Текст книги "Розовый слон"

Автор книги: Берзинь Миервалдис

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 25 страниц)

Колониальные войны
(Из жизни приморских жителей)

Сотрудникам научно-исследовательского института производства высших орудий выделили в саулкрастских соснах земельный участок для строительства летних домиков. Согласно уставу, домики возвели из стандартных панелей, и все чувствовали себя равноправными, как граждане Франции в первый день после Великой французской революции. Но равенство под силу только добродетели.

Домики, разумеется, выглядели одинаковыми. Когда однажды ночью молодого ученого обнаружили на чужой даче, в которой спала жена другого ученого, то он оправдывался, что в темноте не разобрал схожие жилища и был убежден, что поднял одеяло своей постели, а не чужой. Несколькими тумаками по прикрытым частям тела ему доказали, что ученый тоже может ошибаться. Однако в наиболее разумных головах, то есть в женских, родилась мысль, что на домиках нужны знаки отличия, хотя бы для того, чтобы сохранить здоровую советскую семью. Сами ученые в принципе присоединились к этому. "Поскольку мы производим не стандартные, а оригинальные высшие орудия, домики наши тоже не должны быть лишенными своеобразия", – рассуждали они и покрасили жилища в разные цвета, другими словами, в те цвета, какие можно было достать в магазине, а в магазине в тот момент продавались синяя и лимонно-желтая краски. "Теперь и ночью легко найти свой дом", – рассуждали ученые в наивном восторге, забывая, что в темноте все кошки серы.

Наряду с покраской, начался стремительный процесс придания разнообразия дачам. Чтобы проследить за этим процессом, достаточно проанализировать события в двух соседних домиках. В одном домике жил Алмант Клауник с женой Гудритс, в другом – Састрид Калкав с женой Вивианой. Сами ученые отличались тем, что Клауник, как стоящий рангом выше, растил волосы и бороду, а у Калкава были только заурядные волнистые волосы. Работы по разнообразию земельных участков начала Гудрите Клауник. Она купила два ведра чернозема и посадила перед верандой розу "королева елизавета". Вивиана Калкав купила четыре ведра земли и посадила карманного формата пальму "феникс". Через педелю, несмотря на общеизвестный тезис, что пальмы зеленеют вечно, пальма завяла.

– Нет в Латвии садовников, есть только зоотехники, – вздохнула Вивиана. – У нас есть латышская бурая корова, но пальм под открытым небом нет…

Гудрите ответила тем, что достала десять ведер земли и посадила цветущую японскую вишню, которая завяла только спустя две недели, как раз когда Вивиана сажала агаву, про которую продавец ей сказал, что агава будет цвести уже через пятьдесят лет.

– Калкав только аспирант, а ты – старший научный сотрудник, – мрачно сообщила Гудрите Клаупик мужу, который, правда, и сам это знал. – Наш дом должен соответствовать твоей научной квалификации. – И она приказала мужу расширить дом" пристроив ватерклозет. – Клозет характеризует бытовую культуру не только народа, но и каждого гражданина в отдельности, – обосновала она свое распоряжение.

В Саулкрастах уже начался период стремительной застройки, и местные халтурщики быстро сорганизовали доски. На крыше водрузили бензиновую бочку для воды. Разумеется, пустую.

Калкавы вовремя догадались, для каких надобностей предназначается пристройка.

– Это не может так оставаться и не останется! – поклялась Вивиана словами Райниса. – Докажем, что в культуре быта мы их превосходим!

И другие халтурщики привезли Калкавам тоже доски да еще не одну, а две бочки из-под бензина. Когда строительство было завершено, оказалось, что Калкавы даже вдвое превзошли Клауников: у них намечалось два туалета. Одну дверцу украшал петух, нарисованный в полный рост, другую – недвусмысленная леггориская несушка, и, чтобы недоразумения не возникали даже ночью, обе птицы были сотворены из светящихся красок.

Роковую и весьма существенную ошибку обе семьи обнаружили только тогда, когда подошел торжественный момент открытия заведений, то есть права первый раз дернуть белую ручку: вот тут и обнаружилось, что в колонии покамест отсутствовал не токмо что водопровод, но и канализация… Таким образом, солидные пристройки и бензиновые бочки на крыше сохранились как первые памятники архитектурным излишествам новой колонии. Клаупики потом хранили в своем шкафчике банки с вареньем; Вивиана Калкава же свои благоустройства приспособила под первый вытрезвитель колонии. Если муж являлся домой под мухой, она на виду у него ставила туда бутылку вина. Когда же муж потом прокрадывался, чтобы тайком выпить вино, Вивиана попросту запирала дверь снаружи. Калкав попадался в ловушку несколько раз, пока не наловчился вынимать доски в перегородке, которая отделяла "петушиную" комнатку от "курочкиной", а "курочкина" комнатка не запиралась.

И вот Гудрите опять обратилась к своему мужу:

– Ты же кандидат наук, а Калкав только аспирант. В его доме комнат столько же, сколько и в нашем. Думаешь, это справедливо?

– Все мы не только смертны, но и равноправны, – миролюбиво ответил бородатый муж.

– По-твоему, значит, и академик должен жить в общежитии, как студент! Так ты понимаешь равноправие? Это вульгаризация.

– Да нет же, нет, но… стены ведь не резиновые – куда мы втиснем эти новые комнаты?

– Кто тебе запрещает построить подвал? В каждом приличном доме теперь в подвале оборудуют если не финскую баню, то, во всяком случае, камин! Так чтобы был подвал!

И работа закипела. Знакомый психоневролог, который жил в соседней колонии и вместе с ними играл в волейбол, измерил кровяное давление Клаупика и нашел, что оно по меньшей мере на атмосферу превышает нормальное. В научном институте кровяного давления Клаупику выписали голубой больничный лист с отметкой "домашний режим". Прикрепив голубой лист на стене, Клаупик взломал дощатый пол и взялся за лопату. Работал по ночам, когда были опущены оконные шторы. Вырытую землю насыпали в хозяйственные сумки. С этими сумками Клаупики всей семьей – трое детей да двое взрослых – раз двадцать за ночь ходили на море купаться, потому что вырытый песок топили в морской пучине, где он исчезал бесследно. Кирпичи для камина тоже таскали в хозяйственных сумках, по одному в сумке. Но трое детей да двое родителей – вместе пять кирпичей. Поскольку в продуктовых магазинах в Саулкрастах кирпичей не продают, они выбирали их из груд побитых кирпичей во дворах общественных построек. Опасаясь, как бы у детей со временем не выработалась привычка воровать кирпичи, Клаупик пояснил им:

– Эти кирпичи больше не считаются кирпичами, а строительным мусором, они сняты с государственного бюджета. В строительстве есть такое правило: из всех кирпичей положено расколошматить двадцать процентов, чтобы отобрать самые крепкие. Разбитые кирпичи списывают как запланированные убытки.

Дымоход сложили за одну ночь, чтобы ошарашенные Калкавы не успели бы тоже в темпе соорудить каминный подвал.

Калкавы не успели. Когда они увидели, как у соседей радостно вылетали в трубу сосновые шишки, превращенные в дым, Калкав печально склонил голову над тарелкой, ибо взгляд его супруги Вивианы, пылающий красным огнем, как и ее крашеные волосы, недвусмысленно говорил, что по сравнению с Клаупиком ее муж является не просто всего лишь аспирантом, но и невеждой, лентяем, идиотом и евнухом, да, идиотским евнухом.

– Это не может так… оставаться и… не останется… – печально вздохнув, пообещал Калкав и уехал в неизвестном направлении.

Он вернулся ночью на грузовике, из которого вылезло двенадцать мужчин. В старой пиратской песенке сказано, что двенадцать человек сидят на сундуке с мертвецом и пьют бутылку рома. Эти двенадцать обходились ромом без сундука с мертвецом, поскольку пили стоя. Оказалось, что зять Калкава, колхозный бригадир, уговорил свою бригаду строителей поехать на добровольную толоку и вдобавок выпросил колхозную машину на одну ночь. Всю ночь они рыли, возили и клали.

На следующее утро Клаупик осторожно бил ладонью по спине своей Гудрите, потому что она поперхнулась сваренным всмятку бескалорийным яйцом. Да и как тут не поперхнуться: над домиком Калкавов возвышалась труба, и дым валил в два потока!

– Двойная труба… Аспирантик сложил еще и садовый камин тоже, чтобы колбаски жарить… – давилась Гудрите. – Да ты старший научный сотрудник или нет? – крикнула она, проглотив наконец пол-яйца.

– Пока еще да, но… ничто не вечно в этом мире. – вздохнул Алмант Клаупик, нервно дергая бороду.

– Безответственный! Неужели ты оставишь науку только потому, что какая-то Вивиана придумаладымоход с двумя проходами?

В связи с накоплением научных и технических возможностей, изобретения зачастую возникают одновременно в нескольких частях света, даже в отдельных семьях параллельно. И так на сей раз под начесанными волосиками Гудрите и Вивианы идея о том, что надо идти вглубь, возникла одновременно, и обе они, независимо друг от друга, однажды вечером всунули своим мужьям в руки рукоятки лопат.

Алмант Клаупик как раз в этот момент надел только что купленные полосатые пляжные трусики, которые вместе с постриженной "а-ля генерал Скобелев" бородой хотел продемонстрировать саулкрастскому пляжу, поэтому он пытался отшучиваться.

– Зачем мне держать лопату, пойдем на море, буду держать тебя.

– Заработай сперва право держать меня. Рой. Под каминной – еще одну комнату.

– Тогда и мебель надо привозить из Риги…

– Зачем мебель? Натаскаем еловых ветвей, застелем их мохом, к стене прибьем полированные деревянные оленьи рога, и у нас будет очень романтическая зимняя квартирка. Ну да, для зимы, чем глубже в землю, тем теплее, это мы учили еще в третьем классе. Приедем с гостями встречать Новый год. Тут можно петь как хочешь и что хочешь. И пусть тогда эти Калкавы посвистят. Тут можно будет устраивать также и занятия по системе йогов. Давай копать!

В это же время в соседнем доме Састрид Калкав, склонив украшенное естественно-искусственными кудрями чело ученого над лезвием лопаты, прежде всего недоуменно осведомился:

– Что?.. Эту лопату надо наточить?

– Да, наточить, а потом надо рыть. Рой, старичок, новую маленькую комнатку под каминной. Мне очень хочется таскать песок, иначе… – жена в купальнике соблазнительно потягивалась, – иначе я начинаю полнеть.

– Но что мы там устроим?

– Баню, финскую баню! С крыши направим дождевые воды, электричеством обогреем стены, и у нас получится такая баня! Будем жить в абсолютной чистоте. В Финляндии вообще, говорят, бани общие…

Чтобы жена не полнела, Састрид Калкав начал рыть.

Независимо друг от друга, для укрепления стен соседи избрали одинаковый метод.

Клаупик, шлепая по речке, порезал палец ноги. Вынув из раны осколок "Плиски", он воскликнул:

– Эврика!

Когда его сосед Састрид Калкав вытащил из одного дымохода бутылку. "Стрелецкой", которая не давала дыму вырываться в пространство, он не побежал жаловаться к Клаупикам, что их мальчики при помощи удочки запустили ему в трубу бутылку, а, счастливо вздохнув, сказал про себя:

– Эврика…

С этого дня дети обоих семейств, как во времена барщины, от темна и до темна сновали по дюнам и по кустам окрестных колоний оперных певцов, академиков, радиостроителей и других трудящихся, разыскивая пустые бутылки, не пренебрегая даже бутылками с отбитыми или откусанными горлышками. Тут, между прочим, была открыта еще никем не описанная закономерность: количество бутылок возле дома определялось характером домовладельца: особенно много пустых бутылок находили возле жилища горделивых натур. Те считали ниже своего достоинства обменивать пустые бутылки на полные и просто запускали их в кусты.

Родители же промышлявших детей деревянными молотками с мягкими набивками загоняли эти бутылки в стены подземных казематов, видными оставались лишь разноцветные и разного качества донышки бутылок. Укрепленные бутылками стены казались несокрушимыми.

– Надо будет потребовать еще вынесения благодарности за то, что улучшаю санитарно-гигиеническое состояние окрестностей, – теперь уже смеялся про себя, загоревшись подземным строительством, аспирант Калкав.

– Неужели ты не замечаешь, что я стала стройнее? – щебетала Вивиана, периодически исчезая с сумкой, наполненной песком, в направлении Рижского залива.

Как известно, в строительстве имеют место также и несчастные случаи и даже катастрофы, причины коих следует искать в экономии средств на геологическое исследование.

Косвенной причиной на сей раз была и первая стадия империализма, в данном случае колониальная жадность; Клаупики и Калкавы старались свою надземную территорию незаконно увеличить под землей и копали больше в сторону, чем в направлении центра земли.

В ту ночь Клаупик уже выполнил свою ночную норму – вырыл полкубометра. Вытряхнув песок из бороды и из волос, он принялся вбивать в стены бутылки, чтобы укрепить их от сейсмических сотрясений и всяких прочих, вызванных приливом и отливом. В одних плавках, сверкая потной, загорелой, как у негра, спиной, при свете голой лампочки, он походил на низкооплачиваемого старателя золотых приисков в южноафриканских штольнях; какими их показывают в научно-популярных журналах.

Вдруг Клаупик оцепенел с бутылкой, украшенной пятью звездочками, в руке. Впереди откуда-то из глубин земли он расслышал таинственный голос:

– Когда мы голыми будем париться в бане, эта бородатая обезьяна будет томиться в собственной грязи!

Голос принадлежал калкавской Вивиане.

– Отмщение! – заорал Клаупик, хотя до сих пор он мстил только письменно и вовсе не знал, как это делают с лопатой в руках. Все же он ударил в стену, примерно на уровне собственной головы. И открыл, что Калкавы тоже расширяли свою территорию, так как очная ставка обоих соседей произошла под корнями сосен прямо на границе земельных участков.

Стена рассыпалась, песок растекся во все стороны, и Клаупик увидел полуголого аспиранта Калкава, на коленях которого сидела полуголая Вивиана. Она принесла мужу ночной полдник и в этот момент губами давала ему сладкое блюдо.

– Бесстыдник!.. Лезет в чужую спальню… – застонала Вивиана и свалилась наземь, чтобы прикрыть места, которые позволено обозревать лишь в музеях изобразительного искусства. А мужчины, глядя друг на друга, медленно поднимали лопаты, как это проделывали рыцари с десятифунтовыми мечами в руках, отчаянно соображая, что же предпринять, когда лопаты будут подняты до потолка. Вивиана, представив себе, что муж собирается рассечь шлем противника только из-за того, что тот без разрешения поглядел на нее, застонала примирительно:

– Пусть смотрит… мне не больно… Бежим!

Мужчины вздохнули с облегчением и мгновенно опустили лопаты. И тут-то они заметили, что со стены начинает сочиться вода, растворяя песок, и ручеек, как змея, вьется вокруг их ног.

– Море, нас проглотит море! – воскликнула Вивиана и, видя в своем воображении морские волны, из которых возвышается только ресторан "Русалка" и крыша их дома, вокруг которой планируют одинокие чайки, бросилась на верхний этаж.

Но мужья доказали, что они действительно ученые, хладнокровно нагнулись, почерпнули и попробовали воду.

– Не соленая… пахнет машинным маслом…

– Видать, мы подкопались под речку Инчупе.

Признав, что не только с морем, но и с Инчупе бороться бесполезно, ученые тоже поднялись этажом выше, оставив археологам будущих цивилизаций загадку о необычных коллекциях бутылок. Они и не подумали о том, что тем самым они бросают тень на наше общество: ведь через тысячу лет могут возникнуть превратные суждения, будто бы у нас в наше время было неистовое потребление алкоголя, раз возле одного только жилья можно найти остатки такого количества дивной посуды.

Целую неделю ученые только и делали, что отдыхали, купались, загорали и стояли в очередях за огурцами, кефиром и консервами.

До конца отпуска оставалась неделя. И она тоже прошла бы под плеск морской волны, если бы Гудрите не заметила на крыше одного домика деревянный ящик, из которого прорастали вниз настурции. Тут она вспомнила, что муж говорит в таких случаях.

– Эврика! – возликовала она и поспешила домой.

– Ал мант, у нас же есть крыша! Воздушный сад! Устроим на крыше сад с цветочными клумбами, с площадками для загорания и с надувным бассейном для детей. И собака сможет там побегать… Тогда мы на этих Калкавов и вправду будем смотреть свысока.

Клаупик обеими руками вцепился в свою бороду викинга. Когда полбороды было выдрано, он безмолвно подчинился пожеланиям жены, надеясь про себя, что за неделю ни черта не сделает и что не хватит денег.

– Про воздушные сады не сказано ни в одном справочнике, – пробормотал он.

– Тогда я буду твоим справочником, – отрезала Гудрите. – Ты что, не знаешь, что такое сад? Сад – это земля! Таскай наверх землю, а там посмотрим.

Чтобы оттянуть время, Клаупик прежде всего соорудил трехступенчатую систему для транспортировки земли. Ведро с прибрежной грязью Инчупе сама Гудрите подавала первому ребенку, который стоял на старой радиоле. Первый ребенок передавал ведро второму ребенку, который стоял уже на бензиновой бочке. Второй ребенок, посыпав естественную утруску земли на голову первого ребенка, отдавал ведро отцу. Отец рассыпал землю на толе крыши.

Когда это занятие заметила калкавская Вивиана, ей стало ясно, что Клаупики посягают подняться по общественным ступенькам выше их…

– Милый Састрид, как прекрасно было бы, если 6 на крыше у нас росли свои яблоки… – начала она окольным путем.

– Ага, яблоки можно бы стряхивать в водосточную трубу и скатывать прямо на стол, – ворчал Калкан.

Наверное, Вивиана смогла бы недозволенными приемами за ночь уговорить мужа соорудить даже двухэтажный воздушный сад, кабы не случилось… непредвиденное.

Гудрите, не желая терять драгоценное летнее времечко, уже на следующий день привезла из Риги рассаду анютиных глазок.

– Анютины глазки быстро принимаются, долго цветут, сами рассеиваются и на будущий год цветут опять, – говорила она, с корзиной рассады взбираясь по трехступенчатой транспортной системе на крышу.

Клаупик в этот момент печально глядел вдаль и вздохнул:

– Увидеть бы море…

– Не вздыхай, я твое море и твои бури, смотри сюда, – одернула мужа Гудрите, обеими ногами став на крышу.

Пока она стояла на краю крыши, все было в порядке: так же светило солнце, долбил дятел, про эпоху НТР пел хор транзисторов. Но когда Гудрите направилась на середину крыши к мужу, их отпуск внезапно оборвался…

Крыша сдалась без борьбы. Вместе с черноземом супруги угодили прямо в кровать, то есть – на тахту.

Какое-то время они сидели, пока не пришли к твердому убеждению, что остались в живых, затем грязными пальцами растерянно протерли глаза, чтобы лучше разглядеть запачканную кровать и правду жизни.

– Ты… ты все же для крыши слишком тяжела, – вздохнул Клаупик.

– Не может быть, мне ж в прошлом году вырезали слепую кишку… – Гудрите ощупывала поцарапанные бока. Потом, отдавая себе отчет в том, что в семье по крайней мере один должен беречь фамильную честь, повторила могущественную формулу. – Ты старший научный сотрудник или нет?

– Больше – нет… Когда ты приказала устроить сад на крыше, я подал заявление об уходе… – Клаупик медленно поднялся со своего спального места и, прихрамывая, заковылял на улицу, чтобы до вечера при помощи трехступенчатой транспортной системы спустить обратно речную грязь.

– Несчастный трус, из-за какой-то крыши ты предал науку! – в последний путь сопровождали его слова благое лощения жены.

Подъехали пожарники, которых с искренним сочувствием и радостью вызвали Калкавы. Те составили акт на хозяев за самовольно и без проекта оборудованную систему освещения.

Скверное стечение обстоятельств
(Литературные воспоминания)

Описывая исторические события в художественных произведениях, подлинные фамилии иной раз приводят лишь в том случае, если носители этих фамилий уже умерли. Поскольку женщина, которая превратила меня в «галочку», еще не достигла опасного возраста, ее фамилию и адрес не упомяну.

Несколько лет назад письмо позвало меня "встретиться с читателями" в одном сельском доме культуры, километрах в шестидесяти от Цесиса. Я только что переболел гриппом, ослаб и, опасаясь схватить еще и корь, от встречи отказался. Будто зная мой честолюбивый характер, заведующая домом культуры написала второе письмо, не преминув упомянуть, что "широкие круги читателей" села все же надеются видеть "любимого писателя" у себя. Получив такое письмо, я сдался. По телефону мы условились, что от Цесиса до села Н. я поеду на автобусе, там меня встретит машина, чтобы преодолеть последние десять километров.

В воскресенье пополудни я трясся эти оплаченные мною пятьдесят километров; сейчас, в начале марта, началась распутица, и шофер, как бы ни старался, не мор ровно проехать по выбоинам на дороге, промытым вешними водами. Зато ноги оставались сухими.

Но, сойдя с автобуса, я с первых же шагов почуял холод и влагу в ботинках, – увы, я позабыл, что такое оттепель на проселочной дороге, на мне были выходные туфли, как и полагается, когда идешь в гости. Ничего, подумал я, пересяду в другую машину, по дороге промокшие ноги обсохнут, а по приезде мне останется только навести блеск перчаткой.

Однако у автобусной остановки никто меня не ждал и машины было. На скамье сидел какой-то усталый человек. Голову он втянул в черный барашковый воротник так глубоко, что возникали сомнения, есть ли у него вообще таковая. Вероятно, все же была, так как, несмотря на овчинный фильтр, ясно был слышен храп, который ритмично раздавался ровно шестнадцать раз в минуту и в строго выдержанной тональности. Непохоже было, чтоб у спящего было задание встречать меня. Ничего, подумал я, распутица есть распутица, запоздать можно и неумышленно.

С полчаса я успокаивал себя таким образом, пока от промокших носков по спине не пробежали первые мурашки; не предвидя столь длительное пребывание на свежем воздухе, я надел легкое пальто. Одновременно с ознобом улетучился мой интерес к развалинам замка на другой стороне дороги; их охраняли голые ветви лип. Я сосчитал, что на макушках лип сидело тридцать семь галок и что навес автобусной остановки имеет ровно четыре шага в ширину. Смеркалось. Вместо галок я считал теперь ворон, потому что они крупнее и в сумерках легче различимы. Я поднял воротник и принялся стучать ногами об пол, отнюдь не от восторга, навеянного весенней погодой, а потому, что мерзли ноги.

Храп оборвался. Из воротника показалось лицо примерно сорокалетнего человека, обрамленное сверху ушанкой, а ниже черной щетиной.

– Я тоже мерзну. Пойдем обратно туда, где потеплее, – строго сказал мужчина.

Я не знал, откуда он пришел, поэтому ответил:

– За мной… придет машина.

– За мной тоже. В окно увидим.

Я так жаждал тепла, что согласился. К тому же выяснилось, что намочить ноги сильнее уже нельзя: внезапный морозец схватил лужицы, и под ногами заскрипел снег.

Я как-то не приметил, что напротив развалин замка под еловыми ветвями находился небольшой домик с приятной вывеской "Столовая". Ясно как божий день: там, где готовят, тепло, поэтому я радостно переступил порог вслед за незнакомцем.

Буфетная стойка, полки с бутербродами, бутылки с вином, четыре столика на металлических ножках с синей пластмассовой поверхностью, круглая жестяная печка и – теплынь. Голова не задевала пятирогую люстру, света хватало, чтобы сосчитать деньги…

– Петер, иди домой, на сегодня тебе достаточно, – ответила высокая буфетчица на мое приветствие.

– Нет, недостаточно, – уверенно ответив мой проводник. – Дай бутерброд с… серебристым хеком, – с трудом прочел он на ценнике.

– Гм… это можно, – протянула буфетчица.

– Возьми мне стакан вина, – шепотом, но строго приказал Петер и сунул мне в карман рубль.

По запаху, который окутывал Петера, нельзя было определить, какой марки вина ему больше по душе, поэтому, чтоб не ошибиться, я взял то, что покрепче. Мы сидели за одним столиком и потягивали вино. Спина от жестяной печки согрелась, но в душе лед возмущения не таял. Так одурачить меня! Я спросил у буфетчицы, во сколько часов идет следующий автобус на Цесис.

– Раньше один ходил еще вечером, но теперь, на время распутицы, его отменили.

– Но сейчас же дорогу подморозило! – воскликнул я, будто буфетчица могла отменять или назначать автобусы.

И гостиницы в селе нет. Тогда я спросил, где тут живет милиционер. В крайнем случае можно отрекомендоваться пьяным, надеясь, что тогда-то меня определенно не оставят без ночлега. Быть может, вызовут даже из Цесиса дежурную машину, чтобы везти меня в вытрезвитель… Такая перспектива меня слегка успокоила.

В этот момент зазвонил телефон. После короткого разговора буфетчица спросила:

– Есть тут Бирзе? Звонили из дома культуры, велели передать, что сломалась машина, просили подождать, транспорт, мол, уже в дороге.

Пятирогая люстра стала светлее, долговязая и тощая буфетчица красивее. Ведь обо мне беспокоятся и читатели меня ждут…

Спустя час, несмотря на второй выпитый от нечего делать стакан вина, негодование опять помаленьку стало охватывать меня, однако отсутствие ночлега сдерживало. И тут в дверях показался пожилой мужик в ватнике и валенках, с кнутом в руке – водитель моего транспорта. Когда я выходил, Петер опять захрапел в размеренном ритме – шестнадцать раз в минуту.

На улице темнота превратила развалины в сказочный замок и меня приветствовал хор галок.

– Поехали! – сказал старик и указал на сани с кошевкой, с мешком, набитым сеном для сидения. Сани с овчиной для ног, разумеется, были бы удобнее, но в юности я достаточно наездился и эдак, попросту. Лошадь взяла с ходу мелкой рысью, пахнуло запахами сена и конюшни, и я почувствовал себя как в юности, когда при езде сам держал вожжи, разворачивая свиток длинных-предлинных раздумий зимней дороги.

– Так у вас машина сломалась? – начал разговор я.

– Не машина, а шофер, – прокряхтел старик. – Я-то говорил, что добром это не кончится, если закусывать только соленым огурцом.

Стоп. Раз уж этот мужик видел, что шофер закусывал только солеными огурцами, не надломлен ли, так сказать, и он сам? Будто услышав мои подозрения, старик заговорил:

– В этом смысле лучше лошади ничего еще не изобретено: на эдакой скорости костей не поломаешь. И водительские права никто не отымет – без прав ездим. Гей! Да выпусти ты ноги из шерсти! – хлестнул он лошадь концом вожжей, потому что та, прислушиваясь к нашему разговору, перешла с рыси на шаг.

– Тут же и подтвердилось, что на этом "транспорте" действительно костей поломать нельзя. Оскорбленная лошадь метнулась на обочину. Левый полоз саней соскользнул с утрамбованного снега в рыхлый. Сани несколько мгновений тащились косо, как крыло самолета в стремительном повороте, затем я с мешком свалился в снег. Считая, что таким образом она нас проучила, лошадь остановилась. Я выкарабкался из сугроба, вытряхнул снег из рукавов и штанин.

– Как же вы так… – укоризненно покачал головой старик. – Никогда не надо отпускать вожжи. – Он забыл, что единственные вожжи держал он сам.

Дрожа от озноба, я положил в сани мешок с соломой.

– И одеваться надо по-зимнему, если уж хотите съездить в деревню, – поучал он.

Я промолчал, что не я вызвался ехать на лошади.

– В ватнике да в валенках никогда не замерзнешь.

От этого нравоучения тепла не прибавилось, и, когда лошадь остановилась наконец, я вылез из саней с окоченевшими ногами и надеждой, что попаду сейчас в комнату, где уж непременно будет потеплее, чем в санях.

На балконе старого фольварка меня ждала полная девица с черными, по-мальчишечьи подстриженными волосами. В этом доме тепла, наверное, было в избытке, потому что руки у нее были до локтей голые, если не считать ремешка от ручных часов.

– Заведующая домом культуры, – представилась она. – В деревне всякое бывает, всего предвидеть невозможно., Сломается машина, где ты ночью другую возьмешь. Хорошо, что у нас здесь лошади. Зимой я и сама охотнее езжу на лошадях, тулуп только нужен, – и как бы с упреком оглядела мое демисезонное пальто. – Выпьем чаю, – великодушно предложила она.

Я взглянул на часы:

– Но уже восемь, пора начинать…

– А что же вы будете там делать, если зал пустой?

Я упал духом: неужто понапрасну я морозил ноги?..

– Это вам не город, – пояснила она. – Вы же, как писатель, должны понимать это. Вообще-то люди у нас приходят довольно точно. Если назначено на восемь, то в девять уж непременно начинаем. Если хотите ездить в деревню, то надо привыкать к этому.

От столь решительного тона я растерялся и извинился, что прибыл слишком рано.

– Ничего, выпьем пока чаю. – И повела меня на второй этаж.

Освещенная керосиновой восьмилинейной лампой винтообразная лестница, уютные деревянные балки казались декорацией из пьесы о деятелях культуры эпохи национального пробуждения, которые, распространяя просвещение, не боялись никаких трудностей, особенно если их за это еще и душистым малиновым чаем угощают.

– Электричество в принципе у нас есть, только месяц тому назад сломался трансформатор, – заметила заведующая.

На кухне в квартире заведующей, где старомодная плита с вмурованным в нее огромным котлом распространяла уютное тепло зимнего вечера, за столиком сидел еще какой-то молодой человек в тренировочном костюме и мрачно нарезал большие ломти ветчины.

– Наш шофер, у него сломалась машина, и с горя он, кажется, немножко выпил, – пояснила румяная черноглазка. – Он вас тут займет. Когда можно будет начинать, я вас позову.

Шофер не сказал ни слова, только ел ветчину, таким образом развлекая меня. А я, попивая чай, действительно отогрелся и уже начинал с юморком оценивать давешние невзгоды, потому что теперь, по крайней мере, я был спокоен за ночлег. И может быть, шофер притомится, и какой-нибудь кусочек ветчины перепадет и мне. Хотя бы вон та довольно толстая шкурка с жиром, которую он аккуратно отделял ножом от мяса. Если бы вокруг керосиновой лампы по стене ползало еще и несколько коричневых тараканов, это была бы уже идиллия деревенской жизни, как в мои детские годы. Но тараканов в деревне больше нет. Химия.

Около половины десятого, когда я уже выкурил последние папиросы, появилась заведующая.

– Ну, дольше ждать нет смысла. Я так и чуяла: не придут. Сегодня вечером по телевизору хоккей, сидят дома как пни. Разве их затащишь в дом культуры? В Риге этого никто не поймет.

– Но… тогда меня надо бы на другой вечер… – бормотал я, убитый ее честной откровенностью.

– А план мероприятий? Чтобы мне потом мылили голову? Ну нет. Пошли!

Сокрушенный логикой и планом мероприятий, я спускался вниз по винтовой лестнице, ступеньки которой скрипели и трещали, как сверчки. Наверное, полностью скрыть свои чувства от этой девушки я не смог, она приветливо схватила мой локоть и сказала: