Текст книги "Лжедмитрий I"

Автор книги: Борис Тумасов

Соавторы: Николай Алексеев
сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 38 страниц)

XXXIII
В поход

Недаром пан Юрий радовался согласию дочери на брак с «царевичем»: все ожидаемые выгоды он получил, пока, впрочем, только на бумаге. Едва лишь он заикнулся Димитрию, что нужно было бы заключить какие-нибудь условия, чтобы царь будущий знал, что он должен дать, Мнишек и его невеста получить, «царевич» согласился и просил его составить следуемую бумагу, обещая подписать ее беспрекословно. И Мнишек составил.

Бумага эта сохранилась и свидетельствует об алчности пана воеводы. Она написана по-польски рукою самого Мнишека и переведена на русский язык. Она скреплена двумя подписями «царевича» «Dmitr Carewicz» и «Царевич Димитрий». В ней будущий царь, откладывая бракосочетание до вступления на престол, обязывался выдать перед свадьбой немедленно пану Юрию миллион злотых [7]7
  Около 1 400 000 рублей.


[Закрыть]и прислать для невесты драгоценности из «московской казны», просить согласия на брак у Сигизмунда, известив его торжественным посольством, отдать в полное распоряжение Марины «два великих государства» – Новгород и Псков со всеми уездами и пригородами, предоставить ей свободу держаться католической веры, «которую и мы сами приняли с твердым намерением ввести ее во всем государстве Московском; в случае же неисполнения обязательств в течение года развестись с Мариной».

Эту запись Юрий Мнишек взял в конце мая, а в середине июня ему уже и этого показалось мало, и Димитрий выдал новое обязательство, дополнительное, по которому пан Юрий получал в наследственное владение два княжества – Смоленское и Северское. Заручившись такими обещаниями, Мнишек вовсе не желал медлить и торопил своего будущего зятя приступить к решительным действиям. Димитрий, однако, не торопился и только в конце лета решил выступать. Перед выступлением он сделал смотр своему войску.

Был ясный августовский день. Легкий ветер развевал знамена и заставлял трепетать перья на шлемах. Димитрий в латах и шлеме объезжал войско. Он был задумчив. Воинский наряд более всего шел к нему, и «царевич» выглядел почти красивым.

Сердце Димитрия тревожно билось. Он сознавал, что сих пор был только праздник, теперь наступали будни, время работы. Каковы-то эти будни окажутся? Лучше было не начинать, чем начать и не добиться: он уже привык к почету и власти; отказаться от этого – равнялось смерти. Но можно ли надеяться? У Бориса сотни тысяч воинов, а у него… И он окинул взглядом свое войско.

Вон хоругви панов. У всякого своя хоругвь, свой полк. Тут есть и «крылатые» гусары, и копейщики, и полки, устроенные по-казацки, и латники. Вон хоругвь Мнишека – тут начальствует сын пана Юрия – вон Дворжицкий, Фредро, Неборский. Это – цвет войска, надежда Димитрия. Дальше серая масса – это сброд, иногда небесполезный, чаще вредящий.

«Голь! – презрительно подумал Димитрий и попробовал приблизительно определить численность годного войска: полоса нарядных, хорошо вооруженных воинов почти тонула в массе голытьбы. – Дай Бог, чтобы набралось тысяч десять, – подумал Димитрий и тяжело вздохнул, – А там сотни тысяч. Э! Что думать!»

Он постарался ободриться.

В поле стояла глубокая тишина. Казалось, эта масса людей и коней окаменела, так она была неподвижна.

– Молодцы! – крикнул Димитрий, остановив коня.

– Виват, царевич! – вырвалось из тысяч уст.

И опять все смолкло. Этот возглас был для царевича лучшим лекарством.

«Э! С такими людьми можно дел натворить!» – подумал он, весело улыбнулся и тихо тронул коня.

– Ба! И ты тут?! Вот не ждал! – воскликнул Димитрий, поравнявшись с одним из воинов.

На него из-под шлема смотрело угрюмо, почти злобно, красивое молодое лицо Станислава Щерблитовского.

– Не сердишься, значит, за мазурку? Ну, молодец! Служи хорошо, я тебя не забуду, – сказал «царевич», отъезжая.

Пан Станислав проводил его недобрым взглядом и мрачно усмехнулся.

– Уж я-то тебе послужу! – пробормотал он сквозь стиснутые зубы.

«Царевич» в это время всматривался в лицо одного воина. Он положительно где-то его видел, но где – не мог припомнить.

– Где мы с тобой встречались? – спросил «царевич» воина.

Тот покачал головой.

– Нигде, царевич! Я тебя, конечно, видал, но ты меня – вряд ли: я недавно и сюда-то приехал.

– Нет, я тебя видел, – убежденно проговорил Димитрий и на мгновение задумался.

И в это время ему представилась лунная зимняя ночь, вой волков, двое путников, шум побоища.

– А! Вспомнил! – воскликнул он. – Не диво, что ты меня не помнишь – я видел тебя полумертвым. Не знаешь, жив ли боярин Белый-Туренин?

Спрашиваемый с удивлением смотрел на «царевича». Откуда он знает и его, и боярина?

– Да, жив и здоров, – ответил он.

– Увидишь, поклонись ему от… путевого товарища! – с улыбкой проговорил «царевич» и отъехал.

«Вряд ли скоро я увижу боярина!» – подумал Максим Сергеевич – это был он.

Отъехав недалеко, Димитрий опять остановился.

– Это ты, кажись, слухи пускал глупые про мою нынешнюю невесту, панну Марину, а? – сказал Димитрий, довольно неласково смотря на побагровевшее лицо тучного пана. – Будешь хорошо служить – я все позабуду, ну, а если плохо – смотри, поблажки не дам.

И Димитрий, громко смеясь, отъехал от оторопевшего, испуганно мигавшего глазами пана Чевашевского.

Достигнув середины войска, «царевич» остановился и скрестил руки на груди.

– Товарищи! – заговорил он с чувством. – Товарищи! Вас немного, но вы храбры – храбрым сам Бог помогает! Помогает Он и тем, кто стоит за правое дело, а вы за него стоите. Мы победим, товарищи, или… умрем. Иного нет. Кто может желать иного, тот пусть выйдет теперь же из этих рядов и удалится: он – не брат вам и мне не товарищ. Можно ли звать товарищем труса?

Он помолчал минуту.

– Никто не вышел? Итак, все со мною к славе и чести, к смерти или победе! Завтра в поход на Русь! И да поможет нам Бог! – «царевич» поднял руку к небу.

– И да поможет нам Бог! – крикнули тысячи голосов.

Димитрий обнажил саблю.

– Над нею клянусь победить с вами или умереть с вами! Что ваше – то мое, что мое – ваше! – сказал он.

– Клянемся, клянемся! Виват, царевич! Виват, Димитрий! На Русь, на Москву! – среди звона оружия ревели тысячи голосов.

На другой день, 15 августа, войско выступило к Киеву. Там присоединились к войску две тысячи донских казаков, приведенных паном Михаилом Ратомским.

В половине октября самозванец перешел русскую границу.

Часть вторая

I
Не от мира сего

В соборе Ивана Великого в Москве только что отошла обедня. Был праздник Успения, а потому молящихся было много. Народ густыми толпами выходил из храма и, замешкавшись ненадолго на паперти, в последний раз осеняя себя крестным знаменьем, расходился в разные стороны.

Уже после того как выбрались из храма наиболее усердные богомолки-старухи и даже разбрелись нищие, стеной стоящие возле паперти и на ней, из церкви вышел последний молящийся.

Это был очень высокий и очень худощавый молодой человек. Узкие плечи и впалая грудь не говорили в пользу его здоровья; то же самое можно было сказать и об изжелто-бледном цвете его лица. Вся фигура его, несмотря на большой рост, выглядела какой-то немощной, расслабленной.

Он довольно долго стоял на паперти, истово крестясь, потом, вздохнув, стал спускаться с паперти и, только отойдя на несколько шагов от храма, прикрыл шапкой свои жидкие, прямые, очень светлые волосы. Шел он сгорбившись и при ходьбе неуклюже размахивал длинными, худыми, как щепки, руками. Сколько могло быть ему лет? По его лицу это было довольно трудно определить. Усы его еще только пробивались, на подбородке был лишь едва заметный пушок, но все же молодостью от этого лица не веяло. В нем было что-то старческое. В глазах не было юношеского блеска; светло-голубые, словно выцветшие, они смотрели грустно-мечтательно.

Шедшего звали Александром Лазаревичем. Он был старшим сыном боярина Лазаря Павловича Двудесятина.

Странный он был человек. Всегда задумчивый, грустный, он чуждался своих сверстников, избегал всяких забав. Даже с братом своим Константином он мало дружил. Это не значит, впрочем, что он ссорился – ссориться Александр Лазаревич ни с кем не был способен – но он просто держался в стороне от брата. Всегда почтительный и послушный сын, он в то же время не был связан с родителями тою близостью, какая существует обыкновенно между детьми и отцом с матерью. Домашние интересы были ему чужды. Он жил в ином мире: это был мир молитв, мир аскетических подвигов, мир страданий за веру.

Через полчаса ходьбы Александр уже входил в ворота своего двора. Поднявшись на крыльцо и миновав сени, он вошел в светлицу. Там сидела дородная, уже очень пожилая женщина.

– Здравствуй, матушка. Бог милости прислал, – низко поклонясь, сказал ей Александр Лазаревич.

– Здравствуй, Лександрушка. А где Костенька? – спросила мать.

– А не знаю… Он вышел раньше меня из храма, – ответил Александр и, взяв лежавшую на столе в переднем углу толстую книгу в кожаном переплете, закапанном воском, опустился на лавку и углубился в чтение. Мать смотрела на него печально.

– Погляжу я на тебя, Лександр, – сказала она после долгого молчания, – совсем ты чудной какой-то… Вот Бог сподобил тебя познать грамоту, а что толку с того? День деньской только за книгой сидишь; нет чтобы царю-батюшке послужить. И тебе бы польза была и честь – грамотеи завсегда нужны – и нам радость, и царю прибыль. Слов нет, душеспасительное чтение Богу угодно, а только все ж в меру. Сейчас вот только из храма вернулся, еще отдохнуть не успел и уж за Святое Писание засел!

– Я не устал… – ответил сын, отрывая глаза от Библии.

– То-то, не устал. У двух обеден побывал да не устал. И опять скажу: доброе дело – молитва, а только в меру… Был со мной у ранней обедни, ну и довольно, ан нет, и к поздней пошел. Эх, Лексаша! Чудной ты, право! И добрый ты сын, и все такое, а все как-то… будто не от мира сего. Вон Константин – он и грамотей поплоше тебя, и сгрубит иной раз, в озорствах кое-каких с парнями попадался, а все ж, скажу правду, милей он мне – потому человек живой. А ты – этак середка на половинке будто…

Александр молчал. Трудно сказать, слышал ли даже он слова матери. Его глаза так и впивались в страницы.

– И еще скажу: тебе вот за два дня до зимнего Миколы без четырех годов три десятка будет, а ты все еще в холостяках болтаешься. Чуть заикнется отец – ты на дыбы.

Александр поднял голову.

– Не тянет меня жениться… – проговорил он.

– А нешто подобает быти человеку единому?

– Могущий в себе вместити да вместит, сказано.

– Ну, да ты, я знаю, начетчик! – с досадой вскричала мать, – А мне вон все в уши жужжат: «Что ты, Марья Пахомовна, своего старшого не женишь?» Да, людей стыдно! Ну, да теперь держись! Отец высватать тебе невесту сбирается!.. Вертись – не вертись, порешил – поженит! – раздраженно говорила Марья Пахомовна.

Александр даже побледнел.

– Склонности во мне нет.

– А уж там, есть ли, нет, не спросят! Женись, и шабаш! Что, в самом деле, в монахи ты и впрямь, что ли, готовишься?

– Точно, матушка, это ты – верно! Точно, желал бы сподобиться чин ангельский принять. О том и все думы мои. Господу хочу послужить – не людям, – проговорил Александр, вставая, и в его тусклых глазах засветился легкий огонек.

– Та-ак! Слыхали мы. Не бывать тому! Женись, вот что!

– Бог мне заступник! – тихо проговорил Александр и, взяв книгу, направился к двери.

– Ладно! Женишься – переменишься… Женим беспременно! – крикнула вслед ему мать.

Он не обернулся.

II
Два солнца

День стоял чудный. Было бы жарко, если бы легкий ветерок не умерял жары.

Весьма понятно было, что боярышне Пелагее Парамоновне, дочери боярина Парамона Парамоновича Чванного, надоело сидеть в душной горнице да еще без работы, так как день был праздничный, и она спустилась в сад. Впрочем, наше название «сад» тут было едва ли применимо. Ни подстриженных деревьев, ни куртин [8]8
  Куртина – свободностоящая группа деревьев, кустарников или цветочных растений.


[Закрыть], ни усыпанных песком змейкой вьющихся дорожек здесь не существовало. Это попросту был остаток леса, некогда росшего на месте Москвы; немного расчищенный, местами вырубленный, он все-таки производил впечатление леса, растущего и ныне в сотне-другой верст от Москвы. Этому впечатлению не мешали даже и гряды с различными огородными овощами, и сильно разросшиеся кусты малины, и посаженные местами яблони; все это утопало в массе великанов-деревьев, подернутых по коре беловатым мхом, словно сединой лет. Дворня боярина, да и сам он, понимали характер этого сада и именовали его не иначе как «леском, что подле дома растет», или «нашим леском», или, наконец, «леском, в коем капуста и репа понасажена». Будь такой «лесок» у нас с вами, читатель, мы бы его назвали парком, но тогда это слово было неизвестно.

Итак, ничего не было удивительного, что боярышня Пелагея захотела погулять в жаркий день под тенистыми деревьями сада-леска. Но удивительно было то, что она, тихо пройдя по сеням, медленно спустившись с крыльца, вдруг, едва вышла в сад, пустилась бегом с такой быстротой, с какою вряд ли бегивала и в детстве. Не менее удивительно было, что она, прибежав в самую удаленную часть сада, к забору, который выходил на одну из очень скудно населенных улиц Москвы, внезапно остановилась как вкопанная и, запыхавшись, пробормотала:

– Слава Богу! Успела!

Потом она с этого места ни шага: опустилась на траву и глаз с забора не спускает.

Задумалась боярышня.

Она думала о том, как дивно судьба свела ее «с ним», с ее «соколиком», как она его звала в своих думах, с Константином Лазаревичем Двудесятиным, как звали его все иные люди. Давно слышала она о нем от подруг. Говорили, красавец он лицом, богатырь станом, а только «озорной»: что только парни молодые в городе ни напроказят, ищи его – он непременно из первых.

Многие за это его осуждали, разбойником звали, «отпетым парнем», одна она, Пелагеюшка, всегда за него горой стояла: казалось ей, что все эти озорства он не со зла учиняет, а потому, что силы в нем непочатой много, – ну и требует сила эта выхода. И все ей хотелось увидать его хоть глазком одним. А где увидишь? Жизнь боярышни такова, что день за днем в четырех стенах в терему за пяльцами проходит. Разве летом вот в сад погулять пустят, благо в нем народу ни души. В разговорах с подругами только и душу отвести можно, да ведь они – такие же затворницы.

Так, может быть, и не пришлось бы ей век повидать молодого боярина, если б случая не приключилось.

Именины отцовские были. Бояр набралось видимо-невидимо. Ну, конечно, как всегда, хозяин с гостями веселится, пьют, едят – пируют, одно слово, а им, «бабам», как и в будни, приходится сидеть в своих горенках. Такова уж доля! Но на этот раз либо гости упились раньше времени, либо сам хозяин шибко захмелел, только захотел он гостей своих ублаготворить по горло: велел кликнуть «баб» и свершить «поцелуйный обряд». Пришлось ей с матерью выйти, обнести гостей кубком вина крепкого и поцеловаться с каждым. Всех обнесла она – ничего; конечно, смущалась немного, а вот как подошла она к последнему, младшему из всех, сердце у ней забилось так, будто выскочить хочет, и поднос в руках задрожал, и вино расплескалось.

Красавец гость был! Очи – что звезды, лицо белое и румяное вместе… Кто он, она того не знала. Поцеловал он ее – ожег. Всю ночь у ней потом от его поцелуя губы горели, а во сне он мерещился. Утром поднялась она, словно больная. Однако пересилила себя, нездоровье прошло, а только «он» все ее думы занял. Словно наважденье!

В обеденную пору пошла она в сад-лесок погулять. Идет себе тихонько-тихонько, голову опустив, забрела в дальний конец сада, вдруг слышит окрик негромкий;

– Боярышня!

Оглянулась, – а он стоит перед ней. Пелагеюшка так и обмерла. А он и говорит:

– Не осерчай, боярышня, за озорство мое. Хоть меня, Константина Двудесятина, все озорником славят, а только скажешь ты слово «уйди!» – уйду – не поперечу. Хоть, может, сейчас же отселе и в Москву-реку впрямь…

А у боярышни робость немножко прошла.

«Так вот он, Константин-то хваленый! Сокол!» – думает она.

– Что ж, так уж и в Москву-реку? – спросила она, а сама глаз не поднимает.

– Потому… потому, что приглянулась ты мне очень: прогонишь – и жить не стоит, – ответил он, а у самого голос дрожит.

– Это с одного-то раза приглянулась? Скоро больно! – сказала боярышня и уж настолько смелости набралась, что даже засмеялась.

– С одного? С сотни – это верней будет! Вчерашний-то это последний раз был, а до тех пор я тайком на тебя смотрел, когда ты в лесочке вот в этом гуляла.

– Ишь ты какой!

– Осерчала? Прости! Говорили все, что у боярина Парамона Парамоновича дочка – красотка. Захотелось посмотреть. Взглянул раз, захотелось в другой… И так до сотого, думать надо, дошел.

Потом Константин прибавил:

– Дозволь, боярышня, с тобой погулять?

– А как увидят?

– Ну вот! Кому увидать? Да я и убегу, коли что.

– Погуляем, что ж, – промолвила боярышня, а сама думает: «Ай, батюшки светы! Да как же это так!»

Ну и погуляли. А на другой день – то же, на третий – опять. И дошло до того потом, что если два дня подряд повидаться не придется – места ни тот ни другая от тоски не находят.

Нашлась и пособница, в зимнюю пору она свиданья их устраивала, – холопка Фекла, шустрая молодая бабенка.

Занялась своими думами Пелагеюшка, а все глаз с забора не спускает и ждет с замираньем сердечным, когда же покажется из-за него голова милого.

Вот он!

Поднялась она с травы, кинулась вперед.

И лицо залилось яркой краской.

А он уже сжимает ее в объятьях и не говорит, а шепчет с легкою дрожью в голосе:

– Заждалась, люба моя? Прости! Братан задержал, в церкви со мной был. Но все ж ускользнул… Ах ты, люба моя! Ах ты, голубка милая!

И целует, целует…

В наружности Константина очень мало сходства со старшим братом Александром. Он ростом пониже, но в плечах гораздо шире, сложен крепко. Он строен. У него черты лица, быть может, и не совсем правильные, но это искупается здоровою свежестью и веселым выражением небольших серых глаз. Волосы у Константина темные, почти черные, маленькие, такого же цвета молодые усы прикрывают губу, борода еще чуть пробивается. У него и характер совсем иной, чем у брата. Если Александр удаляется от жизни, то Константин, наоборот, любит жизнь, стремится к ней всем своим существом.

– Как жаль, Костя, – промолвила Пелагеюшка, присев на траву рядом с Константином, – что ты замешкался: теперь скоро обедать кликнут.

– А и не говори! Сам на себя зол! А знаешь, что горю помочь можно…

– Как?

– Можно ведь и того… и после обеда опять свидеться али вечерком. А? Можно? Так? Ты не прочь?

– Я ли прочь! Я ли! Дорогой мой! И люблю ж я тебя!

И она припала своей русой головкой к его плечу, а он взял ее руку и целует.

И над ними в выси на безоблачном небе сияет солнце и кидает золотой луч на них, пробившись сквозь чащу деревьев, и у них в груди тоже солнце, такое же жаркое, как и небесное, такое же светлое… нет, светлее! Потому что на небесном солнце есть пятна, а на том солнце, которое согревает их молодую жизнь, не приметно ни точки темной.

III
Кое-что о сватовстве и о том, кого сватают

Слова Марьи Пахомовны Двудесятиной, сказанные ею сыну Александру, что отец сбирается его женить, не были сказаны наобум. Правда, Лазарь Павлович напрямик ей еще ничего не говорил о своем намерении, но она видела, что дума об этом зреет в его голове.

Кроме того, она знала, что обыкновенно добрый и уступчивый ее муж, когда что-нибудь «крепко надумывал», то становился упрям, как вол, и мешкать с исполнением своего желания не любил. Туг он был только на надумыванье, а коли надумал, то начнет действовать скоро, не мешкая – полетит, что на тройке.

Так было и в данном случае. Прошло месяца два, а о предстоящей женитьбе Александра не было сказано ни слова.

Вначале обеспокоенный заявлением матери, «богомолец» – как звали Александра в семье – совершенно успокоился и с большим, чем прежде, рвением отдавался хождениям по церквам и монастырям и чтению церковных книг.

Однажды, незадолго до обеда, в серенький октябрьский день, Лазарь Павлович отдал холопам приказ позвать Марью Пахомовну к нему из горницы, где она сидела за работой.

– Скажи ей, – наказывал боярин холопу, – чтобы шла не мешкая: потолковать мне с нею надо о дельце немалом.

Марья Пахомовна не замедлила явиться на зов и протолковала с мужем немало времени. Когда же она наконец вышла, то имела какой-то таинственно-торжественный вид, а встретясь в сенях с Александром, очень многозначительно посмотрела на него.

Сына смутил этот взгляд.

«Что-то матушка на меня смотрит? Уж не о сватовстве ли моем с батюшкой толковала?» – подумал он, и яркая краска залила его желтое лицо.

Однако он ничего не спросил у матери.

Смутило его еще больше то, что отец, хотя был обеденный час, немедля велел оседлать коня и, нарядившись словно в праздник, куда-то уехал.

– Лександрушка! Подь-ка сюда! – прошамкал беззубым ртом дед Митрич, доверенное лицо Лазаря Павловича. – Надо мне тебе шепнуть кое-что.

Александр был в большой дружбе с этим дедом, благодаря тому, что Митрич был «богомольцем» не хуже самого Александра, не умея читать, знал на память целые главы из Евангелия и Библии и любил беседовать «о божественном» с молодым, начитанным в Святом Писании боярином. Со своей стороны, Александр с восторгом слушал рассказы старика о киевских пещерах, о Святой земле, где Митрич успел побывать за свою долгую жизнь.

– Что, дедушка? – тревожно спросил молодой человек.

– А вот подь, подь… Скажу, – ответил старик, отводя Александра в угол сеней. – Знаешь, куда батюшка твой поехал?

– Нет, а что?

– А то, что не знаю, радость тебе это либо горе – поехал он свата искать.

– Ну?!

– Да. И сегодня ж поедет со сватом тебе невесту высватывать.

– Ахти! Вот напасть! – вырвалось у молодого человека с такою горечью, что даже Митрич заметил:

– Ну, полно, Лександрушка, какая напасть! Точно, теперь ты – вольный казак, а тогда простись с волюшкой, а только все ж напасти тут нет, и коли добрая жена попадется, так лишь радоваться можно.

– Ах, нет! Ах, нет! Напасть это! Напасть! Не земного ищу я счастья… Тлен здесь, суета… Богу служить желаю… Да! Жениться!.. Напасть, напасть! – проговорил Александр так горячо, что Митрич с удивлением посмотрел на него: ему первый раз пришлось видеть всегда спокойного Александра Лазаревича в таком волнении.

А молодой боярин прошел в комнату, взял шапку и, пройдя обратно через сени мимо все еще не пришедшего в себя от удивления Митрича, спустился с крыльца, перешел двор и вышел на улицу.

Часа через полтора быстрой ходьбы он был уже за городом, на берегу Москвы-реки, поросшем небольшим леском. Тут он остановился. Ему нравилась тишина и безлюдье этого места. Он часто хаживал сюда, когда «мирская сутолока» вконец надоедала ему.

Набожность может проистекать от разных причин. Она может быть показною, тогда основа ее – фарисейское лицемерие, желание прикрыть наружным благочестием тайные мелкие и крупные грехи; набожность может иметь источником темный, неразвитой разум, и тогда она стоит бок о бок с суеверием: набожный такого сорта с одинаковым усердием будет исполнять и малейшие церковные требования, и какой-нибудь бессмысленный суеверный обряд вроде «опахиванья»; основа такой набожности, конечно, крепкая, слепая вера, но нуждающаяся в очень большой очистке; есть наконец третий род набожности, где причиною служит глубокая, светлая вера, захватывающая всего человека; здесь «верить» – равносильно «жить».

Такая вера не навязывается извне, она родится вместе с человеком, это – потребность души, алчущей света. Так верят немногие избранные, и они суть истинно верующие. Это – кроткие мечтатели, которых тяготит «мирская докука», потому что огонек, теплящийся в их душе, тянется ввысь, прочь от земли, к небу, к источнику света – к Богу.

К этим мечтателям принадлежал и Александр. В детстве он чуждался игр, потому что эти игры, основанные на телесной силе, ловкости или хитрости, не интересовали его. Зато он находил интерес в том, в чем не видели ничего занятного его товарищи.

Ребенком пяти-шести лет он наблюдал, как летает птичка, собирает корм, как кормит своих вечно жалобно кричащих птенцов, как она строит гнездо, неся в клюве то засохший листок, то соломинку, то пушинку.

– Кто научил ее? – задавал вопрос недоумевающий ребенок.

– Бог! – отвечали ему взрослые.

Он видел, как отцовские холопы взрыхляли землю, кидали зерна, прикрывали их, проехав раз-другой с бороною, тонким налетом той же земли и уходили, а через неделю-две темное раньше поле начинало зеленеть, и вот не по дням, а по часам вытягивалась трава, обращалась в длинный колос.

– Отчего она выросла? – спрашивал мальчик.

– Засеяли… Знамо дело, и выросла. Потому зерно попало в землю, ну и выгнало колос.

– Да как же это? Из такого маленького зернышка и вдруг такой длинный колос?

– А уж про то нам знать не дано. Так Бог Господь устроил для нас грешных!

И чем бы мальчик ни заинтересовался, у больших ответ был всегда один: Бог! Бог все устроил, Бог весь мир создал. И чувство глубокого благоговения наполняло детскую душу Александра.

Постепенно мысль его исключительно сосредоточилась на Боге. Он старался представить себе Бога и не мог и чувствовал, что Бог – это нечто непостижимое, необъятное, и что-то вроде священного трепета наполняло его сердце. Ему указывали на иконы, говорили:

– Помолись Боженьке.

Он молился, а в мозгу его шевелился вопрос: «Вот Бога нарисовали, значит, Его видели? Кто?»

Когда он спросил об этом, ему ответили:

– Святые люди.

И ему страстно захотелось быть святым. Чтобы стать святым, думалось ему, надо молиться, молиться…

И он молился. Он удивлял взрослых своею набожностью.

По временам ему казалось, что уж он довольно молился, теперь Бог явится ему. Он бежал куда-нибудь в уединенное место и просиживал там часами, бледный, с трепетно бьющимся сердцем, прислушиваясь к малейшему шороху.

Но Бог не являлся.

Наконец он удалялся с опечаленным лицом и думал:

«Верно, я мало молился».

Когда его начали учить грамоте, он быстро постиг «книжное искусство» и жадно набросился на книги. Книги были только духовного содержания, да он иных и не желал: ему хотелось узнать побольше о Боге.

Целый новый мир открылся ему. Он постигал Бога грозного и милосердного, Бога – Судью и Бога – Отца. Теперь уж он не мечтал увидеть Его, он осознал, что еще недостоин этого. Осознал он также, что доступ к Богу открыт и каждый, кто трудами на пользу ближних, молитвами и чистою жизнью заслужит милость Божию, улицезреет Его. И он решил этого достичь.

Цель жизни была найдена, но лежала она не в жизни, а за жизнью. Сама по себе жизнь была только средством, жизнь истинная должна была начаться только после прекращения земного бытия.

При таком мировоззрении наслаждения и радости житейские являлись только соблазнами, поэтому-то Александр и избегал их.

Жениться, по мнению молодого боярина, это значило пасть, прилепиться к земле, связать себя с жизнью крепкими узами.

Жизнь, едва терпимая, как средство, должна была обратиться в цель.

Мог ли с этим помириться Александр Лазаревич?

Известие, что отец окончательно решился женить его, потрясло молодого человека. Что отец непременно: приведет свое намеренье в исполнение, в этом «богомол» не сомневался: он хорошо знал, что старик, долго собираясь с духом, решившись, умел рубить с плеча. Просить отца бесполезно. Где найти защиту и помощь?

Конечно, у Бога!

Александр едва успел перевести дух от быстрой и долгой ходьбы, стал на колени и начал молиться.

Он молился долго и усердно в этом обширном, как; мир, храме, где куполом служило небо, полом – земля. Поднялся он успокоенным.

«Господь все устроит… Его святая воля!» – подумал он, крестясь в последний раз.

Луч солнца пробился сквозь серую пелену облаков. Тусклый и одинокий, он все же сразу прогнал скучно-серый покров осени и выделил яркие краски. Запестрели желтые и красные осенние листья, засверкала темная вода Москвы-реки. Птичка-зимовка зашевелилась на ветке и чирикнула…

Александр поглядел вокруг себя, вдохнул полной грудью сырой, но душистый осенний воздух и промолвил:

– Благодать!

И совсем спокойно стало у него на сердце.