Текст книги "Розовый слон"

Автор книги: Берзинь Миервалдис

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 25 страниц)

– О да! Если бы он танцевал народный танец "Тудалинь", у него бы не свалились волосы, – согласился Бертул.

Услышав упоминание про волосы, Саварий пригнул голову к собственной руке, которую удерживали дружинники, и содрал парик совсем:

– Этот гангстер Шепский… эта шапка на голове не держится…

– Настоящий продукт дикого Запада. Все поведение, даже парик… – с отвращением сказала Шпоре.

– Согласен полностью, хотя и ругался он исключительно на латышском и русском языках. Разумеется, это объясняется тем, что по английскому языку у него была двойка, а по латышскому и по русскому – тройка сказал Бертул.

Свободных машин, чтобы отправить нарушителя в валмиерский вытрезвитель, не было. Организационное упущение экспериментального вечера. Поэтому Савария вывели за ворота, и Мараускис объявил приговор:

– Теперь можешь идти, но прямо домой к больной матери. Если патруль тебя еще заметит, свяжем веревками и упрячем в морозильник молочного пункта, а утром отправим в Валмиеру к судье. За повторное мелкое – годик обеспечен. Понял? Обожди, кажется, автомобиль идет сюда!

Саварий испуганно обхватил за плечи одного из телохранителей:

– Андрис, мы же вместе вкалываем! Ты можешь за меня поручиться? Ну, как друга прошу…

– Через час мы пойдем патрулировать. И глянем в окно на твою кровать. Ясно?

Отпущенный на волю, Саварий с минуту подтягивал штаны. Хотя и мелкий хулиган, но чувство справедливости не покинуло его.

– А как же с тем чавелом? Который в туфлях на колодках?

– И того отправим к матушке. А ты иди! Считаю до трех. Раз… В Валмиере суд по понедельникам начинается в десять утра. Два….

Саварий ушел, пошатываясь, в темноту.

Броня сновал вдоль стен дома культуры, как летучая мышь, ловящая комаров. Вдруг перёд ним – маленькая дверца. Без ручки. Он ударил в нее ногой. Толстая подошва оказалась мощным инструментом – Дверца приоткрылась. Броня проскользнул в нее и, нащупав крючок, накинул его на петлю. В дальнем конце угадывалось едва заметное мерцание слабой лампочки. Подошвы отвратительно стучали. Для бегства эта обувь не годилась. Он снял туфли и привязал их шнурками к поясу. Ступеньки вели вверх – и он оказался за кулисами сцены.

Спрятаться бы ненадолго, сколько ж они будут искать его? Не сберкассу же он обокрал. Крутая лесенка, Броня поднимался по ней вверх посмотреть – что там? Нечто вроде галереи с дырявым, щелистым полом. Проводя ладонью по грубо выложенной кирпичной стене, в полумраке он двинулся дальше. Неожиданно перед ним вырос мужчина в плавках. За ним на полу что-то блеклое и подвижное свертывалось в клубок. Похоже на женщину без платья.

Броня инстинктивно понял, что попал в опасную для жизни ситуацию: отнять у льва окорок зебры, разумеется, негуманно, но лев может и уступить, чуя превосходство силы. Польститься же на самую любимую львицу того же льва – тут уж извините! Кто-то один должен умереть… И этот верзила теперешнюю ситуацию понимает именно так…

– Чучело расписанное, куда ты лезешь! – раздался из логова рык льва.

Развернувшись на голой пятке, Броня поскакал обратно. Чердак, декорации, крутая лестница, подвешенный в воздухе мостик – все чередовалось, как в зарубежном фильме… На нижней ступеньке его чем-то трахнули по голове. От неожиданности он споткнулся и увидел перед собой что-то черное и твердое, поднял – колбаса… Тот наверху вместо бутылки запустил в него колбасой. Броня сунул колбасу в карман.

– Лаймон, двинь ему в рыло, чтоб он тут не шлялся! – крикнули сверху.

Из-за кулис появился другой, мужчина, этот в длинных брюках, в рубашке с закатанными рукавами. Тот, который спал на "зеленом лугу". Не мешкая, сзади огрел он Броню по уху. Ну, нет, лучше к дружинникам, те, по крайней мере, не будут бить… Броня бросился обратно в парк, вскарабкался вверх по какой-то крутой стене. Это была ограда. На другой стороне его приняла мягкая травка.

С двумя заработанными рублями и с колбасой вернулся он на веранду Свикене. Вскоре пришла Байба. Она была огорчена, что никто не приглашал ее танцевать – считали слишком тощей, а штаны слишком грязными. Засыпая, в утешение они сосали кусочки колбасы.

Итак, вечер отдыха достиг своей кульминационной точки. Более занятного аттракциона, чем драка, быть не может. О том, что Броня выскользнул из накидки, как змей из кожи, говорили не меньше, чем о собачьем языке. Приближался второй час ночи, и народ стал расходиться. Дружинники пошли проверить, спит ли Саварий.

Алнис с Интой ушли с вечера, как только Саварий начал буянить. Оказалось к тому же, что для танцев Алнис не очень подходящий, хотя и вырос в Риге. У него, правда, хватило смелости надеть черный котелок и ходить в жилете, напяленном на тельняшку, но трястись он не умел… Из-за этого он был опечален и много курил. Инта хотела переночевать у подруги, потому что первый автобус шел только в шесть утра. Возле подружкиного дома они остановились под липой.

– Мне неудобно… что и еще не успел купить мотоцикл. Каска у меня уже есть…

Инта вырвала руку и отступила на шаг:

– Ты… Вы думаете, что я не понимаю, что вы намекаете… что Мунтис возил меня на мотоцикле домой! Издеваетесь? Нет, вы завидуете! Вы… вы крысолов! И больше никто! – От резкого поворота мини-платье поднялось, как балетная юбочка, и Инта исчезла во дворе.

Когда в шесть утра Инта явилась на автостанцию, какой-то тип уже сидел под навесом, опустив афро-папуасскую голову, далеко вытянув ноги, обутые в высокие ботинки на шнурках, выгребал из карманов хлебные крохи и кидал их воробьям.

– Желаю успеха! – сказала она, узнав Алниса.

Тот вскочил на ноги:

– Я… хотел извиниться…

Хотя ни один из них не знал, за что надо извиняться, эта формула изъяснения весьма годилась для починки испорченных отношений. К тому же Алнис ждал ее четыре часа в ночной темени, в промозглом тумане, боролся со сном и прятался в акациях от подозревающих всех ночных сторожей… Это льстило Инте.

– Ну ладно. Если вас интересует это колесо прялки…

– Инта! Меня очень интересует… во вторник, вечером, у часовенки…

…А между тем в бухгалтерии, как картежники над ломберным столиком, возбужденно нагибались и откидывались Касперьюст, Бертул и Бока. Перед ними ящик с деньгами, собранными Бокой. Люди, прикасаясь к деньгам, всегда забывают, что, в общем-то, на них целые скопища микробов и бацилл, жаждущих проникнуть в плоть и душу человека. Пятьсот рублей! Бертул гордо засунул руки в карманы голубых штанов и стал прохаживаться от телевизора до пальмы и обратно.

– Допустим, товарищи, что фонд заработной платы создан. Значит, осенью организуем театральную студию. Поначалу могу взять ее на себя. Детский драматический кружок… Пусть на нем подзаработает кто-нибудь из учительниц. Для среднего поколения и ветеранов труда будет оплаченный учитель танцев. Пусть танцуют, в тяжелой юности некогда было…

Они расстались в радушно приподнятом настроении. Не следует ли обмыть выгодное начинание? Конечно же следует. Бертул вышел в парк. Прожекторы погасли. На земле валялись бумажки, в которых недавно еще хранились холодное мороженое, горький шоколад и соленые куски колбасы. Увядшие цветы радости, сказал бы поэт Скродерен. На берегу реки еще горела одинокая лампочка. На самом жизненно необходимом месте – там находился буфет. Но увы, слишком поздно, Бертул вздохнул: Анни не было, а вместе с ней улетучилась и надежда на выпивку. Полки пустые, стойка голая. Ничтожные остатки упакованы, и Андрис Скродерен в это время поднимал на грузовик уже ненужные весы.

– Где Анни?

– Ушла. Она просила, чтобы я вам конфиденциально передал вот что: "Я знаю, говорит, что Бертул захочет еще выпить. Тогда скажите ему с глазу на глаз, что срок истекает".

Значит, ждала провожатого. Не дождавшись, обиделась и высказала угрозу. Идти сразу к ее домику в саду и постучать в окошко? Пожалуй, это было бы полной капитуляцией. Через неделю аукцион художественного салона. В обмен на долговую расписку будут возвращены две сотни, и тогда Анни не посмеет говорить с ним с позиций силы. В более романтических местах – в паркс, у развалин церкви, под ветлами у берега реки – еще угадывались светлые пятна одежды. Из открытого окна вырывалось: "Синий лен, ай, ай, ай…" Субботняя ночь в Бирзгале протекала, в общем, в пределах нормы. Нога в ногу промаршировали двое дружинников. Кергалвис был, конечно, забавный малый, но надо признать, что охрана порядка не худшее хобби.

Бертул написал письмо в отдел культуры, в котором упомянул и об экспериментальном вечере.

Подготовка к открытию художественного салона началась с перевозки из Пентес заброшенной в крапиве рессорной коляски. Грузовик раздобыл Андрис. Хотя он больше и не чувствовал себя мастером слова, но культурная жизнь все равно все еще привлекала его. Вытащить развалюху из крапивы, почистить колеса, разогнать пауков и сороконожек было пустяковым делом; по наклонным доскам закатить ее в кузов тоже чепуха, но вот поднять в стеклянный зал на второй этаж – тяжелая строительная проблема. К счастью, стеклянные стены оказались разборными. Достали канаты, которыми можно было и корабль, удержать. С тендикской новостройки привезли мощные брусья, оперли их на подоконник, и подъем начался. После работы вместе с Андрисом пришли его товарищи по работе, любители потехи. Одни наверху, как волжские бурлаки, тянули веревки, другие снизу подталкивали тарантас и поддерживали его жердями. По всему Бирзгале раздавалась зычная команда:

– Раз-два – взяли! Еще – взяли!

Потом Бертул, согласно местным, заслуживающим порицания традициям, вынес водицу по четыре рубля за бутылку, потому как заработали: карета находилась на веранде. В городе распространился слух о салоне художественных старинных вещей под названием "Старый тарантас".

Алнис обзавелся цветным картоном и, демонстрируя приобретенные в художественной средней школе навыки, устраивал экспозицию. В рубашке со шнуровкой, в плавках, костлявый, как сингапурский кули, расхаживал Бертул, заложив по-наполеоновски руки за спину.

– Правильно сказал товарищ из Ленинграда: экспонат без паспорта вообще не экспонат, так же как и человек еще не человек без свидетельства о рождении, – говорил Бертул, шагая между рядами круглых чурбаков, накрытых зеленой бумагой, на которой лежали экспонаты. – А теперь вооружись бумагой и записывай.

Алнис стал записывать каллиграфическим почерком на полосках чертежной бумаги.

– Итак – ключ железный, – диктовал Бертул. – Высота 18,5 см. Покрылся естественной ржавчиной. Бородка двусторонняя с зарубками разной глубины. В верхнем кольце рукоятки сделаны изгибы, отвечающие профилю трех пальцев. Работа кузнеца – крепостного пентесского барона, вторая половина XVII века. Ключ от потайной двери Пентесского замка. До июля 1973 года хранился у правнука кузнеца – колхозника-пенсионера Дависа Зилите".

Алнис написал, и тут от удивления в бороде его раскрылся влажно-алый рот:

– Когда я сграбастал этот ключ на чердаке, мне и в голову не приходило… От такой лжи рука немеет.

Бертул продолжал расхаживать:

– Пиши! Марокканский король, играя в карты, сказал своему первому министру: "Ходи с червей или я сверну тебе шею!" Следующий. "Звонок. Потускневшая медь. Высота…"

Так они напряженно трудились до самого вечера. Под конец эта игра понравилась и Алнису. Когда Бертул начал: "Календарь, издание 1923 года…" – Алнис живо подхватил:

– На внешней обложке красная танцующая фигура Уленшпигеля… Левая нога поднята вопреки законам анатомии…

Членам общества друзей природы и истории было сообщено об открытии салона. Наиболее важного потенциального покупателя Бертул посетил лично. На улице Апшу по обсаженной далиями асфальтированной дорожке он подошел к недавно отстроенному архитектурному гибриду Зислаков, покрашенному в розовый цвет. Фасад его в общих чертах напоминал трехступенчатую ракету; эти ступени шли от одноэтажного гаража через полутораэтажный средний корпус до спален на верхнем этаже, с круглыми из цветного стекла окнами на лестнице. Асфальт во дворе чистый, будто, по нему прошлись пылесосом. Позвонил. Сначала отодвинулась занавеска со смотрового окошечка в дверях, затем Бертулу открыла жена Зислака. Вокруг ее щечек вились кудряшки. Бертулу она напоминала молодую овечку, без тени зла в светлых глазах. Появился и сам Зислак, в тренировочных штанах, широко распространенных в нашей стране, пригодных почти всюду: в поезде, на пляже, при пробежках в лесу и на променаде по улицам курортного города. Описаны случаи, когда некоторые были даже похоронены в тренировочных штанах.

– Вы впервые у нас. Если вас интересует… – сказал хозяин дома.

– Весьма интересует! – заверил Бертул и отправился в экскурсию по новому дому Зислаков. Еще немножко пахло олифой и едкой ацетоновой краской. В прихожей к стене прикреплен рог косули, на нем висела женская шляпка. Здоровое стремление к старине, значит, поселилось в этом доме. В самой парадной комнате большой стол, секционные витрины с хрустальными рюмочками, которым, наверное, суждено было всю жизнь прожить невинными, так сказать, не целованными губами хмельного мужчины. И святая троица наших дней: в углу телевизор на тонких ногах косули, а напротив него два удобных кресла.

– Здесь под потолком подошла бы модная люстра – большое колесо прялки с вмонтированными в него электрическими лампочками. Завтра покажу, – сказал Бертул тоном эксперта-искусствоведа.

– Очень интересно, – согласились Зислаки.

В конце экскурсии в коридоре, проходя мимо маленькой дверцы, хозяйка тактично ушла в комнаты, а хозяин открыл дверь туалета:

– Оборудовали… как сумели.

– Принцип верный, – оценивал Бертул. – Это помещение должно быть чистым, как лаборатория. Великолепно! Ватерклозет, плитка, раковина, зеркало… И еще одно: сейчас за рубежом наблюдается мода устраивать в туалете полочки для книг, так как в связи с современным образом жизни – малая подвижность, известная вялость в работе кишечника, как показывает статистика, – люди тут просиживают подолгу. Даже дети. И зачастую читают.

– Очень интересно, – согласился Зислак.

– Но где вы поставите античный, очень ценный музыкальный прибор?

– Рядом с телевизором.

– Правильно. Этапы в истории музыки!

Зислаки, уложив детей спать, стали и сами готовиться ко сну, поэтому сели в освещенный круг возле экрана телевизора.

Зислак положил свою руку на теплую мягкую руку жены. Почувствовав это прикосновение, она, вздохнув, сказала:

– Спать хочется…

– Ну так пойдем спать… – ответил муж, и они начали совместный путь к постели. Этот путь пролегал через чердак, где они, идя друг за другом, проверяли, закрыты ли окна, подобно кассирам в больших банках, проверяющим сейфы. Как на верхнем, так и на нижнем этажах по-прежнему совместно они подергали окна и по очереди каждый повернул на один оборот ключ в парадной двери. Из прихожей зашли в гараж, и Зислак посветил в яму под "жигуленком", где в старом ящике для гаек хранились трехпроцентные облигаций и резервные брачные кольца. Вернувшись в спальню, стали раздеваться. Тут муж отпер скрываемый от детей выдвижной ящик в ночном столике и подал жене книгу, которую та почтительно приняла. Это была "Новая книга о браке". Книга бесспорно правильная, потому что издавна в Риге. Она раскрыла главу "Жена встречает мужа" и прочла: "Прежде чем ложиться спать, жена в ванной комнате должна принять теплый душ. Это вызывает у мужа приподнятое настроение, он чувствует, что это делается ради него".

– До чего же правильная книга… – сладко вздохнул Зислак, пока за дверью в ванной комнате шумел водопад, омывая голые плечи жены.

Улегшись в постель, она прочла: "В минуты близости говорят только о приятных вещах".

– Как шикарно этот Сунеп попался, – улыбался Зислак.

– На двести рублей! – отозвалась она и выключила ночник.

– Но как там написано в книге: с какой стороны я должен лечь к тебе – с левой или с правой? – еще спросил Зислак, потому что он хотел жить правильно.

На следующее утро Бертула разбудил аппетит. Он погрыз найденную в продуктовом ящике краюху хлеба.

Из-под матраса вытащил голубые брюки, на которых спал, применив таким образом автоматическую глажку – старый-престарый способ студентов и холостяков. Сорочка из прачечной Шпоре хорошо накрахмалена, а желтый немецкий пиджак из искусственного волокна вообще не мялся. Принарядившись, Бертул сварил утренний кофе себе и Алнису. Держа в руке чашечку, он откинулся на залатанную ткань шезлонга и огляделся по сторонам, – посетители должны будут проходить через эту комнату. Разница конечно же была разительной, если вспомнить, что всего несколько недель назад, когда он вошел в эту комнату, в ней была только железная койка, кривой стул и подвешенное на веревке полешко в качестве плечиков для одежды, и всю эту скудость освещала голая лампочка, как в общественном туалете… Вместо железной койки теперь тахта, покрытая одолженным у Анни пледом. Удобную низкую тахту притащили из дома культуры, где ею когда-то пользовались во время театрального представления, а также для отдыха актеров.

На полу лежала дорожка, сшитая Алнисом из старых лошадиных попон Скродеренов. В углу из синеватых списанных кулис дома культуры был сымпровизирован платяной шкаф. Ночной столик сооружен из большого картонного ящика из-под бутылок вина "Болгар-экспорта" и накрыт списанной юбкой народного костюма. На стене места отвалившейся штукатурки прикрывали не театральные афиши, а разноцветные куски картона в качестве фона для изготовленных со вкусом старинных предметов, на расписанной национальным узором тесемочке подвешен обгрызенный, вываренный в лавровом листе деревянный ковш, увядший венок Иванова дня из ромашек, дубовых листьев и других Ивановых трав. Сказать по правде, когда он ехал сюда, он мечтал о леопардовой шкуре на полу и голове буйвола на стене… Но не всё сразу. Бертул вышел в салон. И Алнис сегодня облачился в глаженую рубашку и жилет.

– Выпей кофе! – предложил Бертул. – Сегодня мысль должна быть ясна, придется считать деньги.

На обширной наждачной стене головы буйвола не было, но ее вполне заменяла потемневшая немецкая каска, в которой Алнис проделал пробитые смертоносными осколками гранат дыры. Каску обрамляла могучая цепь со всеми шипами с ограды часовни пентесских баронов. Железная голова Христа XX столетия в терновом венке… Для равновесия между войной и миром повесили в расправленном виде старый передник с вышитой надписью "Шла девица к роднику".

Другую стену заслонила рессорная коляска, под которой в последние ночи на матрасе спал Алнис.

– Черт, каждую ночь вижу сны, будто лошадь подковой бьет меня по лбу, – жаловался Алнис.

Экспонаты были расположены вдоль стены и поставлены на круглых с натуральной берестой березовых чурбаках. Посреди помещения нежилось зеркало с прелестными женскими ножками, у которого теперь была и своя детективная история. Это повышает стоимость.

Алнис с высоты своего роста заметил поверх сирени на улице белую рубашку.

– Нарбут… несется сюда с каким-то свертком под мышкой!

Утром, укладываясь к окончательному отъезду, Нарбут сортировал урожай этого лета, прикидывая, нельзя ли отдать некоторые наскоро набросанные на улицах Бирзгале эскизы кому-нибудь на хранение. Хотя бы тому же Бертулу. Тот человек старозаветный, племянник-художник, такие не дадут картинам заплесневеть. Сегодня у них нечто вроде торга. Может, попытаться продать? В таком случае картинам не помещала бы небольшая легенда. Подхватив продукцию под мышку, он направился к Бертулу. По пути догнал врача Симсоне, с которой познакомился в поликлинике, когда искал медиков с примерной трудовой и жизненной биографией, чтобы оформить обложку журнала «Наше здоровье».

– Не сможете ли выдать мне справку, что я скоро умру? – без обиняков спросил он врача.

Художникам история прощает даже пьянство, не говоря уже о мелком хулиганстве, поэтому Симсоне не стала удивляться.

– Медицина может все, если это, нечто благоразумное.

– Для художника смерть самый большой филантроп: она повышает ценность его работ. Сегодня хочу продать вот эти. – Нарбут остановился и показал Симсоне свою ношу. – Пожалуйста, выберите себе одну, Говорят, что раньше медики часто покупали… Теперь – то ли скупы, то ли бедны…

Симсоне подержала на вытянутой руке подряд все работы. Одну, с угловым киоском и вроде бы Шепским на пивных ящиках, разглядывала дольше. Нарбут выхватил эскиз у нее из рук и отошел шагов на пять, чтобы создать необходимую дистанцию для благоприятного обзора. Затем, поклонившись, передал холст врачу:

– Прошу, примите от художника Нарбута, который умрет через месяц от туберкулеза печени… – И тут же отступил, чтобы Симсоне не могла вернуть холст.

Докторша в белой блузке растерялась:

– Это… было бы взяткой. Кроме того., исключительно печеночный туберкулез еще не найден. Справку не смогу…

– Ну так распустите слух!

– Может быть… так к слову, ежели придется. Но твердо обещать не могу.

Симсоне повернула домой, чтобы отнести картину, а Нарбут поднялся к Бертулу и попросил выставить для продажи его картины тоже. Алнис приметил в них неподдельную хватку, и и Бертул, ради салона преодолевая ревность, согласился. К тому же Нарбут послезавтра уезжает.

В звонке они не нуждались – ступеньки под шагами одного посетителя за другим долго и жалобно скрипели. Первым пришел Бока, который в честь такого торжественного события надел пиджак и теперь вытирал пот. Эта августовская суббота была такой жаркой, что на полях от сухости стебельки ржи даже ломались, Бертул открыл в салоне окно. От Заречья, как от отдаленного негритянского поселка, доносились приглушенные удары барабана и гортанные выкрики хриплого голоса: Биннии без расчета на вознаграждение заботились о музыкальном оформлении салона.

Бока прежде всего осмотрел работы Нарбута, пощупал свой маленький подбородок:

– Если не больше, то вы по крайней мере не лжете. Дай бог, чтобы вас не постигла обычная судьба художников, когда самомнение растет быстрее мастерства, – и, добродушно улыбаясь, посмотрел на Нарбута.

Тот сначала нахмурился, нахохлив густой чуб, так что вздыбленные волосы подались вперед, но тут же опомнился, потому что от Боки веяло истинной доброжелательностью, о которую разбивалась всякая дерзость.

– Это… это задача всей жизни художника. За несколько лет ее не выполнишь, – проскрипел Нарбут, закурил и начал страшно кашлять.

Так, высунув голову в открытое окно, он продолжал кашлять, пока не пришли следующие посетители: Касперьюст, Шпоре, Пакулис, Мараускис, Кергалвис, ветврач Спилва, румяный, полный, у которого кровяное давление выдавило даже волосы из кожи на голове, несколько учителей, Андрис Скродерен, Зислаки, какие-то работники райпотребсоюза, врач Симсоне тоже. Она остановилась недалеко от Нарбута, временами бросая на него тревожные взгляды. Сзади мелькнул гладкий, блестящий лоб Шепского. Вошло еще несколько человек, биографии которых Бертул не знал. Он посмотрел на часы.

– Мы, слава богу, не англичане, но тем не менее постараемся быть точными. В связи с известным решением на собрании друзей природы и истории, мы заложили основы небольшого салона для обозрения исторических и художественных предметов… Этим собранием мы, по существу, присоединяемся ко всемирному движению за возвращение к своим истокам в природе и в истории, потому что иной раз, гоняясь за индустриальной серийной продукцией, убегаем слишком далека от тех вещей, к которым прикасалась подлинно творческая рука народа и от которых веет дыханием истории. Прошу, ознакомьтесь с экспонатами. Если пожелаете что-то приобрести, договоримся в индивидуальном порядке. – Бертул с достоинством поклонился.

Из рессорной коляски послышалась "Песенка венского извозчика", будто кто-то там сидел и наигрывал на мандолине. Это Алнис отпустил пружину музыкального ящика. Коляска сама по себе сразу вызвала интерес, но покупателей не объявилось, потому что ни у кого не было лошадей и никто так сильно не любил старинные вещи, чтобы выбросить в сарайчик две кровати, а вместо них втащить в дом рессорную коляску. Зато музыкальным ящиком сразу заинтересовался ветврач Снилва, ужасно потевший в белой нейлоновой рубашке.

– Даю пятьдесят, – сказал он. – Подарю племяннику-крестнику на свадьбу.

Бертул покачал головой:

– Уже давали три сотни. Так что – от трехсот и выше…

– Тогда я отступаю… Куплю радиолу за сто двадцать…

А что иное мог сказать скотский врач? Радиолы можно достать в любом сельском магазине, а эдакий инструмент с металлическими пластинками единственный во всей Лифляндии. Ничего, его унесут Зислаки, которые верят Бертулу – знатоку современного стиля жизни. А Зислаки тем временем приблизились к Нарбуту, узкие глазки которого время от времени расширялись от кашля, как у совы. Поблизости от него стояла и Симсоне, которая неоднократно, при Зислаках, утешительно повторяла:

– Пока еще не надо думать о худшем… Не будем думать о худшем…

Нарбут, откашлявшись, прерывисто отвечал!

– Меня… в туберкулезном диспансере уже предупреждали… не загорать… а то конец.

– Еще не будем думать о худшем… – Симсону в ответ протянула Нарбуту свой носовой платочек, который тот приложил к губам.

Зислаки попросили Симсоне на пару слов в соседнюю комнату:

– Вы думаете, что художник… как говорится… может умереть?

Симсоне несколько раз вздохнула:

– Как вам сказать… от туберкулеза умирают даже в наши дни. Особенно если застарелые каверны, если много загорать…

Зислаки поняли: врач никогда перед смертью ясно не скажет, что человек умрет. Но если художник умрет, его картины сразу повысятся в цене. Разве мало в газетах об этом написано?

Зислака тут же подошла к несчастному Нарбуту, тряхнула кудрями своих волос в стиле Бидермайера и сочувственно спросила:

– Сколько вы просите за картину?

Нарбут откашлялся в окно:

– "Речной мост с подводой" – двадцать пять, "Продавщица гладиолусов" – тридцать, "Уличный фонарь ночью" – двадцать пять..

– Итого восемьдесят. Я не знала… У меня с собой только семьдесят пить.

– Мне теперь все равно. Можно и за семьдесят пять… – Нарбут от счастья прижимал ладонь к сердцу и в честь Зислаков закашлялся еще раз.

– Вот деньги…

Не пересчитывая, Нарбут сунул их в карман брюк:

– Спасибо… Пойдут на гроб. Помощник Сунепа вам упакует их.

Алнис незаметно убрал эскизы Нарбута, завернул их в бумагу, и Зислаки, улыбнувшись друг другу, покинули салон.

– После смерти Нарбута мы их продадим музею по сотне за штуку!

Устав от кашля, Нарбут прилег в комнате Бертула на шезлонге, закурил и стал про себя насмехаться над присутствующими:

– Тут не только овцы, но есть и бараны. Дай бог таким дурачкам расти на всех кочечках. – И тому подобное.

Бертул не заметил ухода своих Рокфеллеров-Зислаков, потому что у посетителей возник интерес к зеркалу с ручкой в виде женских ног. Мужчинам ножки нравились, но открыто выказать это они стеснялись – чтобы не прозвучали упреки в увлечении сексом, что так характерно для загнивающей культуры. Мараускис нашел выход, будучи часовых дел мастером и разбираясь в работе ювелира, он вынул из кармана флакончик со шлифованной стеклянной пробкой и лупу и прикинулся, будто проверяет, не является ли медная оправа на самом деле золотой.

– Царская водка, – сказал он. Обронил одну каплю жидкости на оправу, затем внимательно разглядывал ноги прекрасной дамы, которые исчезали в кружевах тонкой работы, окаймлявших штанишки.

– Нет, все-таки не золото, – согласились и другие, основательно разглядев зеркальце.

– Сколько? – шепнул Бертулу на ухо молодой человек с бензозаправочной, который накануне снимал чердак сцены.

– Двадцать, – ответил Бертул.

– Пять, – отозвался покупатель.

– Семнадцать, мне некогда. – Бсртул двигался дальше.

– На!

Бертул незаметно приложил к экспонату заранее заготовленную записочку – "Продано".

Продавщица мануфактуры взяла за четыре рубля передник "Шла девица к роднику".

– Повешу в столовой на стейке рядом с оленьими рогами, подарком отца… – пояснила она.

Большой, вываренный в лавровом листе и обгрызенный деревянный ковш на узорчатой тесемке, подарок Инты, перекочевал к учительнице латышского языка за пять рублей.

– Когда есть ложка, еда найдется, – застенчиво улыбнулась она.

Бока за три рубля купил дырявую постолу.

– Стал старым и сентиментальным, – сказал он. – Уйду на пенсию и буду вспоминать, что пастушьи постолы были моей первой обувью. Я из того поколения, которое вышло в мир обувшись в постолы. И пришел я туда же, куда и вы…

Тут через толпу посетителей протиснулся инвалид на костылях: это прибыл Кипен, тщательно причесав рыжеватые бакены и рассыпчатые волосы, в цветастой рубашке. За пять рублей он купил продырявленную Алнисом немецкую каску, паспорт которой свидетельствовал, что она "в 1970 году вместе с черепом найдена на ветвях дерева в 10 км к юго-западу от Валмиеры, где в сентябре 1944 года стоял немецкий 85-й дивизион физилеров. Можно полагать, что каска принадлежала артиллерийскому наблюдателю, который сам свалился и был зарыт возле дерева, а каска с головой осталась в ветвях. Найдена после того, как дерево было спилено". На самом же деле эта железная шапка была взята у соседей Инты, которые кормили в ней собак и кур.

Женщины почтительно разглядывали странную желтую гладкую кость, в которой были просверлены дырочки. В паспорте говорилось, что это "кан-лин", тибетская флейта, изготовлена из голени человека, что ее в Бомбейском порту в 1938 году купил умерший в 1953 году житель Светупе Петерис Калныньш, который плавал на английском пароходе "Canary" кочегаром.

– Значит, это кость тибетца… Угрюмый желтый народ, пьет чай с солью, нет, не хочу иметь такую… – передернулся Мараускис.

Латыши в этом отношении до смешного консервативны, думал Бертул. Что сказали бы они, окажись в Южной Америке, где по сто рублей за штуку предлагают высушенные головы индейцев! Напрасно Алнис полировал наждачной бумагой кость, выброшенную мамашей Скродерена из кастрюли с супом.

Выкованный пентесским крепостным кузнецом ключ от потайной двери замка, сыгравший немаловажную роль в революции 1905 года, нашел нового хозяина в лице управляющего аптекой Клешмита, который желал видеть его висящим на кованом гвозде у дверей своего дома.

Торговля шла не слишком бойко, но и не слишком плачевно. Ангела от дверей часовенки несколько раз брал и клал на место заведующий продуктовым магазином, тихий, стеснительный человек.

– Мне хотелось бы подарить его жене на день рождения для дверей спальни… – признался он. – Было бы так славно заходить… – Но, как торговец, он сомневался в запрошенной цене. – Двадцать пять рублей?

Бертул чувствовал, что уже через полчаса получит по меньшей мере двадцать. И получил бы, если б не возникшее небольшое недоразумение. Разговоры вполголоса, характерные для любого осмотра художественного салона, прервал пронзительный возглас: