Текст книги "Лжедмитрий I"

Автор книги: Борис Тумасов

Соавторы: Николай Алексеев
сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 38 страниц)

И снова перед Шуйским злой лик Годунова, и голос его в ушах звенит: «Скажешь ли, князь Василий, о смерти царевича Димитрия?»

Шуйский промолвил:

– Борис говаривал, чтобы я принародно об угличском деле сызнова подтвердил.

Голицын бородой затряс:

– Коли заставляет, не отказывайся, князь Василий. Что поделаешь, покуда за Борисом сила.

– А когда доведется иное говаривать? – промолвил Шуйский. – И пойдет обо мне молва: «Князь-де Василий клятвопреступник!»

– Не бойсь, князь Василий Иванович, не по доброй воле ты показывал, а по годуновскому принуждению, – приободрил Голицын. – Жить всякому охота. И рассмеялся мелко: – Вона как Бориска за царство цепляется.

Маленькие, глубоко запавшие глазки Шуйского оживились, но лицо недвижимо.

Голицын склонился к самому уху Шуйского, зашептал:

– Вознамерился я к Федору Никитичу Романову добраться.

Шуйский поднял голову, в глазах удивление. Долго молчал, потом спросил:

– Зело страшно! Путь не из ближних, годуновские людишки проведают, донесут Борису.

– Чать, я не волен в обитель на богомолье езживать? Смиренным прикинусь, слезу пущу.

Заметив вышедшего из людской монаха, Голицын окликнул:

– Варлаам, ась Варлаам!

«Убираться надобно, – решил Шуйский. – К чему слушать разговор князя с монахом. Случится, схватят инока, он и на меня донесет».

Простившись, князь Василий Иванович заспешил к возку.

* * *

От частых дождей и редкого солнца развезло дороги. Низкие рваные тучи ползли, цепляясь за деревья, висли над землей. На пути попадались редкие деревеньки, панские усадьбы, избы холопов, крытые потемневшей соломой.

Уставший конь брел шагом, чавкала под копытами жижа. От влажных конских боков шел пар.

Отрепьев дремал, покачиваясь в такт хода коня. И привиделся ему сон, будто парнишкой купается он в реке. Заплыл. Вода холодная, дрожь пробирает. Повернул к берегу и тут попал на омут. Как наяву, ощущает это Отрепьев. Сделает он вымах из омута, а его назад тянет. Слышит, как бурлит воронка, засасывает. Григорий крикнуть пытается: «Спасите, гибну!» – но голоса нет.

Вдруг видит, коряга из воды торчит, ухватился. Откуда ни возьмись, мужик с берега палку ему тянет, орет: «Держи!»

Уцепился Григорий, вытащил его мужик, дал затрещину: «Вдругорядь не балуй!»

Отрепьев глаза открыл, посмеялся сну. Причудится такое!

Вдали забрехала собака, донесло дымок. В предчувствии отдыха Григорий приободрился, пустил коня рысью. Издали завиднелась корчма. Она стояла у самой дороги, огороженная высоким тыном.

У ворот Григорий спешился, ввел коня под уздцы, привязал к обглоданному добела стволу дерева, осмотрелся.

Во дворе навесы и сарай, копенка сена – и ни живой души. Бревенчатая корчма наполовину вросла в землю.

Пригнувшись под низкой притолокой, Отрепьев толкнул покосившуюся дверь. В нос шибануло чесночным духом, прокисшей капустой. В корчме пусто и полутемно. Дубовый, давно не мытый, засиженный мухами стол занимал половину корчмы. В углу погасший очаг.

– Эй, есть тут кто, отзовись! – позвал Григорий.

За стеной забубнили голоса – и снова тишина. Отрепьев подошел к очагу, поковырялся в холодных углях. Видать, редкие путники заглядывали в корчму.

– Будет ли здесь приют? – снова подал голос.

В противоположной стене с нудным скрипом отворилась неприметная дверь.

– Таки я уже здесь, достопочтенный пан.

И тощий старый корчмарь в засаленной кацавейке предстал перед Отрепьевым.

– Чего хочет достопочтенный пан?

– Зажги печь да накорми, – сказал Григорий и ладонью провел по щеке.

В душе посмеялся над собой. Непривычно: весь лик до синевы выскоблен. Ну да ничего не поделаешь, надобно привыкать обряжаться на шляхетский манер.

Окликнул уходившего корчмаря:

– Коня в тепло поставь да не забудь овса засыпать.

И стал дожидаться еды.

Гремя поленьями, у очага завозилась толстая девка, зажгла огонь. Григорий скинул кунтуш, повесил на колок, присел у стола. Засмотрелся, как пламя лижет березовые поленья. Задумался… Полгода миновало, как князь Голицын раскрылся перед ним. И с того часа круто изменилась вся жизнь инока Григория.

Отрепьев знал, Годунов добром не вернет ему престол. Впереди нелегкие испытания, но он готов к ним…

Снова появился корчмарь, нашумел на девку:

– Ай-яй! Что ты, Фира, за дура? Ты хочешь воз дров выпалить! Не видишь, достопочтенному пану жарко!

Повернулся к Отрепьеву. Тот сказал:

– А что, хозяин, есть ли у тебя какая еда? У меня злотые найдутся, – и потряс кошелем.

Корчмарь оживился.

– О, достопочтенный пан богат. Пан не истинный шляхтич.

Отрепьев рассмеялся:

– Тебе откуда вестимо, что я не шляхтич?

– Ай-яй! – Глазки у корчмаря блеснули лукаво. – Але достопочтенный пан не ведает, какой есть шляхтич? Коли б он был шляхтичем, то не сидел бы смирно за столом. Истинный шляхтич кричал бы на всю корчму, и моя морда испробовала его кулака.

– Эвона! – снова рассмеялся Григорий. – Не больно ты, хозяин, честишь шляхтичей. А все же неси-ка мне еды. Найдется ли она у тебя?

– Как не быть, достопочтенный пан. Фира, слыхала, чего пожелал пан? – И прищурил один глаз. – Пан спешит к князю Адаму?

Отрепьев удивился, корчмарь все знает. Откуда? А тот довольно потер ладошки:

– Так тут одна дорога – к Вишневецким. Пан Адам из всей шляхты шляхтич. А такой вельможный пан не будет же ехать к захудалому шляхтичу?

Усмехнулся Григорий, догадлив корчмарь.

Девка внесла синего от худобы петуха на вертеле, пристроила над очагом, раздула огонь.

– Слушай, хозяин. – Отрепьев указал на вертел, – не сыщешь ли петуха помоложе и пожирней?

– Ай-яй! – обиженно запричитал корчмарь. – И что говорит достопочтенный пан! Таки это не петух, а кура. Она молодая и жирная, как сама Фира. Ай-яй, пан обижает седые пейсы Янкеля.

– Пусть будет по-твоему, – безнадежно махнул рукой Григорий, – жарь свою куру, да проворней, и тащи кринку молока с хлебом.

* * *

Ночевали в глухой лесной деревушке. Сколько их осталось позади, когда из Москвы выехали, князь Голицын со счета сбился.

Голицыну крайнюю избу освободили, полати свежесвязанной метелкой смели, чистое рядно постелили. Влез князь, ноги вытянул. Видать, от долгого сидения в колымаге заболела спина.

На полатях жестко. Не то что дома, на пуховиках, ляжешь, утонешь.

Шебаршат тараканы, скребется под печью мышь. Поворочался Голицын с боку на бок, смежил глаза. И какая нужда погнала в этакую даль, да еще к опальному князю? Может, надо было жить себе тихо в своей вотчине да не встревать в эти распри? Так нет! Голицын понимал, дотянулся Годунов до Бельского с Романовыми и Черкасскими, доберется и до них, братьев Голицыных. Так не лучше ли свалить Бориса?

И к Романову князь Василий неспроста едет. Не уразумел он, что замыслил Федор Никитич. Неужели согласен иметь царем вместо Годунова беглого монаха Отрепьева? Человека не боярского рода, а из служилого дворянства?

В полночь прокричали первые петухи. Пробудился Голицын, невмоготу, тело огнем жжет. Доняли клопы-кровопийцы.

Спустился с полатей, шубу накинул, во двор вышел. Небо звездное, чистое. Присел на пенек, положил руки на колени, зевнул. Неподалеку кто-то закашлял, прошамкал:

– Никак, княже, и тобе не спится?

– Избу нечисто держите, – недовольно проворчал Голицын – Клопы заели.

– И, княже, – снова раздался голос старика. – Им, клопищам, все одно чья кровь: хочь смердова, хочь княжья.

– Сколь тебе, дед, лет? – спросил Голицын.

– Я и сам позабыл свои годки. Одно и упомню, когда мальцом на пашню ходил, на Москве княжил государь Василий.

– Это что же, отец Грозного?

– Да уж верно так. А самого Ивана Васильевича Грозного тогда и в помине не значилось.

– Древний ты, дед.

– На то воля Господня, живым в землю не заляжу.

– Скажи, дед, худо жить при царе Борисе? – спросил, меняя разговор, князь Голицын.

Старик долго не отвечал, кашлял. Голицыну ждать надоело. Но вот дед зашамкал:

– Нам, смердам, все едино. – И засмеялся тихо – Аль при ином государе вы, боляре, с нас мене дерете?

Голицын насупился:

– Надоел ты мне, пустомеля.

– Оно и так, – согласился старик, – Ужо и впрямь неразумен я. Не осерчай, старому что малому. А ты спи, болярин.

– Иди, иди, ино покличу холопов да проучу за глупость твою…

К середине лета добрался князь Голицын до Антониево-Сийского монастыря. Монахи обоз с подарками встретили, разгрузили. Игумен долго потчевал князя Василия в своей келье. По случаю приезда дорогого гостя из монастырского подвала достали многолетнего хранения хмельного меда, выпили.

День постный, закусывали икрой щучьей да карасями жареными. Голицыну не терпелось от игумена избавиться. Ему с Романовым поскорей бы встретиться! Наконец улучил время, попросился:

– Дозволь, отче Иона, обитель твою поглядеть да заодно Романова Федора увидеть. Сказывали мне, у тебя он.

– Здесь инок Филарет, и келья его по соседству. А монастырем один любоваться будешь аль со мной?

В маленьких, глубоко запавших глазках игумена промелькнула хитринка.

– Уж дозволь одному, не стану тебе, отче Иона, в обузу…

Романова Голицын увидел, когда тот выходил из трапезной. Худой, в грубой власянице, он шел, опираясь на посох, высоко подняв голову. Узнал Голицына, остановился, простер руки, воскликнул радостно:

– Князь Василий! Ужели очи мои не обманываются?

Голицын смахнул непрошеную слезу, отвесил глубокий поклон.

– Страдалец, боярин Федор Никитич!

Облобызались троекратно.

– Не боярин Федор Никитич перед тобой, князь Василий, а инок Филарет, – отшутился горько Романов.

Взяв Голицына под руку, повел по двору.

– Дивишься небось, куда былая романовская гордость подевалась, князь Василий? Так ты о том у Бориски спроси. Вишь, что со мной подеялось… А боле всего не за себя страдаю, о братьях, о жене, о детях печалюсь… Михайло-то еще совсем малолеток. – И перевел разговор: – Обскажи, князь Василий, как добирался в этакую даль? Не опасаешься ли годуновского гнева?

– А я, Федор Никитич, слух пустил, на богомолье-де еду.

– Поведай, князь Василий, как поживает рожденный нами царевич Димитрий? – Романов остановился.

Голицын осмотрелся, сказал:

– Все сделал, как князь Черкасский отписал мне. Инок Григорий уверовал, что он истинный царевич. Ныне в землях иных, у канцлера Сапеги… Москва поговаривает, царевич, мол, жив, и от тех слухов Годунова корежит. Шуйского призывал, выспрашивал.

– Я Василию Шуйскому мало веры даю, хитер он и на коварство горазд, – сказал Романов.

– Оно так, – согласился Голицын, – вилять он умелец, но нынче ему не резон. Поднимает его Борис и помыкает. Зол Шуйский на Годунова.

– Кабы ему с наше, втройне злобствовал бы, – снова вставил Романов. – Отмщенья желаю. – И насупился. – Отчего Годуновы в довольстве живут, а мы на страданья обречены? Аль род наш пониже, либо Годуновы превыше нашего? Ин нет, хитростью, лисьей повадкой превзошли нас, оттого и царствуют. – Лицо его злобно исказилось. – Ну да и мы не лыком шиты. Наскребли из своего скудного умишка кое-чего на Борискину голову. И на злоумышления его по-своему ответствуем!

– Опасаюсь я, Федор Никитич, не взрастим ли мы себе угрозу? Не посадим ли на царство худородного? – спросил Голицын и заглянул в глаза Романову. – Я о том частенько подумываю. Оттого и к тебе, в этаку даль добирался. Хочу от тебя ответ услышать, в мудрость твою уверовать.

Романов ответил не сразу.

– Не бойся, князь Василий, нам Отрепьев до поры надобен. Покуда Бориску свалим. А что до придуманного нами Димитрия, так мы, князья и бояре, его породили, мы и развенчаем. Аль у нас на то силы не хватит? Князь Шуйский да и мы все, коли потребность появится, всенародно подтвердим, что не царь он, а самозванец. Дворню, холопов научим, какие речи говаривать.

– Умен ты, боярин Федор Никитич, – восхищенно произнес Голицын. – Тебе бы – не Годунову на царстве сидеть.

– Кому после Бориски государем быть, время рассудит.

* * *

Из Гощи до владений князя Адама Вишневецкого путь не короткий, и не одна дума успела перебывать в голове Григория. Петляет дорога по-над рекой Саном, вьются мысли… Приезжал в Гощу князь Адам, встречался с Отрепьевым. Разговор у них шел о науках, потом перекинулся на московские дела. Григорий понимает, шляхта присматривается к нему, она рассчитывает на крупную поживу. Речь Посполитая жадна, испокон веков зарится на русские земли. Что же, он, будущий государь, на посулы не поскупится, оказали бы поддержку. Григорий, однако, убежден, в борьбе с Годуновым главной силой будет не войско польское, а русские полки. Когда московские воеводы поверят в царевича Димитрия и перейдут на его сторону, только тогда откроется дорога на Москву, и в таком разе с польско-литовской шляхтой по-иному говорить можно будет… Отрепьев прошептал:

– Землю русскую посулю, но не отдам…

И еще одна забота не покидала его. Вот уже полгода минуло, как живет он в чужих краях, а от князя Голицына никаких вестей. Это его тревожит. А что, коли вообще не подаст? Григорий знал, что тогда начнет он сам. Сколько соберет войска, с ним и перейдет границу. А там будь что будет…

И еще одна встреча запомнилась Отрепьеву. Приезжал к нему папский легат Игнатий Рангони. С виду прост епископ, а на поверку хитер. Вел речь о церковных догматах и исподволь выпытывал у Григория, кто он да что. Все внушал, церковь-де римская не оставляет своих пастырей в час трудный.

Догадался Григорий, что папский легат склоняет его к латинской вере, а за это обещает папскую поддержку.

Своим ответом Отрепьев дал понять, что он согласен принять латинскую веру, если ему помогут сесть на московский престол.

* * *

Борису недужилось, в голове кружение и звон в ушах, словно серебряные колокольца вытренькивают. Вторую неделю не поднимался он с ложа. Лекарь с ног сбился: и травами разными поил, и кровь пускал.

Наведывался к государю патриарх Иов. Входил, шаркая, садился в ногах у Годунова и, теребя на груди золотой крест, лекарю-иноземцу наказывал:

– За жизнь царскую в ответе!

Борис порывался заговорить с Иовом, но тот поднимал сухонькие ручки, шептал одно:

– Помолчи, сыне, успеется…

Борис смотрел на Иова и думал: «Не ошибся, сажая его на патриаршество…»

Многие часы проводил в опочивальне царевич Федор. Сказал, что закончил рисовать карту Московии. Борис до болезни видел ее. На пергаменте земля Русская и иные прилегающие к ней страны вычерчены. Радовался Годунов, глядя на сына…

В один из дней допустили к царю боярина Петра Басманова. Высокий, плечистый, он занял собой половину опочивальни. У Басманова борода черная, глаза цыгановатые. Не говорит, рокочет.

Борис Басмановым залюбовался. Молод и пригож, а в ратном деле искусен, как никто. Поманил пальцем:

– Подь ближе, Петр Федорович.

Басманов приблизился, поцеловал у Годунова руку, спросил участливо:

– Чать, полегчало, государь?

– Будто бы. – И вздохнул – Что слыхать на Москве, боярин?

– Люд языкаст, всяко бают.

– А все ж?

– О хлебе боле да о нужде. Сказывают, ты, государь, велишь монастырские житницы открыть народу.

– Пустое плетут. Как могу я на Богово посягнуть? – И, немного повременив, спросил: – Какие речи о самозванце слыхивал, боярин Петр?

Басманов замялся.

– Говори, Петр Федорович, не таи, – нахмурился Годунов. – Знаю, ведутся сказки о царевиче Димитрии.

– Я, государь, не утаиваю, но к чему тебе досужие вымыслы?

– Чего уж там! Коль такое народилось, куда деваться.

– Поговаривают, самозванец у ляхов приют сыскал, а так ли, нет – кто знает.

Годунов повел головой. Басманов поспешил успокоить его:

– И, государь, тебе ли печаль. Монах-расстрига Гришка Отрепьев царевичем себя возомнил, а ты кручинишься. Полно! Учиним сторожу крепку на границе, перекроем путь всяким шатунам. Ныне больно много сброда собралось в порубежных окраинных землях, разбои чинят. Пора настает унять их.

– Слова твои разумные, боярин Петр. Люблю тебя за ум светлый и преданность. Знаю, нет в тебе коварства, как у иных.

Разговор прервал Семен Годунов. Вошел, стукнув дверью, произнес шумно:

– Лекарь сказывал, на поправку повернуло. – И на лице радость.

Борис поморщился:

– Надолго ли, сам не верю.

Лежал, уставившись в потолок, потом перевел взгляд на дядьку, проговорил:

– Семен Никитич, наряди крепкий караул и с ним верного дьяка. Надобно царицу Марию из монастыря в Москву доставить. И это пусть тайно будет. Вели дьяку язык за зубами держать.

Басманов не стал мешать их беседе, неслышно удалился.

Глава 4

Рать Хлопка идет к Москве. «Подтверди принародно, царица Мария!» Варлаам спешит покинуть Москву. Марина Мнишек. «Обижаешь, боярин Семен Никитич…» Царь Димитрий, сын Ивана. За помощь королю надо платить. «Пани Марина Мнишек въедет в Москву царицей!»

К утру плотный молочный туман не рассеялся, а еще больше загустел. Трава от росы гнулась, от нее тянуло холодом и сыростью. Поджав ноги, Артамошка Акинфиев сидел у костра, ворошил угли палкой. Искры гасли на взлете.

Костры горели по всей луговине, но туман скрывал их. Даже стреноженные кони, что паслись в двух шагах от Артамона, и те словно растворялись в тумане.

«Затянуло, – подумал Артамошка, – теперь к полудню не разъяснится».

Пешая и конная холопская рать Косолапа, вооруженная дубинами и топорами, вилами и самодельными копьями, обрастая все новыми и новыми толпами голодного люда, двигалась от самого Севска. Притомился народ, озлобился. Страшен был во гневе мужик, жег, разорял боярские усадьбы, разбивал по пути монастырские хлебные житницы…

Подступили к Туле и отошли. Крепостные стены высокие, стрельцов и огненного боя вдосталь. Поворотил атаман Косолап войско на Можайск.

Хлопко лежал на войлочном потнике рядом с Артамошкой. Закинув руки под голову, думал: «Можайск не Тула, не устоит».

Беглые холопы рассказывали, в Можайске воеводой князь Туренин. «Эко куда вознесся!» – подумал Косолап и усмехнулся. Похвалялся воевода перевешать всех мужиков на осинах, а первым – Хлопка. Видать, не может забыть, как под Москвой от ватаги Косолапа едва спасся.

Той ночью откуда было Хлопке знать, что нападет он на поезд своего бывшего боярина. Выяснилось наутро. Долго сокрушался Косолап, что не поймал князя Дмитрия Васильевича, голову ему не срубил.

У Артамошки мысли те же. Тогда ватага Косолапа ушла от Москвы. Под Кромами столкнулись со стрельцами. В бою побили ватажников, немногие уцелели от стрелецких пищалей и бердышей. Но вскорости снова обросла ватага Хлопка людом. Нынче тьму мужиков ведет Косолап…

Ржут кони, шумит луговина людскими голосами. Поднял голову Косолап, прислушался.

– Чуешь, Артамон, ровно река в половодье гудит. Вот она, сила! Бегают от нас бояре, что мыши от кота. А с чего начиналось, помнишь? То еще будет! Гуляй, мужики, не хочу. Это тебе, Артамошка, я сказываю, атаман Косолап.

Артамон, не отрывая глаз от огня, проговорил:

– Чует мое сердце, можайский воевода, как и тульский, не выйдет за ворота. Натопчемся мы под стенами вдосталь, едрен-корень.

– Э, нет, – повел Косолап пальцем, – ты, Артамон, князя Дмитрия Васильевича не знаешь, а я ему не один год служил. Князь напролом полезет.

– А ежели не выйдет, будем ли приступом город брать аль нет?

Косолап поднялся, накинул на плечи кафтан, опоясался саблей и, пригладив пятерней взлохмаченные волосы, проговорил уверенно:

– Эвон сколь люда, о чем речь…

Тем часом, когда рать Хлопка передыхала, путь на Можайск заступил ей стрелецкий приказ. Воевода князь Туренин выдвинул наперед пищальников с огненным боем, за ними стрельцы с бердышами, в длиннополых кафтанах и лихо заломленных шапках.

Изготовились, с утра дожидаются разбойников. Князь Дмитрий Васильевич нервничает, вдруг обойдет Хлопко город стороной, увильнет от встречи. А можайскому воеводе хочется угодить государю Борису Федоровичу, разбить татей. Князь Дмитрий Васильевич еще с вечера велел на городском пустыре поставить высокий помост, дабы всем видно было, как казнят злодеев. А Косолапа он, князь Туренин, повесит под городскими воротами, но допрежь велит бить принародно батогами.

Время перевалило за обед. Устали стрельцы, разбрелись. Тут же на поле кто улегся, иные уселись, судачили, сетовали на жизнь. Эка понадобилось князю-воеводе попусту от домашних дел стрельцов отрывать. Поди, на огородах нынче дел по горло, а тати, где они? Может, они стороной пройдут?

Сам воевода домой отправился. Еще с утра заказал стряпухе щей с утятиной.

Умостившись за дубовым столом, помешал в глиняной миске серебряной ложкой. Щи густые, наваристые, запах в ноздри лезет. Поддел полную ложку, хлебнул, не дуя, закрутил головой. Обожгло до слез. Выбранился;

– Эка дура баба, раскалила!

Откинулся на лавке, портки в поясе отпустил, но не успел щами насладиться, стуча сапогами, вбежал стрелец, крикнул:

– Разбойники объявились!

Воевода за стрельцом рысцой. Мигом влез на крепостную стену, с нее по приставной лестнице на башню. Отсюда все как на ладони видно. Десятники и сотники стрельцов строили, покрикивали. Стрелецкий полковник коня дыбил, грозил кому-то кулаком.

А из-за дальнего леса, батюшки светы, разбойного люда видимо-невидимо валило, по полю растекались.

Ойкнул воевода, по коже мороз загулял. Не устоят стрельцы. Князь Дмитрий Васильевич сам себя корил, зачем велел стрельцам из города выходить.

Грохнули со стен пушки. Ядра, не долетев до разбойников, взрыхлили землю. Захлопали стрелецкие пищали.

– Попусту палите! – заверещал воевода и затопал сапожками.

Но никто князя не услышал. А холопы ощетинились вилами и копьями, накатились. Впереди, воевода узнал его, бежал Косолап. Размахивая саблей, повернул голову к своим, взывал:

– Навстречь, удальцы-молодцы, постоим за долю!

Снова застучали пищали, упало несколько разбойников, но другие не поворотили.

Сшиблись! Замелькали топоры и дубины, бердыши и сабли.

Подались стрельцы, но ватажники наседали. Артамошка в самую гущу втесался, кричал:

– Круши боярских заступников!

Дрогнули стрельцы, побежали, бросая пищали и бердыши. Со стен хлестнули картечью пушки. Приостановились мужики, а стрельцы уже ворота затворяли. Хлопко саблей махал, звал своих:

– Други, на слом!

Кинулись ватажники за своим атаманом, перекатились через ров, а со стен в них из пищалей палили, вар лили, и отступила мужицкая рать от Можайска.

* * *

По московским церквам и на торгу, в хоромах и избах только и разговору:

– Косолап холопов на Москву ведет, держитесь, бояре!

– Воровская орда разбой чинит, пора унять!

– Хлопко – заступник голодного люда.

Князь Туренин прислал Борису письмо. Отписывал воевода, что у Косолапа сила и с одним стрелецким полком его не одолеть. Но он, князь Туренин, Можайска разбойникам не отдал.

Созвал Годунов думу. До хрипоты спорили бояре, эвона до чего распустили холопов, теперь и сладу с ними нет. Наконец урядились: над полками, какие государь на вора пошлет, воеводой будет Иван Басманов.

Покидали Грановитую палату довольные, пусть брат царского любимца Петра Басманова с разбойниками повоюет, не велика честь для окольничего вора одолеть.

Борис патриарху знак подал задержаться. Сошел с трона, уселся с Иовом на одной лавке. Когда закрылась за боярами дверь Грановитой палаты, Годунов отер ладонью влажный лоб, промолвил:

– Уловил, отче, как виляют? Кому-нибудь, только бы не ему заботы. И так каждый.

Помолчал, потом снова сказал:

– Устал я, отче, в коий раз говорю тебе это. Скину с себя бремя царское, в монастырь удалюсь.

Иов от неожиданности отшатнулся:

– Льзя ли так, государь, народом избран ты!

– Сыну царство уступлю!

Положив руку на посох, Иов отрицательно покачал головой:

– Разумен Федор, спору нет, но мудрости еще не взял.

– То с годами приходит, – возразил Борис.

– Истину глаголешь, сыне, всему свой час. Так зачем искушать Федора? Настанет и его день!

– Дожить бы.

– На все воля Божья, сыне.

– Царствование мое вельми трудное, лета голодные, моровые, холопы войну затеяли. Эвона, целое войско противу воров наряжаем.

– Господне испытание, сыне, не ропщи.

Борис молчал, Иов продолжал:

– После ненастья будет и ведро.

– Когда-то? – Годунов усмехнулся, встал. – Прости, отче. Малодушие мое мимолетное. Забудь, о чем говорил я.

– Чую голос государя. – Иов тоже поднялся и, опираясь на посох, потянулся вслед за Годуновым из палаты. На ходу продолжал говорить: – Ныне главная забота холопов унять, в повиновение привести.

Борис повернул к патриарху голову, глянул насмешливо.

– Нет, отче, на воров и Ваньки Басманова предостаточно, а вот уста закрыть, какие о Димитрии слух Пускают, тут и стрельцы не подмога. Но, погодите, – Борис гневно потряс кулаком, – дознаюсь, не помилую! Не погляжу, боярин ли, князь!..

А Шуйский и Голицын как сидели на думе рядом, так вместе и вышли. Оба важные, в высоких собольих шапках, вышагивали, по булыжнику посохами постукивали. В церквах звонили к вечерне, тянулись к Чудову монастырю богомольцы.

Не доходя до Спасских ворот, Шуйский ехидно обронил:

– Како Годуновых припекло! Чай, приметил, князь Василь Васильевич, Семенки Годунова рыло? Будто на поминках сидел. И Бориска ликом сдал.

Голицын ничего не ответил, Шуйский тоже замолчал. Повстречался стрелецкий наряд. Стрельцы боярам поклон отвесили. На Красной площади, хоть время и к вечеру, а бездомного люда было еще много. Голицын неожиданно заговорил:

– Я, князь Василь Иванович, Годуновым недруг, сам ведаешь. Но умишком своим так мыслю: покуда мы воровской бунт не подавили и холопов к смирению не привели, нам, боярам, одного держаться надобно. В этом деле мы Бориске подмога, а он нам…

* * *

Перекрыл воевода Иван Басманов дорогу холопскому войску, стал на пути к Москве.

Приняли бой холопы, и был он долгим и беспощадным. Никто никого не мог одолеть. В том бою на глазах у Артамошки был ранен и схвачен стрельцами атаман Хлопко Косолап. В лютой драке на крестьянскую рогатину подняли мужики воеводу Басманова.

К вечеру, когда к стрельцам подоспела подмога, они осилили. Немногим холопам удалось пробиться в леса. С ними ушел и Артамошка Акинфиев.

Короткое по времени восстание Косолапа и его поход на Москву явились сигналом той первой крестьянской войне, какой суждено было разразиться на Руси через три года.

Разбив армию Косолапа, бояре жестоко расправились с непокорными холопами. Вдогон за разбежавшимися повстанцами шли стрелецкие полки. У боярских вотчин и по дорогам, в острастку вольному люду, вешали непокорных, рубили головы. Граяло воронье над трупами. Смрадно на русской земле.

К литовскому рубежу, скрываясь от преследователей, уводил Артамошка ватажников.

* * *

С того дня, как бывшую царицу Марию с сыном Димитрием удалили в Углич, а потом сослали в дальний монастырь, Годунов не видел ее. Сейчас Борис боялся и в то же время хотел встречи с ней. Боялся, зная; что будет она винить его в смерти Димитрия, но и с нетерпением ждал, когда привезут Марию в Москву.

Хотел из ее уст самолично услышать о смерти царевича. В душе надеялся заставить Марию принародно подтвердить, что Димитрий давно умер, а слухи о живом царевиче – ложь.

Ночь. Годунов переходил из палаты в палату, держа в согнутой руке горящую свечу. Блеклый свет падал на лицо Бориса. Оно было озабочено.

Следом за Годуновым шла жена Марья, дородная, грузная. Ее мучила одышка, и Борис злился.

Жалобно скрипели под ногами рассохшиеся половицы, кашляла царица. Миновали еще одну палату, – остановились у закрытой двери. Годунов толкнул ее и тут же увидел Марию Нагую, высокую, в черном монашеском одеянии. Она молилась. На скрип двери резко обернулась. Глаза их встретились.

– Здравствуй, царица Мария, – хрипло выдавил Борис.

– Не царица Мария перед тобой, государь, а инокиня Марфа, – сурово ответила Нагая. – Твоими стараниями, царь Борис.

Годунов стерпел.

– И ты здесь, Марья Годунова? – голос у Нагой сделался насмешливым. – Любуешься, до чего довели вы царицу Марию? Гляди, что сталось с женой государя Ивана, – монахиня, старица!

– Не юродствуй, Мария, – выкрикнула Годунова.

Борис отдал свечу жене, промолвил:

– Не надо попреков, Мария.

– Ты ждешь, Годунов, чтоб я все забыла? Нет! – Инокиня подняла руку. – На том свете помнить буду!

Борис дождался, когда она замолкла, сказал:

– Не виновен я, царица Мария, в смерти сына твоего Димитрия.

– Не виновен? – инокиня подалась вперед. – Не виновен, говоришь? А в Углич нас сослали не по твоему ли наущению? А в монастырь меня заточили не твоими ли происками? Вы, Годуновы, во всех моих бедах повинны. На вас грех! – Перевела дух, спросила строго: – Зачем потревожил меня, государь? Зачем велел в Москву привезти?

Годунов долго молчал, тер лоб, наконец вымолвил:

– Скажи, Мария, видела ли ты, как умер царевич Димитрий?

– Почто вопрошаешь? Аль не знаешь, что без меня это приключилось? Я мертвого уже целовала. К чему любопытство твое столь позднее, Борис?

– Царица Мария, не буду лукавить, может, известно тебе, злые люди слух пускают, что жив царевич.

– Жив? Димитрий? – Нагая отшатнулась, перекрестилась.

Годунов печально усмехнулся:

– Так это, Мария. Боле того, чудовский монах Отрепьев Гришка, бежавший в Литву, царевичем Димитрием назвался…

– Сын Димитрий, – шепнула монахиня.

– Сыскались такие, которые уверовали в того Димитрия. Особливо те, кто видел монаха, – продолжал Годунов.

– Сказывают, обличьем тот Отрепьев и впрямь на царевича смахивает, – вставила Марья Годунова.

Борис, заметив, как при словах жены вздрогнула Мария Нагая, сказал:

– Враки то! Я, царица Мария, просить тебя пришел, подтверди принародно смерть царевича. Скажи правду люду, он поверит тебе.

– Мне и впрямь поверит, – оборвала Годунова Нагая. – А вот тебе, государь, веры нет. И не проси, не буду я тебе заступницей, не хочу перед миром стоять. Монахиня я, и вели отправить меня назад, в обитель.

– Не желаешь? – взвизгнула Годунова. – Знаю, наша беда тебе в радость! – И замахнулась свечой.

Борис перехватил руку жены.

– Довольно, Марья! Царица Мария права. У нее – ее горе, у нас – наше.

Нагая зло рассмеялась.

– Скуратова кровь в тебе заговорила, Марья Годунова.

– Не надо попреков, царица Мария, – снова сказал Борис. – Не неволю я, прощай. Увезут тебя завтра в монастырь, молись! – И кивнул жене: – Пойдем!

* * *

Иноку Варлааму воротный мужик страху нагнал. Вечером встретил, когда тот из церкви ворочался, спросил с усмешкой:

– Варлаам, ась Варлаам, ты давеча похвалялся, в польской стороне бывал и в Литву хаживал. Уж не с самим ли царевичем?

Инок от воротного шарахнулся:

– Не вводи мя во искушение, но избави мя от лукавого!

И затрусил рысцой в людскую. А воротный вслед кричит:

– Чать, с Гришкой Отрепьевым знался!

Озноб пробрал Варлаама. На полати в людской влез, не перестает трясет. Спустился вниз, потоптался. Нет, не выходят из головы слова воротного.

Прокоротал кое-как ночь и, едва развиднелось, отправился в княжьи хоромы.

Голицын монаха встретил недовольно.