смирялся и ныне, коли б не затронул, молчал бы.

– Говори, да не забывайся! По государеву указу пострижен.

– Ха, государеву! – вскинул руки Филарет. – Неужли годуновский род в государи годный? Откуда у вас крови царской взяться? Уж не от худородного ли татарина Четы, откель род ваш повелся?

– А вы, Романовы, от какого колена себя упоминать начали? – повысил голос Годунов.

– Мы-то? А хоть бы от деда моего Романа Захарьина-Юрьева. Чать, дочь его женой самого царя Ивана Васильевича Грозного была. А вы же, Годуновы, чем держитесь на престоле российском? Наветами, клеветой, хитростью… Мне ли того не знать? Либо думаешь, забыл я пыточную, как допрос с меня ты и палач снимали? Аль мыслишь, запамятую это? Нет, врешь, помнить буду до скончания жизни. Погоди, придет и на тебя, боярин Семен, час, и на Бориса, отольются вам наши слезы. Недалеко то время! – Филарет поднял палец, погрозил.

– Ты кому грозишь? – Годунов протянул руку к Филаретовой бороде.

– Прочь! – гневно вскрикнул Романов. – Есть судьи над вами, Годуновыми!

Боярин Семен выскочил из кельи, хлопнув дверью. Увидел игумена.

– Глаз не спускай с Филарета. Кто из мира бывает, у него?

– Никто, боярин, – скрыл правду игумен.

– Гляди, отче, опасен Филарет. Государь передать тебе о том велел.

– Мне, боярин, ведомо. Да и пристав, какой привез боярина в нашу обитель, наказывал.

– Ну-ну!

– Будь милостив, боярин Семен, в трапезной заждались…

* * *

А по другой Двине, Западной, проложившей русло к морю Балтийскому, плыл в ганзейские города торговый гость из Москвы немец Франц Витт. Путь был нелегок. С великим бережением добрался купец сушей до Твери, отсюда ладьями по Волге и сызнова сухопутьем до Западной Двины. По ней прямая дорога до самой Риги. Когда по Западной Двине поплыли, Витт облегченно вздохнул: трудное позади.

Плыли землями Великого княжества Литовского, объединившегося с Королевством Польским в одно государство, Речь Посполитую.

Немец дни и ночи кафтан с себя не снимал, даже спал в нем. Иногда неприметно для других щупает полу, чтобы убедиться, в целости ли письмо князя Голицына. Купец зашивал его самолично, даже жене не доверил тайну.

У канцлера Сапеги Витт решил побывать, когда сбудет свой товар. А он у него не залежится: кожи и меха. На эти товары у ганзейских купцов всегда спрос, особенно в голодные годы, когда затруднилась дорога на Русь.

В Риге Витт не задержался. Наняв корабль ганзейской компании, Франц взял курс на Гамбург. В Балтийском море хозяевами были ганзейские купцы. Ганза – союз старый. Гамбург и Бремен, Любек и другие северогерманские вольные города еще сто лет назад объединились в нем, дабы торг сообща вести и вытеснять чужеземных купцов…

Ветер с севера гнал тучи, будоражил море. Корабельщики сноровисто управлялись с парусами, изредка громко перекликались. Витт наблюдал за ними, а в уме подсчитывал будущие доходы. В них свое место занимали те серебряные рубли, какие дал ему вместе с письмом князь Голицын, и еще те, что должен получить от канцлера.

Низко над морем, едва не задевая волны крыльями, метались белые чайки. По преданиям, это души утонувших мореходов. Купец знал: чайки летают, значит, берег близко.

От холодного ветра Витт ежился. Соленые брызги увлажнили одежду, но Франц не уходил с палубы.

Витт не знал, каково содержание письма, но догадывался: плетут бояре заговор против царя Бориса.

Годунов ничего плохого Витту не причинил. Наоборот. Он приравнял его и других немецких купцов к лучшим московским торговым людям и даже дозволил не платить пошлину. Однако не отказываться же Витту от лишних рублей, какие заработает на передаче письма.

За спиной раздался сиплый голос капитана:

– В Любек зайдем за водой и солониной.

Купец ничего не ответил. Любек не в стороне, на дороге, и пока мореходы пополнят запасы, у Витта в городе сыщутся свои торговые дела.

От капитана зловонило винным перегаром, соленой рыбой. Но старый моряк с короткой бородой и красным обветренным лицом прочно держался на ногах.

Капитан достал из глубокого кармана глиняную трубку, набил табаком и, зажав ее в зубах, долго высекал искру. Прикурив от затлевшего фитиля, пустил клуб дыма.

– Проклятые московиты, с тех пор как у них голод, мои молодцы без работы. Мой корабль больше стоит на якоре, чем возит купцов.

Капитан выругался. Витту хотелось поделиться с капитаном, сколько пережил он за дорогу до Риги, но в ту самую минуту корабль резко качнуло, и купец едва удержался, ухватившись обеими руками за борт.

– Эй, гляди в оба! – заорал капитан штурвальному и, круто повернувшись, широко расставляя ноги, ушел.

Смеркалось. На корабле зажглись сигнальные огни. Витт спустился в кубрик, впотьмах нащупал свободное место. В кубрике раздавался густой храп, сонное бормотание. Сморенный дневными заботами, немец быстро уснул. Во сне отбивался от разбойников, потом побывал дома, в слободе, но вместо жены застал там капитана, и тот чадил трубкой и бранил московитов.

Ночь промчалась быстро. Пробудился купец от топота ног на палубе, гомона. Поднялся Витт на палубу, обрадовался, корабль входил в порт. Любек с кирпичными островерхими домами, увитыми цепким зеленым плющом, высокими кирхами и булыжными мостовыми надвигался на корабль. Шумный порт встречал мореходов.

* * *

В Гамбурге вдруг вызвали Франца Витта на Совет старейшин. В огромном мрачном зале за массивным овальным столом важно восседали почтенные купцы. Это были главные люди ганзейского союза.

За свои купеческие годы Витт знал многих из них и не с одним вел торговые сделки, но здесь, в необычайной обстановке, его пробирала дрожь. Ганза шутить не любит, у нее длинные руки, и хотя Витт не чуял за собой вины – пошлины выполнены сполна, с капитаном и корабельщиками рассчитался, против Ганзы ничего не злоумышлял, – но кто знает!

Остановившись на почтительном расстоянии от стола, Франц обвел членов Совета взглядом. Строго смотрели на него старейшины. И даже те, кто знал его, были сейчас для Витта совсем чужими. Ганза есть Ганза, и ее благо превыше личного.

Гнетущее молчание нарушил чей-то монотонный голос. Витт не угадал, кому он принадлежит.

– Купец Франц Витт, отвечайте на вопросы, какие вам зададут. Истинность ваших слов – вот главное. Помните, в вашем теле течет немецкая кровь.

Озноб продрал Витта по коже. «Неужели им известно про письмо? Но от кого?» Франц ответил заплетающимся языком:

– Я не утаю ничего перед Советом старейшин.

Купцы одобрительно закачали головами. Снова тот же голос сказал:

– На морских путях великая Ганза скрестилась с англами и голланами. – Купцы вздохнули, а голос продолжал: – Как относятся московиты и их царь к торговле с нашим союзом?

Витт поклоном дал знать, что вопрос им понят.

– Господа старейшины, голод и мор не дают московитам вести торг. Разбои на дорогах мешают московским торговым людям вывозить свои товары. Царь Борис и его Боярская дума к купцам, а паче всего к иноземным, хоть и благоволят, но обезопасить торговые пути не в силах.

– Не обедняли московиты товарами, есть ли чем торг вести?

– На Руси, как и в прежние лета, в обилии пушнина, пенька, воск и кожи.

– В цене?

– Цена мала, но перевоз дорог, охрану купеческим караванам нанимать приходится крепкую.

– Не намерены ли московиты выделить своих солдат для охраны торговых путей от разбойников?

– Таких речей не слыхивал, господа старейшины. Но думаю, ни царь, ни его приказы не станут посылать воинов на это.

– Что скажет немецкий купец Витт о царе Борисе, умен ли, хитер, к какой из стран тяготеет?

– Царь московитов не без ума и хитрости.

– Но купец Витт умолчал, к какому королевству тяготеет царь московитов?

Франц замешкался, подыскивая ответ. За столом задвигались недовольно. Витт, так и не найдя, что сказать, ответил:

– Такого мне неизвестно.

– А что знает купец Витт о торговле московитов с англами и голланами?

– Думаю, царь Борис не очень верит в торговлю с англами и голланами, однако тем из них, кто приезжает на Русь, помех не чинит.

– Так ли? Разве неизвестно немецкому купцу Витту, что царь Борис послал Семена Годунова на Белое море? Может быть, Витт забыл, какой город построил царь Грозный в устье Двины? Мы напомним ему: Архангельск. Царь Грозный благоволил к проклятым англам. Не он ли дал им пристанище и вполовину уменьшил пошлину? И не следовало бы забывать купцу Витту, какими подарками наделил царь Борис английского посла Боуса… Не есть ли это политикус царя Грозного?

Франц испугался насмешливого голоса говорившего. За ним таилась угроза.

– Господа старейшины, я немец, и мое отечество не Московия, а Германия, поэтому у меня нет нужды защищать московитов.

В зале наступила тишина. Но вот снова раздался голос председателя старейшин:

– Купец Франц Витт! Живя в Московии, не забывай: в твоих жилах течет кровь немцев, а Ганза – союз вольных германских купцов. Англы и голланы наши недруги. Чем меньше попадет им мехов и иных товаров от московитов, тем богаче будет Ганза. Никто из немецких гостей вашей слободы не должен вести торг с англами и голланами. Пусть их корабли покидают Белое море с пустыми трюмами. Иди и помни об этом.

* * *

Из Курского уезда пригнали в Москву обоз. Рогозовые мешки с прошлогодним зерном везли с великим бережением. Полк государева войска охранял дорогой поезд от разбойных ватаг.

Неделю кормили хлебом голодный московский люд. Молва об этом разнеслась по дальним и ближним городам и селам. Хлынул народ в Москву. Толпились, ждали подачек, но хлеба больше не было.

Царский крытый возок, окруженный стрельцами, медленно катил по мостовой. Горластые бирючи [17]17
  Бирюч – глашатай в Древней Руси, объявлявший на площадях волю князя.


[Закрыть]вопили:

– Раздайсь! Пади!

Коридором раздался люд, очищая дорогу. Голосил:

– Государь, насыть!

Не раздвигая шторку, в узкую щель Борис видел орущий народ и от неожиданной мысли: «А ну как кинутся к колымаге, не спасут и стрельцы!» – вздрогнул. Под кафтаном пот липкий, холодный. Страшно.

Колымага, тарахтя, вкатила в Кремль и, через Ивановскую площадь, остановилась у патриаршего крыльца. Опираясь на посох, царь с высоко поднятой головой вступил в покои. Черные монахи, патриаршие служки, низко кланяясь, семенили впереди, распахивали настежь двери. Борис кивал ответно. Навстречу Годунову спешил тщедушный патриарх Иов. Седая борода холеная, на груди большой золотой крест. Борис остановился, склонил голову:

– Благослови, отче.

Иов осенил крестом, спросил тихо:

– Какая печаль, сыне?

Годунов поднял глаза.

– Неспокойно мне, отче Иов. Не ведаю ничего, но душой чую, злоумышляет противу меня кое-кто из бояр.

Патриарх теребил крест, шевелил губами. Борис ждал.

– Испокон веков такое творится, сыне, – сказал Иов. – Не угодишь всем. Уповай на милость Всевышнего и не гневи его.

– Но, отче, Грозный Иван казнил злоумышленников, я уже хочу миром жить. Иль с ними, как с Романовыми, Бельскими и Черкасскими поступить? Отче Иов, вразуми бояр. Твоим просьбам внял я, садясь на царство, и на тебя и церковь уповаю.

– Молись, государь, а я за тебя и царевича Федора Бога просить буду.

Провожаемый Иовом, Борис покинул патриаршие покои. В царской опочивальне переоделся с помощью отрока. В просторном длиннополом кафтане телу легко. Время было обеденное, и Годунов отправился в трапезную.

За столом сидели втроем: Борис и дети – Федор с Ксенией. Жена Марья на богомолье в монастыре Троицком. Царь то на сына поглядит, то на дочь. Стройная Ксения и красотой не обижена. Вот только грустна. А всему причина смерть жениха, датского принца. Сыскать ей мужа, да чтоб из семьи королевской, не какого-нибудь русского княжича либо боярского прохвоста. Ныне Годуновы царская кровь, и им с королями родниться…

Слуги внесли серебряные блюда с отварным мясом, пироги с сигом, запеченного осетра. По трапезной потянуло ароматным духом. Золотой двузубчатой вилкой Борис подцепил кусок мяса и, густо посолив, отправил в рот. Прожевал, запил холодным квасом.

Вкусно запахло свежевыпеченным подовым хлебом. На ум Борису пришла орущая толпа на улице Москвы. Мысленно сказал сам себе: «Урожаю бы хоть в нынешний год, люд успокоить».

Прошедшей зимой, когда участились разбои, просил Иова открыть для народа монастырские житницы, чтобы утихомирить толпы, но патриарх сказал: «Не мое это, в монастырских амбарах и клетях не волен я…»

Отобедав, царь поднялся из-за стола, улыбнулся дочери:

– Не печалься, Ксенюшка, все переменчиво.

Опершись на плечо сына, удалился из трапезной.

* * *

На другой день нежданно пришел в царские палаты Иов. Два крепкотелых молодых служки бережно поддерживали патриарха под локотки. Едва переступив порог, Иов тут же дал знак служкам оставить его.

Годунов встретил Иова, подвел к креслу, сам сел напротив. Патриарх прикрыл глазки, ни слова. Не нарушал молчания и Борис, ждал. Вот Иов заговорил:

– Взволновал ты меня, государь, своим вчерашним словом. Ночь очей не смыкал. Не таи, сыне, сказывай, что стряслось?

Приложив ладошку к уху, приготовился слушать. Борис заговорил негромко:

– Я, отче, вчерась речь вел, что не вижу злоумышленников явных, но чую, вьются они вокруг. Шепот их коварный слышу каждодневно. Да и сейчас, слышь, отче, голоса их. – Борис приподнялся в кресле, лицо болезненно перекосилось. – Они сговариваются убить меня и семью мою изничтожить. Средь них многих князей знаю я. Никому нет веры. Шуйский Васька юлит. В глаза одно, за глаза иное…

– Только и всего? Сам ведаешь, государь, князь Василий боится тебя, – прервал Годунова Иов. – А ко всему почитает. Шуйскому верь, сыне.

– А Голицыну? Послухи доносили, будто он к Шуйскому зачастил. К чему бы? И еще о чем уведомляют, Васька Голицын с иноком Филаретом сносится. Хотел я перехватить голицынского человека, да тот приставов перехитрил, ускользнул.

Борис вздохнул, помедлил. Снова заговорил:

– Я бы, отче, тому внимания не придавал, кабы хворь меня не одолела. Не стану таить от тебя, отче, изнутри она гложет меня, душевная. Не боюсь смерти, опасаюсь последствий. Федор еще малоопытен, а недруги коварные.

– Не помышляй о смерти, государь. Кто ведает, где его смерть? Когда же и настанет она, то отныне род твой царственный, и царевичу Федору нечего опасаться ворогов. Никому иному, ему одному трон наследовать. Кто на государя законного восстанет – против Бога пойдет.

– А слухи о живом царевиче Димитрии? – вымолвил Борис, и губы его побелели от волнения.

– Полно, государь, досужие речи. Забудь о них! Да и давно то было, два лета назад. Поговорили и унялись, к чему старое ворошить, государь? Об этом забыто всеми. Ты един царь на Руси.

– Так, так, – согласно закивал Годунов. – Только чую, возродятся оные слухи. – И склонился к патриарху, зашептал: – Вчерашнюю ночь приснился мне отрок Димитрий. Слышь, отче?

Глаза у Годунова расширились, лицо побледнело, лоб покрыли крупные капли пота.

– Успокойся, сыне, нынче все к добру клонится. Весна дружная, вона как жизнь пробудилась!

Борис смахнул широким рукавом кафтана пот со лба, вздохнул:

– Радуюсь и я тому, отче. Уродилось бы лето доброе, год сытный. Ты, отче, да церковь и дворяне служилые моя опора. Князьям же с боярами именитыми веры не даю.

Иов поджал губы, ничего не ответил.

– Немцы-лекари отваром всяким меня пользуют, но мне от того не легче, – снова сказал Борис.

– Молись, сыне.

– Да уж я ль не стараюсь! На Чудов монастырь недавно сто рублей пожертвовал.

Иов поднялся:

– Душа у тебя, государь, добрая.

Борис открыл перед Иовом дверь. Подскочили дожидавшиеся его служки, взяли патриарха под локотки, свели с царского крыльца.

* * *

А в ночь один на один с мыслями. В голове от дум тесно. Борис метался, весь в поту. Крепко сжав виски ладонями, стонал, покой не наступал. Откуда ни возьмись, видение появилось. Годунов без труда узнал в нем покойного Клешнина. Согнулся окольничий, хихикал:

– Изведем, Борис Федорович, Дмитрейку, не кручинься, изведем.

Скалил зубы боярин, доволен.

– Изыди, – прошептал Годунов. – Отстань от меня, Ондрей.

Но Клешнин не собирался покидать опочивальню. Стоял, как наяву, перед Борисом:

– Не пужайся, Борис Федорович, от людского суда не укроешься.

Ясно слышал Годунов голос Клешнина. Оторвав от подушки голову, Борис слезно просил:

– Отстань от меня, Ондрей. Что тебе надобно?

Но Клешнин подступал к ложу, скалил зубы:

– Ничего от тебя мне, Борис Федорович, не нужно. А скоро и твоя смерть подоспеет, тогда вместе и ответствовать будем за Дмитрейку.

Жутко. Борис закрывался ладонью от видения, но оно не исчезало, скрипуче тянуло свое:

– Аль забыл, Борис Федорович, как призывал меня и сказывал: «Немощен царь Федор, умрет, сядет царем Димитрий, тогда и жди лиха, Клешнин. Всех, кто противу Нагих выступал, в ссылке сгноят…»

Годунов отмахивался от видения, кричал:

– Аль просил я тебя убивать Димитрия?

– Ха! – засмеялся Клешнин, и Бориса пробирал мороз. – Ты в те разы больше ничего и не сказывал, но я примечал, чего тебе желательно. И ты не восперечил словам моим, и когда я сказал: «Есть у меня верные люди, пошлем в Углич, они убьют Дмитрейку…» – ты кивал мне согласно. Запамятовал, Борис Федорович? Так ли? И когда я нашел на это дело дьяка Михайлу Битяговского с сыном Данилой да племянника его Никиту Качалова, а с ними Осипа Волохова, я от тебя супротив ничего не услышал. Более того, ты все ускорял Битяговского поторопиться в Углич… Теперь терпи, Борис Федорович, слушай. Есть, есть кровь младенца на тебе!

– На мне она, – согласно шептал испуганный Годунов и трясся в ознобе.

Видение исчезало, а Борис вспоминал: когда скончался царь Иван Васильевич Грозный и на царство сел его сын Федор, он, Борис, убедил шурина отправить Димитрия в Углич. Говаривал Годунов Федору: «Димитрий хоть и брат тебе по отцу, но по матери от Марии Нагой, не от твоего материнского рода. А посему род Нагих противу тебя, царь Федор, козни творить будет, злоумышлять, как бы тебя извести и Димитрия на престол посадить».

Борису вторила жена Федора Ирина. Вдвоем уговорили царя. Всех Нагих с малолетним царевичем Димитрием и матерью его Марией Нагой отправили в Углич.

А потом…

Борис настойчиво гнал от себя непрошеные мысли, но они лезли в голову.

– Не надо, не надо, – шептал Годунов, но тут снова раздался хриплый смешок Клешнина. Борис не видел его, однако слышал:

– Не желаешь? И все же я тебе расскажу. А было то так. Приехал в Углич Михайло Битяговский со своими людьми верными и почали искать, как бы царевича извести, и надоумились. Выждали, когда кормилица царевича гулять вывела, подошли хмельные, удалые. Осип Волохов взял Дмитрейку за руку и вопрошает: «Это, царевич, ожерелье, чать, новое?» Хи-хи! – дребезжаще засмеялся Клешнин и продолжал свое: – А младенец Дмитрейко Волохову ответствует: «Нет, ожерелье у меня, старое». Тут Осип нож из-за сапога выхватил и ткнул царевича в горло. Дмитрейко упал, кормилица на него сверху навалилась, прикрыла собой царевича от убийц. Данилка Битяговский с Никиткой Качаловым кормилицу оттащили, дорезали Дмитрейку…

– Замолкни! – крикнул Борис. – Не хочу слушать тебя!

– Хе-хе! Ужо нет, дай досказать! – прервал Годунова голос Клешнина. – А дале – увидел угличский пономарь, как царевича режут, зазвонил в колокол. Сбежался люд, и убили Битяговского с Качаловым и Волохова…

Потом Нагие отписали про смерть царевича царю Федору и в том письме винили тебя, Борис Федорович. Ты-де допослал убийц к Дмитрейке. Чать, помнишь такое?

Ты гонца перехватил, письмо забрал и со мной подменное сочинил. А в нем прописывалось, будто бы царевич Дмитрейка самолично зарезался, играючи в тычку. На падучую болезнь валил ты, Борис Федорович. Упал-де царевич на нож и проткнул горлышко…

Однако же тебе, Борис Федорович, того письма показалось мало, и ты нарядил в Углич меня с князем Шуйским Василием да Елизара Вылузгина. Мы дознание вели, как тебе угодно было, и на крестном целовании подтвердили царю Федору твою невиновность. А ты, Борис Федорович, у царя Федора ходил в превеликой милости и, угличским делом воспользовавшись, царицу Марию Нагую велел постричь в монахини и сослать в Белоозеро, а всех Нагих разослал по городам и темницам. Угличанских же за расправу над Битяговским кого казни предали, кого в Сибирь сослали. Пелым-город они там срубили. А Углич с той поры в запустении, безлюден…

– Вон! – вскричал Годунов. – Поди прочь. Ондрей!

– Хе-хе! Ухожу, Борис Федорович, ухожу. К чему мне здесь оставаться? Напомнил тебе. Чать, страшно?

Замолк Клешнин. Затих, обмяк на пуховых подушках и царь Борис. Долго лежал затаившись, потом поднялся, прошлепал босым до двери, высунул голову. Тихо. Прислушался. На лавке посапывал отрок. Позвал.

Тот вскочил, голос спросонья ошалелый:

– Ась, кто?

– Вздуй огня, Онцифер, да посиди со мной. Не спится мне.

Отрок мигом зажег свечу, внес в опочивальню, сам присел в уголочке. Борису полегчало. Смежил веки, забылся в дреме.

* * *

От торговых людей узнал Витт, что канцлер Сапега вот уже с год как живет не в Вильно, а в Кракове. Неделю, не меньше предстояло немецкому купцу трястись по дорогам Германии и Польши, но это его не пугало.

Ранним утром почтовым экипажем выехал Витт из Гамбурга. Солнце еще не взошло, и белая пелена тумана лежала на ровных квадратах ухоженных полей.

В экипаже малолюдно. Кроме купца, ехали еще две молчаливые старухи с огромными, плетенными из лозы корзинами, парень в теплой безрукавке поверх белой рубахи и приземистый, плотный епископ в сутане, с непокрытой лысой головой.

Парень, к неудовольствию епископа и старух, весело насвистывал и притопывал. Витту казалось, что парню доставляет наслаждение злить епископа и старух. И когда на первой почтовой станции парень покинул дилижанс, старухи облегченно вздохнули.