Текст книги "Розовый слон"

Автор книги: Берзинь Миервалдис

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 25 страниц)

По публике прошел шумок разочарования, и вытянутые женские шеи вобрались обратно в воротнички, как у черепах в панцирь. Но Шепский следующей фразой снова выманил их наружу;

– Но "Пичилин" в тот время применяли от трипер, то есть гонорей.

– Вон что! В нашем городе в те времена была даже гонорея… – почтительно протянула публика.

Неожиданно встал муж пострадавшей, подошел к судейскому столу и, наклонив голову к председателю суда, сказал:

– Я хотел бы… я хотел бы дать показание… Мне сейчас пришло на память… В тот день, то есть в другой день, мы с Шепским вместе немножко выпили, потому что оба строим в Тендиках новый дом, и Шепский одолжил мне… совершенно одолжил три рубля. Тогда я сказал… за это я тебе дарю необычное зеркало…

– Значит, этот зеркало есть мой? – Шепский обратился ко всему пострадавшему семейству.

– Совершенно ваше… – поспешно отозвалась семья. – Просим дело прекратить.

Зеркало перекочевало со стола в задний карман штанов Шепского.

– Распишитесь, пожалуйста, в получения вещественного доказательства, – попросил секретарь Мадис.

– Но кому выписан этот "Пичилин"? – кричали из зала. – Надо узнать, а то кто-нибудь может влипнуть! – И глаза всех, даже пожилых женщин, устремились к Шепскому.

– Пускай Бирзгал спит спокойно по ночам. Рецепт выписан в 1939 году. Тому мужчина тогда был не меньше двадцать лет. Давай сегодня посчитай все вместе, – ему теперь пятьдесят пять лет, а может, и больше. И он то ли вылечен, то ли помер.

В зале поднялся смех, начались шумные разговоры. Председатель суда Мараускис стучал карандашом о стол. Бертул протянул ему подключенный к звуковой системе дома культуры микрофон. Присутствующие почувствовали, что Мараускис не удовлетворен ходом разбирательства, ибо показательная жертва собиралась уходить.

– Э… как-то нет полной ясности… Мы еще не оправдали гражданина Магнуса Шепского… Не покидать зал!

– Тогда вы не хочет ставить печать уличный комитета, что я не воровал? Такой дело я не могу допускать. Тогда я приглашай один свой свидетель. Попрошу! – сказал Шепский.

С первого ряда встал до сих пор никем не замеченный маленький мужичок с косым галстуком, который оглядел присутствующих веселыми синими глазами. Все умолкли, потому что узнали фактического руководителя бирзгальских строительных работ, от которого порою зависело – крыше быть или не быть. Это был начальник стройконторы Синевич, который, как штабной генерал, мог свои бригады, вооруженные подъемными кранами и бетономешалками, посылать или не посылать. Синевич начал непринужденный разговор, иногда даже посмеиваясь. Прежде всего он спросил застенчивого секретаря суда:

– Вы оба сейчас работаете на одном объекте. Тогда скажите нам – как Шепский работает?

– Когда работает… то работает… Плитки кладет прямо…

– Вот видите, – подхватил Синевич. – Слова товарища по работе. Что характеризует человека? Работа, и только его работа. К слову – мне не хотелось бы, но я должен предупредить. Перед заседанием Шепский сказал мне: "Начальник, если эти профаны, нет, не так, – если эти адвокаты меня засудят, я от вас ухожу в межколхозстрой, гончар им нужен как пить дать". Если Шепский уйдет, то в новом доме будете жить без кухонь и клозетов. Нравится это?

– Без клозета никоим образом! Куда это мы зимой по снегу бегать будем! – раздавалось из зала.

Мараускис узнал голос жены, им тоже была обещана квартира в новом доме.

– Значит, не нравится. Мне тоже не нравится, – согласился Синевич. – Я-то мастерок в руки не возьму. Вы-также не возьмете. Если Шепского засудят, дом осенью нельзя будет сдать. Через пятнадцать минут "Даугава" играет с "Запорожцем", прямая передача. Мужики, которые болеют за футбол, пошли!

Синевич вышел, и за ним дружно последовали все присутствовавшие мужчины. Засим и суду стало ясно, что зеркало Шепскому было подарено, а в отношении шапки дело следует прекратить из-за отсутствия свидетелей и состава преступления. Мараускис так и сказал в микрофон:

– Товарищи… по ходу процесса всплыли дополнительные сведения, и товарищеский суд решил дело прекратить, ибо не хватает состава преступления.

Так как женщины еще не собирались на футбол, микрофон схватил Бертул.

– Уважаемые участники судебного процесса! От имени дома культуры благодарю всех за активное участие в рассмотрении этого дела. Вы были свидетелями того, что, только объективно выяснив абсолютно все "за" и "против", мы приходим к истине, которая в большинстве случаев только одна, где бы она ни скрывалась, пусть даже в старых, будто бы забытых документах. И в дальнейшем дом культуры будет держать в центре внимания работу по юридическому воспитанию населения. Поэтому – не проходите мимо!

Шепский тоже продвигался к выходу. У дверей его поджидал муж пострадавшей, плотник Аргал, и мрачно сказал:

– Шепский, негодяй, по тебе плачет могила…

– По тебя тоже! Когда тебе еще раз будет двадцать лет, тогда не разбрасывай кругом свой рецепты! Ха-ха-ха!

Мероприятие по юридическому воспитанию Бертул записал в двух отчетах и упомянул в анонимном письме в отдел культуры.

На следующее утро Касперьюст в своем кабинете с глубокой серьезностью в широко раскрытых глазах изучал циркуляр. Бертул сел в кресло, которое, несомненно, было удобнее жесткого сиденья у письменного стола.

– Требуют, чтобы мы боролись с пьянством. – И Касперьюст дважды лязгнул зубами. – Приближается жатва, а мы не боремся с пьянством.

– Допустим… В таком случае надо устроить встречу с писателями.

– Разве… писатели борются с пьянством? – удивился Касперьюст. – А я слышал… то есть что поэты именно сами..

– Это было раньше, при другом строе. Теперь писатели обязаны бороться с пьянством, потому что это входит также и в задачи народного хозяйства. Роман, в котором восхваляется пьянство, просто не напечатают.

– Правильно.

– Значит, они борются, хоть и косвенно, но борются. Ни в Пентес, ни в других домах культуры писательских вечеров не было. Мы в микрорайоне будем первыми.

– Это немаловажно, – согласился Касперьюст.

– Это будет шагом к "Образцовому дому культуры", – дополнил Бертул.

Бока вошел с бумагами на подпись и сел под народным танцевальным костюмом цвета мха, висевшим на стене.

– К сожалению, писателям надо платить… – вздохнул бухгалтер.

– Как! – удивился Касперьюст. – Писатель одновременно является и общественным деятелем, а за общественную работу не платят. Тут достаточно и ужина.

– Трудно им это внушить, они требуют денег, – сказал Бертул.

– И как высоко они оценивают себя?

– В санатории, где я работал, им платили от десяти до двадцати рублей.

– Ну, так возьмем тех, кто по десять, – принял решение директор.

– У меня дома жена читала, как это… это, ага: "Не гляди в родник", там якобы хорошо написано про деревенских женщин.

– Роман Люции Калады, – пояснил Бертул. – Очень популярная писательница, ее просто нельзя не читать, из общего количества новых книг Каладе принадлежит половина. Калада понравится всем, потому что одинаково хорошо пишет как про детей, которые сидят на горшке, так и про стариков, которые из-за отсутствия зубов шепелявят, хорошо пишет также и про аллигаторов Амазонки. Подходит. Но еще надо бы пригласить и поэта, потому что Калада пока еще стихов не пишет, хотя вроде бы грозилась. Может быть, Валдиса Вилиса? Он пишет довольно много стихов, переводит и даже пишет про других поэтов.

– Сколько ему лет? – выяснял Касперьюст.

– За сорок перевалило.

– Тогда можно. В таком возрасте обычно женаты, детей имеют, бесстыжие стихи читать не станет.

Чтобы двум писателям заплатить по десять рублей, нужно по меньшей мере продать пятьдесят билетов на танцы. Поэтому решили на литературно-танцевальный вечер билеты продавать в самом начале.

– Старшее поколение любит поэзию, но не танцует, – заметил Бока.

– Дом культуры есть дом культуры, а не благотворительное заведение. Таков он в масштабе всего государства. Если кто за свой билет не захочет танцевать, так это его личное дело.

– Так-то оно так, но нужно еще ужин устроить, – советовал Бертул, – это чуть ли не в уставе Союза писателей записано. Везде кормят. И какой-нибудь сувенир.

Бертул внес предложение на ужин пригласить тех, кто бы накрывал стол из своего кармана. Бока обещал три бутылки домашнего вина из черной смородины, потому что ему было приятно услышать суждения о литературе из уст самих писателей. Касперьюст обязался принести не занесенную в домашний инвентарь бутылку водки. Фотограф Пакулис считается любителем искусства. За право фотографировать писателей пусть принесет под мышкой что-нибудь с собой. За бутылку коньяка можно бы позволить Скродерену прочесть свои стихи и даже потом посидеть за общим столом. Но кто соберет на этот стол? Кто его накроет? Необходим знаток со своей скатертью, ножами, чашками, ложечками, хлебом, сыром и колбасой. По финансовым соображениям Касперьюст дал согласие на предложение Бертула поручить это дело буфетчице Анни.

– А как насчет прекрасных дам? Кого будем сажать рядом с поэтом Вилксом?

– Вы же сами сказали, что он женат, – возразил Касперьюст.

– Потому-то он и ездит так часто на встречи с читателями – жена-то остается в Риге. В Америке, говорят, можно приглашать таких, которые умеют правильно говорить и есть. Я думаю, было бы недурно… пригласить Азанду из киоска с мороженым?

Касперьюст дважды лязгнул зубами:

– Казанду? В таком платье, которое едва стыд прикрывает! Что про нас подумают в Риге!

– Самое лучшее. Таких ног нет во всем Союзе писателей. И в связи с санитарным контролем у нее всегда чистые руки.

– Одну девушку нужно пригласить, а то как долго можно говорить о поэзии лишь в теоретическом плаще, – улыбнулся Бока. – Искусство должно быть и осязаемым.

Бертул знал, что Нарбут через несколько недель уедет, а Азанда останется. Через неделю он вернет Анни долг. Азанде надо доказать, что только через Бертула она тут, в Бирзгале, попадет в мир искусства.

Поэт Вилкс с романисткой Каладой обещали приехать. Наверное, потому, что, путешествуя по Латвии на автобусе Союза писателей, в Бирзгале еще не побывали.

Начало литературного вечера было назначено на девять – летом дни длинные, кто же захочет раньше лезть в зад. Но и в девять Касперьюст пожаловался:

– Маловато, всего каких-то полсотни человек.

– Зимой зал набивали в два счета, – пояснял Бока. – Директор только позвонит в школы, и зал полон. Кто поменьше – делали книксен, покупали и приносили цветы на свои деньги. И учителя тогда бывали – присматривали за малышами. Даже лекции по истории философии собирали полный зал. Летом труднее…

Так они рассуждали, ожидая в вестибюле писателей. Касперьюст на сей раз надел не только сандалии, но и носки. Воротничок Бертула украшала зеленая бабочка. Вокруг них вертелся Скродерен, без ленты в волосах, в синем двубортном пиджаке и в светлых в красную полоску брюках клеш. Условились, что он прочтет свои стихи после Вилкса. Наиболее почтенным из всех выглядел Бока в черном бостоновом костюме, с седыми волнистыми волосами.

Поэтому и гости, войдя в вестибюль, прежде двинулись поздороваться с ним, но Бока тут же отступил за Касперьюста, любезно представляя его:

– Директор дома культуры…

Романистка Калада была примерно лет сорока, солидная, облаченная в брючный костюм цвета резеды, она, как треугольная пирамида, опиралась на пол двумя маленькими черными лаковыми туфельками. Волосы светлые до самых корней, четырехугольное, энергичное лицо, широкие медлительные испытующие глаза. Говорила она тоже медленно, чтобы не изречь какую-либо неточность, которую потом нельзя будет цитировать на уроках латышского языка. Вилкс был на голову выше всех и довольно плечистый. Уткнув, подбородок в грудь, откидывая рыжеватые кудри с глаз, он в упор, почти враждебно глядел на окружающих. Одет был он неважнецки – в зеленоватый пиджак из магазина готового платья. Сначала они прошли через зал, направляясь в кабинет директора.

Вот это зал! Тут в дождливую погоду можно проводить республиканский праздник песни. Ну и сцена! Здесь, как под открытым небом, можно ставить спектакли с конницей и трубачами! – грохотал поэт Вилкс.

В кабинете все закурили. Касперьюст на этот раз не возражал, потому что это были гости. Пепел стряхивали в конское копыто.

– Конское копыто уже встречалось. Надо бы коровье, – сказал Вилкс.

– Вы богаты на идеи, – заметила Калада, сидя у заставленной куклами витрины.

– Потому-то я и поэт, а не романист-протоколист, – отрезал Вилкс. – Ну-с, какая у нас повестка?

Сошлись на том, что после вступительного слова художественного руководителя первой будет говорить Калада, о чем сама захочет, потому что короткие рассказы, которые можно бы прочесть на вечере, она не причисляла к большой литературе и вообще не писала их.

В половине десятого Бока доложил, что зал, в общем-то, полон. Гуськом из-за кулис они появились на сцене, в знакомом, созданном прожекторами островке света. Касперьюст с Бокой спустились в зал, остальные сели за столик посреди сцены. Касперьюст, показывая пример, стал аплодировать, его примеру последовали службисты дома культуры – Бертул, Бока и только один доброволец – поэт Скродерен.

Дальше все протекало как на всех вечерах, которые Бертул перевидал за девять лет работы на поприще культуры. Он встал, поламывая руки, поклонился гостям и публике.

– Уважаемые гости, уважаемые друзья книги! Сегодня вечером в Бирзгале редкое событие и редкая возможность: нас почтили знаменитые художники слова…

– Чаще не приглашают, – расслышал Бертул тихое замечание от стола. Уж не тяпнул ли малость поэт Вилкс..

– Прежде всего: слово женщинам! Выдающаяся романистка Люция Калада. Представлять ее нет нужды, это делают наши редакции: нет журнала или газеты, в которой по крайней мере раз в месяц не появлялись бы объемные, емкие, каждому понятные повести, новеллы, романы Калады. Прошу! – И Бертул протянул ладонь, как это в эстрадных концертах делают бойкие конферансье.

Калада степенно встала, сложила руки на животе, обрамляя грудь. Говорила она четко, как-то рывками.

– Я не могу не писать. Я пишу только так, как могу.

– Километрами… – расслышал Бертул шепот Вилкса.

– Иногда критики, которые сами не написали ни единой строчки, упрекают меня, что я пишу обстоятельно, но я так вижу мир. На лице человека, на вашем лице, есть глаза. Глаза имеют цвет. В глазах есть зрачки, большие, круглые, маленькие, круглые. Глаза бывают узкие, глаза бывают широкие. У пьяниц на следующее утро белки глаз затканы мелкими прожилками…

Пожилые женщины в зале согласно закивали друг другу.

Я должна писать о бровях, я не могу иначе. Брови характеризуют старшее поколение – это широкие брони, выросшие без помех, потому что брови должны были защищать глаза рабочего человека, чтобы в них не текли ручьи пота во время сенокоса. Сегодня у девушек брови узкие, длинные, они меняются, потому что у бровей осталась только функция украшения. На лице есть нос – и у вас, и у меня, и об этом надо писать. Иногда ночью в отблеске света мы видим только нос.

– У пьяниц он сверкает как стоп-сигнал, – бормотал про себя Вилкс.

В зале кое-кто стал ощупывать свой нос.

– И по носу тогда надо узнать человека. Мы часто едим на кухне. Могу ли я не писать о кухне? На кухне есть пол. Плиточный – в новых домах. Дощатый, со щелями – в старых. В эти щели попадают крошки хлеба. Если крошки черствые, значит, пол давно не подметался, и это уже характеризует жильцов дома.

Каладе начали жать новые лаковые туфли. Она переступала с ноги на ногу – не помогало. Добравшись до описания живота, она кончила:

– В моих рассказах нет ничего выдуманного. И тот теплый пар, который поднимается к потолку, когда мы снимаем крышку с котла, в котором варится картошка для свиней, теплую, влажную, тяжелую крышку, тоже не выдуман.

В зале чувствовалось явное согласие, потому что в Бирзгале у многих в сарайчиках хрюкали поросята.

Калада поглядывала на свой стул, в то же время медлила, как бы не сесть раньше времени, так как по своему опыту знала – сейчас что-то преподнесут. Ага! – по ступенькам взбежала девочка в стилизованном народном костюме, в этой мини-юбочке она смахивала на фигуристку. Перед Каладой она сделала книксен и протянула ей белые розы. Как обычно, аплодисменты заглушили то, что она сказала или, наученная взрослыми, хотела сказать. Это была дочь мастера-маслобойщика Бигауниса. Мать сама купила розы – на радостях, что весь зал увидит ее дочь на сцене. И дому культуры дешевле. Второй поднялась продавщица книжного магазина и поднесла изготовленную из обрезков фанеры ладью длиною в целый фут с соломенной мачтой и бумажным парусом, на котором было написано: "Люции Каладе. Приезжайте к нам еще". В магазинах такие ладьи лежали навалом, значит считались модными, решил Касперьюст и купил их.

– Нельзя сказать, что поэт и переводчик Валдис.

Вилкс является самым большим латышским поэтом. Говорят, что Арвид Скалбе по росту еще больше, но все же я не ошибусь, если скажу, что он один из самых крупных как в прямом смысле слова, так и в переносном, – сказал Бертул и, соблюдая ритуал, сам, аплодируя, стал приглашать Вилкса.

Вилкс встал, тряхнул рыжими волосами, одернул задравшиеся вверх рукава и сердито поглядел в зал. Затем вытянул вперед руки, и рукава опять задрались. Оперевшись концами пальцев о стол, он начал говорить. Оказалось, что у него два голоса, один – гулкий баритон для закулис, кабака и картежного стола, а другой – приглушенный, даже ласковый – это для обычной аудитории. Этим тихим, ласковым голосом он без всяких вступлений стал читать свои стихотворения. Размеренные, с правильными стопами, с цезурами и чистой рифмой. Что-то сердечное, об озерах в Пиебалге, об Александре Чаке, встреченном после его смерти однажды ночью возле фонтана перед оперным театром.

Слушали все, потому что стихи были понятными. Но как только отзвучали последние строфы под высоким потолком зала, Вилкс снова нахмурился. Казалось, ему самому было теперь неудобно за эту сердечную лирику; будто он, читая свои стихи, снял с себя на сцене не только пиджак, но и рубашку. И он с некоторым пренебрежением произнес:

– Если что-нибудь неясно в поэзии или в других жанрах, можете спрашивать, – и оглянулся, как бы пытаясь отыскать цветы.

На сцену поднялась уже взрослая девушка, лет двадцати пяти, с розами, купленными библиотекой. Драночную баржу от дома культуры преподнесла кассирша универмага. Женщина в кофте ручной вязки преподнесла Вилксу пару варежек. От этого у Бертула потеплело на душе – варежки не были организованы. Калада этого не знала и теперь своими красными глазами чирка глядела поверх аудитории на белую дверь зала. Но, увы, дверь не открылась, нежданный слон с варежками или с шарфом не появился. Это Калада восприняла как личное оскорбление – ее оценивали ниже, чем Вилкса.

Бертул снова встал.

– Планы дома культуры на предстоящий сезон длинных зимних вечеров обширны. Предусмотрена и работа литературной студии. Основные кадры у нас уже имеются: это рабочий-поэт Андрис Скродерен. Его стихи стали уже достоянием всего района – они печатались и в районной газете. Прошу!

Скродерен не остался стоять у столика, как это делали Калада и Вилкс, а, развевая полосатыми штанами, вышел на край сцены к самой рампе. Ну, этот будет читать битый час, давно уж не было ни юбилеев, ни собраний друзей природы… Теперь не дождаться танцев.

Андрис разрядил над головами слушателей заглавие: "О пауке, который ест муху".

 
Почему так делаешь? Судьба. Заведено.
Крошки хлеба на столе, под столом, под полом…
 

То ли Бертул поэзию не понимал, то ли слушателей: профану Скродерену аплодировали не меньше, чем Вилксу. Наверное, тут сработала психология: бирзгальцы понимали, что Скродерен такой же поэт, как и они сами. Выражая признательность Скродерену, они на самом деле выражали ее себе.

Андрис с благодарностью склонил свой широкий, овальный лоб, но снова выпрямился, бросая в зал взор фанатика поэзии.

 
Маленькие щенки слепы,
но небо они видят…
 

Опять аплодисменты, опять, прислушиваясь к внутреннему голосу, Андрис направил взгляд в потолок.

 
Тысячу лет назад я низвергал скалы,
но сейчас, в эту эпоху, у меня работа другая…
 

Касперьюст, беззвучно разевая рот, с первого ряда в зале показывал Бертулу на свои ручные часы. Когда аплодисменты затихли, Бертул прошептал:

– Кончай, пора начинать танцы…

Поэтический слух Андриса тоже успел уловить, как молодежь в дальнем углу зала бьет ногами в пол. Он вернулся к столу, чтобы получать подарки от слушателей. И дождался полную девушку и парня своего возраста. Те несли умеренную корзинку.

– От товарищей по работе в потребсоюзе… местному нашему поэту… – сказала девица и подала прикрытую цветами корзину.

Бертул видел эту крепкую девушку в магазине масла и колбас. Вполне возможно, в корзине есть и колбаса. Так что из гостей этого вечера Скродерен имел наибольший расчет писать стихи.

– А теперь – кто желал бы высказаться? Кто хочет спросить гостей о чем-нибудь? Пожалуйста, пользуйтесь редкой возможностью, когда писатели находятся среди нас!

Учителя латышского языка в отпуске, организованных вопросов не будет. Надо полагаться на то, что слушатели за уплаченный рубль захотят и спрашивать, ведь не зря платили деньги. Так оно и получилось. Встала женщина в очках, крашеные желтые косы которой, венцом обвитые вокруг головы, гармонировали с цветастой юбкой, белой блузкой и бархатным лифом: в Германии так ходят девушки всех возрастов.

– Когда-то работала в аптеке, – шепнул Скродерен.

Женщина неудержимо взбиралась на сцену. Тех, кому в жизни не удалось своевременно побывать на сцене, так же как Касперьюсту в директорах, надо остерегаться. Она раскрыла записную книжку и стала читать:

– Мне хотелось бы высказаться об образе женщины в последнем романе Люции Калады "Не гляди в родник". Лигита – женщина-мать, в самом высоком смысле, любит своих маленьких детей, поэтому не любит чужого, приехавшего из города случайного мужчину Гунара, хотя этот мужчина окончил высшую школу, а ее собственный муж по пьянке часто стреляет из ружья в воздух, отравляя окружающую атмосферу, за что неоднократно был административно наказан. Глубокое знание женской души характеризует и этот роман Калады, начиная с заботы женщины о собаках, когда она подает им в жестяной посудинке мятую картошку, и кончая картиной, когда Лигита тщательно кладет штопку на дырявую пятку чулка. Знание вещей в ее произведениях приобретает самостоятельную эстетическую ценность, что французы называют шозизмом, потому что созданные человеком вещи – это часть самого человека. Поэтому ее произведения близки читателям, читатель-то свои вещи определенно узнает, и таким образом знакомым становится все произведение.

Калада подалась вперед, и рыжими глазами сверлила сбоку неожиданную диссертантку. В зале после первых мгновений любопытства раздались смешки. Калада побагровела под пудрой и с лютой ненавистью смотрела теперь на свою пламенную поклонницу. Поэт Вилкс громко вздохнул. Хорошего исхода Бертул не предвидел, потому что аптекарша перевернула только первую страничку в записной книжке. Если так пойдет, до полуночи хватит… Вежливым способом прервать охваченную литературным катарсисом женщину было невозможно, а остановить грубо у Бертула не хватало сил. Выручили благодарные слушатели. Посреди зала встал мужчина и сердито крикнул:

– А мне не нравится, что писательница поступает так самовольно – доводит ночью Гунара до кровати Лигиты, вышибает пробки, а под одеяло не пускает. По-моему, писательница как раз не знает женский характер. Раз уж она сама отправила мать к соседям…

В зале вспыхнул диспут:

– Правильно! Эдак можно любому мужчине всю нервную систему испортить!

– Нахал! Ты думаешь – все замужние такие?

– А зачем тогда пускать в спальню?

Бросив беспомощный взгляд на беспомощного Бертула, аптекарша, вытирая слезы, сошла со сцепы. Так, покамест хорошо. Бертул незамедлительно встал и, чтобы привлечь внимание, поднял вверх указательный палец и сам стал смотреть на него. Зал притих в ожидании новой потехи.

– Товарищи, мнения разошлись, но все же лучше по одному.

Встал все тот же мужчина:

– Я повторяю: Калада недостаточно полно и неправильно изображает отношения мужчины и женщины… так сказать, их интимную сторону. Поэтому-то ее произведение и включено в обязательную литературу, этот факт говорит сам за себя. Детей воспитывают как в потемках, оттого-то они и ошибаются, что самим приходится все постигать…

Калада степенно встала:

– Я согласна с тем, что литература должна отражать человека во всех его проявлениях, и в любви тоже, хотя физическая любовь занимает лишь незначительную часть его жизни, пожалуй, и десятой доли процента не получится, так что, в сущности, это маловажный момент как с точки зрения продолжительности жизни, так к с точки зрения производства, однако отражать его надо. Но как? Эстетически. Понравилось бы вам, если кто-нибудь стал бы описывать, простите за сравнение, использование туалета, хотя без этого вы тоже не обходитесь?

– Правильно! Во, уложили на обе лопатки! – раздались женские возгласы.

Но защитник любви не-унимался.

– Раз нужно эстетически, то показывайте по крайней мере, что они… – ну, этот Гунар целует ее, что ли… Но вы же просто запускаете в комнату собаку, которая своим лаем поднимает на ноги весь дом. Так мы далеко не уйдем ни в литературе, ни в жизни.

– Вымрем! – дополнил кто-то.

Калада больше в Бирзгале не приедет, невелика беда. Резервы Союза писателей так быстро не исчерпать, там якобы сотни две членов. По парочке на квартал более чем достаточно до пенсии Бертула.

Подали записку. Вилкс накрыл ее огромной лапой. Прочел, встал и, сердито глядя на зрителей, сказал:

– Тут спрашивают: "Почему в литературе недостаточно освещаются отдельные профессии? К примеру, адвокаты". Это верно, товарищи, я сказал бы, в этом отношении положение в нашей литературе просто кричащее! Ни одного рассказа про трубочиста, для которого один неверный шаг стоит жизни не только ему самому, но и тем невинным страдальцам, на которых он упадет. Ни одной новеллы о продавщицах железнодорожных буфетов, хотя всем известно, что летом их руки кормят холодными шницелями тысячи утомленных путешественников. Примеров можно приводить много. Но разве кто-либо запрещал писать про это? В литературе нет запретных тем. Разумеется, надо знать, как писать. Но следует ли писать о том, как автоинспектора поколотила жена? Нет, не следует, ибо тогда дорожные хулиганы будут измываться над автоинспекторами. Надо ли писать, что у судьи случилось воспаление среднего уха и что поэтому он по ночам надевает зимнюю шапку? Нет, не надо, потому что тогда у подсудимых могут возникнуть подозрения, что недомогание влияет на вынесение приговора мелким хулиганам. Как видите, писатель, обращаясь к отдельным профессиям, должен быть крайне осторожен, чтобы не скомпрометировать их. Поэтому писатель обязан искать абсолютно положительного водолаза, трубочиста, убежденного трезвенника, и судью, у которого нет воспаления среднего уха. Все это найти можно, только иногда поиски затягиваются на целые года. – Вилкс тяжело сел, так что пол под ним прогнулся.

Глаза Вилкса угрюмо горели, а то кто-нибудь мог бы еще усомниться в правдивости его слов.

Подали еще одну записку. Бертул узнал почерк Касперьюста, который по теории графологов свидетельствовал об оптимистическом характере автора, – строки поднимались кверху, в небо. Вилкс снова встал:

– Тут спрашивают: "Как литература борется с пьянством?" Сразу должен ответить – всемерно, положительно и активно. Назовите, товарищи, хотя бы один роман, один рассказ или одну поэму, где воспевается пьянство! Таких нет. Наши писатели всегда держали в центре внимания борьбу с пьянством. Совсем нетрудно вызвать у читателя смех как признак одобрения, если опишем, что пьяный индивид ищет, скажем, потерянный ключ только у фонарного столба, потому что там светлее. Нет, мы обращаемся пусть к исключительным, однако извечным трагедиям, когда пьяный охотник вместо косули подстреливает соседского Яниса, у которого дома по меньшей мере трое детей. Это ярко выраженная борьба с пьянством. – Вилкс опять грохнулся на стул, вытирая пот. В зале было жарко, потому что Бертул еще не успел освободить от гвоздей забитые прошлой зимой окна.

Фотограф Пакулис в бархатном пиджачке приседал на колено, поднимался на цыпочки и многократно ослеплял вспышками своей лампы. В дальнем конце зала мелькнула желтая труба – явились музыканты. Поэты сделали свое дело, теперь могли уходить. Бертул от имени слушателей поблагодарил всех участников встре-чи и вместе с гостями исчез за кулисами. Аплодисментов то ли не было, то ли их не расслышали, потому что зал охватило всеобщее оживление: топали ногами, передвигали стулья, освобождая место для танцев.

Открыв дверь в дирекцию, даже Бертул был поражен: в кабинете Боки на отглаженной до блеска льняной скатерти Анни демонстрировала свои украшенные цветочками кофейные чашечки, разноцветные рюмочки для ликера и свое искусство хозяйки. У латышей, любителей поесть, редко встретишь нанизанные на пластмассовые палочки бутербродики величиной с конфету вместо бутербродов толщиной и размером с ладонь. Тропически теплый запах кофе предупреждал, что в "Белой лилии" по меньшей мере с неделю разливной кофе из-под краника будет подаваться без вредного кофеина. Белокурый в голубом ангел, оснащенный золотыми кольцами, мощный, на крепких ногах, стоял за столом и легкими взмахами руки рассаживал гостей. Касперьюста посадили под фикусом с торца стола. Потом Скродерен. Невесть откуда проскользнувшая. Азанда показала всем ногу выше колен из-под платья на пуговицах и села рядом с Вилксом, голос которого сразу стал утробно-мягким, будто он читал свои стихи. Бока протиснулся рядом с Каладой, потому что был единственным из присутствовавших, который прочитывал все написанные по-латышски книги. Бертул – напротив Боки. Потом Пакулис, и, разлив кофе, временами подсаживалась Анни.

Бутылки на столе были выставлены согласно уговору – вино Боки, водка шефа, бенедиктин Пакулиса. Скродерен за предоставленную возможность побыть в обществе настоящих литераторов платил бутылкой коньяка. Потчевание гостей на сей раз особого труда не составляло. Калада была замужем, посему не воздерживалась от пищи, а Вилкс хорошо составленный бутерброд ценил выше, чем плохо сложенное стихотворение. Рюмочки наполнили. Касперьюст, воспитанный в убеждений, что выпивка без тоста смахивает на пьянство, стал подниматься. Бертула это мало беспокоило, он знал, что шеф речи толкать не умеет.