Текст книги "Розовый слон"

Автор книги: Берзинь Миервалдис

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 25 страниц)

Художник Константин Борисов

Розовый слон
(повесть)

Горчичного цвета автобус, весь остекленный, чистый, как аптека, остановился в тени лип и протяжно вздохнул тормозами. Шофер вылез, ударил каблуком в покрышку колеса и с завистью посмотрел на киоск, возле которого какая-то компания распивала пиво. Мужчины были в рубашках с короткими рукавами, а женщины, по требованию безжалостной моды, в платьях выше колен, оголивших у некоторых слегка кривые ноги.

– В Гауяскалнсе вроде бы санаторий, может, тут туберкулезники лечатся, – сказал кто-то из пассажиров.

Хотя медицина и стерла вокруг туберкулезников траурного цвета ореол, который сохранился теперь разве что в некоторых известных операх, все же несколько голов повернулось в сторону павильона. Заметив автобус, пьющие пиво оставили свое занятие.

Поддерживаемый под руки женщинами, к автобусу шел среднего роста сухощавый мужчина в пиджаке цвета лютиков, расчерченном черными полосками на клетки. По крайней мере, такой пиджак всякий замечал еще издали. Лицо у мужчины напоминало начавший засыхать лист табака – очень загорелое и испещренное мелкими морщинками. Гладко зачёсанные волосы – вопреки моде – не были длинными, и усы были подстрижены, вытянуты в черную полоску, а не висели, точно у китайца богдыханских времен, как теперешняя мода извлекает их из старинных книг. Яркое одеяние, загорелое лицо и пылкий взгляд очей блошиного цвета делали его похожим на туриста не то с Кубы, не то из Молдавии.

Высвободившись из оголённых женских рук, человек с усиками влез в автобус.

– Посмотрим, не живут ли в этом аквариуме золотые рыбки, – сказал он бархатным баритоном.

Провожающие внесли чемодан и желтый, охваченный ремнями портфель.

– Берчу, если там не будут любить тебя, приезжай обратно, – махали ему провожающие женщины.

– Держись, Бертул, и не пьянствуй! – крикнул кто-то еще.

– Уедем в совершенно новую и последнюю жизнь! – сказал отъезжающий, когда кассирша захлопнула дверь. – До самого конца, до. Бирзгале, – важным голосом заказывал он билет, будто Бирзгале находилась где-то за Лондоном.

В прошлую ночь праздновалось его расставание с Гауяскалнсским санаторием, в котором Бертул Сунеп проработал девять лет на поприще культуры – библиотекарем, заведующим клубом, порой не отказываясь по совместительству и от должности аккордеониста, хотя с нотной грамотой был знаком лишь в общих чертах. Июльское солнце угнетало, совсем как дешевый венгерский ром с головой мавра на бутылочной этикетке. Положив портфель на колени, Бертул уткнулся в него лбом. Глядя со стороны, казалось, что он глубоко задумался, даже что-то придумывал, потому что временами вдруг откидывал голову и выпрямлялся. Потом Сунеп решил не прикидываться трезвым и полностью отдался мягкой дреме и мечтам о будущем. Просыпался он только на остановках, когда автобус тормозил. Приоткрывал глаза и слепнул от зелени лугов.

Зеленые сны… как у теленка… Будет ли и впредь все таким же зеленым? Не было ли глупостью оставить насиженное местечко и бесплатные обеды в комнатке санаторской поварихи Алмочки? Сегодня на обед был бы… жареный цыпленок с белым соусом. Но за это Алмочка требовала высокую плату – ему даже в клубе во время исполнения его непосредственной работы и обязанностей запрещалось разговаривать с молодыми женщинами, а женщин среди больных санатория было не меньше половины, и, когда он однажды во время экскурсии с одной… немножко погулял по Терветскому парку, Алмочка добилась, что его оставили при одной зарплате заведующего клубом, на шестидесяти рублях в месяц; она, очевидно, полагала, что бедняка легче приручить и обженить. Из этих шестидесяти рублен двадцать уходило еще на алименты сыну. С июня месяца сын стал совершеннолетним, эра алиментов кончилась. Когда он вечерами читал журналы о кино, в которых иной раз помещались нагие женщины из фильмов капиталистических стран, Алмочка отнимала у него журнал. «Читай меня…» Бертул читал, но теперь этот роман уже прочтен. Хуже не будет; по крайней мере, он свободен.

«Я… начну совсем новую жизнь, может быть даже влюблюсь. Если влюблюсь, то разумно, потому что сорок пять не двадцать; тогда эта дамочка из ВЭФа поймала меня в Знедоиском парке у бассейна и затащила в жасмины. Любовь? Когда я лежал в санатории больным и бледным, она ушла вместе с сынишкой-де, мол, потому, что она боится схватить чахотку».

С тех пор Бертул верил женщинам не дольше одной ночи. Рубашки теперь изобретены такие, что даже мужчина сможет выстирать их, если сначала помоет руки. Зато с брюк отлетают пуговицы. Эти светло-синие брюки шили в артели два месяца – сидят хорошо, отсутствие одной пуговицы незаметно, но если оторвется еще одна? А если зимой он схватит насморк? Не такой уж он крепыш со своими обрезанными легкими. Кто станет заваривать чай из черной смородины и жарить ему яичницу? Вернуться? Нет. Алма вбила, себе в голову мечту о трехстворчатом платяном шкафе, а ему нужны новые брюки, более широкие. К тому же Алма загорает на берегу Гауи в комбинации и купается в кружевных трусиках, хотя все чулки, в каком бы магазине ни были куплены, ей тесны…

«В Бирзгале я обставлю комнату как в том немецком журнале – на полу шкура леопарда, голова буйвола на стене, высушенный крокодил будет висеть под потолком..»

Сунеп открыл глаза и понял: они въезжали в город – автобус так затрясло на разбитой мостовой, что никакие рессоры не могли амортизировать эти безбожные ухабы.

– Вот вам разница между деревней и городом, – сказала кассирша. – Может быть, это и хорошо: все просыпаются.

Тут Сунеп заметил, что в аквариуме, как прозвали этот стеклянный автобус, и в самом деле находилась золотая рыбка, нет – белокурая щука. Прическа как у Мерилин Монро, опять вошедшей в моду, – кок и волна волос прикрывала половину левого глаза. Подбородок, возможно, слишком угловат и решителен для женщины. Она сидела по ту сторону прохода и глядела то ли на Сунепа, то ли на его пиджак цвета лютиков. Лицо женщины оберегала кирпичного цвета пудра, а брови и ресницы были такими же желтыми, как и волосы, а вовсе не черными от рождения, как у большинства блондинок в последние годы.

Когда автобус остановился, незнакомка выпрямилась во весь рост перед Сунепом. Кремового цвета костюм демонстрировал фигуру помощнее, чем у самого Сунепа, ибо его фигуру создавали в основном накладки портного. К Сунепу было обращено то, что прикрывала васильковая блузка. Валькирия, настоящая валькирия, только без лошади. Потом он заметил руку женщины и кольца на нескольких пальцах. Гм, и как она целится? Груди-то у нее значительно ниже глаз, и все же она угодила ими, должно быть, в сердце не одного мужчины. Сунеп почуял, что в правой стороне груди у него недостает нескольких ребер, которые выломали туберкулезные врачи лет пятнадцать назад. Такие валькирии не для него.

Сунеп со своим имуществом укрылся от солнца под навесом на автобусной остановке и оценивал окрестности, которые он сам выбрал. Рижская улица, наверное, главная. Она покрыта асфальтом, про который можно было сказать: заплата на заплате заплатой погоняет. В этом городе на землю не скупились – торцы домов, редко где соприкасались, повсюду росли могучие деревья, особенно ели. Здесь новогодние елочки сажают, а не пускают на растопку, размышлял Сунеп. Налево, должно быть, центр города, потому что там дома стояли плотнее. Сунеп с чемоданом направился туда. На серость архитектуры нельзя было пожаловаться. Дома, низкие, как буханки хлеба, обшитые тесом, тут дружно перемежались с оштукатуренными цементным раствором. На подоконниках сняли соблазнительно румяные фуксии, и мечтали о Мексике облепленные тлей кактусы. На широком перекрестке улиц, который, наверное, был географическим центром города, гордо возвышалось своеобразное здание, помесь церкви, универмага и семейного особняка. Вместо герба его украшала надпись «1935». Будто завернутую в жесть свечку, держало это здание на перекрестке остроконечную башенку, в которой едва ли поместился бы стул. Второй этаж с угла нависал над первым. Так образовался уютный навес, под которым открылась просторная витрина киоска. Здесь на ящике с пустыми бутылками сидел небольшой, но плечистый лысый человек и потягивал из бутылки пиво. Его возраст нельзя было сразу определить. Карие глаза казались молодыми и зоркими. Волос не было, а когда их нет, то и не известно, какие они – седые или черные.

– Извините за беспокойство, – обратился к нему Бертул.

– Наукшенский пиво. Ха-ха-ха! – У плешивого была привычка посмеяться в конце каждой фразы.

– Где тут дом культуры?

– Ступай по этот улица, потом направо, за угол. – Старик встал и застегнул две верхние пуговицы клетчатой навыпуск рубашки. От голого живота видным остался только маленький уголок. У старика был чуть ли не гипнотизирующий взгляд. Эдаким взглядом можно зарабатывать на жизнью Нигде Латвия нет такой большой дом культуры.

– В Руене, говорят, тоже очень большой, – заметил Сунеп.

– Нет, нет, я там родился. Сегодня в буфет привозили лимон.

Вдруг где-то на полях за городом раздался трескучий шум, который быстро нарастал до грохота реактивного двигателя.

– Кипен, телевизорный Кипен, – прислушиваясь, сказал старик.

Мимо промчался красный мотоцикл с высокими рогами. За них держался одетый в красную нейлоновую куртку молодой человек. На перекрестке он резко повернул машину, упершись ботинком в мостовую, и остановился под вывеской «Радио – теле». Сунепу показалось, что на месте поворота в асфальте осталась яма.

– Вы не хочет лещ, мне привозил из Буртниек озер?

– Спасибо, у меня нет плиты.

– Если вы здесь будет жить, я знает комната. Со столок… Один старый дева, у него есть корова…

– Спасибо, мне еще надо оформиться, – Сунеп отказался от пансиона.

У красного мотоцикла он остановился. На обоих брызговиках готическим шрифтом было написано «Мунтис Кипен род. 1950 не женат ул. Лауку 3 группа крови II». Там же была приклеена оголенная в дозволенных пределах блондинка, думается, англосаксонского происхождения.

Дом культуры находился в указанном месте. Серый оштукатуренный двухэтажный фасад с полуколоннами по обеим сторонам дверей, но за фасадом поднималась куда более высокая безоконная коробка. Неужто сцена с чердачным помещением для хранения и подъема декораций? Сунеп обошел вокруг здания. За ним начинался парк, в котором на зеленой лужайке росли величественные липы. Ряды – скамеек, лесенки, эстрада для певцов и для танцующих настил. За обломанной сиренью был спрятан навес для буфета. Парк огораживал забор и еще берег реки, обросший ветлами. Эти ветлы, разумеется, были достоинством танцплощадки: во время танцев свалиться в реку, даже будучи навеселе, мог только тот, кто сам этого очень пожелает. Да, здесь можно бы развернуться! Но вокруг буфета росла невытоптанная трава… Какое упущение!

С торца здания имелась дверь с надписью «Дирекция». В комнатке сразу за дверью, сидя под фикусом, двое мужчин смотрели телевизор. Между ними и экраном находился стол с бумагами и пишущей машинкой. Значит, бухгалтерия. Который из них директор, а кто бухгалтер? Бухгалтер, когда его называют директором, обижается редко, хотя в душе считает, что директор без него – это топор без топорища, но директора назвать бухгалтером было бы грубостью. Оба примерно пенсионного возраста. У одного были волнистые, седые волосы, широкое лицо с маленьким подбородком, улыбка, белая рубашка с галстуком. Другой, с круглым, даже летом бледным лицом, короткими" с пробором волосами, был из тех, кого называют обычно толстяками. В синей шелковой рубашке с короткими рукавами, в сандалиях на босу ногу, он плотно втиснулся в глубокое кресло и опирался ладонями о колени.

Только директор может позволить себе одеваться хуже бухгалтера. Сунеп обратился к объемистому:

– Вы – директор дома культуры? Сунеп. Мы договаривались по телефону…

Толстый тут же поднялся и ответил высоким голосом, часто откашливаясь. "Начало сердечной астмы", – будучи специалистом по легочным болезням, констатировал про себя Сунеп.

– Ждали, очень ждали. Наш бухгалтер, – познакомил директор с аккуратно одетым.

– Бока, – будучи учтивым, невнятно пробормотал бухгалтер.

– Прошу! Моя фамилия Касперьюст. – Директор открыл дверь в другую комнату.

Сунеп вошел в стандартный кабинет директора. Серийные книжные полки. На них вымпелы за хорошее пение и пляски. За стеклами, окостенело вытаращив глаза, в национальных костюмах разных народов лениво развалились куклы. Берестяные туеса для хранения воздуха. На стене висели болотного цвета пиджак, брюки и черная круглая шляпа. Директор, наверное, танцевал или пел в хоре ветеранов труда. Стекло на письменном столе было чистым – ни бумаг, ни пыли. В этом доме культуры все бумаги, должно быть, исписывал бухгалтер. Директор Касперьюст плотно втиснул свою спину в спинку полукруглого кресла.

– Я вас очень ждал, – еще раз заверил Касперьюст, затем встрепенулся: – Трудовая книжка при вас?

Сунеп подал очень чистую книжечку. Касперьюст, перелистывая, бормотал:

– До 1959-го электрик, с перерывами… И вдруг до 1964-го не работает! – Он поглядел на Сунепа широко раскрытыми, слегка навыкате глазами. Эти глаза, а не характер придавали Касперьюсту солидную серьезность, сообразил Сунеп.

Улыбаясь, он передернул полоску усов:

– Не бойтесь, в тюрьме не сидел. Туберкулез! Санаторий, операция. Ждал, пока медицина наберется опыта, потом вторая операция – и вот совершенно здоров. Последующие девять лет был на культурном поприще санаториев.

– Хорошо, очень хорошо! – Касперьюст два раза стиснул зубы, чтобы придать большую значимость своим словам. – А теперь о положении в доме культуры, Совершенно откровенно!

Последняя фраза была излишней, потому что в Бирзгале все равно дольше девяти дней или девяти месяцев ничего нельзя было утаить, но такова уж на сегодня формула хорошего тона.

– Почему от вас ушел прежний художественный руководитель? – спросил Сунеп.

– Поженились, как угорелые, летом… Прежний директор женился на прежнем художественном руководителе, вот так-то! Хороший был директор, но весной прислали из рижского техникума художественного руководителя в коротком платье. Поженились и говорят; одному еще можно, но семье на девяносто рублей прожить нельзя. Оба теперь работают в трикотажном цехе. Она вязальщицей, он контролером, проверяет размеры джемперов. Даже от общественной свадьбы отказались. Общественная свадьба бывает, мол, только у собак… Вот тогда и уговорили меня, Я работал маляром четвертой категории. Умею также писать стильные буквы и вывески. Но весной пристала ко мне астма. Когда разволнуюсь, не могу выдохнуть воздух, грудь наполняется, как баллон… – Касперьюст задержал дыхание, приложил ладони к ребрам и, выпучив глаза, показал, как весной он надувался воздухом. – Врачи категорически запретили иметь дело с красками. Тогда меня, упросили сюда. Руководить умею, в моей бригаде было маляров больше, чем весь персонал в доме культуры. Недавно побывал на курсах руководителей. Один принцип я особенно зарубил себе на носу: "Руководитель прежде всего должен взвесить, делать ли ему вообще что-нибудь, то есть не помешают ли его дела чему-нибудь". Нужен еще только художественный руководитель.

– Допустим, – глубокомысленно протянул Сунеп, не желая вслух выражать свою радость от того, что предвидится полная художественная самостоятельность.

В работу втянетесь постепенна, теперь сенокос, на это время я распустил самодеятельность, коровам нужны корма, а не хоровые песни.

– А тем, кто сено косит? – возразил Сунеп.

– Тем зимой нужно будет молоко. Осенью начнем, то есть продолжим все как при бывших руководителях. У нас тут действуют… – Касперьюст вынул из ящика стола зеленую целлофановую папку. – Женский ансамбль "Волынка", в сопровождении мужчины, то есть скрипки, поет также и на крестинах и на похоронах, если не слишком холодная погода. Клуб девушек "Трясогузки", в нем учат всему, что должна знать женщина. Эротики, разумеется, мы не касаемся.

– Понимаю, на то и существует самообразование, – согласился Сунеп.

– Курсы бальных танцев, – продолжал Касперьюст. – Курсы шитья. Правда, швейные мастерские подали протест, посмотрим, как будет дальше, и еще общественный факультет народного университета на темы "О вкусах спорят" и "Твое призвание".

– А план выручки? – тихо спросил Сунеп.

Касперьюст с облегчением вздохнул:

– Вы вникаете в положение. Насчет плана у меня болит голова. Летом трудно…

– Да нет, лето не только для колхоза, но и для дома культуры пора жатвы. Танцплощадка на берегу реки может собрать по меньшей мере пятьсот танцующих – раз в неделю. С каждого хотя бы по полтиннику…

– Признаться, как-то не получается… Заботы семейные – у дочери родился мальчик, славный парнишка! – Касперьюст, улыбаясь, пухлыми ладонями изобразил нечто круглое, возможно попочку ребенка. – Дома мы его прозвали Хлопотун. Жена нянчит, а я должен поливать помидоры, по субботам отвожу на рынок. И цветную капусту. Ни у кого в округе такая не вырастает, вытягивается – а головок нет…

– Деньги будут, товарищ директор, для того и предусмотрен в штатах художественный руководитель! – Сунеп, сознавая силу своего сверкающего взгляда, пристально посмотрел на Касперьюста. – Только вы и впредь должны придерживаться принципа – сначала подумать, стоит ли вообще что-нибудь делать.

– Это я могу! С удовольствием!

Потом они обошли поле своей будущей деятельности – весь дом культуры.

– Начнем с гардероба, сказал Станиславский, – процитировал Сунеп.

Фойе было просторным, в наружной стене шесть окон, свет которых приглушали занавески из желтого тюля.

– Недостает портретов лучших людей города. У случайного приезжего может создаться впечатление, что в городе нет хороших людей.

– Есть, есть, и очень много… хорошие труженики, – покрякивал Касперьюст.

Гардероб был отгорожен вертикальными реечками, закрепленными на расстоянии ладони друг от друга.

– Клетка для пьяниц, – засмеялся Сунеп, но тут же осекся, потому что Касперьюст остался серьезным, как огурец. Оба вошли в зал, Сунеп от изумления опустил руки и стал по стойке "смирно". – Ну, черт, – выдохнул он, сокрушенный размерами и покоем зала. – Какая громадная духовка…

Зал со скошенным по бокам потолком и в самом деле напоминал духовку, в которую можно было бы поместить двухэтажный дом.

– Здесь я подолгу не задерживаюсь – пол… – покашливал Касперьюст.

Действительно, от вощеного паркета заметно несло скипидаром. Их шаги гулко отдавались от стен и потолка; они пересекли зал, подошли к сцене. Перед сценой во всю ее ширину шло возвышение.

– Там внизу хранится всякая рухлядь, стулья без ножек и всякое такое…

– Это же яма для оркестра! – воскликнул Сунеп, и он уже представил себе, что перекрытие снято и там внизу у лампочек, как у ярких светлячков, сидят скрипачи в белых фраках и дирижер с поднятой палочкой готов начать вступление к оперетте "Летучая мышь".

– У нас хороший оркестр, ему нечего прятаться в яме, – пояснил Касперьюст.

Сцена была шагов двадцать в глубину. Потолок в сумерках не проглядывался. Виден был только подвешенный на тросах мостик и далеко, совсем как на краю вселенной, угадывались тросы и другие устройства для транспортировки декораций.

– Какая техника, чердак… Тут можно устроить бал-маскарад – с меняющимися декорациями!..

– Ненужное помещение. Там можно было бы оборудовать два этажа под квартиры. Крыша цела, стены крепкие, пробьем окна. Зимой прикинем.

– Допустим… – протянул Сунеп. Он любил сцену, поэтому с ужасом подумал, что хозяйственный Касперьюст, который в оркестровую яму уже набросал трехногие стулья, мог бы на самом деле спустить с чердака декорации и устроить там жилой отсек… Тогда по этим крутым деревянным лесенкам будут ковылять тетушки с корзинками картошки. Нельзя будет посмотреть вверх, чтобы не упасть в обморок, от изобилия плоти и скудости белья. Фу…

В просторном подвале под сценой среди змеевидных кабелей и шкафчиков с выключателями за невзрачной дощатой дверцей находилась мастерская декоратора-оформителя. Подвальное полуокошечко, двухконфорная плитка, горшки с краской и клеем, небрежно сбитый стол, о тяжкой и творческой судьбе которого свидетельствовало множество заросших грязью ножевых ран и несмываемые киноварно-красные, свинцово-белые и другого цвета пятна. В углу аккуратно накрытая тахта. Наиболее ярким украшением комнатки были стены, на которых между афишами "Летний бал в духе предков", "Золотая осень в Бирзгале" были наклеены этикетки с бутылок самых разнообразных алкогольных напитков. Они сразу привлекли внимание Сунепа, как знатока.

– Наукшенское пиво, пить можно. "Паланга", ну, знаете, это смертельно. О, французская анисовая настойка "Рикардо"! Разбавишь водой, становится белой, как молоко, а рот благоухает, так что целоваться можно даже на следующий день… Этот художник знает толк!

– Это… дело нескольких поколений, – признался Касперьюст, потом его глаза расширились и посуровели. – Хотел было смыть эти бумаги, но декоратор говорит: "Тогда я ухожу!" Пьянством нечего хвастаться, пьяницей может стать всякий.

– И все же в нашем обществе настоящих пьяниц мало, ибо объемы производства возрастают.

– Согласен, забулдыг больше, чем пьяниц. Взять хоть этого, – директор указал на брюки, висевшие на стене, что представляли хозяина квартиры, – художник Нарбут, в прошлом месяце приехал из Риги. Говорит, меня знают, обо мне пишут критику в газетах. И то правда. Знает краски, правильно разводит олифой, основательно грунтует полотно, я сам эту работу понимаю. Принял его, пусть, мол, подрабатывает эти семьдесят; мы с его отцом в Валмиере вместе малярили; а этот на тебе – намалевал один лозунг, подхватил свой плоский ящик и пропал, вот уж вторая неделя пошла. Гоняется в колхозе за передовиками, портреты рисует; говорит, за это министерство платит большие деньги, даже тысячу за штуку.

При виде тахты Сунеп вспомнил, что сам он в эту ночь мало спал.

– Совсем забыл – как с квартирным вопросом?

– Думали. Беспокоились. Ванной не будет, но крыша цела.

Касперьюст надел соломенную шляпу с черной лентой, и они отправились обедать. Улица, на которой стоял дом культуры, наверное, кончалась на берегу реки, в конце ее виднелись прибрежные кусты.

– Когда-то там был мужской пляж. Теперь это не имеет значения, каждый может купить себе плавки и купаться вместе с женщинами.

В другую сторону мощеная улочка мимо низких одноэтажных домов, окруженных садами, уводила в гору. Камни, столетиями провалявшиеся в окрестных полях, привезенные сюда, долго потом терпели на своих твердых макушках давление окованных железными ободьями колес, а лошади, будто исполняя песню, ежедневно постукивали о них подковами. Все выдерживала эта булыжная мостовая, осенью не вымокала, весной не выпучивалась…

– Эта улица не ремонтировалась лет пятьдесят, – сказал Касперьюст, когда носок коричневых замшевых туфель Сунепа задел за выпиравший камень.

– И не надо. Ступая по такой мостовой, ни один пьяница не уснет.

Они миновали молочный завод. У витрины стояли желтые цистерны молока; будто осиное гнездо, шипел пар. Затем улочка присоединилась к разбитому асфальту Рижской улицы. В стороне стояло желтое двухэтажное здание. Кубические формы, балконы, с торца терраса, фасад с овальным проемом и над крышей постоянный флагшток. Конструктивный стиль тридцатых годов. На лестнице кланялись двое гривастых молодых людей, протянув друг другу сигареты, они пытались прикурить бесспичечным способом. Здесь, несомненно, находился ресторан. Раз уж кабак, то должна быть и церковь. Была. На другой стороне улицы посреди старых лип и елей виднелись белые развалины бывшей церкви.

– Красивое место! – сказал Сунеп, потому что отсюда открывался вид на излучины реки в низине и на дома городской окраины за рекой, которые окружали кущи деревьев, в особенности стройные ели возле каждого дома. Этот город еще находился в той счастливой норе, когда молено разрастаться вширь, предоставляя будущим поколениям карабкаться в небо.

Зал ресторана был уютным, несмотря на то что уже несколько директоров старались усовершенствовать его. Массивные, закрепленные намертво трехместные сплошные Дубовые диваны разделяли его на несколько секций. Направо стоял полукруглый прилавок с витриной для закусок. Дубовая панель с витрины была наполовину содрана, заменил ее несомненно более современный пластик небесно-голубого цвета. Потолок был разделен балками на квадраты. Не доверяя скрытой проводке, один из директоров протянул над штукатуркой сеть проводов, толщиной с палец. У противоположной стены грустила традиционная пальма кабаков Латвии.

– Раньше вон на той стене были нарисованы древние латыши, пьющие из кружек – наверное, пиво. Страшно крепкие краски. Когда я работал в малярах, нам пришлось сбивать штукатурку, – сказал Касперьюст.

– Почему сбивать?

– Директор ресторана считал, что картина навязчиво подталкивает к пьянству.

– После этого пили меньше?

– Надо полагать. Во всяком случае, пили по-другому.

Тут за прилавком явилась она, вышла из соседней комнаты. Белокурая валькирия, которую Сунеп заметил в автобусе, теперь в волосах ее была накрахмаленная белая диадема. Затененное острие выреза платья, притягивая взгляды, замыкала сверкающая брошка. Слишком чистое явление по сравнению с пятнистой поверхностью незакрытых столиков.

Лет сорока, оценивал Сунеп. Кончиками пальцев тискает по утрам лоб и массирует подбородок. Может быть, даже делает зарядку, что у латышских женщин вообще, а тем более в таком возрасте явление из ряда вон выходящее, потому что женщины тогда полагаются больше на строгость общественного мнения, чем на строгость телесных форм. Замужняя? Незамужняя? По многочисленным кольцам на пальцах обеих рук этого нельзя было определить.

– Добрый вечер, Анни, я привел нового клиента, – сказал Касперьюст. – Наш новый художественный…

Анни приоткрыла подкрашенные блекло-фиолетовой краской губы. На краю улыбки поблескивал только один золотой зуб. Имеет вкус, иная загромождает рот золотом, как ювелирную витрину. Анни протянула до локтя оголенную руку. Рукопожатие было подчеркнуто легким движением бюста.

Атака, подкрепленная минометами, подумал польщенный Сунеп, отвечая пристальным взглядом карих глаз и подергиванием усиков.

– Моя фамилия Сунеп.

– Мы знакомы уже два часа. Межлуйка, – ответила Анни вибрирующим голосом драматического сопрано. Голос шел из глубин, из выреза платья.

– В табачных облаках ресторана вы сохранили чистый голос. – Сунеп произнес первый комплимент.

Самообслуживание. Черт возьми, зачем он полез в ресторан, если в карманах с прошлой ночи, когда он тратился как польский граф, осталось только по скомканному рублю… По крайней мере, хорошо хоть то, что директор непьющий. Все же иногда это положительное качество. Сунеп сегодня еще считается гостем, а не подчиненным, так что пока за Касперьюста платить не надо. Следовало бы ввести традицию голландцев и других народов ростовщиков и ювелиров – каждый всегда платит за себя. Сын, если гостил у предков, уплачивал матери за пирожные.

Сунеп положил на свой поднос салат из свеклы за семь копеек, треску в томате за семнадцать и хлеб за две копейки.

– У нас сегодня шницель по-венски – с лимоном и килькой, – соблазняла Анни, получая двадцать шесть копеек.

– Благодарю, но привычка – после шести ничего серьезного. Пожалуйста, бутылку пива. – Отказаться от шницеля легче, чем от пива, шницель стоит рубль девятнадцать, а пиво – тридцать две.

Директор тоже положил себе только мясной салат за двадцать две и стакан кефира.

– Просто так… перекусить. У меня ведь дома жена.

Касперьюсту, наверное, жена утром наказывает: "Не вздумай таскаться по столовым – кто ж тогда будет доедать вчерашний суп!" Они сели под пальмой. Помещение архитектор сориентировал правильно: с заречья вечернее солнце посылало уютный вечерний свет. Утреннее солнце только раздражало бы и без того хмурых пьяниц, а какой же пьяница с утра не хмур.

– Эта буфетчица Межлуйка… замужем? У нее так много колец, что не поймешь. – Сунеп успел принести себе вторую бутылку.

– Сейчас нет. Был муж, ушел, второй помер, третьего прогнала.

– И от каждого памятник на пальце. Помню картину военных лет. Пушки. На стволе после каждого сбитого самолета нарисовано по белому кольцу. Женские пальцы в этом отношении подобны стволам боевых орудий.

Касперьюсту этот худрук нравился – многое знает.

– Хе-хе, я вам потихоньку скажу… – Касперьюст наклонился. Край стола врезался глубоко в его синюю рубашку. – Это, конечно, неприлично, но некоторые ее зовут не Межлуйкой, а Межляжкой. Да у нее есть за что… Хе-хе.

– Она, должно быть, с эстонской границы – это окончание фамилии "луйка".

– Может быть, фамилию подбросил кто-нибуль из мужей. Ну так я вам покажу квартиру, временную…

– Если вы любите кофе – для хороших гостей у меня хороший кофе. – Сунепа проводила улыбка Анни.

Вот это мужчина в городе! Мелковатый, но одет обдуманно, у него свой стиль – волосы гладко зачесывает, не лохматый, как другие. Английские усики. Солидный – не обезьянничает черными очками. Денег у него, правда, маловато. На пиво хватило, на шницель уже нет. Неплохо: бедные не задаются.

Сунеп с директором свернули с Рижской улицы в немощеный переулок направо. Он вел вниз к реке и был длиною всего в три дома и три сада. Улочка походила на газон с пешеходными тропинками по бокам. Перед последним домом паслась на привязи коза, которая пыталась боднуться с другой привязанной козой, таким образом они перегораживали цепями всю улицу.

– В этом доме исполком выделил одну квартиру для дома культуры.

Двухэтажный однотрубный дом был когда-то выкрашен зеленовато-коричневой краской и покрыт толем. Двор отгораживали темно-зеленые кусты сирени. У стены дровяного сарайчика поднималась двухэтажная клетка, из которой сквозь проволочные сетчатые двери поглядывали на Сунепа кролики и принюхивались.

– Внизу живут Скродерены. Младший сын Андрис пишет стихи, если нам нужно к юбилею или по случаю поздравлений. Очень быстро пишет.

Одна тропинка вела сквозь сиреневые кусты.

– На реку ходят, воду черпают с мостков.

Странным казался второй этаж дома: у торцевой комнаты одна стена и часть крыши состояли из мелкоклетчатого стекла. Несколько шибок было разбито.

– В прежние времена, когда фотоснимки делали при свете взрыва магния, там проживал фотограф Уступ. Нужный чулан на полуэтаже, – заметил Касперьюст и отпер филенчатую дверь с деревянной ручкой, которая заполняла ладонь, как рукоятка пистолета. В огромной комнате стояла застеленная железная кроватка, стол и массивный стул. И графин на столе.