Текст книги "Розовый слон"

Автор книги: Берзинь Миервалдис

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 25 страниц)

Неправильный диагноз
(Описание одной операции)

Врач, который пересказал мне этот случай, просил его имя не называть.

– Я буду рассказывать очень откровенно, – оправдывался он, – а откровенность, как известно, иной раз вызывает недоразумения.

За правильность этого высказывания пусть отвечает он сам, я привожу только его рассказ.

"Перед операцией я, как всегда, был уверен, что все закончится хорошо, потому что я отношусь к тем, кто не рискует. Газовую педаль машины я всегда нажимаю так осторожно, будто под ней мозоли дорогого мне человека, и, какие бы красавицы ни посылали меня за водяными лилиями, в озеро я заплываю только до тех пор, пока могу еще достать ногами до дна. На рентгеновском снимке больного видны были спайки, которые прикрепляли легкое к грудной клетке, не позволяя сомкнуться легкому, стало быть, и каверне – дыре в верхушке легкого. А свежая каверна – пренеприятная штука, в ней, как цыплята в инкубаторе, выводятся туберкулезные бациллы, отсюда они высеиваются по всему легкому. Словом, мне нужно было прижечь спайки.

Я начал процедуру мытья рук. Она необходима и скучна. Пока моешь руки, ты вспоминаешь и медицину, и ее побочные ответвления. Мои родственники старшего поколения – лютеране. Представителей других вероисповеданий они называют нехристями, поэтому и некритически высказываюсь только о католиках и православных. Изредка заглядывая в какую-нибудь церковь, чтобы полюбоваться стремительными готическими арками или посмотреть скульптуры прелестных ангелов, я обращал внимание на методические и весьма сложные церемонии служителей культа: то они произносят определенные трудно понимаемые изречении, то в заданный момент кланяются алтарю, затем, пропев соответствующую фразу, на некоторое время опускаются на колени. Я непременно бы запутался во всем этом, и вполне возможно, что, молясь и прося небесного садовника ниспослать теплый дождик, я своими превратными действиями вызвал бы град или снег. Священники, бедняжки, годами учатся этому премудрому ремеслу. Вот о чем думал я, пока соответствующее количество минут мыл руки под проточной водой и тщательно тер концы пальцев стерильными щеточками. Затем я опустил ладони в раствор нашатырного спирта. Пары его здорово щекотали нос и бодрили дух. Может быть, следовало бы подавать нашатырный спирт как обязательную добавку к питьевому, скажем – рядом с рюмочкой водки класть тампончик смоченной в нашатыре ваты. И если на званом вечере, к примеру, с возгласом "Поехали!" все подносили бы к носу и этот тампончик, то головы невольно откидывались бы назад, как от удара боксера по челюсти. И как знать, вдруг это стало бы новым способом в борьбе с пьянством.

– Камфару! – крикнул я, и сестра, коварно спрятав длинную иглу под марлей, поспешно удалилась, чтобы ввести в мягкое место оперируемого, камфарное масло для подкрепления сердца. Сам я тем временем три раза по три минуты натирал пальцы очень чистым спиртом, пока кожа не стала морщинистой, будто я целую неделю возился в мыльной пене с заношенными воротничками. Я повязал марлевую маску, как японец во время гриппа, и, высоко подмяв чистые руки, направился в операционный зал. Это довольно торжественный момент, когда руки врача считаются как бы священными и никто не имеет права прикоснуться к ним, чтобы не прилепить какой-нибудь ядовитый микроб.

Я проверил, приготовлена ли игла для анестезии, острый ли нож, и сказал:

– Больного!

Вошел больной, парень лет двадцати, назовем его Кирмушкой. Вошел и остановился у дверей. Теперь он выглядел еще меньше, чем был на самом деле. Кирмушка из-под черных бровей бросал вокруг пугливые взоры, будто хотел удостовериться, не спрятался ли кто-нибудь с палкой за дверью, казалось, он вот-вот пустится наутек обратно в свою согретую постель. Впрочем, в длинных белых кальсонах еще ни один мужчина не выглядел героем, подумал я и приветливо кивнул:

– Ложитесь так, чтобы левая рука была бы под левым ухом, хорошо… – и сразу же мне подумалось, что тут что-то не в порядке.

Маленький Кирмушка, смелый тракторист с торфоразработок, еще вчера был рассудительным парнем и посмеивался над пустяковой операцией, а теперь, пугливо оглядываясь по сторонам и выпятив толстую нижнюю губу, мелкими шажками приближался к операционному столу, как несчастный жених к алтарю, а стол был застлан белым, как брачная постель. Тут сестра схватила парня за руку, и Кирмушка, наверное постеснявшись, как и весь многострадальный род мужской, сопротивляться женщине, тяжело вздохнув, лёг на левый бок.

Однако ко мне Кирмушка отнесся как к мужчине. Он еще терпел, пока я протирал ему спиртом бок, лишь время от времени опускал поднятый локоть, будто отмахиваясь от мух, но, когда я взял шприц и приблизил к его ребрам, Кирмушка заорал:

– Нет! – и намеревался рвануть в сторону.

– Не волнуйтесь, эта игла тонкая, – успокаивал я.

Не помогло. Мы начали диспут. Поначалу я спокойным голосом повторил уже давно известную песенку:

– Операция удлинит вашу жизнь по меньшей мере лет на пятьдесят. При этой операции процент смертности за последние пятьдесят лет составляет круглый ноль. После обезболивания вы не ощутите боли сильнее, чем укус блохи. (В наше время, когда имеются хорошие порошки от блох, многие даже и не знают, что такое укус блохи, поэтому надо будет придумать что-нибудь другое.) Крови потеряете столько, сколько может высосать один комар. Через неделю сможете уже танцевать. Если не верите мне, спросите у кого-нибудь, кто уже перенес эту операцию, – психологически правильно закончил я.

Тот сразу вскинул голову:

– Я уже спрашивал. Именно поэтому и не хочу.

– У кого спрашивали?

– У Долгого Леона.

Долгий Леон был туберкулезник с пятнадцатилетним стажем, с тех недавних, но печальных времен, когда не было еще ни стрептомицина, ни фтивазида; он испытал на своей шкуре и газирование легких, и торакокаустику – операцию, которую я собирался сделать Кирмушке; ел собачий жир, ел и мед, запивая спиртом, – словом, применил всю современную и средневековую медицину.

– Ну, вот видите, Леон сказал вам, что это сущий пустяк, раз чихнуть, и все.

– Вовсе нет! – прошипел Кирмушка, пытаясь увернуться от иглы, которую я снова приблизил к смазанному йодом месту. – Леон сказал, что в бока втыкают такую штуку, дюймовую трубку. В прошлом месяце, мол, вся больница содрогалась, как один орал. Санитарка, говорит, вынесла две кровавых простыни, которые можно было отжимать. Да еще ребра ломают долотом…

Ах эта святая ложь! Долгий Леон за эти россказни с дикого Запада получит свое: прикажу запереть его штаны на целый месяц в шкаф, пусть тогда полежит и подумает, хорошо ли пугать других. Но что делать с Кир мушкой, который теперь пялится во все стороны и ждет – когда же принесут эти орудия пытки. Печально, конечно, что молодые и неуравновешенные люди порою больше верят старому пустомеле, чем ученому доктору.

Я еще сдерживался, потому что знал, что торакокаустика Кирмушке необходима. По очереди я перебрал все инструменты, которые применяют при этой операции, чтобы больной убедился, что тут ни одна штуковина не толще карандаша, и все время повторял:

– Больно не будет, совсем не будет больно. – В промежутках я не забывал и попугать: – Если спайки не прижечь, то я не ручаюсь…

Все же анестезийную иглу мне так и не удалось ввести между ребер Кирмушки. Наконец я потерял терпение и сквозь свою марлевую маску рявкнул:

– Довольно шутить! Или вы будете лежать спокойно и начнем операцию, или – марш отсюда! Трус… Боится укола иглы. Надо посмотреть, нет ли лужи под столом.

Разумеется, если бы больной сообщил куда следует, мне бы влетело за грубость; но это помогло, Кирмушка нервно подергал черными бровями и, совсем упав духом, сказал:

– Колите, – и больше он не барахтался.

Через длинную иглу я ввел в грудную клетку и вокруг реберных нервов чайный стакан новокаиновой жидкости, делал я это медленно и методически, совершенно восстановив необходимое спокойствие, и был уверен, что Кирмушка вовсе не почувствует боли. Я накинул на умолкшего Кирмушку операционную простыню и затем спокойной рукой взял скальпель, в двух местах надсек кожу – совсем немного, длиной примерно в сантиметр. Про себя я подумал, что, наверное, из-за небольшого разреза настоящие хирурги торакокаустику не относят к серьезным операциям. Ясно, что всякий разумный человек будет ставить операцию ну хотя бы слепой кишки, при которой разрез по меньшей мере раз в пять длиннее, чем при теракокаустике, раз в пять выше. Скрипнула грудная плевра, и я вонзил под мышкой между ребрами больного два шила толщиной с карандаш. Больной даже и не охнул – анестезия была безупречной. Затем в одну дыру я сунул эдакую длинную трубку, в конце которой была электрическая лампочка и система зеркал, так что я смог, передвигая инструмент вверх и вниз, обследовать всю грудную полость, в которую заранее между грудной клеткой и легкими накачали слой воздуха толщиной с ладонь. В операционном зале погасили свет, так лучше видна внутренняя сторона грудной полости. Это такая странная операция, которую производят в темноте и где все, что надо делать, видит только сам оперирующий. Я осматривал сероваторозовую поверхность легких:

– Видать, Кирмушка некурящий, у курильщиков цвет легкого от дыма серый, а местами даже черный.

– Некурящий и непьющий, – сонным голосом подтвердил Кирмушка.

Непьющий ли он, этого я не мог определить по поверхности легкого.

Я взглянул вниз, где картина напоминала туннель. Туннель опирался на блеклые, покрытые плеврой ребра, ребра в буквальном смысле слова. Я отыскал первую спайку, которая, как белая бечевка, тянулась от легкого к грудной клетке и при дыхании дергала легкое. Через другую дырку я всунул длинную железную штукенцию, в конце которой имелась платиновая петелька. В эту петельку я поймал спайку и ногой нажал на выключатель. Петелька красно запылала, поднялся дымок, и спайка стала медленно таять. В этом деле поспешность не годится. Потихоньку я теребил пылающей петелькой спайку, и в какой-то момент мне пришла на ум статья в стенной газете. Там один тип писал, что, несмотря на хороший голос, я не участвую в хоре санатория. Жизнь – пестрая штука, подумал я; как бы этому писаке тоже не пришлось лежать на операционном столе. Я-то буду работать так, что боли он не почувствует, но все же ему будет не по себе. Если бы я, к примеру, был писателем, то непременно выучился бы и на врача, чтобы пугать критиков, дескать, встретимся как-нибудь в кабинете, ты будешь голым, а у меня будет в руке тупая игла.

Спайка разорвалась, и я снял ногу с выключателя; платиновая петелька стала остывать. Я повернул Кирмушку и – черт побери! – увидел еще одну спайку у самой верхушки. Если я ее не прижгу, то дыра в легком не закроется. Обязательно надо и ее прижечь. Однако… под ало-белой спайкой пульсировал синеватый бугорок. Я хорошо знал его: там под тонкой грудной плеврой скрывалась большая артерия. В глазах оперирующего врача это – табу, более святое, чем любая икона, на нее можно только посмотреть, но ни в коем случае нельзя прикасаться чем-то острым или горячим, потому что тогда… лучше и не говорить об этом. Но спайку необходимо прижечь! Можно, конечно, сказать, что все возможное сделано, и пусть себе Кирмушка уходит спать, но надо бы все же попытаться.

Холодной петлей каутера я дотронулся до спайки. Ее удалось отвести в сторону от синеватой артерии, с кровеносным сосудом она, к счастью, не срослась. Если я теперь рассеку спайку, вытянутая верхушка легкого сомкнется и очага чахотки в нем больше не будет. Уже вначале я сказал, что за быструю езду на машине меня еще ни разу не штрафовали, рисковать не в моем характере. Ну, а если теперь, скажем, у Кирмушки опять ум за разум зайдет и он подтолкнет мою руку, то пылающая петля вонзится в большую артерию… не будем всуе поминать черта. Эх, кабы было так, то не было бы иначе и так далее. Я тяжело вздохнул сквозь свою марлевую маску, оттянул эластичную плевру как можно дальше от большого кровеносного сосуда и затем тихим, кротким голосом стал поучать Кирмушку:

– Теперь не кашляйте, не шевелитесь, не смейтесь и лежите спокойно, иначе вы угодите в морг, а я в тюрьму, – или что-то в этом роде.

– Куда?.. – осторожно осведомился Кирмушка под операционной простыней, затем утих и даже не шелохнулся.

Оттого, что я попал бы в тюрьму, ему, надо полагать, ни жарко, ни холодно не стало. И тут моя правая ступня нажала на выключатель. Петля запылала, и на странной сцене в грудной клетке, которую видел один я и только одним глазом, начался последний акт представления. Я тоже боялся дышать, готовый при первом движении сорвать ногу с выключателя и отдернуть петлю с опасного места.

Черт бы побрал эту кропотливую работу часовых дел мастера, при которой нельзя промахнуться и на два миллиметра. Лучше уж идти канавы рыть. Спина от пота мокрая как в одном, так и в другом случае, и сейчас у меня тоже соленая, как слеза, капля скатилась со лба вдоль носа. Напуганный Кирмушка дышал так тихо, что я внутри едва замечал движение освещенного крохотной лампочкой легкого.

Спайка разорвалась, верхушка легкого сомкнулась. Я перевел дыхание, выпрямил согнутую спину, в окружающей темноте дал отдохнуть уставшим глазам и потом снова нагнулся к оптике, чтобы еще лишний раз убедиться, что внутри все в порядке. Причудливый, покрытый жилистой, алой плеврой туннель из ребер, в котором удары сердца сотрясали легкое, был таким же, как давеча. Но вдруг: на легкое что-то капнуло с грудной клетки.

Темная капля крови…

Откуда? Я повернул свою лампочку в сторону грудной клетки. Нашел нервно пульсирующую артерию" возле которой только что сжигал белесую спайку.

Врач не должен выказывать волнения" так же как и, к примеру, актер, узнавший на сцене во время представления, что его милейший друг только что увел его дражайшую подругу. Сердце у меня странно сжалось, грудь сразу как бы опустела. В голове осталась еще одна-единственная мысль: чем можно помочь… ибо кровь сочилась оттуда, где рядом с большой артерией чернел обгорелый обрубок спайки. Неужто я задел этой горячей кочергой и самое артерию? Тогда конец…

И зачем я не был суеверным, когда Кир мушка так упирался, прежде чем позволил себя резать? Напрасно я винил Долгого Леона и его устрашающие россказни – Кирмушка сам все предчувствовал… Я подло воспользовался доверием больного к врачу.

Дверь открылась, и луч света на мгновение осветил простыню, под которой лежал и, возможно, смертельно истекал кровью Кирмушка. Вошел мой коллега Янис, который тоже знал эту операцию. Несмотря на опасность, у меня еще сохранилось привитое на факультете и на работе убеждение: ничего не скрывать, все равно ничего не скроешь. А может быть, может быть… Янис будет знать то, чего не знает никто: как помочь в этот момент. С прилипающим к нёбу языком я проскрипел:

– Посмотри! – и прислонился к стене.

Янис схватил оптику.

– Ну что ж, – через долгое мгновение откуда-то издалека я расслышал его медлительный голос.

– Но когда прижигал, спайку от артерии оттягивал как можно дальше, – лепетал я, будто это могло еще что-то изменить. – Что делать… – Машинально оберегая чистоту рук, я поднял их вверх, напоминая, наверное, в глубоких сумерках комнаты прижатого к стене преступника.

– Чего ж там еще делать? Зашивай.

– Значит, делать нечего…

– Ну конечно, спайки прижег.

– А сангвинация… – я употребил латинское обозначение кровотечения.

– Где?

– Из больших…

– Ты что, за дурака меня принимаешь? Там всего какая-то капелька и капнула, когда прижигал, а теперь полный порядок.

– Что? – я оттолкнул Яниса и сам приник к оптике.

Ну конечно же: я не коснулся артерии, а те несколько капелек просочились из прижигаемой спайки, как это нередко бывает. Исключительно опасное место, и несколько капелек крови вывели меня из равновесия. Значит, я был чересчур осторожным, это то же самое, что и трусливым, или же был слишком трусливым, что означает то же самое, что и сверхосторожность.

– Представление окончено! Свет! – теперь гордо крикнул я.

Сестра включила свет. Зашивая ранки, я беспощадно вонзал кривые, остистые иглы в кожу Кирмушки, так как знал, что ему не больно. Правда, получилось всего два шва. "Если так мало швов, то никто, конечно, не поверит, что тут была серьезная операция", – еще подумал я. Затем перевязал и, как обычно, велел больному идти в свою постель. Правда, я не произнес фразы, которую в свое время якобы изрек небезызвестный иудейский психотерапевт и чудотворец: "Бери свою кровать и гуляй", но чувствовал себя таким же гордым, ибо я тоже вернул к жизни больного, считавшегося уже, пусть и по недоразумению, безнадежным.

Кирмушка накинул на плечи зеленый санаторный халат. На голове его еще оставалась белая шапочка, и когда он, этот чернявый парень в белых кальсонах, уходил в сопровождении нянечки, то напоминал не то члена партии Индийский Национальный Конгресс, не то арабского шейха. Я заметил, что Кирмушка необычно бледен. Под густыми бровями вяло поднимались и опускались усталые веки. От недавнего воинственного настроения не осталось и следа. Наверное, испугался крови вроде меня, подумал я, забывая, что пациенты, к счастью, свою кровь не видят и поэтому столь отважны на операционном столе.

Я вошел в ординаторскую, как подкошенный упал на стул и прилип к сиденью, потому что мои брюки от пота стали неприлично влажными. Но старая операционная сестра знала, что в такие моменты необходимо: на столе уже дымилась чашечка черного кофе. Чашечка кофе для врача ни в какие списки медикаментов не входит, поэтому зерна я приносил с собой из дома. Сестра наливала в чашечку какую-то бесцветную, похожую на спирт жидкость. Но, по всей вероятности, это был не спирт, так как ни один контроль никогда не выявлял у нас недостачу спирта.

Горячий напиток освежил меня настолько, что я стал жаловаться:

– Больше не буду оперировать. Какого черта я должен губить свои нервы? Нервы доктора ни в один прейскурант не включены, новых не купишь. Не буду оперировать – и все тут. Нет такого закона, по которому я обязан оперировать.

– Доктор, вы говорите это уже в который раз, – спокойно заметила сестра и налила еще кофе.

Я, как и многие другие, не люблю, когда мне говорят правду, поэтому приказал:

– Не раздражайте меня! – И, уже заметно приободренный кофе, я пытался вообразить себе, как будет выглядеть на рентгене легкое Кирмушки, когда в нем зарубцуется разъеденная бациллами чахотки дырка.

Но полное счастье, наверное, не суждено испытать смертным: приоткрылась дверь, и санитарка тревожно доложила:

– Кирмушке совсем плохо: бледный и весь в поту…

Одним прыжком я очутился в палате: голова больного безжизненно соскользнула с высокого изголовья, глаза полуприкрыты и неподвижны, лицо и губы желтовато-бледные как сыр, на лбу мелкие капельки пота. Я схватил вялую, очень тяжелую руку. Пульс едва прослушивался. Ясно: к сожалению, прав был я, а не Янис – большая артерия кровоточит, грудная клетка больного наполняется кровью. К счастью, другие больные из палаты вышли.

– В операционную! Лаборантку, группу крови… – заплетающимся языком командовал я, но, чтобы помочь унести больного, сил больше не было.

Пока звонили в районную больницу, в кабинет переливания крови, я еще впрыснул лекарства, откупорил мешок с кислородом и вколол иглу в бок Кирмушки, пытаясь втянуть шприцем кровь, чтобы убедиться, что все же случилось то, о чем и говорить не хочется. Однако крови не было, в шприц вошел только воздух. Странно: состояние Кирмушки продолжало ухудшаться.

Когда за несколько минут ожидания крови для переливания и прихода второго хирурга мое внутреннее отчаяние достигло высшей степени, Кирмушка начал икать. Еще один зловещий симптом…

В полном смятении я уже подумывал о самоубийстве после смерти Кирмушки и о прощальной записке, в которой напишу о том, что виновным себя не чувствую, но не могу пережить тяжесть стыда и подозрений… Вдруг голова умирающего пациента соскользнула со стола, и его начало отвратительно рвать.

Это еще что за новый и странный симптом?

Я нагнулся и почуял неприятный запах водки; тут мне стало ясно, что этот симптом вовсе не новый, а ему по меньшей мере уже несколько столетий.

После рвоты умирающий Кирмушка раскраснелся, сам втащил голову на подушку и сразу уснул. Вошла санитарка и сообщила:

– Доктор, Долгий Леон только что хвастал в коридоре, как он напугал Кирмушку и тот перед операцией одним махом пропустил целую четвертинку. Посмотрим, говорит, что из этого получится, Кирмушка-то полный трезвенник, его сразу развезет.

Я-то видел, что получилось. Одним духом я выпил три особых кофе.

С тех пор я терпеть не могу пьяниц, и горе тому, кто в санатории балуется с бутылкой!"

1961