Текст книги "Розовый слон"

Автор книги: Берзинь Миервалдис

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 25 страниц)

О человеке, который всем угождал
(История с привидением)

Этой весной я познакомился с настоящим привидением. Сомневаюсь, найдется ли другое такое во всей Латвии, поэтому, думаю, мой долг пересказать данный случай подробнее, как это делают при открытии нового подвида лягушек, бегемотов или дикой сахарной свеклы.

Вышеупомянутое привидение, соблюдая вековые и международные традиции, жило (и еще проживает) на кладбище нашего села. Возвращаясь из города, я прохожу мимо него. Кладбище расположено, как водится, на горе, шагах в тридцати от дороги, с зубчатой выкрошившейся каменной оградой. Сквозь побеленную часовню ведет сводчатая арка. Налево от нее – помещение, где отпевают, направо – комната для кладбищенского сторожа, а над воротами башенка с чудом уцелевшим во время войны колоколом.

Однажды вечером, дискутируя в объединении молодых авторов на тему "Оптимальное количество стихов за неделю", я задержался в городе до полуночи и тихой лунной ночью пешком возвращался домой. Тут-то и началось: прохожу мимо кладбища, слышу – кто-то кашляет. Приглушенно, будто прикрыв рот кулаком. Я ни с места, как в землю врос. Опять кто-то кашляет.

И прямо в мертвецком отделении часовни.

По ходу дискуссии я выпил несколько бутылок крепкого пива, поэтому не растерялся; держа в кармане, как рукоятку револьвера, длинный фонарь, я стал осторожно приближаться к часовне. Было не холодно, снег не скрипел, только что упавшие пушистые снежинки даже приглушали мои шаги. Калитка рядом с аркой оказалась незапертой. Я протиснулся в нее и обошел вокруг Часовни. Тишина. Лишь из квартиры кладбищенского сторожа Ремикиса доносился мелодичный храп. (Ремикиса когда-то корова лягнула в нос, поэтому он дышал по преимуществу ртом, то есть храпел.). Значит, ничего особенного. Я вышел обратно на дорогу, и пальцы в кармане уже отпустили фонарь. Но вдруг кто-то опять закашлял в часовне.

Уже не по кладбищенской дороге, а вдоль забора я подкрался к окну часовни и внезапно посветил туда фонарем. В углу я разглядел гроб, крышка которого съехала в сторону, подобно шапке пьяницы. Бумажные фестоны или складки простыни сверкали сквозь черную щель, как белые зубы. А кашель? Все равно, был ли гроб пуст или занят, кашлять эта деревянная штука не могла. Я направился вокруг часовни и вдруг на свежем снегу заметил следы, которых только что не было. Это были оттиски галош, с пяток и носков которых стерся характерный клетчатый рельеф. Как известно, по следам на снегу нельзя определить, кто их оставил – человек или женщина, поэтому я допустил наиопаснейший вариант – что тут проходил человек. Все же я пошел по следу и вышел за ограду, где в кустарнике находились сарайчик кладбищенского сторожа и небезызвестный домик с отверстием в виде сердца в дверце. И… оттуда раздался все тот же неприятный кашель. И тогда меня охватило… Не будем называть это страхом, назовем потерей интереса. Я было уже направился прочь, но что-то белое промелькнуло в черном "сердечке" дверцы и послышался хриплый голос, медленный, как скрип тихо растворяемой двери:

– Уйдите с дорожки, мне надо вернуться назад!

– Кто вы?

– Я единственное в настоящее время привидение этого кладбища.

Привидение? Я растерялся, но тут же вспомнил публикацию Маргера Зариня о привидениях на рижских кладбищах. Почему бы привидения не могли приютиться и на деревенском кладбище? Почему бы и в этом смысле деревне не приблизиться к городу?

– Отойдите, я должен бежать обратно, а по правилам меня полагается видеть только издали. – В "сердечке" показались подобие носа и затемненные глазницы.

– Стоп! Если вы настоящее привидение, то вам в этом домике нечего делать! – воскликнул я, вспомнив физиологию человека.

– В общем-то так… но это привычка от прежней жизни, когда в двенадцать часов ночи я бегал покурить, потому что в комнате жена не позволяла.

От столь человечного объяснения мой испуг прошел, и я решил говорить с привидением строго.

– Я вас из этого… узилища выпущу в том случае, если вы пообещаете рассказать о себе все.

– Тогда вы должны пойти со мной в часовню, я живу в том коричневом деревянном гробу. Но только при условии, что вы напишете про меня. Когда я был жив, про меня никто не писал в газете, хотя я был во всем примерным. О хулиганах и спортсменах писали, обо мне нет. Мне очень хочется, чтобы мое имя появилось в газете.

– Это можно, – согласился я. – С настоящей или вымышленной фамилией?

– С настоящей, с настоящей! – в голосе привидения я расслышал жестокую радость мертвеца. – Пусть все знают, какая у меня жена!

Привидения мстительны. Совпадает.

– Ну, тикай! – Я взобрался на живую изгородь подстриженных туй.

"Сердечная" дверца открылась, и мимо меня, поднявшись над землей сантиметров на тридцать, пролетела странная фигура. На снегу новых следов не осталось. Мне показалось, что привидение одето в черный пиджак, из-под которого высовывалась белая рубашка, голяшки были голые и обуто оно в галоши. Двери часовни остались полуоткрытыми. Когда я вошел, шевельнулась крышка гроба, которую, подобно покрывалу, натянуло на себя привидение. Чтобы у меня не возникало никаких сомнений, что оно в самом деле находится в гробу, привидение нарочно шевелило в щели костлявыми пальцами, а луна время от времени освещала все это.

– Спрашивайте быстро: час привидений скоро кончится.

– Вы бродите в определенные часы?

– Какое там – жена-то не положила мне часов. Приходится довольствоваться черным петухом кладбищенского сторожа. Знаю, что у вас в кармане фонарь. Если включите, наш контакт мгновенно оборвется, и вы найдете тут только пустой гроб, – предупредило привидение. Голос его дрожал, будто оно было живым и, лежа в гробу в одном пиджаке и без штанов, вздрагивало от холода.

Я стал спиной к окну так, что над моим плечом синеватый луч луны все же хоть как-то проникал в обитель.

– Почему вы стали привидением?

– Из страха и злости. Но отбросьте свои привычки газетчика добывать материал, давайте говорить попросту. Хорек петуха еще не загрыз, скоро он пропоет. Я же должен рассказать свою историю, иначе вы не поймете ее финала. – Казалось, что привидение глубоко вздохнуло. – Моя мать, когда была в положении, нагнувшись за боровиком, почти схватила за голову гадюку, которая обвилась вокруг ножки гриба. Раньше росли такие огромные грибы. Поэтому я родился, хе-хе, очень осторожным. Да, осторожным, и всю свою жизнь я никогда ничего недозволенного не делал. Это проявилось уже в колыбели. Бабушка только раз шлепнула меня по попе, потому что я в пеленках… ну, вспомните сами, что вы делали в пеленках. Чтобы меня больше не шлепали, чтобы прекратить, как говорится, эти экзе… экзе…

– Экзекуции?

– …да, да, именно их, мозг ржавеет, поэтому не могу сразу вспомнить нужное слово. Так вот, в двухмесячном возрасте я сам просился на горшок. В волости я был первым, кто проявил такую сознательность уже в двухмесячном возрасте. И поэтому меня превозносили как вундер… вундер…

– Вундеркинда?

– Да, вундеркинда. И разве это не прекрасно? Хе-хе – так легко стать вундеркиндом! В то время меня каждый день пичкали кашицей, о которой мать начиталась в книгах. Тайком от матери я стал опрокидывать мисочки. Кашица на полу, но на полу и собака. Собаке манка никогда не надоедала. Собака стала моим лучшим другом и следовала за мной по пятам. Ни один мальчишка не осмеливался поколотить меня, так что в детстве меня не били. Никогда. Теперь я вот размышляю, не это ли испортило мой характер: не умею дать сдачи, даже жене. Теперь вы понимаете, почему собака лучший друг человека?

– Понимаю – из-за каши.

– Хе-хе, из-за манной каши. Продолжаю рассказ. Учитель однажды изрек, что сладости по ночам разъедают зубы. Баста! Весь шоколад, который приносили мне крестные – старые девы – на именины… Ой… я еще не представился! Филипп Варайдотс Варнав. Два раза в год весь шоколад я отдавал соседским мальчишкам. Те ели, измазавшись, и хвалили меня коричневыми ртами, называли настоящим парнем; а я, не беря сладости в рот, не стал решетчатозубым. У меня – видите!..

В щели гроба показался голый, как освещенная лунным светом перевернутая алюминиевая миска, череп, и раздалось "скрапе, скрапе": привидение Варнав, демонстрируя свои зубы, кусало гробовую доску.

– Зубы целы, но больше не нужны, – с завистью заметил я, вспомнив про свои железные зубы, в которые вогнано несколько костяных пломб.

– Хе-хе, еще понадобятся! Когда меня отроют, когда сотрудники института истории напишут диссер… диссер…

– Диссертацию?

– Ну да, ее. О том, что в двадцатом столетни в Валмиерском районе никто не ел шоколада и потому все умирали со здоровыми зубами. И еще вот что. Послушных детей, может, не следовало бы отдавать в школу, потом им трудно живется, если они хотят выполнять все то, чему их учили… Мне учитель внушил, что надо совершенствовать свое тело. Я послушался, поэтому в детстве ходил босиком и, для того чтобы развить пальцы ног, ловил ими в траве насекомых: божьих коровок, жучков и так далее, до тех пор пока не схватил по ошибке несколько ос. А насморк остался и по сей день. – Привидение аппетитно чихнуло. – Мать по утрам опускала мои руки в воду и смачивала лицо. Но так как у человека в детстве врожденная нечистоплотность, то я наловчился показывать мокрый кусок мыла в знак того, что умывался. Мать была довольна, однако до тринадцати лет вода в мои уши не попадала, поэтому всю жизнь я хорошо слышал. И разве я не умер так же, как и те, которые мылили шею и мыли уши?..

Собака, которая ела манную кашу, со временем умерла, отец принес другую. С собаками, так же как и с людьми, надо ладить. Вот я и заходил каждый день в кладовую, где хранилось мясо, и трогал его пятерней. Потом давал собаке обнюхивать пальцы. Эта собака до самой смерти жила в полной уверенности, что я беден, но у меня доброе сердце и что однажды она получит от меня какую-нибудь косточку. Она считала меня единственным другом животных во всем доме. Собаке тоже необходима надежда…

Да, в школе, между прочим, читать, писать и всему остальному я научился очень быстро, потому что это нравилось учителю. Сам об этом я как-то особенно не жалел, хотя…

Тут привидение осеклось. В часовне наступила звонкая тишина. Вдруг: тук-тук-тук – изнутри по крышке гроба, как молотком. Я схватился в кармане за фонарь.

– Хе-хе, все ж таки не уснули. Я время от времени стучу косточкой большого пальца ноги по крышке, чтобы убедиться: аз есмь. Экзистенци… экзистенци…

– Экзистенциализм?

– Он, он. Разве нельзя было ту же мысль выразить более коротким словом? Это длинное я нашел в книге о порочной философии. Значит, я читал. Но а если так задуматься, уж лучше бы я считался недоразвитым, чем научился читать. Так, однажды я прочел брошюрку, что повсюду живут микробы. Во рту, под ногтями, на соленых огурцах. Даже на дверных ручках микробы щелкают зубами, чтобы вонзить их в ладонь, а потом поплывут по крови к самому сердцу как царьки, перекроют артерии и захотят задушить меня. Когда я это прочел, у меня от страха волосы встали дыбом, и знаете, всю жизнь я носил в кармане полотенце. И прежде чем взяться за дверную ручку, я вытирал ее своим полотенцем. Хотя и правильная, но все же трудная жизнь. И вообще наиболее правильные жизни – самые трудные, поэтому редко кто живет правильно. Меня прозвали Вытиралой. Вытирала, хотя и урожденный Варнав. Ну и люди: пишут книги, учат правильно жить, но, когда ты правильно живешь, высмеивают. Хорошо, что я отдал концы. У меня и теперь еще с собой…

Из щели гроба, как белый язычок пламени, на мгновение высунулся уголок материи.

– Это носовой платочек, на который расщедрились, сунули мне в карман черного пиджака, но ведь знали, что в жизни я пользовался не носовым платком, а полотенцем. Иногда я протираю крышку гроба. Привычка" Хотя микробов во мне больше нет, но сам я присутствую в микробах… Разумеется, когда-то и я был молодым человеком, и мне хотелось делать с девицами то самое, что другие парни делают как в помещениях, так и на лоне природы. Но я, черт возьми, умел читать и опять же в каком-то журнале прочел, что, целуясь, можно, мол, перенести, как же там было… да, можно, мол, другому привить примерно тысячу микробов, дрожжевых грибков и других микроорганизмов. Вот я и прикинул: если целоваться, скажем, в течение одного часа – через неделю каюк. Ну нет! Бывали случаи, конечно, когда ко мне тянулись губы, ну точно как когда пьешь воду из-под крана; но я брал себя в руки, потому что читал брошюры о здоровье. Несколько раз меня огрели по уху и обругали слабаком, слюнтяем, библейским ослом и так далее. Одна со злости плакала и кричала, что я её обидел. А мне казалось, что она обидела меня, желая уничтожить бактериологической бомбой под названием поцелуй. В общем, из-за этой брошюры я женился только в тридцатилетием возрасте. Сделал я это быстро, без оглядки – и ошибся… Не хватало опыта, ибо я раньше не целовался.

– Значит, в тридцатилетием возрасте вы перестали бояться поцелуев?

– Хе-хе, я тогда больше ничего не боялся, так как мать ушла к моей сестре и не было никого, кто бы сварил пищу на растительном масле по рецептам книги о здоровой пище. От свинины же – рак, так ведь пишут… Да, тогда-то я и сблизился с тридцатилетней разведенной особой, хотя и прочел брошюру о том, каким путем распространяются венерические болезни, если отсутствуют прочные брачные узы.

– Вы заболели?..

– Хе-хе, вовсе не заболел, ерунда в этих брошюрах напечатана! Не заболел, а гораздо хуже – женился. Болезнь можно вылечить, брак непоправим. Я мягкотелый, всегда хочу всем угодить. И я ведь знал, что Элизе понравится, если я на ней женюсь. Словом, дал согласие, и с этого началась моя погибель, которая продолжалась двадцать лет.

– Вы… целовались и потом болели двадцать лет?

– Хе-хе, не целоваться – это была единственная привычка, которую жена позволила сохранить мне с холостяцких лет, потому что жене-то я был нужен для того, чтобы носить в дом деньги и чтобы было кого дрессировать. Дочь у нее была уже как бы в качестве приданого. Я работал на лесопилке настройщиком. Это такой мастер, который из кривой березы выпиливает прямые доски. Черт побери, знал бы, что помирать так скоро, отложил бы для гроба доски собственной распилки. Теперь смотришь в потолок – настоящий брак, доски будто зубами обгрызены, и синие края не срезаны. Просто плюнуть хочется, но нечем – я ведь привидение… Словом, я зарабатывал деньги с утра до вечера; и все же каждый день за завтраком выяснялось, что меня содержат жена со своей дочкой, так как на них лежит приготовление пищи. Готовить-то они готовили, но что! Я должен был есть даже копченое мясо, салаку в томате, даже шашлыки и чахохбили с лавровым листом, хотя хорошо знал, что все это вредно для здоровья. Но – жена любила то, что щиплет язык. И уж такой у меня характер: не мог я перечить. По утрам заставляли пить натуральный кофе, потому что он нравился жене, хотя я знал, что от кофе разрушается сердце, возникают почечные камни, слабеет память и другие органы.

Самое ужасное, что жена подталкивала меня к алкоголю, потому что директор лесопилки, бухгалтер и остальное общество любят выпить. Она сожгла все противоалкогольные брошюры, и после этого у меня уже не было уверенности, что алкоголь вреден. Сколько в нашей семье именин? У жены два раза именины: и на Роту и на Элизу. В молодости она была, мол, прелестной Ротой, теперь, в связи со своим весом, стала Элизой. У дочери, как нарочно, тоже два имени: Сармите и Цента – усердная, хотя усердно она только глаза красит. В целом это составляет четыре раза по два дня, потому что дочь надо выдать замуж. Еще дважды именины у меня. Потом наши три дня рождения, потом именины и дни рождения у директора и директорши, бухгалтера… У меня податливый характер… Директора звать Карлом. Каждый год в день Карла жена только и командует: "Идем! Одевайся! Не забудь пол-литра и бальзам!" В этом году – аминь…

Привидение Варнав на минутку умолкло.

– Во черт, показалось, будто петух уже хлопает крыльями и я должен исчезнуть. Нет еще. Да. В этом году на Карлах – аминь. Я захлебнулся аптечным спиртом, который принес ветеринар. Жена потихоньку налила мне в рюмочку. Только потом я понял, чего это она перемигивалась с другими: чтобы посмеяться надо мной! Мы чокнулись, и я, обученный женой, опрокинул рюмочку. Вот тогда и началось… Во рту был мясной салат, как и положено на всех латышских семейных торжествах, в салате горошек, а тут еще чистый спирт. Я начал давиться, ибо не работаю ни в медицине, ни на Дальнем Севере, и не привык пить спирт. Те кричат: "Рохля, выдыхай воздух!" А я не умею и весь комнатный воздух втягиваю в себя. Но сколько же легкие могут вместить! Кашляю, захлебываюсь воздухом и вместе с воздухом вдыхаю горошину! Кашляю. Не помогает. Кашляю полчаса. Как они хохотали!.. Жена прямо стонала, от смеха у ней заболело под ложечкой. "Кашляй, Варайдот, у тебя хороший голос!" Когда, кашляя, я упал под стол, директор и все остальные выпили за мое здоровье, а жена еще и добавила: "Не ходи в гости, если не умеешь пить". Будто не она привела меня. Потом стали хором петь: "Господь знает время жатвы, он ломает колос созревший…" Последняя песня на этом свете…

Под столом на званом вечере… Многие литераторы нашли бы там фон для романов из современной жизни местного общества: от ботинок до точеных каблучков женских туфель. Но об этом в другой раз. Что делать? Чувствую, что ухожу к праотцам… Кричать о помощи? Я знал, что ни жене, ни директору это не понравится – вечеринку испорчу. Раз уж всю жизнь угождал, буду последовательным до конца. Глядя, как гости топчутся, отстукивая такт в песне, я потерял сознание. Музыкальная, усеянная цветами смерть – ведь все в тот миг пели "Не один чудесный цветок бросал я в Гаую…". Когда утром, собираясь домой, жена вытащила меня из-под стола, говоря: "Иди сюда, подержи пальто, мужчина ты или нет! Пошли домой, надо дров наколоть!" – я уже изрядно пробыл в мире ином…

– Как?! Вы взяли и просто умерли и не боролись за свою жизнь? – пораженный, воскликнул я.

– Бороться? С детства я уже боролся, разумеется, своим оружием – я хотел всем угодить. Все было хорошо, пока я не встретил женщину. Против нее это оружие оказалось слабым. Требования жены растут в геометрической прог… прог…

– Прогрессии?

– Да, так-то. Если тебе говорят, чтоб купил чулки, и ты это делаешь, то тебе отвечают, что надо было купить сапожки, и так далее. Что меня ожидало в будущем? Салазки, на которых в старости отвозят в лес. В этом я точно убедился после смерти. Понимаете, меня в гробу привезли сюда. Да не в этом, это резервный гроб, которым кладбищенский сторож Ремикис спекулирует, одалживает и спекулирует. Весной и осенью трактористы любят ездить по прудам и по сплавным рекам, тонут, поэтому запас необходим. Меня привезли в персональном гробу и положили там, где сейчас стоите вы, на постаменте, где подсвечники, со свечами. Но как привезли? По грудь накрытого белым покрывалом, потому что – без штанов! Жена, наверное, надеется поймать третьего мужа. Хе-хе, для моих штанов ей долго придется искать подходящего – я был очень тощим. Пожадничала, даже туфли не надела, поэтому, как вы сами видели, брожу я в старых галошах. Привезли меня, и жена и женщины, не мною воспитанная дочь стоят, разговаривают. Жена говорит: "Какой неблагоразумный! Раз уж не хотел жить, помирал бы летом. Земля промерзла на метр, и эти четверо стариков из колхоза содрали сорок рублей только за рытье могилы. А летом вырыли бы за десятку". Это высказывание подвело последнюю черту под всеми нашими отношениями. Впервые в жизни я обозлился и решил: не удастся вам похоронить меня, пока я не сведу с вами счеты! Подамся в привидения! Так я и сделал. С постамента – из своего гроба – я перебрался в этот, резервный…

Привидение Варнав, будучи экзистенциалистом, утверждая себя, опять постучал изнутри по крышке гроба.

– Каким было ваше самочувствие потом? – поспешно спросил я, потому что лишний опыт никогда не помешает, к тому же я охотно ем горошек в салате:

– Скажу одно: после смерти я стал гораздо более самостоятельным. Даже жены больше не боюсь, не говоря уже об автоинспекторе или министре лесного хозяйства. Вы писатель, Как звать вашего начальника?

– Настоящего начальника вроде нет ни одного, но на самом деле их очень много: издатели, редакторы, читатели…

– Видите ли, я чувствую себя так, как чувствовали бы вы себя, если бы не надо было бояться редакторов, издателей и тех, которые подписываются именем "Читатель".

– И никто не хватился, когда хоронили, что в гробу – одни лишь бренные останки минус привидение?

– Нет! Все были подвыпивши и заняты земными делами. Сперва управляющий этим заведением кладбищенский сторож Ремикис продавал моей жене свечи, бывшие в употреблении уже два раза, потому что при выносе гроба сгорает совсем немного, ну, разумеется, домой никто огарки свечей не возьмет… А когда все собрались там, где сейчас стоите вы, и отпеватель в том числе, то спохватились, что двадцать человек, вместо взятых, знают всего две-три песенки, да и то светских, так как компания была навеселе. К тому же каждый помнил свою песню, такую, которую, в свою очередь, забыл сосед. А без музыки выносить тело нельзя, это они знали свято. Стали срочно искать оркестр. Но городской оркестр в тот день праздновал двадцать пятый юбилей и дул себе в усы, а не в трубы. Второпях разыскали четырех стариков, тех самых, которых возила по всем районным кладбищам. Меня записали третьим. В очередь, как к зубному врачу. Перед погребением в связи с холодной погодой эта четверка затребовала еще бутылочку спирта, чтобы влить его в свои трубы, иначе, мол, трубы замерзнут… Когда я был уже зарыт, все вошли сюда и в моем присутствии получили от жены сорок рублей. Друзья несли гроб и восхваляли бога, а не меня, за то, что гроб был такой легкий. Ну, это вроде бы и все. С тех пор я стал регулярным привидением.

– Но разве… никто вас еще не засек?

– Хе-хе – а как же! – В щели гроба показался костлявый палец, указывающий на другое крыло часовни. – Кладбищенский сторож Ремикис, подвыпивши так же как и вы, заметил меня, когда я по привычке в двенадцать ночи парил в сторону уборной будто бы покурить. "Эйдис, – сказал я тогда, – или ты резервный гроб больше не трогаешь, потому что там живу я, или же обгорелые свечи продаешь в последний раз. Твоя коза больше не будет щипать мураву на кладбище, иначе я награжу ее молочным параличом. Если ты не хочешь, чтобы у кладбищенского колокола, на котором ты зарабатываешь по трешнице, случайно отвалился язык, с резервного гроба крышки не снимай!.." Мы уживаемся.

– Но – вы прописаны? Только тот является человеком, в данном случае полноправным привидением, кто имеет прописку. В милиции знают?

– Знают. По ночам иногда сижу на крыше, особенно в такие ночи, когда мимо проходит моя вдова, ибо я обещал свести с ней счеты. Докладывали обо мне. Но сельский Совет и милиция не могут ко мне подступиться: в законах привидения не предусмотрены. Загляните в уголовный кодекс на букву "п". Все… прием окончен…

С грохотом захлопнулась крышка гроба. Теперь я четко расслышал, как на кладбище пел петух. А мне хотелось узнать от привидения еще многое… Хотя бы вот что: существуют ли привидения женского пола? А характер у этих привидений такой же, как у женщин?.. И насчет профсоюза, и еще кое-что.

Я не успел дойти до дверей, как они отворились сами, и меня ослепил свет, гораздо более яркий, чем луч луны на полу.

– Неужто вы, товарищ поэт, и есть тот самый?… – спросил кто-то крайне изумленный. Сквозь ослепительный свет я разглядел милицейские пуговицы и кокарду на шапке.

– Какой тот самый? – с тревогой спросил я.

– Тот, про которого мне доносила гражданка Варнава. Тот храбрец, который ночью в пиджаке и в рубашке без порток бегает по кладбищенской ограде; тот, который сидит на крыше часовни и сучит в воздухе босыми ногами. Этого я никак не ожидал от представителя творческой интеллигенции!

Я понял, что дело становится серьезным.

– По ночам я сплю в постели, а не на крыше. Женщины могут подтвердить… На крыше я вообще не могу сидеть кружится голову. Не могу усидеть даже на спине лошади.

– На лошади не сможете, этому я верю, потому что гонорары поэтов не такие, чтобы содержать лошадь. Однако будет лучше, если вы признаетесь сразу. Сообщим только в Союз писателей, а там, может быть, это дело замнут.

– На крыше сидит привидение, то самое, которое арендовало этот гроб!

– Неужели я должен еще доказывать, что вы несете вздор? Это же запасной гроб для трактористов и мотоциклистов. – Милиционер, не спуская с меня глаз, поднял крышку гроба. – Ну?

С интересом и с почтением я нагнулся, чтобы взглянуть на привидение, в то же время опасаясь получить костлявым кулаком в нос. Но гроб был пуст. На подушке не видно было даже вмятины от лысого затылка Варнава… Я лихорадочно соображал, стараясь осмыслить отсутствие Варнава. Да!..

Теперь я смело могу утверждать, что разговаривал с настоящим привидением, ибо только таковое может незаметно для всех исчезнуть из часовни, в неизвестном направлении.

– Гроб пуст! Значит, я имел дело с настоящим привидением! – победно воскликнул я.

Под воздействием моей уверенности милиционер медленно переспросил:

– Где же оно живет?

– Это… это такое привидение, которое заключено в каждом из нас, но только после смерти выходит на волю и перечит всем, кому еще при жизни хотелось перечить.

– Привидение законом не предусмотрено. Ему по административной линии взыскание не дашь. Зато вам можно. Ну так вот: оставим это между нами. На первый раз, так сказать. В Союз писателей не сообщу. Ступайте-ка домой, идите навстречу своей судьбе, и пусть вас накажет жена. Но если еще раз застукаю, когда вы пьяный валяете дурака в часовне или на крыше, то будем разговаривать в другом месте. Шагайте!

Идя домой по освещенной луной дороге, я не чувствовал себя ни опечаленным, ни обиженным, ибо не каждому дано увидеть настоящее привидение. Значит, я избранник, по крайней мере, в этом смысле.