Текст книги "Розовый слон"

Автор книги: Берзинь Миервалдис

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 25 страниц)

От кофе они не умрут

Накануне молодому терапевту Асарису поставили на вид, что он недостаточно прислушивается «к жалобам трудящихся на здоровье». Дело в том, что Асарис спросил какую-то посетительницу, что у нее болит. «У меня болит сердце, – ответила та, – потому что сбежал муж, хоть он и пьяница, но все же муж». Ну, тут Асарис попросил сердечницу закрыть дверь с наружной стороны. «Может быть, у нее болели еще и почки или селезенка. Вы этого не выяснили?» – сделал замечание заведующий поликлиникой. Асарис решил с этого дня относиться к посетителям более чутко и выслушивать абсолютно все жалобы. И когда в кабинет вошла энергичная женщина с глазами как черника, терапевт Асарис попросил ее рассказать все, что относится к здоровью, начиная с молочных зубов, кори и зарождения первой любви, от которой, бывает, мол, возникают душевные заболевания.

– Я Стрейпа, Леонтина Стрейпа. Мне пятьдесят лет. По врачам хожу редко, потому что работаю, – гладко рассказывала она, – но, когда уйду на пенсию, буду заходить чаще, пока не удастся полностью восстановить здоровье, иначе не смогу полноценно отдыхать. Сейчас у меня такой недуг, который не описан еще ни в женском календаре, ни в журнале "Здоровье", а то не стала бы я торчать в очереди перед кабинетом врача. На меня два раза в день нападает страх! В половине девятого утром и в половине шестого вечером. – Стрейпа нагнулась над столом и сверкающими черными глазами впилась в доктора.

Асарису показалось, что во взоре ее можно было прочесть нечто вроде гордости тем, что она болеет недугом, который не описан даже в журнале "Здоровье". "Эдакое замысловатое хвастовство характерно для шизофреников", – промелькнуло в сознании Асариса, и он сказал:

– Вам надо бы обратиться к невропатологу.

– Нет, к терапевту, – твердо ответила Стрейпа, – потому что у меня в такие минуты бывает сердцебиение, дрожат руки и кружится голова.

"При судорогах артерии сердечного венца, стенокардии тоже бывает чувство страха, и именно страх смерти".

– В такие минуты вы боитесь смерти? – спросил Асарис.

– Нет, тюрьмы. Притом самое ужасное, что я довольно долго не могу сообразить, за что меня могли бы посадить. Я тогда стараюсь вспомнить всю биографию, и скажите на милость – у кого в жизни не случалось что-нибудь такое, за что при желании нельзя было бы посадить в тюрьму, хотя бы на несколько дней.

Асарис про себя подумал, что его самого-то не смогли бы посадить в тюрьму даже при большом желании, но Стрейпа продолжала:

– Я тогда вспоминаю, что после войны, когда был лимит на электричество, я два года по ночам заставляла счетчик вертеться в обратную сторону. И в половине девятого мне бывает страшно, боюсь, что меня засудят за это, я дрожу и оглядываюсь по сторонам. В половине шестого я опять вспоминаю, что однажды я купила у какого-то шофера пять кубометров березовых дров, потому что на дровяной площади рынка было пусто и я совсем замерзала. Может статься, что шофер сам купил те дрова, и на меня опять нападает страх, боюсь, что меня привлекут к ответственности за скупку краденого добра. На другой день к половине девятого меня начинает трясти оттого, что зимой я посыпала тротуар солью, и сердце так и колотится – дум, дум…

– Достаточно. Значит, периодический страх и сердцебиение, – прервал ее Асарис. О недозволенных сделках он не желал больше ничего слышать, потому что вспомнил, что сам он позавчера где-то как-то купил подшипник для мотоцикла, который нельзя достать в магазине и числится он только в каталоге запчастей. "Мы, некоторая часть населения, в известной мере еще грешны, – подумал он про себя, – только не все испытывают страх из-за этого".

– Сердце колотится, и с вечера не могу уснуть, – добавила Стройпа.

– Периодически два раза в день… – размышлял Асарис, регистрируя симптомы в своей мозговой картотеке и прикидывая диагноз. – Вот ли у вас каких-нибудь периодических вредных привычек?

– Теперь нет. Вредные привычки у меня были в детстве, когда я каждый вечер грызла ногти. Тогда мне тоже было страшно, как бы не схлопотать от отца по уху. Но ногти я грызла в последний раз тридцать… тридцать семь лет тому назад.

– А все же не совершаете ли вы какое-либо действие повторно дважды в день? – продолжал допытываться Асарис.

– Два раза умываюсь.

– Вряд ли от этого. Чистая кожа как раз способствует сну. Подумайте еще.

– Дважды переодеваюсь. Когда иду на работу и когда возвращаюсь. Но белье я не снимаю, так что это не должно бы вызывать страх, что кто-нибудь увидит меня… ну, голой. Еще дважды… Я дважды пью кофе. В восемь часов и в четыре, но кофе…

Асарис навострился:

– Покупаете в зернах или просите помолоть?

– Покупаю в зернах, так что домашнего помола. Две чайных ложки на чашку кипятка. Уж пить, так пить.

– И давно так пьете?

– Пятый год.

"Это получается по меньшей мере 0,1 кофеина в одной чашке. Четыре раза – примерно 0,5 в день. Страх, сердцебиение возникают через полчаса после приема кофе, когда начинается действие кофеина. Пять лет…"

Персональная электронно-вычислительная машина терапевта Асариса выбросила диагноз: хроническое отравление кофеином, то есть кофе. Но так как диагноз был найден слишком быстро и без усилий, а у пациента и связи с этим могли бы возникнуть сомнения в его качестве, Асарис решил еще побеседовать, чтобы больной остался уверенным, что выяснено все до последних мелочей. И так, выслушивая сердце и измеряя кровяное давление, Асарис продолжал разговор:

– Удары сильные. Давление повышенное. Значит, пьете уже пять лет?

– Да. С тех пор, как умерла моя мать и я начала ходить к Ингелевиц на чашку кофе.

– К Ингелевиц на кофе? Нельзя ли подробнее?

– Ну, к той, которая торгует в киоске у вокзала. Она на одиннадцать лет старше меня.

"Если женщина без причины упоминает возраст другой женщины, то это верный признак того, что она стареет", – отметил психологическую деталь Асарис.

– А раньше моя мать пила с ней кофе лет тридцать, – продолжала Стрейпа.

– Как это: ваша мать тридцать, а вы пять лет просто так, за здорово живешь, пьете кофе у Ингелевиц?

– Нельзя сказать, чтобы просто так. Мы за это доставляем ей удовольствие.

– Удовольствие?

– Мы ее хвалим. Вы разве не знали? В городе это давно все знают. Правда, теперь уже об этом особенно не говорят. Из старшего поколения мало кого осталось, а у молодых женщин только крашеные волосы да колготки на уме. Кто же, кроме меня, скажет, что у нее очень хороший кофе. Когда иду на вязальную фабрику, на работу, забегаю и выпиваю две чашки. Я уже так привыкла, что впрямь чего-то не хватает, если не выпью кофе. Как будто где-то пуговицы не застегнуты. Когда возвращаюсь с работы, опять забегаю. В это время она еще сидит в киоске, но кофе у нее с собой, в термосе, и такой же ароматный. В нашем городе больше нигде такого кофе нет. Сын как-то раз повел меня в ресторан. Там? Там было нечто коричневое в чайном стакане. Выпила я только потому, что за это было уплачено. Но у Ингелевиц – это кофе!..

– Значит, она вам выдает кофе потому, что вы этот кофе хвалите? – с некоторым сомнением спросил Асарис, потому что был еще в том возрасте, когда не уверены даже в том, могут или нет появиться дети от пользования общим банным веником.

– Еще я ей льщу. Например, что ей идет новая прическа. А вообще-то ей следовало бы снимать шапку, только когда ложится спать. Рассказываю, что у меня справлялись о ней два пятидесятилетних вдовца.

– Вдовцы? – недоумевал Асарис.

– Ну да, слава богу, у нее еще хватает ума на то, что из-за шестидесятилетней старухи, каковой она является, восемнадцатилетние парни стреляться не будут…

– Значит, вы все это выдумываете, чтобы получить кофе?

– Не просто кофе, а хороший кофе. Какой аромат!.. Пью его и чувствую себя, как на дне рождения, когда торт едят. Моя мать в свое время получала к кофе и торт. Теперь-то Ингелевиц и самой приходится туго. Но я не жалуюсь, с меня хватит и одного кофе. Спасибо ей и за мою мать. Кабы не Ингелевиц, мать никогда бы в жизни не ела пирожных.

Терапевт Асарис, полный юношеского энтузиазма, решил использовать этот случай для того, чтобы на страницах журнала "Здоровье" бороться против чрезмерного увлечения новыми традициями и доказать, что неумеренный кофеизм среди женщин может превратиться в такое же морально-физическое зло, как алкоголизм среди мужчин, что кофеизм порождает лесть и ложь, что лежит в основе всякого преступления. И он решил выяснить все до конца. Диагноз самой пациентки Стрейпы был ясен.

– А почему же Ингелевиц давала торт вашей матери?

– Я уже говорила вам – за подхалимаж. Ну да, ведь вы же приезжий. Старый Ингелевиц имел в свое время булочную, то есть кондитерскую, и некрасивую дочь. То есть эту Ингелевиц. Моя мать мыла полы у них. Однажды мать сказала ей: "Какие у вас красивые волосы!" На самом-то деле волосы у нее были как у немытого пуделя. А мать получила пирожное. Когда же этой Ингелевиц было уже под тридцать и никто не хотел на ней жениться – она ждала принца из Риги, а наших парней обзывала недотепами и деревенщиной, – тогда моя мать, увидев ее в спальне, сказала, что у нее такая же фигура, как у той дамы в книге по истории, у Венеры то есть, у которой отбиты руки. Мать тут же получила кофе и пирожное. Так это помаленьку и началось. Под конец она вышла замуж за подручного старого Ингелевица, который хотел унаследовать кондитерскую и особняк. Но подмастерье не выдержал, потому что она и от него требовала, чтобы он говорил ей три раза в день, что она красива и что он ее страшно любит. Зять Ингелевица не захотел лгать и в сорок первом году в военной суматохе смылся от жены в Цибльскую волость, а теперь, говорили, живет в Акнисте. Но Ингелевиц же не станет терять форс из-за бедности. Мать после войны вроде бы стеснялась пить кофе, но тут старый Ингелевиц начал работать кондитером, хорошо зарабатывал, и вот мою мать стали снова приглашать на кофе с пирожным. Тогда-то мать и сказала: "Вы совсем не стареете! Но за первого встречного не выходите, у вас же такое свежее лицо, как цветок жасмина". И опять все началось. После смерти моей матери я однажды сказала Ингелевиц: "Такой кофе умеет варить только интеллигентный человек". С той поры наступил мой черед. То кофе, то печенье, а там прическа и вдовцы, пока не загубила сердца и нервов. – Стрейпа прикладывала руку к груди, а всевидящими глазами следила за врачом, который, узнав все необходимое, теперь записывал это в историю болезни, затем выдал ей рецепт.

– Вот вам успокоительные лекарства. Употребляйте перед сном, запивайте теплой водой. Главный виновник – кофе. Сразу отказаться от него трудно, но ограничьте дозу. Пейте поначалу только две чашки в день, это будет ноль целых две десятых грамма кофеина, через две недели только одну, по утрам. Тогда вы за день получите только ноль целых двенадцать сотых грамма кофеина, и неприятные ощущения непременно прекратятся.

Упоминание точных цифр, очевидно, подействовало впечатляюще на энергичную Стрейпу. Она смиренно взяла рецепт и простилась.

– А может быть, мне стало плохо еще и потому, что в последние месяцы мы, то есть Ингелевиц, перешли на новый сорт кофе, который, кажется, очень крепкий. – В дверях она еще обернулась. – Доктор, прошу вас, осмотрите и ее тоже. Раз уж у меня за пять лет сердце и нервы сдали, что ж тогда с ней творится! В некотором смысле она, конечно, тронутая, а так у нее довольно хороший характер. Если у меня поправится здоровье, то, может быть, мы сможем с Ингелевнц хотя бы пить чай?..

Да. Раз уж у Стрейпы сердце превратилось в пульсирующий вулкан, из которого вырывается пламя страха по поводу краденых дров, то не превратилось ли в таком случае сердце Ингелевиц в бесформенный комок ужаса? К тому же Ингелевнц проживала на ого участке. Асарис понимал также и то, что случай с Пигелевиц обогатил бы задуманную нм статью о кофеизме.

Через час он уже стоял у станционного киоска. Чтобы иметь время разглядеть внешность Ингелевиц, он попросил видовые открытки и стал перебирать их. Свои наблюдения он начал снизу. Прежде всего руки. Пальцы костлявые. Кожа вялая, как изношенные и сморщенные перчатки из свиной кожи. Ногти не только покрыты лаком, они чистые. На пальцах целых четыре перстня под золото с большими зелеными, фиолетовыми, красными камнями, видимо стеклами. Сиреневого цвета жакет. Под воротничком блузки в черную крапинку мужского типа бабочка, А лицо? Будет ли оно под стать кольцам и бабочке? Да. Раз увиденное, оно впечатляло и запечатлялось в памяти.

Слой пудры превращал это лицо в осыпанный мукой пергамент, на котором отразилась история всей Римской империи. Мелкокурчавые, скатавшиеся в комочки волосы, которых явно не хватало, чтобы прикрыть кожу головы, могли бы рассказать о том, что в Древний Рим завозили из Африки негров. Права Стрейпа: шапку с такой головы можно снимать только на сон грядущий, да и то лишь в теплой комнате. Нос, большой как серп, свидетельствовал, что во времена великих переселений народов в Риме появились тевтонские племена. А тонкие, теперь подкрашенные фиолетовой помадой губы, с опущенными в презрительной мине римского сенатора уголками, посмеивались над окружением, которому явно непривычен такой комплект деталей лица.

"Если бы у нее был хороший характер и добрая улыбка, то не так бросались бы в глаза ее нос и волосы, – подумал Асарис. – Но, по рассказам Стрейпы, она была капризной и деспотичной по отношению к мужу. Однако ж это, в сущности, не связано с кофе".

Выдержка и холодная внешность делали Ингелевиц похожей на деловую секретаршу крупного директора, и это обстоятельство побудило Асариса говорить прямо. Отложив открытки, из которых он по рассеянности отобрал десять совершенно одинаковых фотоснимков скверика перед Оперой с дородной бронзовой дамой в центре, Асарис сказал:

– Я из поликлиники, терапевт Асарис. Вы живете на вверенном мне участке. Только что ко мне обращалась Стрейпа. У нее оказались больное сердце и нервы. В этой связи меня интересует состояние вашего здоровья, так как вы, по ее словам, уже продолжительное время пьете вместе кофе.

– Не просто кофе, а мой кофе, – приглушенным, но мужественным голосом заметила Ингелевиц и строго вдоль носа посмотрела на Асариса, которого несколько удивило то, что Ингелевиц не выказывала никакого интереса к своему здоровью.

– Простите, – ваш кофе. Эту привычку…

– Кофе не привычка, это стиль жизни, который я соблюдаю еще с юных дней.

– Простите, но нельзя ли кофе… то есть, хочу сказать, изменить этот стиль, к примеру… вечером вы сходили бы в кино.

– Кино я и так посещаю, несколько фильмов снято не без моего участия, – в голосе Ингелевиц прозвучало такое превосходство, что Асарис растерялся.

– Простите. Я как-то не запомнил вашу фамилию. Кого вы играли?

– Не я играю, а моя собственность.

– У вас… есть дрессированная собака?

– Нет. Когда-то был не очень дрессированный муж. В фильмах играет наследство отца моего: я сдаю киностудии напрокат старые фраки, гетры, складной цилиндр, восемнадцатилинейную висячую лампу и тому подобные вещи. Потом я смотрю в фильме, как жил мой отец в юности. Кофе же стоит денег, как известно. На зарплату киоскерши не много выпьешь кофе, – с мрачной иронией пояснила Ингелевиц.

– Старинные висячие керосиновые лампы очень красивы, но, прошу вас, расскажите, сколько вы за день выливаете кофе?

– Шесть чашек. Марки "Колумбия", потому что она ароматнее и крепче других.

– Это же примерно грамм чистого кофеина!.. И после этого вы еще можете спать? На Стрейпу находит чувство страха.

– Кофе только улучшает сон. К тому же мне нечего бояться. Отцу принадлежала кондитерская, но она уже давно национализирована, и отец тоже давно помер. Чего ж мне бояться? За свою жизнь я подняла руку только на мужа, но это по законодательству считается внутренним семейным делом. – Ингелевиц, будто упражняясь в силе, сжимала и разжимала пальцы, – Стрейпу, возможно, и мучает страх, потому что она по крайней мерс лет пять живет в сплошной лжи. – Ингелевиц мужским жестом оправила свой галстук-бабочку в крапинку.

– Мне официально это не известно… – возразил Асарис.

– Полгорода, то есть все женщины города знают, что она бегает ко мне, глядит прямо в глаза и лжет, что у меня миловидная физия и что в меня втюрились два вдовца. Глаза у самой блестят, как у крысы, при одном запахе кофе. Скажите: разве это не нахальство – еще жаловаться, что у нее от моего кофе барахлит сердце? – строго спросила Ингелевиц, ворочая перед глазами Асариса огромные фиолетово искрящиеся камни перстней, так что у терапевта даже возникли подозрения, не владеет ли дама каким-то приемом гипноза.

Известие, что Ингелевиц сама знает о раздвоенном змеином языке Стрейпы, крайне удивило Асариса, Стрейпа лжет, и тем не менее Ингелевиц угощает ее за это кофе, сваренным из свежемолотого кофе марки "Колумбия"! Он осмелился взглянуть Ингелевиц в глаза, чтобы выяснить, нет ли в выражении ее глаз какой-нибудь нелепо хитрой усмешки или же немотивированных слез, что могло бы свидетельствовать о душевной нестабильности Ингелевиц. Но казалось, Ингелевиц этого только и ждала. Она сама своими маленькими карими глазками твердо и насмешливо глядела на Асариса. Так как верхняя линия век была прямой, то глаза приобрели строгое выражение, как у орла на старых немецких почтовых марках.

Побежденный этим острым взглядом, Асарис отвел глаза и опять принялся за открытки.

– Я же вижу, что вы удивляетесь. Вы еще многому будете удивляться, живя на свете. Да, я знала, что Стрейпа мелет вздор, но мне хотелось доказать, что я умнее ее, и хороший кофе давала просто так.

– Давно ли… вы догадались?

– Вот уже несколько лет. Молодая Стрейпа не умеет так врать, как старая. Старая ворковала: "Мне все кажется, что у вас на этой неделе сон получше, – лицо посвежело". А молодая с ходу чепуху несет: "Чудеса господни! За один день у вас исчезли со лба все морщины!" Она забывает, что у меня с каждым годом взор становится трезвее. Особенно после того, как я узнала, что мой сбежавший трус женился на другой. У меня пропали надежды, но открылись глаза.

Асарис все же не мог понять, зачем нужна была Ингелевиц эта комедия? Зачем приветливо подавать кофе, да еще четыре ложечки сахару класть дважды в день, если человек, которого угощаешь, оговаривает тебя.

– Но зачем вообще?.. – начал было Асарис, но Ингелевиц предвосхитила вопрос. Она, как коршун, изучающий окрестность с макушки дерева, повертела и наклонила серп носа то в одну, то в другую сторону, затем гордо, с достоинством откинула голову:

– Вам, как врачу, я могу это сказать, ибо медицинские тайны вы имеете право поведать только прокурору, я прокурор не станет интересоваться мной. Вы еще не женаты, так что и самый верховный прокурор тоже не Сможет дознаваться у вас. Ответ, знаете, очень простой: к всегда была истинной женщиной. Нет такой женщины, которой не хотелось бы слышать, что она красива! Так как мужчины зачастую слепы и замечают только некоторые признаки стандартной красоты, то в юности я красивых слов от них не слыхала. Но я тосковала по комплиментам. Это почуяла старая Стрейпа, а моему отцу и в то время принадлежала кондитерская, в которой пекли десять сортов пирожных.

– Но теперь-то? – Асарис все еще не мог постичь последний этап биографии Ингелевиц.

– Теперь это привычка, приятная, как и сам кофе. Да и сознание, что я умнее той, которая каждую неделю должна придумывать что-то новое про мой нос и про иные части тела, чтобы даром получить кофе, доставляет мне удовольствие. С врачом можно говорить откровенно, во всяком случае так было в моей юности: ну, скажите честно, вы дали кому-нибудь пощечину, когда вам говорили, что вы опытный доктор, хотя вы работаете первый год?

– Врач не имеет права драться, мы только оказываем медицинскую помощь драчунам, – попытался отшутиться Асарис и опять принялся перебирать открытки.

– Ну признайтесь, много ли таких, кому не нравится, если про него говорят приятную неправду? Раньше императоры держали специальных стихотворцев, которые слагали им похвалы и гимны. Надо полистать литературу, может быть, и в двадцатом столетии найдешь нечто похожее. Лесть то же самое, что преждевременно врученный орден. Он обязывает стараться. Пастух поступает учиться на зоотехника. Гадкий утенок стремится превратиться в лебедя. Так что лесть порой имеет и положительное значение. И если все это я могу купить за чашку кофе! Я в этом городе прожила всю жизнь и не слыхала ни до войны, ни после, чтобы кого-либо отдали под суд за лесть. За лишение чести – бывало. Так что повнимательней приглядывайтесь к жизни.

Асарис внимательнее заглянул в себя, и ему нечего было ответить. Но тут он вспомнил главную причину своего прихода: загубленное кофепитием сердце Ингелевиц – и попытался еще раз построже посмотреть, минуя нос Ингелевиц, прямо в глаза ей!

– Простите, но оставим мотивы угощения кофе, для меня в данный момент важнее последствия его. Необходимо проверить ваше сердце, у меня есть основания полагать, что…

– Нет никакого основания, поверьте мне. Мое сердце соответствует моему возрасту, и больше ничего.

– И все же, прошу вас, зайдите завтра ко мне.

– Завтра я торгую.

– Здоровье важнее оборота и денег. Раз уж у Стрейпы…

– Неужели вы еще не поняли, что я не так глупа, как Стрейпа! Поэтому и сердце у меня здоровое.

– Простите, но перед кофеином все равны. Мы пришлем за вами машину.

С красным крестом? Будто я собираюсь помирать? Ну нет! Тогда я вам вот что скажу, только как врачу! – Ингелевиц опять посмотрела по сторонам, а затем приблизила свой породистый нос к уху Асариса: – Кофейные зерна марки "Колумбия" стоят четыре пятьдесят за килограмм. Вы что думаете, что при моей зарплате киоскерши можно пить по десять чашек "Колумбии" в день: шесть чашек сама и четыре Стрейпа? Не тут-то было. Да в мои годы надо подумать и о здоровье. "Колумбию" пьет только Стрейпа. Кофе по чашечкам я разливаю на кухне. Там у меня два кофейника. Сама я пью цикорий… Не будем называть это бедностью, такова судьба… – Ингелевиц вздохнула. – А может, так оно и лучше: сердце у меня в порядке, стиль жизни соблюден, а Стрейпу наказал бог. Только, – теперь в самом деле взволнованная, Ингелевиц без повода быстро крутила вокруг пальцев четыре перстня и шептала, – только прошу вас: пусть это непременно останется между нами. Это самый большой секрет моей теперешней жизни.

– Никому не скажу! Честное слово! – с жаром уверял ее Асарис. Он снова обрел самоуверенность, чувствуя, что в этот миг пациентка зависит от него, как это и положено в медицине.

Он заплатил за десять цветных открыток, на которых был изображен скверик перед Оперным театром с дородной бронзовой девицей в центре. "Плоть у этой фигуры цвета кофе, – уходя, подумал он, но это не от кофе. Кофе портит только сердце, рассудок и нервы; на кожу он не оказывает влияния. У пьющих кофе обычная белая индоевропейская кожа".