Текст книги "Розовый слон"

Автор книги: Берзинь Миервалдис

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 25 страниц)

Затем Бертул сделал запись в журнале учета работы. Без учета нет работы, это знает каждый работник культуры. В субботу перед танцами состоялась лекция врача соседнего, Падеджского участка о случаях младенческого алкоголизма в связи с употреблением алкоголя на общественных крестинах. Из этой одной записи в журнале получилось три записи в отчетах: тематический вечер, концерт и лекция – за счет Падеджского ансамбля в пользу Бирзгальского дома культуры.

Бертул отправился на свидание в "Белую лилию". Анни, одетая в кораллово-красный джемпер, сидела за столиком в ожидании его. Откусывая кусочек торта, она энергично шевелила угловатым подбородком. С ушных мочек, которые казались самой нежной частью лица, как капли серебряной росы, Сегодня свисали серьги. Бертул заметил их еще и потому, что, когда Анни ела, движения серег не были синхронными с движениями челюстей, и это создавало интересную аритмию. Кусочек торта ожидал и Бертула. Даже в выходной Анни одним глазом наблюдала за прилавком. Была умеренная очередь женщин, потому что привезли свежие, пахнущие корицей, печеными яблоками и слегка горелым сахаром булочки. В женщине есть что-то от мухи, нет, от осы: как те, так и другие любят сладкое, думал Бертул.

Вдруг мимо них протиснулся мужчина в обвисшей жокейке. По стеклянному глазу уровня в потрепанном портфеле Бертул узнал Шепского. Шепский встал первым в очереди и потребовал десять булочек.

Врожденное чувство справедливости в повседневной жизни чаще всего проявляется в очередях.

– Ноги, руки у него есть, не инвалид!

– Может быть, ты капитан дальнего плавания?

– Может, мать-героиня? Чего лезешь без очереди! – раздавались возгласы возмущения.

Шепский не смутился. Серьезно взглянув на ближайших женщин, он протянул руку к стене, на которой висел украшенный красным крестом плакат:

– Я есть донор! Ты не знает, что ли – донор берет без очередь.

Женщины, услышав слово "донор", притихли. Может, иная из них даже вспомнила родильный дом, где получила капельку чужой крови вместо своей… Продавщица уже потянулась за розовыми булочками; но Анни тоже любила правду и тряхнула серебряными серьгами:

– Не отпускай, Марта! От крови этого мужика каждый умрет. В его жилах синяя сивуха. Это же Шепский!

Бабы, услыхав, что кровь Шепского схожа с кровью зеленого змия и не годится для переливания, воспрянули:

– Мошенник!

– Последний пропойца!

– Уже с утра нализался! – раздавались выкрики, хотя ни одна из них не была твердо убеждена, что сказанное соответствует истине, зато уж не сомневались, что такой напор выдержать трудно.

Шепский отступил с достоинством. Разразившись вдруг громким: "Ха-ха-ха! Во как я вас надул!" – помахивая портфелем, он неторопливо вышел.

– Минуточку… – Бертул извинился перед Анни и последовал за Шепским.

Они встретились на лестнице под флагштоками.

– Сегодень в магазин привозил венгерская мужская туфля, мой дочка там работает… – шепнул Шепский. – Бутылка пиво, и тебе положит сорок первый номер, у тебе есть женский нога.

– Благодарствую, у меня дома одна пара уже лежит, – героически соврал Бертул. – Вам по работе приходится лазить по чердакам, трубу подправить и тому подобное. Если случится увидеть старую керосиновую лампу, или сундук для приданого с намалеванными цветочками, или конские уздечки с хорошей чеканкой… Я заплачу.

– Я-то знай: старый вещь теперь есть модный. Борода-то тоже старый вещь. Я погляжу.

Бертул отдал деньги на бутылку пива. Ничего не поделаешь: гербовая пошлина договора.

С чемоданчиком для инструментов в руке мимо проходил слесарь Зислак, аккуратный, волосы на пробор" отглаженные складочки на рукавах рубашки.

– Хорошо, что встретил вас… Вы тогда в обществе друзей природы обещали взять на себя сбор ценных предметов и посредничество, – сказал Зислак.

– На этом поприще уже многое сделано. Что вас интересует?

– На работе говорили, что в Пентес мелиораторы сносили дом и нашли такую штуку – ни патефон, ни граммофон, с железными пластинками. Музыкальный ящик! Потом проиграли его в карты. Я за такой заплатил бы… большие деньги! После работы люблю слушать старую музыку. У меня уже есть граммофон, как он называется?.. Кажется, хисмастерс.

– "His masters voice", – уточнил Бертул. – Прославленная английская музыкальная фирма. Моя фирма будет не хуже. Именно в Пентес работает, так сказать, особый агент.

У Бертула грудь наполнилась радостным желанием действовать. Его салоном уже интересуется даже такой общепризнанный трезвый человек, как Зислак! Как только Алнис вернется, пусть тут же отправляется назад с конкретным детективным заданием. Предприятие разрасталось – Шепского теперь можно считать агентом номер два, он будет инспектировать чердаки бирзгальских хибар, построенных в начале века. В городе Салдус, говорят, был найден даже картон, написанный Розенталем, на обратной стороне которого неизвестный старичок резал листы самосада.

В автобусе на районный центр пассажиров было мало. Анни выбрала место сзади. Шофер в свой перископ не мог тут наблюдать за ними. В густом бору за городом на шоссе встречались выбоины, и Анни, подпрыгивая, притерлась плотнее к Бертулу. Прикрытое тонкой полуюбочкой, теплое бедро Анни действовало на хилую комариную ногу Бертула, как гальванический ток на лягушачью ляжку в общеизвестном опыте на уроке физики. Отступать было некуда – не пускала стенка автобуса. Голос Анни, вздрагивающий вместе с красным джемпером, ласково ворковал:

– Вам еще не надоело жить в одиночестве в этой обшарпанной будке фотографа? А может, вы вовсе не одиноки, может быть, ночью какая-нибудь зеленая русалка выплывает к вам из реки погреться?

– Анни, это исключено, пока в Бирзгале живете вы!

– Вы всё льстите мне… – Анни повторила известную формулу, которой отвечают застенчивые девицы, уверенные, что на самом-то деле им вовсе не льстят. – Наверняка кто-нибудь уже успел что-либо про меня наговорить. Взять хотя бы того же Касперьюста. Он как-то раз покупал бутылку пива, а я в шутку спросила, есть ли у него разрешение от жены. – Анни глядела на бегущие сосны. – Я и сама могу порассказать правду. С последним мужем я вынуждена была разойтись, потому что ни одну ночь я глаз не могла сомкнуть…

Бертула ужалила ревность, какую испытывает всякий мужчина, если при нем приятная женщина хвалит достоинства другого мужчины.

– В Африке, говорят, такие случаи не редкость. Расовые особенности… – пробормотал он.

– Разве негры тоже сильно храпят?

– Почему… негры должны храпеть? – смутился Бертул.

– Я разошлась с последним мужем потому, что он ужасно храпел. Так был муж как муж, работал в пекарне. Но если хоть немножко выпьет, так от храпа прямо потолок обваливался. А какой же мужчина не выпивает!

– Совершенно верно, – от души согласился Бертул.

– Поначалу думала – выдержу, он всегда приносил свежие пирожные эклеры, но под конец я стала говорить: "Не можешь ли ты спать потише!" Храпун-то сам ни за что не верит, что от его храпа всю ночь оконные стекла дрожат. Проходит неделя, другая. Нет, не могу. Как выпьет и уснет, иди спать в другую комнату. А он, этот Ояр, проснется – нет меня рядом, сразу скандалить. Опять, мол, я от него убегаю. Я потихоньку к врачу ходила, может, имеются какие лекарства. Попалась эта докторша Симсоне, такая тихая, молодая. Думаю, молодых теперь больше учили. Оказывается – ничуть.

– Про невесомость учат, а как избавиться от храпа, не знают, – согласился Бертул.

– Вот именно. Симсоне только смотрит на свои туфли и объясняет мне: храпят люди, собаки, медведи, гориллы и слоны… Мне-то какое дело, что горилла храпит, я должна спать рядом с мужчиной! Ну да, говорит она, когда храпят, шевелится мягкое нёбо. Храпят, мол, оба пола. Хватит, говорю я, раз уж вы знаете, что там шевелится, то закрепите это мягкое нёбо на месте. Дайте лекарства, чтобы по крайней мере ночью не шевелилось! Нет, этот недуг нельзя, мол, лечить, потому что его – я онемела, такое издевательство! – медицина не считает за болезнь, значит, нечего и лечить его… "Терпела я, терпела, но однажды Ояр был выпимши, и я сказала ему, что он громко хранит; а он как двинет меня по щеке. Ну уж этого я никому не позволю! – Грудь Анни подалась вперед и застыла в боевой готовности.

Бертул вполне верил, что ударить Анни опасно, и торопливо пробубнил:

– Да-да, женщину надо часто любить и редко бить.

– И тогда я сказала: "Убирайся!" Вот так и живу… – Анни вздохнула и опять позволила себе дотрястись до Бертула.

Она рассказала только про одного мужа, но на пальцах было по меньшей мере три кольца. Пусть! Денег на четвертое кольцо у Бертула не было, и достоверно известно, что и не будет. Скорее всего… придется у Анни выпросить те сотни, если найдется музыкальный ящик, про который пронюхал Зислак.

Анни открыла белую сумочку и стала показывать фотокарточки в качестве иллюстрации к биографии.

– В общем-то в Бирзгале Жить можно… Вот где я живу. Мне принадлежит полдома. – Змея-искусительница начинала с дома, не понимая, что у Бертула была душа художника. Здание типа чернильного пузырька, так себе. Оштукатурено, забор из проволочной сетки. За ним далии и в проеме входной двери Анни в купальнике. Значит, на снимке объединено материальное и художественное.

– Домик славный, оконные рамы белые, как нейлоновая рубашка.

– В мой день рождения… – Второй снимок. Свежепричесанные женские головки, мужчины уже без пиджаков, но все при галстуках. Обязательная бутылка коньяка, как символ культуры и ранга. Стол в добровольном соревновании с соседями до последнего предела завален посудой и закусками. И ваза с розами. Только розы, ну, может быть, еще гвоздики или каллы, другие цветы, когда идешь в гости, уже и не цветы. Если бы кто-нибудь принес букет васильков, над ним бы долго смеялись, как над ничтожеством или блаженным. Один верзила, таращась на фотографа, прижал нахально свою бороду а-ля Бауман Карл к щеке Анни. – Муж сестры. – пояснила Анни, догадываясь о ходе мысли Бертула. – Нет ли у вас каких-либо фото с собой?

Хотя Бертулу не принадлежал особняк и единственная жена бросила его еще шестнадцать лет назад, фотографии у него имелись. Из Гауяскалнсского санатория. Бертул посреди танцевального ансамбля. По обе стороны от него по девушке, одетой в смешной русско-венгерско-молдавский национальный костюм. У Бертула под подбородком "бабочка". Затем моментальный снимок – Бертул в единственном числе. Застигнутый врасплох фотографом – в полуобороте, с бокалом вина в руке.

– Красноречиво. Без притворства, – засмеялась Анни. – Подарите мне это.

Как неизменны способы сближения… Точно в средней школе. В районе она наверняка угостит его обедом. Фотография стоила всего лишь двадцать копеек. Облик Бертула перекочевал в белую сумочку.

В городе они остановились у низкой стеклянной клетки на краю старого парка.

– Величавые деревья, как в английском парке, – заметил Бертул.

– Тут было старое кладбище.. – вздохнула Анни. – Поэтому в народе это кафе называют "Покойничком".

– Кто знает, может, и я когда-то буду держать в зубах сладкий березовый корень… – рассуждал Бертул. – За это стоило бы пропустить по одной.

Они свернули на тропинку к "Покойничку". На обочине возле дорожки среди известкового туфа цвел очиток, яркий как лик солнышка.

– Хорошо бы у каждого дома культуры иметь такой же каменный садик, как у этого кабачка, – Вздохнул Бертул.

– Это не кабак, а кафе, – поучала Анни.

Бертул заметил, что засохла одна из свилеватых сосен, которые росли у входа.

– Все же кабак, погубил это дерево урин пьяниц, в котором содержится спирт.

Внутри стеклянная клетка была чистой и аккуратной. Поверхность столов из покрытого лаком волокна. Спинки сидений удобно охватывали тело и не давали подняться до тех пор, пока не было выпито по два стакана "Бисера". После второго Бертул заметил, что холодильник за буфетом такой огромный, что в него можно упрятать целого быка, но вино все же тепловато, что у музыкального автомата все клавиши целы, но "сегодня он не работает", что на одной степе окна большие до пола, а на другой – маленькие у самого потолка, как в тюрьме. Хватит, сказал себе Бертул, критика отдельных недостатков – первый признак опьянения. Анни уплатила, потому что она же пригласила.

Анни ушла "прочесывать магазины". Договорились встретиться через два часа у церкви, петух на ее шпиле был виден с любой точки города, и церковь была такая большая, что ее заметил бы даже хмельной. Бертул продолжал знакомиться с городом. "Салон народного искусства". В магазинчике имелось огромное количество цветных салфеток, ковриков и довольно больших настенных ковров. И множество деревянных подсвечников. Должно быть, в этом городе возвращались к свечному освещению.

– Нельзя ли заказать у вас оленьи рога? Не деревянные, а настоящие, с лобовой костью оленя? – с серьезным выражением на лице спросил Бертул.

Старообразный, сутуловатый продавец поглядел на него внимательно. Судя по пиджаку в крупную клетку, по волосам нормальной длины да еще прямому пробору, это человек солидный, возможно коллекционер. Будучи продавцом старых времен, он ответил:

– Сегодня нет. Посмотрим на складе, и я позвоню нашим поставщикам. Зайдите, пожалуйста, завтра.

– Позвоните поставщикам? Браконьерам? – холодно простился Бертул.

Как экскурсант, Бертул обратил внимание на кафе под названием "Солнце". Только и было что название; а так – те же трубчатые стулья, тот же сизоватый релиновый пол и бездействующий венгерский кофейный автомат на стойке. Стакан венгерского вина, правда, был настоящий и действенный. Взял еще сигарет, и оставалось всего два рубля… "Один в чужом городе…", с этими рублями шутить нельзя. Если Анни не выручит, придется топать домой все сорок километров. А что бы можно осмотреть без денег?

Раздумье прервал хлопок ладонью по плечу. Поднялось легкое облачко пыли. Черт, забыл дома почистить щеткой. Виновником был инспектор отдела культуры, у него была привычка, разговаривая, поднимать обе руки. Говорили, что он когда-то дирижировал духовым оркестром. Инспектор тут же сообщил, что заведующего отделом культуры перевели в министерство и отделом заведует и. о.

– Если бы на вакантное место был объявлен конкурс, я подал бы документы; а так не все ли равно, имеется ли свободное место в отделе культуры или в министерстве иностранных дел Абиссинии, – сказал Бертул.

– Мда, – проворчал инспектор, – хотя… если на войне убьют одного майора, то получат повышение по меньшей мере три человека – один лейтенант, один старший лейтенант и один капитан. Еще вот что: в районе нужен один передовой дом культуры, по которому равнялись бы другие дома. Бюджет подкинем. Ваш не хочет постараться? Шансы есть.

– Спасибо за любезное предложение! Отчеты у нас и в самом деле неплохие. Спасибо. Доложу директору.

Это дело нужно было спокойно обдумать. Он зашел в универсальный магазин, потому что на втором этаже там находилось кафе. Не по-мужски брать к кофе пирожное. Половое различие требует пить кофе с коньяком. Из двух рублей больше одного было пожертвовано на полрюмочки "Плиски". Кафе находилось на стратегически удобном месте: с высокой табуретки можно было обозревать лестницу, так что ни одна жена не могла бы незамеченной накрыть мужа, если тот, пока жена на нижнем этаже ревизует полки с кофточками и трусиками, увлекся крепким кофе. Анни ценила пьяниц в ресторане "Белая лилия", но не переносила пропойц в собственном доме, Бертул это почувствовал. Потому-то Анни хотела, чтобы Бертул принимал необходимое для жизни количество алкоголя только в ее присутствии.

Ну так, прежде всего – кто такой сам Бертул в этой армии носителей культуры? Бывший библиотекарь, куль-торг, по ведомостям на зарплату – даже пианист. Учитывая девятилетнюю выслугу, он возвел себя в чин лейтенанта. До пенсии в генералы не попасть, но, скажем, если посчастливится, до капитана можно дослужиться. Кто такой Касперьюст? По меньшей мере старший лейтенант. Разница в зарплате у них не особенно большая, но директору легче что-нибудь присовокупить к зарплате. Руководство драматическим кружком" к примеру, – рубль за час. Можно бы списать и не порвать национальные костюмы, барабан. Премия за квартал рублей пятьдесят. Можно придумать и еще кое-что, до чего Касперьюст никогда не додумается. А свадьбы, крестины, совершеннолетие, – говорить Бертул умел, голос, как говорится, дай бог каждому, букварь будет читать, а иной прослезится. Потом домашние званые вечера – раз в неделю… Будущее вырисовывалось ему столь же радужным, как вид налево, где на полках и на столах, подобно слоеному мармеладу, лежали простыни, полотенца, скатерти.

Решительно опрокинув рюмочку, он медленно, точь-в-точь новый Касперьюст, спускался вниз, мимо неподвижной глиняной девицы, на коричневое тело которой было надето новейшего образца летнее платье "Рижской швеи". Руководство магазина нелепо поскупилось на туфли, и ступни коричневых ног манекена были укутаны в зеленую сборчатую ткань. Забрела в траву девица, ухмыльнулся Бертул. В отделе письменных принадлежностей он купил конверты, писчую бумагу и спросил, где тут находится почта. На почте написал два письма, каждое другим почерком и с разными подписями. Бертул хотел стать хотя бы старшим лейтенантом.

Закончив осмотр магазинов, Анни спохватилась, что ни в одном вроде бы не видела Бертула. Денег у Бертула, в общем-то, нет, но все же для рюмочки всегда найдется даже у голого и в бане. Аини стала систематически проверять главную улицу. В кафе "Солнце" она спросила:

– От нашей группы отбился один экскурсант. Такой чернявый – с гладкими волосами, в желтом пиджаке… Не покупал ли он у вас что-либо из питья?

Продавщица таращила глаза:

– С черными гладкими волосами… Как бы мог выглядеть человек с гладкими волосами?

Тут Анни вспомнила, что ей принадлежит фотокарточка разыскиваемого лица. Распахнув сумочку, она выхватила фото и протянула продавщице:

– Вот он какой.

Продавщица посмотрела, посмотрела и рот раскрыла от удивления:

– Это же Гунар Цилинскис. Вы из Театра драмы?

Ой… Анни, оказывается, вытащила не тот снимок.

Гунара Цилинского, как эталон настоящего мужчины, от недавно купила в киоске и носила в сумочке…

– Нет… он не Цилинскис, но… очень похож.

Продавщица грустно вздохнула:

– Нет, не был. Такого я бы сразу узнала. Мне очень нравится, как он дает Карлену своюкровь…

Следующее кафе в универмаге. Продавщица сразу вспомнила предъявленного.

– Был, только что тут был. Все время через плечо наблюдал, кто поднимается и спускается по лестнице, а когда не смотрел, пил кофе и улыбался.

У автобусной остановки, где находилось следующее кафе, то самое, где Бертул намеревался истратить свои последние гроши, Анни встретила его улыбкой, солнечной, как локоны ее волос.

– Все осмотрели?

– Музей сегодня закрыт на ремонт, зато я нашел салон народного искусства. Обещали оленьи рога.

– Я купила билеты и уже собиралась идти к церкви, на место нашего рандеву. У нас еще двадцать минут.

– Может, зайдем в кафе?

Бертул радостно распахнул перед ней дверь. Это было мрачное кафе, город не чувствовал ответственности за его благопристойность и чистоту, потому что здесь бывали граждане всей республики. Обтерев газетой столик, Анни принесла две рюмочки южного ликера. Бертул сообщил, что ему предложили место в районном отделе культуры:

– Должность считается более высокой, чем моя, но в зарплате разницы нет. Я попросил время подумать. – Это был ход; пусть Анни не думает, что он привязан к Бирзгале. Анни в самом деле стала серьезнее, и ее серебряные серьги колыхались тихо, как вечерний звон.

По дороге домой оба задремали, Бертул сидел у окна, чувствовал плечо Анни, и его щеку щекотали ее волосы, Анни засыпала, и голова ее склонялась на его плечо. Затем она будто встрепенулась и произнесла:

– Простите, – и снова повалилась на него, на сей раз уже без цели, просто уснула на самом деле.

Естественно, что в Бирзгале Бертул проводил Анни до дома. Авоська со свертками мануфактуры и валмнер-ским окороком руки не оттягивала, но все же было рискованно: городок небольшой, и уже завтра все будут говорить, что худрук побывал у Межляжки дома, И вместе с этим известием он будет списан в глазах остальных женщин, то есть общества.

Надо было пройти мимо пустых рыночных столов. Налево в сторону реки сворачивала усыпанная гравием улочка, и они подошли к знакомому по фотокарточке домику – "чернильному пузырьку" за забором из проволочной сетки и за далиями, у которых распускались первые цветы.

– "Лаймдота", "велта рука", "королевское дитя", – Анни мощной рукой, украшенной серебряной цепочкой, нежно прикасалась к цветкам. Далии сейчас в Латвии в моде, хотя красивыми были всегда.

Бертул еще чувствовал хмель под волосами, и ало-зеленый свет предвечернего солнца превращал уединенный сад в иллюстрацию из книжки сказок. Как хорошо было бы здесь же поужинать и завалиться спать… Поди, уж нашлась бы тахта пошире.

– Подождите! – Анни ушла, оставив авоську в его руке.

Ну да, сама войдет со двора и впустит его через белую "парадную" дверь, которую открывают редко. Так и есть! В прихожей в целлофановых мешках висели зимние вещи, вдоль стены стояли в ряд вымытые бутылки для вина будущего года. Потом его ввели в просторную комнату.

– Вот одна комната. Другая маленькая. – Анни кивнула на стену, где под зеленой тяжелой занавеской, наверное, скрывалась дверь спальни. – Хозяин второй половины дома – бывший шофер больницы, теперь на пенсии. Люди тихие, лишнего не болтают.

Бертул вздохнул:

– Великолепно! Уютно!

Полированные стулья с велюровыми сиденьями, буфет с закругленными углами, карнизы для штор из сверкающего металла, телевизор накрыт вышитой цветами скатеркой, на ней глиняный кувшин. На стене среди других фотографий он приметил цветное фото размером с тетрадный листок с синим морем, пальмами и белым пароходом.

– Это на память, – пояснила Анни, и от нее веяло тяжелым ароматом лилий. – После средней школы я ездила на поездах дальнего следования, потому что ужасно хотелось вырваться из дома. Есть такое село у реки Салацы. Ну, разве что река, а само село… И так изо дня в день. А хотелось увидеть мир… Поэтому я и поступила на работу в вагон-ресторан.

Другой снимок в полированной рамочке показывал нечто вроде большой каменной корчмы, а может быть, даже замок мелкого помещика в тени старых деревьев.

– Первый муж работал здесь агрономом, мы жили на втором этаже, А теперь уж не хочется никуда ехать, свет повидала…

Так. Первый муж агроном, последний пекарь. Но колец на пальцах было четыре.

– Присаживайтесь, сейчас согрею колбаски.

– К сожалению… через полчаса мне надо быть в доме культуры. Репетиция драмкружка. И не знаю, право, очаровательная, как отблагодарить вас за сегодняшнее радушие…

Анни хлопнула в ладоши, будто этого только и ждала:

– Помогите мне полить огород! Должно быть, высох, как в Туркмении, я там однажды была. – И она исчезла за зелеными занавесками.

Не успел Бертул выкурить и полсигареты, как Анни появилась в халате макового цвета, разукрашенном белыми японскими журавлями. Халат чуть приоткрылся, мелькнули ноги выше колен и без чулок. Как сказать ей, что не может он таскать ведра с водой… Влип. Через кухню они вышли во дворик. За обычным двухэтажным сарайчиком находился сад, черт его знает какой величины – ряды яблонь, красной смородины и вишен исчезали в сторону реки, как в лесу. Это несправедливо. Куда смотрит исполком, если у одного сад величиной с прерию, а, к примеру, Бертулу отпущено столько земли; сколько прилипает к подошвам туфель. Копаясь в земле, люди изнуряют себя…

– Этот уголок мой, – Анни сделала полукруг носиком лейки.

В уголке, кроме яблонь, к сожалению, еще имелись грядки длинного и хилого гороха, стручковой фасоли, моркови и, к несчастью, еще не съеденных гусеницами капустных кочанов.

– Насос у сарайчика. Подносите воду" а и буду поливать.

– Уже бегу… – в болезненной улыбке подергал усиками Бертул.

Бертул вернулся к насосу. Борозды в этих брюкво-бурако-турнепсовых грядках высохли, как пепел. Замша туфель вмиг запылилась, стала серой, как мышиная шкура. Единственные туфли… В какое болото забрел, такие ягоды надо есть. Бертул кряхтя снял туфли и взялся за рычаг насоса.

– Правильно, босыми ногами. Песочек как бархат, – восторгалась Анни, принимая первые ведра.

Чудовищно глубокий колодец, наверное, пробурили местные искатели нефти… Рычаг двигался тяжело, скрипел, как тюремные ворота, вода шла струйками, как у собаки возле столба, но Анни с каждым ведром становилась все радостнее:

– Видите, огурцы подняли головы! Через две недели угощу вас маринованными огурчиками!

Рабский труд оплачивать огурцами… Два стакана вина – рубль сорок, рюмочка ликера, все это он уже оплатил своим обществом. Билеты туда и обратно – вместе около четырех рублей… Бертул, качая насос, считал и пришел к заключению, что после двадцати ведер он все отработал. Улыбаясь, с дрожащими бицепсами, он сообщил Анни:

– Зарядка летним вечером мне нравится, но теперь все же я должен бежать, а то Касперьюст от злости схватит астму.

– Жаль… А в общем-то все полито, хватит на неделю. Большое спасибо. Ну, ужин теперь заслужен… – Когда Анни переступала через грядку, халат еще раз показал выше колен голую ногу. И, используя возможности и очарование женских глаз, она поглядела на Бертула долгим взором. Сначала раскрытыми глазами. Это означало, что от чистого сердца. Затем веки слегка опустились. Это символически означало портьеры спальни. Серьги, шевелясь, как колокольчики, возвещали канун праздника. Вспотевший Бертул, опасаясь, что повышение и понижение температуры могли бы вызвать спад способности организма к сопротивлению, грустно улыбаясь, все же простился. Ушел с чистой совестью, что он отработал также и ложечку растворимого кофе, которую подсыпали в его чашечку при посещении "Белой лилии".

Дома, развалясь на топчане и пуская синий дым в желтый абажур лампочки, он взвешивал положение. Кто-то тяжело карабкался вверх.

– Good evening, шеф! – Алнис, одеревенелый, опустив одна плечо и прижав ушибленную руку, втащился в комнату и рухнул на стул напротив Бертула. – Я грохнулся с мотоцикла… А в остальном – совершенно живой…

– От несчастных случаев я тебя не застраховал, не стоило падать, – извинился Бертул, предлагая курево.

Алнис поставил между ног рюкзак и расстегнул его. Первая боль была позади, и раз уж медики его не задержали, значит, ничего серьезного быть не могло. Чтобы момент был поторжественнее, он протянул руку, снял с печной вьюшки котелок и надел его на голову. Затем выгрузил перед Бертулом постолу, передник "Шла девица к роднику", потенциальный школьный звонок, календарь, кладбищенскую цепь и заключенного в медную дверную ручку ангела.

Бертул от восторга забегал по комнате, и широкие штанины дешевых спортивных трусиков развевались вокруг его голяшек, как синее знамя.

– Колоссально! За сим объявляю, что художественный салон основан!

Приоткрылась дверь, и появилось одухотворенное чело Скродерена, повязанное черной лентой. Будучи поэтом, он не скрывал восторга и сел на пол рядом с кладбищенской цепью.

– И о чем только могла бы поведать эта цепь… Ночь, часовня открывается…

– И заходят хулиганы пить водку, – затормозил полет его фантазии Бертул.

Пропустив то, как он лежал ничком на гундегасском чердаке, Алнис рассказал о трудностях в поисках экспонатов. Когда Скродерен услышал про рессорную коляску, он воскликнул:

– Дрожки немедленно сюда и наверх! Сюда, в ателье! За границей некоторые привозят в спальни санки с медвежьими полостями – и спят в них! Я договорюсь в потребсоюзе насчет грузовика.

Предложение занесли в перспективные планы.

Козырем Алниса был рассказ о музыкальном ящике. Зато Бертул не рассказывал, что у этого ящика заочно появился покупатель, но заявил:

– Как только достану две сотни, поедешь в Пентес!

Скродерен ушел на берег реки, чтобы в обществе девушки черпать вдохновение для стихотворения о другом пауке. Бертул резюмировал:

– Музыкальный ящик продадим по меньшей мере за три сотни. Барыш пополам.

Алнис, отыскав для ноющего плеча место помягче, как лёг на раскатанный матрас, так и уснул сразу и видел сон, будто лежит он в лакированной рессорной коляске, которую ночью качает специально впряженная лошадь.

Бертул просмотрел последнюю страницу "Kobieta i zycie", на которой обычно находил какую-нибудь скромно одетую даму и сведения о предполагаемой невестке английского престолонаследника. Выключая лампочку, он вздохнул:

– Чтобы приобрести три сотни, необходимо достать две…

Касперьюст опять напомнил Нарбуту:

– Чтобы в вестибюле были уборка урожая сена и передовики! И побыстрее.

– Скажите: уборка урожая сена – это то же самое, что косьба?

– Совсем не то, косьба только часть работы… от целого комплекса работ. Сушка, возка в сараи, сдача на хранение – вот что такое уборка урожая сена!

– Где находятся эти… как они называются – эти родословные книги передовиков?

– У фотографа. Все колхозы и заводы посылают своих к фотографу. В Бирзгале ни один передовик не помрет не сфотографировавшись.

Фотоателье комбината бытовых услуг находилось на улице, идущей в сторону Тендикского железобетонного завода, вроде бы на эдаком пригорке. На огнеупорной стене двухэтажного здания, под смытым дождем слоем известки, можно было различить три культурных слоя. Самый первый был, наверное, наложен в царские времена, потому что едва заметные выкрошившиеся готические буквы свидетельствовали, что тут находилась "Колбасная лавка". Следующая общественная формация – по всей вероятности, буржуазная – оставила потрескавшуюся лазурь и буквы "Хлоро…". Значит, в то время пользовались зубной пастой "Хлородонт". В этом соревновании красок Бирзгальская ремонтная контора оказалась наиболее слабой. Слово "Фото" можно было лишь угадать, ибо буквы, оплакивая халтурщиков, серыми слезами стекли, оставив длинные потеки вплоть до самой травки.

Фотограф Пакулис, растеребив бакены и расчесав брови в обе стороны как беличьи хвосты, орудовал один-одинешенек. Выписывал квитанции и перед школьниками круглым жестом, будто выхватывал кролика из шапки, на мгновение снимал черную крышку с объектива вмонтированного в деревянный ящик фотоаппарата. Узнав про нужду Нарбута, он выгрузил на стол несколько аккуратно связанных папок.

– Бирзгальская фототека. Продолжаю традиции отца: все, что есть примечательного, фиксирую на пленку. Все! И даже такое, на что пока спроса нет. Пригодится для истории. Вам этот год..

И перед Нарбутом раскрылась история Бирзгале 1973 года. Экскаватор роет котлован под фундамент здания. На краю котлована мужики льют что-то в глотку, надо полагать, водку.