Текст книги "Розовый слон"

Автор книги: Берзинь Миервалдис

У входного портала Бертул встретил бухгалтера Боку. В подтяжках, с закатанными рукавами и все же при галстуке.

– Я был бы благодарен вам, если бы вы меня так… слегка проинформировали о присутствующих, иначе… неудобно, если.

– С удовольствием. За тридцать лет все проходили через мои книги.

Они вошли в нижний – каменный этаж. С полотен картин их приветствовали известная учительница, трактористы и свинарки в ослепительно белых, будто одолженных из аптеки, халатах. Поросята, взятые на руки, как грудные дети, радужно улыбались. Тут же стояла льнотрепалка, сгружены разного фасона побитые и простреленные каски, борона с деревянными зубьями. На втором этаже вдоль стен висели витрины с фотографиями, документами, на стене растянут флаг с надписью в старом стиле "Бирзгальское певческое общество". Места большей частью были уже заняты. Поскольку это было собрание на добровольных началах, то все старались сидеть на первых, а не на последних рядах. Касперьюст тоже плотно занимал один стул в первом ряду. Молодой человек с бакенами, которые почти что соединялись под подбородком, движениями балетмейстера скользил перед аудиторией, показывая большие фотографии.

– Тот, что говорит и показывает, это сын старого фотографа Пакулиса, он тоже фотограф. С лысиной и в сетчатой рубашке – это один отдыхающий из Ленинграда, говорят, он музыкальный критик, приезжает каждое лето к тетке. А тот, с прямой спиной, в полосатой рубашке…

– С загривком буйвола?

– Я бы осмелился так выразиться лишь в том случае, если бы был абсолютным трезвенником, ибо Кергалвис – председатель общества блюстителей порядка, к тому же работает в банке. Его боятся не только пьянчужки, но даже и бухгалтеры. Рядом с ним.

– С прямой спиной?

– У нее и характер прямой. Шпоре, заведующая прачечной. Помощница Кергалвиса в дружине и в детской комнате милиции.

– Значит, незамужняя.

– Нет, разведенная. Мужу приглянулась более молодая. Мужчина обманул ее, а она с тех пор ненавидит молодых девушек. Вечерами по субботам Шпоре появляется у входа в дом культуры. Тот, с лентой вокруг головы…

– …и трупиком на собачьей цепи на груди – поэт Скродерен.

Скродерен, сидя во втором ряду, был наиболее активен. Он постоянно вертелся вокруг своей оси, чтобы его видели со всех сторон и все. Рядом со Скродереном высилась широкая спина в белой нейлоновой рубашке, и над ней в поперечном измерении одинаковая с шеей поднималась голова, украшенная тщательно подстриженными короткими светлыми волосами. Синие брюки приятно подчеркивали белизну сорочки.

– Замаскировавшийся милиционер, штатская рубашка и форменные брюки.

– Не только милиционер – это наш участковый лейтенант Липлант. Простой, отзывчивый человек, не любит писать протоколы. А тот, с мягкими волосами, с пушистыми баками, что рядом с собой положил красную блестящую куртку…

– На днях как сумасшедший ехал на мотоцикле.

– Он даже в соревнованиях участвует. Если не убьется, жена позже утихомирит. Это Мунтис Кипен, чинит радиоприемники и телевизоры.

– А те, которые записывают?

– Это люди бережливые, записывает только она, он говорит, что надо записать, чтобы не транжирить бумагу. Это Зислаки. Каждый, у кого есть водопровод или центральное отопление, первым здоровается с Зислаком, потому что тот замечательный слесарь. К тому же единственный, кто не выпил даже на собственной свадьбе. А жена Зислака…

– Она так величественно держит свою головку. Совсем как гречанка в книжке по истории. Шея белая, мало бывает на солнце.

– Работа такая. Кроит дамские пальто и костюмы. Зислаки только что построили дом, оба работали на сверхурочных. А вот там часовой мастер Мараускис, тот, в очках…

Пакулис высоко поднял заснятые стволы берез:

– Из сказанного вытекает, что прекрасный пейзаж – это непременное условие, чтобы получить хорошее фото. – Он сел в первом ряду.

Встал Касперьюст, окинул зал своими большими глазами.

– Он сегодня здесь председательствует. В очередном порядке, чтобы все смогли поруководить.

– Следующим пунктом идет… – Касперьюст заглянул в бумагу, – стихотворение поэта, нашего земляка, Андриса Скродерена, которое побывало и в редакциях нескольких газет.

Скродерен незамедлительно бросился вперед, сложил руки за спиной и, глядя поверх голов слушателей на флаг певческого общества, взволнованным голосом начал атаку на невидимого оппонента. Возможно, за оппонента он принимал каждого из присутствующих.

– Мы, современные поэты, не будем писать так… как писали пятьдесят, лет назад, двадцать пять лет, пять лет назад. Теперь не те времена. Был ли тогда у нас дома телевизор? Знали ли мы, какова на самом деле обратная сторона Луны? Ничего такого мы не знали. Теперь другая скорость, космическая! Все надо сказать коротко, нечего тянуть. Только главное! Остальное додумают сами. Индивидуально, и тогда из одного стихотворения получается множество. Я пишу стихи так же, как Фельд, Биезбардис, оба Иманта, ну и другие. Мы понимаем, что еще не все можно напечатать, поэтому, где только можно, мы сами везде выступаем, читаем свои стихи вслух. Сегодня мне позволили прочесть одно стихотворение. Оно у меня возникло ночью. Я проснулся, когда паук ел какую-то муху. Почему он так создан, что ест мух? Я думал об этом, потом написал стихотворение. Вот оно:

 
Почему так делаешь? Судьба. Заведено.
Хлеб, крошки на столе, под столом, под полом.
Всюду в мире едят хлеб.
Кто не ест хлеб, грызет кости других,
Зубами отвратительными перемалывает.
Однажды объединимся все.
Все съеденные за последнюю тысячу лет.
Будем грызть зубами всех едоков,
Заплесневелая кость и синие кости мягкие.
Только синие как сон.
 

После слова «сон» еще несколько мгновений поглядев вдаль, как ясновидец, Скродерен сел. Касперьюст объявил, что врач Симсоне ответит на поступившие вопросы.

Перед аудиторией появилась женщина лет тридцати, среднего роста, хорошего сложения, в розовой кофточке и бежевой юбочке, с подстриженными на лбу волосами. Будучи робкой, врач Симсоне больше глядела в пол, чем на аудиторию. Говорила она тихо, с паузами.

– Судя по внешнему виду, скорее машинистка, – заметил Бертул.

– У нее нервные пациенты, поэтому сама она должна сохранять спокойствие и тишину.

– Психиатр?

– Нет, гинеколог-акушерка.

Симсоне начала:

– Первый вопрос: "Носили ли бороды и раньше или их изобрело новое поколение?" – Симсоне как бы улыбнулась. – Несмотря на всеобщее образование, нашей молодежи не под силу изобретение бороды. Как украшение мужского лица, как принадлежность ранга, то есть общественного положения, в разных видах: полная борода, борода с усами и без усов, бакенбарды, – все это было известно еще в четвертом столетии до нашей эры. Александр Македонский, где-то около 330 года, тоже до нашей эры, всеобщее ношение бороды, как говорится, не одобрял. Исключением были философы, которые носили бороду, чтобы отличиться от нефилософов. Товарищи, тут я предостерегаю, не будем воображать, что в Бирзгале в настоящее время находится по меньшей мере двадцать философов. Моду брить бороду от греков переняли римляне. Только император Адриан, где-то около 130 года, носил бороду сам и разрешал носить другим. Между прочим, Адриан построил в Риме дворец Ангелов, с которого позже бросилась оперная певица Тоска. Тогда все носили бороды, пока императору Константину, около 400 года, это опять не надоело. С тех пор определенной закономерности и зависимости бороды от правителей не наблюдалось. В наши дни носят бороды все, у кого они растут, и если родители, учителя и высшие учебные заведения не запрещают.

Второй вопрос… "Что вы можете сказать о париках? Я в школе смеялась, когда в книге по истории видела мужчин и женщин в париках, учитель говорил, что под ними водятся вши, но сегодня, когда я над этим пробую смеяться, другие смеются над моей старомодностью". Да, парики тоже придуманы не сегодня. В словаре сказано, я вам зачитаю: "Применение чужих волос для покрытия головы встречалось еще в древности. Короли и воины надевали парики, чтобы выглядеть грознее и вызывать ужас, подобное же намерение можно усмотреть в париках из человеческих или звериных волос, из волокон растений, трав, которые нецивилизованные народы носят и по сей день". Конец цитаты. К нам это, разумеется, не относится, так как мы цивилизованы, и женщины своими париками конечно же не хотят никого пугать. Сегодня можно усмотреть три главные причины, по которым носят парики: первая – чтобы выглядеть красивее, чем мы есть на самом деле, вторая – потому, что этого требует мода, и третья – чтобы не надо было причесывать волосы. – Симсоне кончила.

Услыхав о париках, Бертул вспомнил, что на дне его чемодана все еще лежат два парика. Их подарила санаторному клубу одна пациентка. Бертул, уезжая, счел их своими, так как в инвентарный список они занесены не были, а значит, за санаторием они не числились. В Бирзгале парики носили. Продать, поскорее продать!

Затем на треногу живописцев была возложена будто хранившаяся в дымоходе, подвергнутая воздействию сажи, картина. На ней более или менее можно было различить лицо старого мужчины, которое обрамляли прямые, цвета пакли, волосы. Сосредоточенность лица, выступавшего из коричнево-зеленых теней, как бы сдерживала звонкие голоса, и аудитория молча собралась вокруг картины.

– Это картина известного старого латышского художника.. – Дасперьюст заглянул в запись, – Яниса Аболиньша, которую подарила музею актриса Круминьлиепа, раньше она играла в Валмиерском театре. В своем письме… она пишет: "По собранным мною данным, Аболиньш, будучи студентом Петербургской Академии художеств, провел в Бирзгале две недели во время летних каникул в 1882 году у своего товарища по академии Екаба Кампенуса. В это время был написан данный портрет отца Кампенуса, о чем можно прочесть на обороте картона. Я живу в том самом доме, где в то время проживал Кампенус. Когда стройконтора снесла черепичную кровлю вследствие ее ветхости и долго не настилала новую кровлю, я убрала с чердака все вещи, чтобы они не мокли под дождем; вот тогда-то в одном сундуке я и нашла эту картину, которую дарю Бирзгальскому музею". – Касперьюст положил письмо и продолжал: – Учитель рисования сказал, что эта картина имеет огромную ценность, потому что она еще нигде не зарегистрирована.

Бертул внимательно прищурился и, наклоняя голову вперед и назад, как змея или лебедь, с разных расстояний обследовал картину и пластинку, прикрепленную к раме картины, на которой было написано: "Матис Аболиньш; 1860–1912. Портрет отца художника Кампенуса. Подарок актрисы Эрны Круминьлиепы". Вдруг Бертул поднял руку. Все обратили на нее внимание, потому что рука, несмотря на высокий процент потребления мяса в республике, была очень худой.

– Новый художественный руководитель дома культуры товарищ Сунеп, – пробубнил Касперьюст.

– Товарищи, – отчеканил Бертул во всю мощь своего баритона, – картина эта – фальсификация!

– Каким образом вы так быстро установили это? Какой смысл фальсифицировать? Картину же не продают!

– Не знаю причин, но это подделка. Я не раз участвовал в экспертизах картин. – Бертул не лгал. В санатории он несколько раз сортировал самодеятельные гауйские пейзажи больных, прежде чем вывешивать их в клубе. – На сей раз ключ разгадки скрывается в подписи. – Он приложил палец к нижнему краю картины. – Что тут написано?

– А-бо-линьш, совершенно ясно, – прочел по слогам Касперьюст.

– Эта ясность и подвела фальсификатора. Классик нашей живописи подписывался так – после прописного "А" ставил для долготы букву "h" и в конце отнюдь не "s", а "sch" на немецкий манер, потому что в то время знаки долготы в латышской орфографии еще не существовали, а за крышечку над буквой "s" лингвисты тоже еще только боролись. Ничего в этой картине нет старого, даже эти мушиные пятна…

– Мушиное дерьмо, – уточнил кто-то.

– Вы можете даже мокрым пальцем стереть эти пятнышки, они свежие.

– Картину, наверное, написал племянник Круминьлиепы, он же учится в академии.

– Ишь, хитрюга, хотела всучить музею картину племянника и свое имя увековечить.

– И чтобы про нее написали в газетах! – раздавались суждения, и Бертул почувствовал, что теперь его считают авторитетным экспертом в вопросах искусства. Не зря он в санатории прочел книгу на немецком языке "Kunstfälscher" – "Фальсификаторы искусства".

Теперь пожелал высказаться ленинградец в сетчатой рубашке.

– Товарищи, очень приятно, что подделка была и больше ее нет. В центре внимания любого музея – чтобы каждый экспонат был настоящим. Это особенно важно в наши дни, когда в связи с двумя свободными днями многие занимаются коллекционированием… – Доцент запнулся от волнения и радости, потому что он уже две недели не выступал перед аудиторией. – В Ленинграде, в нашем районе, есть общество коллекционеров. Пианисты из консерватории, барабанщики, инженеры и передовые рабочие с текстильной фабрики. Некоторые всю свою жизнь работают только на свои коллекции, но зато после смерти про них пишут в газетах и в журналах по филателии. Я сам коллекционирую мечи..

– Доцент поступает правильно – у него мягкий кулак, чтобы драться, необходимо железо, – шепнул Сунеп Боке.

– Виолончелист Дубинский собирает карманные часы, есть такие грушевидные… А некоторые товарищи собирают для других нужные предметы, и мы за это им, разумеется, платим.

Какая мысль! Идея блеснула, как солнечный луч, прорвавшись сквозь листву кленов, достигла виска Бертула, зажгла в мозгу его целый костер, и стали роиться искры, разбрасывая во все стороны десятирублевые купюры. Сунеп жестом римского императора поднял ладонь и успел подумать: "Несмотря на жару, придется все же надевать пиджак. Положение обязывает. Рука у меня тощая, никакого вида".

– Товарищ из Ленинграда правильно говорил. Известный искусствовед Имант Юриньш писал: "Пока коллекционируешь – не грешишь". Коллекционирование модно во всем мире, и в Западной Европе. В наши дни каждый интеллигентный человек занимается коллекционированием. Ибо коллекции характеризуют его кругозор. Тут упомянули мечи. Один эдакий меч – история целого народа. Как добывали болотную руду, как разбивалась ковка, оттачивание мечей… Небольшое зеркало в медной оправе – целый этап в развитии человечества, начиная с того момента, когда девушки смотрелись в бочку с водой, до алюминиевых зеркал нашего времени. Много романтических эпизодов могло бы поведать зеркало из недр своих воспоминаний. Допустим, изготовили его в Италии. Какой-нибудь помещик во времена крепостного права привез его в Бирзгальский уезд, потом это зеркало национализировали, находилось оно в театральной уборной, в него гляделись знаменитые актрисы, в годы войны театр был расхищен, и вы находите зеркало в траншее, которую оставила посреди ноля могучая и неумолимая мелиорационная техника… За границей существуют даже специальные фабрики – подделки старинных вещей. Но это дегенерация культуры; Мы будем коллекционировать настоящие старинные вещи! Назову только некоторые предметы, которые первыми пришли на ум. Наша интеллигенция в прошлом столетии вышла из пастухов. Что носили пастухи? Лапти да постолы. Но постол у нас в квартирах нет. Нет и различных цепей, имевших значение в истории нашего народа. Керосиновых ламп, при которых наши предки учились математике и строительству мостов. Колокола, колокола… Афиши примечательных народных гуляний… Я предлагаю создать при обществе друзей природы и истории секцию коллекционеров!

При всеобщем молчании, дабы не выказать свою некомпетентность, создали секцию коллекционеров, в которую записались все присутствующие. Бертул взял на себя инвентаризацию и сбор сведений о ресурсах старинных, ценных и оригинальных вещей в районе.

– Себестоимость мы оплатим, только собирайте, – сказал худощавый мужчина, которого Бока назвал Зислаком.

И все согласились.

Были высказаны первые пожелания:

– Мне нужна висячая лампа.

– Я бы хотела подарить дочке веретено, она заканчивает курсы кулинарии.

– У дверей не мешало бы подвесить медный колокольчик.

Лед тронулся. Начало художественному салону положено! Проходя через веранду музея, Бертул уже представлял себе свое стеклянное ателье заполненным старинными вещами, и он, поднявшись на старую школьную кафедру, с деревянным молотком в руке, устраивает аукцион. "Рог буйвола. Пятьдесят рублей! Третий и последний раз!" Молотом – бац! – и деньги ложатся на серебряное блюдо. За работу!

Бертул стремительно двинулся вперед, но через нисколько шагов вынужден был остановиться и подрыгать ступней – в сандалию попал уличный песок. Его нагнал Бока.

– В "Белой лилии" прохладное пиво. Зайдем пообедать?

Несколько копеек в кармане – то же самое, что надпись на дверях ресторана "Сегодня санитарный день"! однако он ответил:

– В жаркую погоду ничего крепкого не хочется…

– Первая получка у вас послезавтра, знаю. Но приглашаю я. Мои женщины уехали по грибы.

Вообще-то есть хотелось. Дома, в деревянном ящике, накрытом лоскутом обоев, что изображал продуктовый шкаф, хранилось всего полбуханки хлеба и стакан козьего молока. Бертул согласился.

В солнечном зале ресторана они нашли место под ветвями пальмы. За соседним столиком сидело пятеро пожилых мужчин в рубашках с короткими рукавами, относительно похожих друг на друга – у троих волос вовсе не было, у двоих лысину обрамляли венки седых кудрей.

Бока откупорил бутылку пива. Выпив ее, они отправились к стойке за обедом.

– Товарищ художник! Где же вы пропадали? – Радушное приветствие, будто журчание весеннего ручья, пробилось сквозь кружева, которые заполняли вырез синего платья Анни. Она протянула через прилавок руку. Пожатие, и… Бертул у показалось даже, будто его чуть-чуть потянули туда, за прилавок, мимо мензурок.

– Работа, уважаемая, работа…

– Правильно, а отдыхать у нас. Сегодня я рекомендую телятину.

На сей раз Бертул поставил на поднос и жаркое, и взбитые сливки с малиновым вареньем.

– За кофе подойдите потом, я приготовлю, – приглушила голос Анни, таким образом дав понять, что кофе для Бертула будет особый.

Обедали они в благодушном настроении, попивая пиво и поглядывая на зеленый берег реки. Бертул чувствовал, что начинается обычная беда – голова становится легче, жизнь светлее и пиво вкуснее.

– Если Анни варит кому-то особый кофе, это то же самое, что приглашение к танцу, когда играют дамский вальс. А танцевать она умеет, – сказал Бока.

Танцевать-то и Бертул умел, однако прежде всего надо взвесить все возможности. Наконец-то он свободен – и от женщин, и от алиментов; может быть, следовало бы даже влюбиться? Но если Анни подстреливала мужей, как танки, на что указывали кольца на ее пальцах. Из Гауяскалнса же он бежал от женщины с перинами, питательными соусами и зеленым бельем.

– Посмотрим! – Бертул пальцем погладил усики.

– Мне кажется, она вас уже присмотрела. Выпьем пива! В моей молодости пьянчужек было меньше, потому что больше пили пиво. – Бока поднял прохладный стакан. Один из плешивых соседей, приветствуя Боку, поднял свою рюмку. – Это пенсионеры. Скоро они и меня примут в свой приход. Можете определить, кем был когда-то каждый из них?

– Головы у всех лысые… Если бы они обули сандалии и голыми завернулись в простыни, они походили бы на римских сенаторов на той картине, которую я видел в "Мировой истории".

– Тот, у которого черные брови, после войны был здесь помощником прокурора, а напротив него – с обвислыми щеками – этот когда-то заведовал каким-то магазином, и помощник прокурора его посадил… Каждый в жизни выполнил то, что было судьбой намечено, – один загонял налево, другой отправил его в тюрьму. Теперь оба вместе коротают время, повторно разбирая старые тяжбы. Они тут разыгрывают их словно партию в шахматы… Ну, мне пора, жена с грибами, наверное, уже дома. Счет оплачен. Посидите, покурите. – Бока распрощался.

Приличие требовало, чтобы Бертул тоже встал, но на столе оставалась почти полная бутылка пива, Алкоголь парализует не только волю, но и чувство приличия.

Тяжело вздохнув, Бертул закурил новую сигарету. Ага, вовсе не из-за пива он остался, а из-за кофе!

– Мне чутье подсказывает, что сливки к кофе вы не желаете, – лукаво улыбнулась Анни. – Вместо них я капнула коньяк. – Анни подала не чайный стакан с кофе из-под краника, а горько пахнущую фарфоровую чашечку. – Для всех не хватает чашек, разбивают, – пояснила она.

– Благодарю. Это подходящий кофе: черный, как ад…

– И сладкий, как любовь, не так ли? – дополнила Анин, разглядывая Бертула. Выпить он любит. Но учтивый. Хорошо, что он не большой художник. Большой не работал бы в доме культуры за восемьдесят рублей. С большим было бы трудно разговаривать. Ей нужен именно небольшой художник.

– У вас есть огород? – вдруг спросил Бертул.

– Есть! Тысяча квадратных метров. Почему вы об этом спрашиваете?

– Я? Из-за рассеянности. Простите! – Это была не рассеянность, а воспоминания. У Алмини в Гауяскалнсе тоже был огород, и Бертулу вечерами приходилось таскать по пятьдесят ведер воды.

– Ну, смотрите, чтоб на своих ногах ушли отсюда! На улице можете заваливаться спать, "скорая" подберет, а кабачок мне не порочьте!. – Анни предупреждала одного из плешивых, который подошел к буфету за "двести грамм дубняка".

Пенсионеры, обсуждая старые тяжбы, становились шумными. Бывший подсудимый в качестве аргумента замахнулся палкой. Что за палка! Грубые волокна дерева переплетались, обвивали друг друга, и между ними вылезали шишковатые сучки. Палка толщиной с руку Бертула. Такую поставить бы в угол вместо ружья. Бертул продолжал прясть окутанную сигаретным дымом мысль о салоне редких предметов по образу и подобию антиквариатов Западной Европы. В центре салона высотой в метр бронзовая Флора. Одной рукой она ухватила ниспадающие складки одежды, а другой держала факел, в который ввинчена электрическая лампочка… Такую Флору можно продать за милую душу, какой мужчина не пожелал бы у ложа своего держать такую рабыню. На как в одиночку собрать эти старые и оригинальные вещицы, в наличии которых в окрестностях Бирзгале он не сомневался? Нельзя же каждый день разъезжать по деревне, всех расспрашивать и шнырять по чердакам. Ему, художественному руководителю, это не к лицу. Выращивать помидоры еще куда ни шло, здесь к этому уже привыкли, что художники растят помидоры… Нужны помощники. Но знающие дело.

Нашел! Ему поможет племянник Алнис Мелкаис, который учился в прославленной рижской художественной средней школе. Съездим в Ригу! Бнртул встал.

– Спасибо за чудесный кофе! – поблагодарил он Анни, которая, зажав бутылку между колен, силилась вытащить пробку.

Для длинных венгерских пробок наши штопорики слишком мелки..

– Позвольте мне! – Глубокое бурение, рывок! – и Бертул откупорил горлышко бутылки.

– Так вы уже домой?… А мне еще до полуночи. Не очень приятно одной идти мимо развалин церкви ночью… Иной дурак думает, что деньги ношу при себе…

Бертул должен бы сказать: "Разрешите проводить?" Но может быть, жена Касперьюста или Боки ненавидит Анни. Многие жены ненавидят буфетчиц, ошибочно полагая, что буфетчицы за руку тащат их мужей в ресторан, тогда как на самом деле мужья сами скачут туда, как бараны в хлев, почуяв охапку свежей травы. Городок маленький. Мужчины в таком городке тоже должны беречь добрую репутацию.

К буфету подошли молодые люди, которые сидела вместе с девушками, и потребовали шампанское с сардельками. Бертул, выскользнув на улицу, сходил в дом культуры за газетами и оттуда дальше по улице прошел на бывший мужской пляж. Улица кончилась около луга. Далее тропинка вела к берегу реки. Там Бертул пробрался сквозь распластанные под солнцем обнаженные и утомленные тела, искупался в омутке, выстирал носки и нежился, пока они сохли. Пиво нагоняло сонливость. Дома он полистал уголовный кодекс, поискал параграфы, запрещающие покупку старинных и оригинальных предметов. Не найдя таковых, он незамедлительно уснул.

…B Риге на Моторной улице, необходимый индустриальный шум которой обеспечивал соседний аэродром Спилве, слесарь Свика с женой ужинали на кухне и с высот пятого этажа глядели, на двор, где на цветочных клумбах, будто конфетти, были рассыпаны яркие цветы далий. Кто-то в мягкой обуви вошел в переднюю. В дверях появился веснушчатый овал лица их дочери с широкими серьезными глазами, обрамленный прядками волос.

– Байба? Иди сюда, я поджарила камбалу и налила тебе кефиру.

Вошла Байба – стройная, как бездомная кошка. Прилегающая рубашка цвета замызганной лимонной корки приподнималась над грудью лишь на столько, чтобы принадлежность к полу не вызывала сомнений. Колоколообразные концы потрепанных брюк из коричневого вельвета полностью прикрывали порог. Она подошла к столу, выпила стакан кефиру, наполнила его снова и направилась с ним прочь.

– Для кого это?.. – удивилась мать.

– Для моего жениха, – деловито ответила дочь. – Бинний, заходи!

– Как, тоже Бинни? В классе же тебя звали Бинни…

– Я – Бинни, он – Бинний. По паспорту Бронислав. Так же начинается с заглавного "бэ".

Из сумрака передней вынырнул Бронислав-Бинний. Это явление на время помешало родителям придумать толковый ответ. Свика, поглядев сперва на указательный палец – не в масле ли? – протер им глаза. Не помогло – в дверях стояла вторая Бинни, без страха и без злобы глядя на Свиков. Вторая Бинни, правда, была немножко повыше их дочери, но те же прядки прямых волос, которые в случае необходимости можно связать под подбородком, та же помятая рубашка цвета лимонной корки, те же коричневые, сшитые на слоновьи ноги, брюки, такой же кончик большого пальца, выглядывавший из дырки в теннисных туфлях. Недоставало только еле заметного бюстгальтера, да вместо веснушек из-под носа пробивались усики, щеки и кончик подбородка покрывала жидкая, длиной в два казанка, рыжая бородка.

– Приветствую, – глухо сказал Бинний, подняв стакан с кефиром, как бокал вина, перед парализованными Свиками.

– Жених… – прошептала мать.

– Жених? – спросил отец, отложил широкую кость камбалы и встал.

Бинни немедленно загородила жениха.

– Броня, то есть Бинний, тоже в этом году окончил среднюю школу. Мы знакомы уже с весны и хотим в будущем месяце пожениться, – объявила дочь.

– Меня тоже пригласите на свадьбу? – Отец пришел в себя и сел.

– Почему же нет? Свадьбу устроите в Саулкрастах, в летнем домике. Мы там поставим палатки, на соснах повесим громкоговорители и будем танцевать босиком прямо на пляже.

– Мы будем танцевать? – удивилась мать.

– Ну да, все наши.

– Волосатые? – неуместно спросил отец.

– Волосы растут у всех и на всех континентах, только более разумные представители, любящие все естественное, позволяют им расти, ибо человек должен быть естественным. Это принцип, – снисходительно пояснил Бинний, ставя выпитый стакан перед Свикой.

– Как же так – выходить замуж?. Ты должна готовиться к конкурсу в Елгаве, – сказала мать.

– Пока я не замужем, не могу сосредоточиться на занятиях.

Отец вел себя ненормально. Во всех книгах написано, что, если кто-нибудь просит или добивается руки его дочери, отец чувствует себя польщенным и берет на себя все дальнейшие заботы о покупке платьев и чулок. Отец должен бы теперь вынуть из витрины бутылку вина и разлить ее в четыре бокала… Но Свика положил на стол кулаки, не забыв при этом спрятать большие пальцы, потому что не удалось вычистить из-под заусениц все остатки машинного масла.

– Жениться? – спросил он, борясь сам со своим гневом. – Кто же будет вас кормить?

– Наше общество никому не позволяло погибнуть.

– Сколько бы вы давали мне в месяц, если бы я пошла учиться на колхозного бухгалтера в Елгаве?

– Рублей сорок. Да стипендию будешь получать двадцать рублей, ну, может, еще какое-нибудь платье, – размышляла мать.

– Вот и давайте мне сорок рублей в месяц, когда мы поженимся.

– Если ты будешь учиться…

– Все пять лет? – спросила Байба.

– Пока не кончишь.

– Значит, ты можешь давать мне деньги пять лет и просто так, учусь я или нет, деньги у вас для меня предусмотрены. И если отец Бинния тоже даст сорок рублей, то мы проживем. Мебель и все прочее для спанья нам не надо, будем спать на надувных матрасах, пить будем только кефир, потому что из всего питательного он наиболее дешевый, есть будем вареную картошку в мундире, потому что на очистку уходит время и теряются витамины…

Оба Свики были поражены, как это им самим лет двадцать тому назад не пришло в голову, что можно вести столь дешевый образ жизни? Теперь они нехорошо молчали. Наконец отец убрал кулаки со стола. Щека с бородкой исчезла в сумерках передней. Открыв еще и входную дверь, Бинний почувствовал себя в безопасности, потому что по лестнице он определенно смог бы спуститься быстрее, чем отец невесты. Байба последовала за ним.

– Если вы не будете платить мне сорок рублей в месяц и в августе не устроите свадьбу, я учиться не_: стану и домой не приду. Можете еще до утра подумать, – позволила дочь, затем дверь захлопнулась.

Несъеденную камбалу мать убрала в холодильник.

– Не передумать ли нам… Тогда Байба будет учиться… – рассуждала мать.

– Подруга, у которой ты позволяла ей оставаться на ночь после школьных вечеров, оказалась с бородой! – взревел отец, ибо жена не дочь, не сбежит.

– А ты просил разрешения у моей мамы, когда меня по ночам провожал домой? – не сдавалась мать.

– Я не требовал доплачивать мне сорок рублей за то, что на тебе женюсь.

– Ты что, не получил от моего отца в приданое стол и шесть стульев, и четыре простыни, и большие часы? И ты думаешь, что дочери в приданое ничего не надо давать?

Началась дискуссия, в которой отец узнал, что он такой отвратительный скряга, какого не сыщешь на всей Моторной улице. Жене в свою очередь приоткрыли глаза, чтобы она могла узреть грязные воротнички мужа, про которые она забывает, когда шьет платья для дочки.

Дискуссия по вопросам воспитания кончилась тем, что Свика перетащил свою тахту в прихожую и лёг там. "Проклятье, ножкой тахты поцарапал линолеум, надо бы перенести, но одному ее не поднять…" – брюзжал он, ставя заведенный на 5.30 будильник рядом с собой на полу, возле каблуков туфель жены. Байбина мать выпила два ноксирона и положила щеку на подмоченную слезами подушку. Бесчувственный хрыч, который ворочался в передней и не догадывался извиниться, отторгнув жену и выгнав дочь. Вот вернется сын из армии, будет глава в семье…

– Давай поторчим тут, пока он не наорется, – сказала Бинни.

– Здесь, наверное, никто не подметает, – сказал Бинний, разбрасывая ногой окурки от сигарет.

– Такие уж жильцы, – согласилась Бинни.

И сиротки сели на неподметенный пол, подтянули колени к подбородку и прижались щечками друг к другу. То, что и сквозь двери можно определить, у кого сегодня насморк, знал весь дом, и все же от права громко высказывать свои подлинные мысли никто отказаться не хотел.