Текст книги "Розовый слон"

Автор книги: Берзинь Миервалдис

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 25 страниц)

– Не может быть!

Возмутительницей спокойствия была женщина средних лет, одетая не по-выходному, а как в турпоходе – в джинсовых штанах и в куртке. Значит, принадлежала к практически-систематическому разряду людей. Она взволнованно показывала на паспорт музыкального ящика и повторяла:

– Это не совпадает с исследованиями Института истории Академии наук! Тут написано: "Этот музыкальный инструмент, моральный предшественник всех современных проигрывателей, реквизирован в Вейтнерском имении". Я преподаю географию и историю – такого Вейтнерского имения в Латвии вовсе нет!

Все взоры обратились к Бертулу. От учителей добра не жди, это даже любой школьник знает.

– Допустим!.. – спокойно сказал он и подошел к музыкальному ящику. – Допустим, что по-латышски это имение называется по-другому, но на немецком языке и у Бирзгале есть совсем другое название! – Тут Бертулу помог его несклеротический мозг. Во время войны он, еще подросток, находчивый парнишка, отец которого пропал без вести, на Видземском рынке занимался мелкими сделками: покупал, продавал и выгодно обменивал одно на другое – сигареты, каустическую соду, нитки, картошку – и, чтобы иметь представление обо всем, что происходило в местных судах, читал газету "Дойче цай-тунг им Остланд" тоже. Он перешел в улыбчивую атаку: – Вы можете сказать, что по-латышски значит Lemsal, Rositten, Segewold?

– Что-то… мы такие места по географии не изучали. – Учительница уже неспокойно ощупывала верхнюю, единственно видную пуговицу штанов.

– Ну так вот: по-немецки так назывались Лимбажи, Резекне, Сигулда! – торжественно закончил Бертул.

Нападение вроде было эффектно отбито, однако учительница немного погодя ушла, пробормотав:

– Я дома посмотрю…

Разговоры вокруг экспонатов возобновились, но Бертул каким-то шестым чувством почуял, что атмосфера сгущается. Он уже искал завмага, чтобы отдать ангела от часовенки хотя бы за пятнадцать, и вдруг опять раздался не предусмотренный в программе обзора возглас:

– Боже ты мой… уже нет зуба… Когда я его впервые увидела, у него были красивые, кучерявые волосы. Как у Пушкина. Он родился в Бирзгале. Два года назад в доме культуры играли пьесу, он любил даму с камелиями. И уже нет зуба…

Посетители ринулись к обтянутой наждачной бумагой стене, где под цепью с ограды часовенки на зеленом картоне висела белая костяшка в виде запятой с соответствующей надписью. На нее обратила особое внимание старая дама с жидкими, беличьего цвета волосами, слабо прикрывающими кожу головы. Она в киоске откладывала для Бертула "НБИ" и "Экран". И эта дама громко читала:

– "Зуб актера Арнольда Гризиня. Приобретен конфиденциально у его дантиста".

Бертул хотел посредством этого зуба внести в галерею латышской старины евро-американские веяния. Разве в наших газетах не пишут, что за рубежом по лоскутику продают испачканную кровью одежду эстрадных звезд, побывавших в катастрофе, а нюрнбергские веревки распроданы были по кусочку за огромные деньги. Сохраняя гуманность, Бертул предлагал частицу истинно положительного героя, с которой тот расстался добровольно. Вокруг зуба собрались все присутствующие, даже Нарбут, который шепотом израсходовал уже все запасы неприличных слов в адрес посетителей.

У него были черные волосы и естественные кудри, когда отец посылал его ко мне за газетами, – рассказывала продавщица газет.

С минуту все печально молчали, будто из старомодного, похожего на раковинку радиоприемника образца 1931 года, висевшего в углу, только что прозвучал голос диктора: "Сегодня, на тридцать восьмом году жизни, скончался заслуженный деятель искусств Арнольд Гризинь…"

Ветврач Спилва, все еще сердясь на Бертула, что тот не уступил ему за пятьдесят рублей музыкальный ящик одиннадцатого стрелкового полка, не разделял всеобщего траура. Протиснувшись прямо к зубу, он фыркнул:

– Нечего тут вешать нос! Актер жив, умер только зуб, – и, надув щеки, принялся исследовать зуб. Повернулся к Бертулу, ошалело посмотрел на него и опять принялся за изучение зуба. Наконец, откинув голову, заржал: – Вот это номер! Вот это я понимаю! Ну и ну… Это же второй передний зуб свиньи! Ну и смех!

В глазах посетителей пропала жалость к бедному артисту, потерявшему зуб, и все взоры устремились на Бертула. Катастрофу он переносил мужественно, так как облокотился о коляску. Этот насмешник, насытившись на скотобойне за пробой колбасных образцов к напившись ветеринарного спирта без салицила, его просто… Теперь начнут ставить под сомнение паспорт любого экспоната и могут даже спросить, а не напечатай ли календарь "Зубоскала" 1923 года нынешним летом?

– Через неделю на этом же месте и в этот же час к паспорту экспоната будет приобщена экспертиза медицинского института о том, что это человеческий зуб, а не свиной, – заявил Бертул.

По ветврач свое дело сделал и собрался уходить. Бертул, провожая его, показал свое духовное превосходство, осведомясь:

– Вы, к сожалению, еще не сказали нам, какой свинье принадлежал этот зуб: хряку, свиноматке или поросенку. Может, вам это не под силу?

Хотя некоторые и засмеялись, но распродажа на сегодня была сорвана. Посетители разошлись. Бока прощался дружелюбно:

– Моя постола определенно подлинная. Этот застойный пруд вы все же немножко потревожили. Спасибо и на том.

Шпоре, уходя, изрекла одно-единствснное слово:

– Мешугес!

Значение этого еврейского слова понимал каждый: тронутый… И Бертул вспомнил: Шпоре видела, как он поливал морковку Анни.

Кергалвис сквозь свои очки, оказывается, наблюдал за всем только с точки зрения финансовых органов. Присоединяясь к Шпоре, он заявил глухим голосом:

– Завтра проконсультируюсь, не плачет ли подобная торговля по финансовому инспектору.

Бертул и этот удар воспринял как человек, которому терять нечего:

– Допустим, что я хочу продать вам свою старую рубашку и вы хотите ее купить. И в этом случае тоже необходимо спрашивать разрешения у министерства финансов?

Касперьюст, протискиваясь в дверь, выпучил глаза!

– Это как-то так… исключительно!

Наконец осталось только младшее поколение. Пакулис, фотографировавший салон с разных ракурсов, Андрис Скродерен, Нарбут, который, растянувшись в шезлонге, опять курил плохие сигареты, и Кипен, опираясь на костыли, повесив немецкую каску на руку, все еще ждал, не появится ли Инта Зилите, потому что Алнис, заприметив что-то в окно, грохоча по ступенькам, сбежал вниз.

В этот момент в неловкой тишине из рессорной коляски, как из подпола, раздался утробный голос:

– Ну что? Ударили кулаком в тесто. Ха-ха-ха! – Это Шепский, забравшись в коляску под полог за сигаретами Алниса, там и остался, чтобы разделить горе с Бертулом.

Бертул раскрыл уголовный кодекс. Термина "Старые вещи" в нем не нашлось. Зато в кармане лежало рублей пятьдесят выручки. И еще рублей пятнадцать он получит за ангела с часовенки. Покупатель был серьезный, он вернется. И только тут Бертул спохватился, что в последние полчаса не замечал Зислаков, которые должны были унести музыкальный ящик и принести триста рублей – ближайшее будущее всего салона и Бертула. Значит, Зислаки не слыхали и этот диспут про историю музыкальной машины. Тем лучше!

Заскрипела лестница. Деньги идут! Бертул открыл дверь, но – вошел Алнис и девушка в оранжевом свитере, с высокой прической. Кипен, стуча костылями, направился ей навстречу, но та без улыбки только и произнесла:

– Добрый день, Мунтис. Смотри-ка, ты уже на ногах, – и последовала за Алнисом, который кивнул на Бертула.

– Бертул Сунеп, художественный руководитель.

Бертул изогнул свои усики в предназначенной для девушек улыбке.

– Инта Зилите. Значит, это вы купили музыкальный ящик моего дяди? – сказала девушка.

– Сыграем последний марш, потому что вот-вот за ним придет Зислак. – Бертул крутнул рукоятку.

– Зислак? Он же наш родственник. – Девушка была удивлена. – С какой стати он придет?

– Он твердо решил приобрести колесо прялки для люстры. – Бертул указал на потолок, где на обрезках козьей цепи мамаши Андриса висело подаренное Интой колесо. – И этим музыкальным инструментом пополнить свою коллекцию.

– Этого быть не может! Он же сам привез мне этот граммофон, или как его там называют, чтобы я за две сотни продала его вам. В новом доме, говорит, такая рухлядь не годится, – пояснила девушка, не понимая трагичности ситуации, и вместе с приумолкнувшим Алнисом вошла в салон к другим молодым людям. – А это же рессорная коляска мамаши Каулинь!

Долг художника интересоваться всем прекрасным. За Интой последовал Нарбут. В сумрачной каморке остался один Бертул. Кто-то хлопнул его по плечу.

– Тебя надувал этот Зислак? Обещал купить и не купит?

– Допустим… Допустим… что он стал бережливым.. – Бертул опустился в нагретый Нарбутом шезлонг.

– Бережливый? Они оба такой бережливый, что лягут в один гроб и один могила. Не горюй, я на один чердак видел кукла, который писиет.

Бертул не ответил. Множество рытвин на его лице с каждым мигом становились все более глубокими и скорбными, словно их прорезал невидимый нож судьбы.

Две сотни, пиши пропало. Долг Анни, согласно долговой расписке, надо отдать сегодня. Добрую славу салона погубил поросячий зуб. Разве можно было предвидеть, что сюда забредет скотский врач?..

– Нонсенс, вся моя работа опять нонсенс. Все суета сует… – Бертул шептал слова Библии, которые знал и по-латыни: – Vanitas vanitatum et omnia vanitas…

Из салона раздался светлый девичий смех.

– Ой! И этот звонок, оказывается, был "в волостной школе, в которой в то время учился. А в нашем доме никто об этом и не знал! Дедушка говорил, что в прежние времена в Бирзгале звонок висел на дверях селедочной лавки – ручка снаружи, звонок внутри. Подойдешь – дернешь за ручку, он и звонит.

Напрасно эта девушка смеется: чтобы узнать подлинную историю звонка, нужна интуиция, а таковая в этом городе есть только у Бертула. И даже его, Бертула, интуиция подвела, когда он принял Зислаков за честных тружеников…

К Бертулу вышел Нарбут в приподнятом настроении, как и подобает художнику, который в один день продал пусть не шедевры, но все же три работы. Где продал? В салоне Бертула. Жуликом он еще мог быть, но гнидой – никогда.

– Нечего тужить, если эти обыватели не могут за один день усвоить мировую культуру. Авось со временем. Что-то уже проклевывается, – во всяком случае, усекли, какую пользу приносит смерть художника! Я сегодня вечером угощаю всех. Будем сидеть в тарантасе, будем сидеть на полу. Идет, не так ли?

Бертул ожил и без ненависти поглядел на Нарбута.

– Правильно. Еще греки говорили: если тебе радостно, пей вино. Если тебе грустно – пей вино…

– Прихвачу с собой и свикеновских хиппи, пусть создают современный шум.

– Идет, – согласился Бертул.

Нарбут сбежал по ступенькам вниз, потому что семьдесят пять рублей жгли его карман.

Пакулис и Скродерен тоже согласились прийти на посиделки. В связи с банкротством сунепского предприятия можно было надеяться, что Алнис вскоре уедет, поэтому нельзя было упускать Из виду Инту. Кипен тоже пообещал приковылять.

Салон для Инты был странным сюрпризом. То ли Бертул Сунеп немножечко жулик, или он действительно "мешугес"? Если жулик, то Алнис его помощник? Надо приглядеться. Поэтому она приняла приглашение на посиделки, съездила домой и вернулась с сумкой, в которой был каравай деревенского подового хлеба, баночка сметаны и кусок копченого окорока. Скродерен принес огурцы, редиску и соль. Алнис, раздевшись, полуголый, переоборудовал помещение. Середину салона освободили на случай, если кто-нибудь пожелал бы потрястись, для сидения приготовили рессорную коляску, на полу положили покрытые одеялами матрасы. Доска на чурках – длинный стол, На бумажных салфетках, как на бумажных тарелочках, Инта красиво разложила бутерброды, украсила их листиками салата и красными редисками. В техникуме в Булдури она кое-что усвоила. Алнис прибил гвоздями к потолку потрепанные обрезки бывших занавесей дома культуры, понизив таким образом потолок и создав интимно задрапированные уголки.

…Все прибыли к восьми, одетые по принципу: хорошую одежду можно испачкать. Скродерен – с голой гимнасткой на шее, с повязкой вокруг волос и в рубашке с узлом на пупке. Пакулис в неопределенном вельветовом пиджачке, но с фотоаппаратом. Рижскими духами, красками и шумом заполнили все помещение две группы, которые явились одновременно, одна – через двери, другая – в окно. Ансамбль Нарбута, в который входили Азанда и две девочки-каннибалки, вошли в дверь: Камилла с прической супербелокурой Анджелы Дэвис, в черном мини-платье и в сандалиях Иисуса, Ванда с рыжим клоком волос на голове, в черных кожаных чулках на подошве толщиной со спичечную коробку, поставленную торцом. Обе крепкие и бойкие. Нарбут, сам в джинсах и в кедах, ташил огромную заплечную сумку; сумку он поставил посреди салона.

– Слово женщинам… – простонал он.

Когда эти входили в дверь, о подоконник грохнул конец лестницы, "и в окно влезли Биннии. Они хотели оставаться в первобытном естестве: наши предки, мол, поднимались не по лестнице из струганых досок, к сеновалу над хлевом они прислоняли макушку сухой ели.

Азанда, чувствуя себя хозяйкой сумки, открыла ее и вопросительно посмотрела на Инту, которую, наверное, считала хозяйкой дома. Инта вроде бы с завистью, на женском языке – одобрительно, оглядела девушку, серебристо-фиолетовые волосы и зелено-черную роспись глаз которой уже примечала, когда покупала мороженое. Волосы у нее и теперь были те же, но в противоположность глазам Байбы, Камиллы и Ванды, окаймленным целыми коллекциями красок, на лице Азанды этим вечером не было почти ничего. Значит, Азанда хотела понравиться кому-то, кто не любит крашеные глаза, догадался Бертул.

Инта и в самом деле как бы исполняла роль хозяйки и сказала Азанде:

– Может быть, сыр положим здесь… А ломтики колбасы вот сюда, на лист салата… А кильки, может быть, расположим рядком…

Камилла с Вандой энергично резали хлеб. Верные своим принципам – ничего не делать без абсолютной необходимости, Байба с Броней в желто-серых рубашках, в замызганных вельветовых штанах сели на пол, вытянув вперед рваные тенниски и, облокотившись о коляску, поставив под руку сумку "Пан-Америкен" с магнитофоном, затягивались дымом сигарет и ухмылялись.

Нарбут принес мощную батарею: белое, бенедиктин, румынский вермут и венгерскую "Бычью кровь". Бертул из-за бедности не терял собственного достоинства и присоединил пол-литра белого и бутылку сладкой "Варны". Скродерен тоже что-то поставил. К стеклянным стаканам присоединили всякие иные посудины – стаканчики для зубных щеток, колпачки от термосов, баночки из-под поливитаминов и так разрешили рюмочный вопрос. Наливал Бертул. Вино пожелала пить только одна Инта. Азанда потребовала ликер. Байба – налить и того и другого.

– Дай бог нашим детям богатых родителей! – старомодный тост провозгласил Бертул, хотя дети были только у него одного.

– За образование нового клуба! – отозвался Скродерен.

– За… как их звать-то, Зислаков! – проскрипел Нарбут, так как от них получил нежданные деньги. Бертул скривился, но тут же выпил. Закуски насаживали на вилочки и перочинные ножи. Биннии пользовались пальцами. Тут же пошли "по второй". Так они и сидели на полу, как японцы, только не умели ноги сложить крест-накрест на восточный манер. У Азанды обнажились округлые колени, а у Ванды и у Камиллы выпирали довольно могучие бедра. Инта пристроилась рядом с Алнисом на коляске и положила ему в рот кусочек сыра.

После третьего стакана возник первый конфликт. Выпив водки, Броня лёг на пол плашмя и схватил один из приготовленных Интой бутербродов с ветчиной. Сняв и проглотив ветчину, он стал рассматривать хлеб.

– Наверно, деревенский. Снизу зола. – Выел мякоть, а корку бросил под коляску.

– Не бросайте хлеб на пол! – крикнула Инта, чувствуя себя оскорбленной, потому что корка была посыпана вовсе не золой, а хорошей ржаной мукой, и хлеб пекла она сама.

– Собака съест. Вы, наверное, тоже из деревни, – фыркнула Байба на эту овечку с уложенной прической и в отглаженной юбке.

Инта медленно выбралась из коляски и пошла к выходу, в дверях обернулась и, прищурив глаза, прошипела:

– Обезьяна, это мой хлеб! Я не могу сидеть… если рядом у кого-то ноги немытые! – Это, должно быть, относилось к Бинниям, вытянутые лодыжки которых повыше теннисных тапочек были цвета дождливого неба. Алнис вылетел вслед за Интой. И тут же раздался страшный шум ударных, щипковых и просто воющих инструментов – Броня включил свой магнитофон и закричал:

– Это Юрай Хип!

Из-за этого шума Инта с Алнисом объяснялись за дверью.

– Инта, останься еще немножечко…

– Тогда выпроводи этих желтых обезьян, чтобы не совали ноги в салат из огурцов!

– Не могу… гости… – Долговязый растерянно и беспомощно сжимал сильные руки.

– Если не можешь, иди обратно… к своим крысоловам! – Инта уже надевала кофточку, и под ней угрожающе заскрипели ступеньки.

– Я провожу тебя…

– Голый по улице? С таким не пойду.

Алнис прихватил куртку.

Они шли до Пентес пешком часа три, около полуночи дошли до той копны, в которой Алнис когда-то занимался дыханием по системе йогов. Поцеловались, помолчали, а когда Алнис шелохнулся, чтоб двинуться в обратный путь, кроха топнула ногой:

– Останься! Иначе ты напьешься в той конюшне!

И они простояли в тени липы, опираясь о ее теплый ствол, как о шерстяное одеяло из грубой ткани, пока не запел петух.

– Смотри, как петушки мои быстро выросли! – радовался Алнис, вспомнив свой бизнес о крашеными петушками.

– Боже, какой ты наивный! – сказала девушка, приподнимаясь на носки. – Я не могу прикоснуться к тебе щекой…

Алнис опустился на колени.

– Не могу: борода!

– Зилит, я… обрежу бороду, но разреши оставить волосы…

– Волосы можно, они такие мягкие. – Она запустила ладонь в его волосы.

Но если он лишится бороды, то правым окажется отец, сказавший, что порядочные люди не носят бороды… Потерять свое лицо или Инту?

Обратный путь, когда уже повсюду распевали петухи, он проделал часа за полтора, сохранив на вспотевшей спине один только жилет. На рассвете он вошел в свое жилище, когда там царил полный хаос – коляску выкатили на середину комнаты, раздавив несколько килек. Драпировка с потолка была содрана и накрывала остатки пиршества на полу. Из-под нее сочились красные капли по полу, как искусственная кровь на сцене в какой-нибудь драме Шекспира, сына мясника.

Бертул лежал на своей тахте, не сняв рубашку со шнуровкой, и крепко спал; зато брюки его, аккуратно сложенные по швам, висели на спинке шезлонга, На мгновение он приоткрыл глаза, увидел бороду Алниса и пробормотал:

– Вся ненависть уже пропала, как сказано в писании, – и снова захрапел.

После исчезновения Алниса на коляску взобрался Нарбут, Азанда необычайно робко прильнула к Нарбуту.

– Дарлинг… – счастливо вздохнула она.

Свою белую гипсовую ногу вверх по ступенькам приволок и Кипен.

– Подожди, Инта сейчас вернется, – удерживая, подбадривал его Бертул, заметивший в кармане Кипена подходящий "входной билет". Бертул предложил Кипену удобный шезлонг, и тот вытащил бутылку муската, которую и в самом деле купил только ради Инты, – стоила она почти четыре рубля. Но эти ненасытные тут же налили себе по третьей или по четвертой. В недопитых стаканах отстаивались сложные коктейли. Если бы салон сравнить с финской баней, а теперь, говорят, их в Латвии больше, чем озер, то можно сказать: внутренний подогрев достиг градусов восьмидесяти, и стали проявляться психологические особенности каждого индивидуума, в трезвом состоянии заторможенные.

В Скродерене все еще не был убит поэт – ему хотелось по всякому случаю читать что-нибудь вслух. Если не стихи, то какие-либо познания. Сидя на полу, он, указав на дырявую кость, подвешенную под цепью на наждачной бумаге, начал горячо и приподнято вещать:

– Как представлю себе… вечером пылают снега на Тибетских горах. Величавая Джомолунгма становится красной. Монахи шепчут свои молитвы и играют на этих флейтах из человеческих костей. В оркестре барабаны "чо-дар", из двух сложенных вместе человеческих черепов. В каждом монастыре какая-то тайна.

К Скродерену все прислушивались, потому что смерть даже в кругах алкоголиков еще не утратила свое значение. Некоторые оглядывались на костяную флейту, которую когда-то вместе со своей ногой таскал по джунглям вдоль тибетско-индийской границы какой-то человек.

– Тайны у монахов имеются, а монахинь нет, – крякнул Нарбут. – Поехали!

– Наверное, все же имеются и монахини, а то откуда бы у них взялось столько монахов – каждый девятый. – Скродерен никак не мог удержаться, чтобы не поделиться с другими своими знаниями. – Тибетские монахи – это тайная буддистская организация, такая же, как масоны – вольные каменщики…

– Они что же, просто так по своей воле строят? И не халтурят? – наивно спросила Ванда, пережевывая ломтик сухой колбасы и выставляя на обозрение свои черные сверкающие голени.

– В том тайном обществе вообще нет каменщиков. Они рассеяны по всему миру.

– Шепский тоже? – спросил Бертул.

Нарбут заржал, а Скродерен только откинул голову с по-гамлетовски широким лбом.

– Можно, конечно, смеяться, но у Шанского есть свои секреты. Он бывал во Франции и наделен магнетизмом. Очень интересно, как вольные каменщики признают друг друга, – Скродерен вскочил на ноги и стал говорить, размахивая руками, сверкая голым животом. – Один приходит к другому, а тот еще не знает, что вошедший вольный каменщик. Тогда вошедший вместо обычного "Добрый день!" говорит "Боаз".

– В юности мы вместо "чао" говорили "боа". Значит, это шло от вольных каменщиков, – вспомнил Нарбут.

– Говорит "боаз" и ступни ставит вот так, – Скродерен сложил пятки вместе и вывернул ступни под прямым углом.

– В одном старом фильме Чаплин тоже ставил вот эдак свои плоскостопые ноги, – подключился Бертул.

– Тогда хозяин спрашивает посетителя: "Кто ваша мать?" Это на самом деле значит: "В какой ложе, то есть первичной организации, вы состоите?" А незнакомец отвечает: "Меня учили остерегаться". И надо проводить большим пальцем по глотке, будто бы ее перерезают.

– Зверство… – Азанда передернула плечами под винного цвета накидкой.

– Вот почему вольные каменщики так сильны. Года они исчисляют по-своему. Сейчас у них 5973 год. Хорошо бы и нам, создавая свой клуб, ввести какие-либо условные знаки общения.

Бертул знал, что в его справочнике под буквой "О" имеется термин "Организованная группа", поэтому он поспешил унять Скродерена:

– В этом нет необходимости. Я знаю тебя, ты знаешь Пакулиса, который сейчас фотографирует нас, пока еще не пьяны. Пакулис знает Камиллу… Ну, рот высох. Поехали!

Скродерен опять сел на пол, в общем довольный собой, потому что доказал, что он знает о мире нечто такое, о чем другие даже и не догадываются.

Биннии сохраняли спокойствие и не удивлялись даже тому, чего не знали. Ну, чего этот поэт бахвалится! Броня запустил магнитофон, и мелкие оконные стекла начали вибрировать. Больше никто никого не слышал, зато все понимали, что вот так – это модно. Нарбут все же не выдержал и кулаком указал, чтоб приглушили магнитофон.

– Это были "New York dolls", – важно сказал Броня.

– А что это такое? – спросила Камилла.

Биннии сочувственно улыбнулись друг другу.

– Она не знает, что такое "New York dolls"? Нью-йоркские куклы?

Момент растерянности прервал Бертул, наполняя стаканы одновременно из нескольких бутылок:

– "Кровавая Мери" без томатного сока.

– В Америке пьют коктейль "Индейская кровь", – одновременно осушая стакан и уплетая кильку, поучал Броня.

– Мы бы тоже пили индейскую кровь, но в Бирзгале нет индейцев, – отозвался Бертул. – Единственная животина, подлежащая убиению, – свинья, но пить "свинскую кровь", право же, совершенно не звучит. – Бертул снова налил, входя во вкус.

Биннии непрерывно протягивали свои щупальца и, не признавая вилки, потому что человек должен быть естественным, совали пальцы то в банку с треской, то в салат из огурцов. После них к этим закускам никто больше не притрагивался, хотя все считали себя современными молодыми людьми. У Нарбута мелькнула мысль – а не хитрят ли они? Не создают ли они таким манером себе съестные запасы?

Нарбут пил не торопясь, старался подольше сохранить розовую пелену блаженства, сотканную первыми рюмочками, которую разрушает обычно тяжелое, беспамятное опьянение; до отъезда осталось всего несколько дней, нет, ночей, и в нем пульсировала ноющая боль близкого расставания. Азанда останется… останутся ночи в сарайчике на сеновале, где благоухание слаще и пронзительнее любого созданного человеком аромата…

Биннии знали, как ведут себя в подобных компаниях за рубежом. Довольно тощий рацион последних дней способствовал более сильному воздействию намешанных Бертулом бомб замедленного действия.

– В мире все… так! – Броня стащил рубашку через голову и повязал ее вокруг пояса. То же самое проделала и Байба, оставшись в цветастом бикини-лифчике. Этого Азанда не могла перенести. Вино смыло все то напускное безразличие хорошего тона, которое было ей присуще в киоске с мороженым. У Байбы же нет фигуры! Азанда остановила лошадь, выпрыгнула из коляски, расстегнула юбочку и осталась в черных, хорошо сшитых шортах и прозрачной винного цвета блузке. Модель из "Бурды". Один подскок, и у нее на голове оказался черный котелок Алниса.

– У меня есть журнал "Бригита" из Федеративной. Там была одна статья о Марлен Дитрих. Она, мол, когда-то была помоложе и сексапильнее и тогда в кино снималась в черных чулках, в черном белье и в черном цилиндре… – И на радостях, что теперь она действительно здесь самая прекрасная, Азанда взяла бутылку превосходного вермута и налила всем, делая округлые движения женственными руками, извиваясь всем корпусом между березовыми чурбаками, не опрокинув ни единой бутылки; и все смотрели на ее гибкие руки и на талию, которую так хотелось обнять.

Нарбут болезненно вздохнул и прикрыл глаза. О, если бы он умел лгать и обещать Азанде роль в каком-нибудь фильме! Но Нарбут уже рассказал ей про свою каморку в Риге, в которой спит, и про студию с большим окном в доме художников, в которой пишет. И о том, что иногда грабастает сотнями, если попадается заказ, а иногда не зарабатывает ни черта. Я еще не Рембрандт, чтобы свою Саскию-Азанду в бархатном платье сажать на колени, приветствуя жизнь бокалом вина. Пока бархата не было, был только бокал вина, он дешевле бархата. И Нарбут с высот рессорной коляски слегка осоловевшими глазами смотрел вниз, и казалось ему, что черная лошадь везет его мимо странного города, в котором с неба свисают лохмотья облаков, а пестрые полуголые люди, прекрасная Азанда и крепкобедрая Камилла весело празднуют приход Страшного суда…

Биннии перестали копаться в тарелках, потому что все внимание присутствующих было обращено к Азанде и никто больше не смотрел на их жирные пальцы. Броня вынул из сумки "Пан-Америкен" цветной журнал, а из магнитофона извлек томные, растерзанные аккорды, прерываемые шумным дыханием и вскриками, будто кого-то в заданном ритме кусала собака.

– Секс! Это секс-музыка, – крикнул он этим невеждам. – А здесь – журнал из Федеративной Германии "Poster-Press". – Броня, оторвав корпус от спиц большого колеса, открыл нужную страницу и протянул журнал Ванде, которая все еще часто перекладывала с места на место блестящие голени, словно под её кожаные чулки залезли блохи. К журналу потянулось несколько голов. Нагая девушка в бикини слабо отводила руку полуголого нахального парня. Снимок в цвете, большого формата, яркий. Заметна была даже оставленная лифчиком полоска на боках девушки. Красотам Азанды Биннии все же что-то противопоставляли, если не свою, то хоть чужую наготу.

В магнитофоне половой акт звуков кончился, и началось что-то тоскливо мелодичное. Броня как-то неуклюже поднялся на ноги, вроде бы кивнул Камилле, протянув руку ей, а сам глядел куда-то в окно на улицу, Камилла столь же безразлично приняла его руку и отворила китайско-японские веки, потом лениво встала. Сначала Броня положил ладони на ее бедра, но потом отступил – и оба затряслись индивидуально. Камилла, в коротком платьице, с длинными, перекрещенными завязками сандалий, напоминала Нарбуту ожившую статую амазонки. Отличие было в грудях, у амазонок они якобы были непримечательными, а по некоторым сведениям, одну грудь им даже сжигали в детстве. У Камиллы же эти богатства тряслись в танце вместе с ней. Скродерен, – изысканно приложив руку к сердцу, поклонился Байбе. Та, в одном лифчике и брюках, встала и, закрыв глаза, изгибалась только в пояснице вперед и назад. Пакулис залез на облучок рессорной коляски и, словно из перископа подводной лодки, бросал по сторонам через объектив фотоаппарата ищущий взор, Нарбут заметил черный стеклянный глаз, направленный на него и на тех полуголых, и закрыл лицо ладонями.

– Нельзя! – окликнул он Пакулиса.

– Если все будут так говорить, то я не смогу отразить историю Бирзгале… – пожаловался Пакулис.

Азанда призывно поглядела на Нарбута, и он слез с кареты. Нарбут обнял ее за талию, она склонила голову на плечо Нарбута, и, стоя на одном месте, они принялись слегка покачиваться.

Пакулис поклонился Ванде. Эта здоровая рыжая девица энергично, стучала толстыми подошвами о пол и кружила Пакулиса вокруг себя, но быстро притомилась, обмякла и стала виснуть на руках фотографа, потому что выпитое вино ударило ей в голову с не меньшей силой, чем Бронина музыка.

Было бы просто неприлично что-нибудь не опрокинуть. Броня с Камиллой свалили два чурбака с экспонатами. На одном находился звонок вышеупомянутой волостной школы, который со звоном покатился в растоптанные Байбой обрезки ливерной колбасы и затих.

Кипен, тяпнув несколько глотков предназначенного для Инты муската, сидел в шезлонге, прислонив костыли и вытянув белую гипсовую ногу, и в глубокой печали щипал бакены. Для самого Бертула дамы не хватило. Скрестив тощие руки, он стоял в дверях и безмолвно оглядывал присутствующих.

Некоторые из них считали, что стало веселее после приема "happy pills" – "пилюли блаженства". Нарбут радовался, что всучил Зислакам этюды. Азанда чувствовала себя как Марлен Дитрих в молодости. Винный дух освободил ее от личины равнодушия, которую она считала модной. Красивая проказница… Биннии? Чем они отличаются от Азанды? Они также хотели быть модными, на уровне мировых стандартов. В еде и в питье, по крайней мере этим вечером, они превосходили всех. Они не продавали мороженое и даже не умывались. Ступень свободы более высокая. Андрис?.. Бертул Вздохнул. Пройдет несколько лет, Андрис сам будет смеяться над тем, что когда-то носил на груди гимнастку или голый труп, может быть, даже купит мужской зонтик. Паку-лис в своем развитии уже достиг зрелости и пришел, наверное, только для того, чтобы получить материал по истории Бирзгале. Не надо бы позволять ему, а то, если какой-нибудь снимок с голым пупком Байбы или фотомомент, когда у Ванды вздернулось повыше миниплатье, попадет хотя бы в "Белую лилию", об этом пойдут разговоры в городе. Бертулу придется оставить дом культуры. Но разве запретом на фотографирование можно стереть событие? Пакулис честный малый, объективный историк и нарочно, с целью опорочить кого-то, фотографировать не станет. Бертулу самому интересно будет кое-что посмотреть на старости лет.