Текст книги "Розовый слон"

Автор книги: Берзинь Миервалдис

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 25 страниц)

Анни поняла: не хватает денег. Она вздохнула, чтобы груди, вздымаясь над прилавком, показали глубокое волнение. Одолжить деньги! Тропинка к тихому счастью для одинокой женщины.

– Упустить выгодную покупку – ни за что. Будь то модные сапожки или музыкальный ящик. Если в сию минуту у вас нет свободных денег, я охотно выручу вас.

О небо! У Бертула чуть, ли не выступили на глазах слезы.

– Но мне нужно много денег – не меньше двух сотен. Разумеется, только на две недели, до аукциона.

– Это можно.

– Но мне нужны они сейчас!

– И это можно. Попрошу у сотрудников, а завтра расплачусь.

Бертул едва успел выпить чашку кофе, когда Анни уже помахала крепкой, до локтя обнаженной рукой, украшенной серебряной цепочкой, двумя перстнями и алым лаком для ногтей. Бертул проследовал в камбуз за прилавком, где были сложены пивные ящики, подносы с бутербродами с килькой и находился столик с накладными и другими бумагами.

– Мы ведь немножко друзья, я надеюсь? – Она подошла к Бертулу так близко, что он почувствовал, как с наиболее выдающихся, прикрытых тонкой тканью мест Анни, по законам физики, полетели электрические искры на его хилую фигуру.

– О да! Я надеюсь, я желал бы быть даже более, чем это немножко! – с жаром откликнулся он. Через две недели, когда салон будет распродан, можно прекратить и всякую дружбу и одному дома пить свежемолотый кофе хоть литрами.

– Порой мир и дружба непрочны, если денежные отношения неясны.

– Разумеется! К чему эта проповедь?

– Хорошо, что вы понимаете… – Анни вынула из сумочки шариковую ручку, пачку денег и положила на столик бумагу. Долговая расписка, что занял и вернет через две недели, подпись. Так вот как выглядит проявление настоящей дружбы… Тем лучше! Значит, Анни действительно не собирается купить его, а всего лишь одалживает деньги. Расписавшись и получив деньги, Бертул пошутил:

– А проценты?

– Проценты запрещает закон. Но надеюсь, что вы по доброй воле… – И опять живое электричество перескочило на Бертула, который с деньгами в кармане чувствовал себя невосприимчивым и свободным.

Дома, отдав Алнису деньги и инструкции, он раскрыл уголовный кодекс. Не найдя в нем таких терминов, как "одобрение" или "благодарность", он написал два письма в районный отдел культуры.

В Пентес Алнис прибыл с таким чувством, будто он приехал в гости. Пруд и ветлы у автобусной остановки казались давно знакомыми. Здесь он мыл цыплят. Афро-папуасская прическа и жилет внимания к себе не привлекали, и, значит, его не подозревают во взломе дверей на складе старых ботинок. Проворно шагая, он быстро дошел до полураскрытой баньки, на потолке которой нашел старую постолу. В крапиве в конце хлева по-прежнему пряталась старая рессорная коляска. В Гундегас газон муравы казался таким свежим, будто его только что принесли из химчистки, и Балбес с ресницами фокстерьера, лежа на камне под дверью, пролаял только три раза.

В дверях показалась Инта в той же голубенькой, цвета льна, юбочке и в свитере цвета апельсиновой-корки. Взбитые волосы, как толстый шлем, охватывали ее серьезное лицо.

Алнис улыбался, как говорится, в бороду, говорил "Добрый день!" и ждал, когда девушка сойдет с высоты порога. Так как ничего подобного не случилось, а в окне рядом с дверью, изучая его, появилось незнакомое женское лицо, Алнис смутился.

– Я хочу заплатить за звонок, ключ и календарь "Зубоскала".

– Дедушка сказал, что деньги не возьмет, этот хлам валялся на чердаке просто так.

– Мне неудобно…

– Вам – и неудобно? Я скорее поверю, что вы на тот склад вломились за ботинками, а не из-за ангелов, – отрезала кроха. – Дедушка сказал, раз такой цыган нашелся, пусть берет и другое барахло. – И она вынесла из дома ржавую каску. – После войны в ней варили раков. У соседей таких же касок еще штук десять.

Если концом напильника проколоть в каске дыры от "пуль", то сойдет как "боевой трофей". Годится. Алнис подошел поближе и взял каску, В нее был вложен зазубренный, как пила, проржавевший серп и желтый щиток циферблата от стенных часов с алыми розами в углах.

Передайте дедушке сердечную благодарность от меня. Он курит? Привезу кубинские сигары "Корона".

– Дедушка сам может купить сотню таких сигар. Подождите… – И опять исчезла в комнате.

Почему она такая сердитая? Он-то надеялся поговорить об искусстве, надеялся, что его пригласят в комнату к накрытому белой скатертью столу, на котором в глиняной вазе поставлены васильки, ромашки и подмаренники. Раз девушка учится в Булдури, на это можно было рассчитывать. Поэтому вместо тельняшки он надел под жилет белую рубашку с распахнутым тиллеровским воротничком. Кажется, понапрасну…

Инта появилась с чем-то похожим на огромную кофемолку и, прогнав ленивого пса, поставила на плоский камень.

Широкий, в полметра, кубический, красновато-коричневый деревянный ящик. Под крышкой металлический валик со множеством зубчиков. Сбоку внушительная ручка, еще всякие медные прутики.

– Вот он, этот музыкальный ящик. Четыре пластинки при нем. – И приподняла четыре дырявых, грязных, позеленевших от времени медных диска. На них можно было различить музу в белой тунике, играющую на лире. На одной пластинке было написано "Chant des fiac-res viennes". Пока Алнис дивился, Инта поставила пластинку, энергично покрутила ручку, пластинка тоже начала крутиться, и раздалась медленная мелодия "Камаринской" Глинки, будто кто на мандолине играл. Инта победоносно посмотрела вверх на Алниса и почти улыбнулась.

– Улыбка вам идет больше, чем гнев…

– Сама знаю, что мне идет. Владелец сказал – две сотни.

Алнис тут же заплатил. От операции "Музыкальный ящик" ему перепадет эдак рублей пятьдесят. Ящик упаковали в мешок и затолкали в рюкзак. Что делает молодой человек, если нет повода заговорить с красавицей? Он просит напиться, так было написано в "Домовом наставнике" 1910 года. Мудрые люди жили в то время…

– Нельзя ли… что-нибудь попить?

– Пахту, простоквашу или березовый сок? – строго спросила девушка.

– Сок. В Риге же нельзя сверлить березы.

Алнис пил из глиняной кружки сок, одним глазом поглядывая на плавающий в соке изюм, а другим на девушку. Почему она такая странная?

– Вы сердитесь на меня? – не утерпел он.

– Да – свалили человека в канаву! А если бы он убился? Фу…

Значит, речь идет о Кипене, мотогонщике. Недоразумение!

– Не я его свалил! Я даже никому не говорил, как он старался стряхнуть меня с сиденья…

– В Бирзгале все знают, что вы сзади на него наваливались, как мешок, и опрокинули мотоцикл. Это нечестно. Уж лучше… подрались бы.

Значит, она думает, что он, терзаемый ревностью, нарочно опрокинул мотоцикл.

– Так плохо обо мне думать… – упал духом. Алнис.

В девушке боролась гордость, что из-за нее, была устроена даже дорожная авария, с возмущением по случаю кровавого инцидента. Но что поделаешь, если этот увалень все свято отрицает?

– Докажите, что вы его не опрокинули!

– А если докажу, то могу вам позвонить?

– В этом случае – да. – И она ушла.

Как боевой слон, с огромным рюкзаком в руках он вломился в автобус и без напоминания уплатил за багаж. В Бирзгале, выставив музыкальный ящик, каску и серп перед постелью Бертула, сменив белую рубашку на полосатую тельняшку, он отправился искать Кипена. В телеателье сказали, что Кипен живет у Кипенов на Почтовой улице.

В передней кипеновского домика на полу валялся сапог с разрезанным голенищем, объективный свидетель аварии, но он говорить не умел. Падение обошлось дороговато, так как стоимость сапога в пособие по нетрудоспособности не зачислят. На комнатной двери был наклеен аккуратно вырезанный из журнала красный мотоцикл, на котором сидело верхом похожее на космонавта существо. В комнате пели четыре битла. Отзываясь на стук в дверь, Кипен их перекричал:

– Войдите!

На тахте лежал проигрыватель. Стол был накрыт клеенкой и завален деталями мотора. На стенах дипломы в рамках. В витрине мини-буфета две кофейные чашки и три кубка, один сине-эмалированный, другой из фальшивого, неправдоподобно сверкающего золота. Сам Кипен, полуголый, но тщательно причесанный, со взбитой копной волос, сидел за столом, разместив рядом с собой загипсованную ступню и костыль, и ел клубнику. Увидев Алниса, он ответил на приветствие и снова принялся за клубнику.

– Вы якобы сказали, что я вас опрокинул?

– А разве нет? Если бы вы со своей удлиненной верхней частью не нагибались в противоположном направлении, я бы прошел бровку по первому классу, это чепуха для меня.

– Чего же вы ехали как сумасшедший?

– А чего вы садились на машину, если не знаете, как надо вести себя! Нагнуться не можете. Сидит будто с раскупоренной бутылкой на макушке. Аривердерчи, я не подал на вас в суд за порчу моих сапог!

Уже уходя, Алнис заметил, что Кипен сидел верхом на мотоциклетном седле, закрепленном на вмонтированной в пол прочной трубе. Одержимый. Может быть, по ночам он привязывает к потолку еще и руль и держится за рога… Если она не поверит Алнису на слово, то никакие доказательства не помогут.

Матросская тельняшка выгоняла пот, но полуголым не пойдешь по улицам. Он завернул в "Белую лилию" выпить бутылку пива и подумать, как теперь доказать Инте свою невиновность. За эти три встречи девушка уже казалась ему другом, доброй знакомой. А как же иначе – она ведь хранила тайну взлома…

В "Белой лилии" Алнис заметил спину желтого пиджака Бертула. В соседней нише тот сидел рядом с Анни.

Забрав газеты из дома культуры и в киоске прибереженные продавщицей журналы «НБИ», набросав план мероприятия насчет юридического воспитания, Бертул вернулся в «Белую лилию», чтобы отметить в общем-то удачный день бутылкой пива. Сдав смену, здесь задержалась и Анни. Теперь-то нельзя было делать вид, что нет денег, Анни сама утром одолжила ему, и, внутренне постанывая, Бертул взял два стакана рислинга.

Итак, без своего символического передничка с фиговый листик Анни села рядом с ним. Стакан вина и дневная усталость настроили Анни на философский лад. Высоко ценя понимание жизни Бертулом, она вздохнула:

– Изображай целый день улыбку, пока тебе лицо чуть судорогой не сведет… А со стороны кажется: чего там делов? Налей, посчитай деньги… Но попробуй хотя бы просто простоять целый день! Пусть придут, пусть постоят те женщины, которые оговаривают меня, так за одну неделю заработают, себе расширение вен. И сможет ли каждая выдержать, когда тебя по десять раз на дню раздевают до сорочки? Любой пьяный старик пялится, будто ты раздетая… хоть ватник надевай. На самом-то деле в кабаке вредная для здоровья работа, и особенно опасная для нервов… На пенсию надо бы уходить раньше, чем какой-нибудь продавщице из колбасного отдела… И пары алкоголя тоже… Ты одна, а их, нализавшихся мужиков, десятки. И так глазеют, будто, простите, именно они в кровати самые что ни на есть. И как нелепо, именно за это многие жены нас ненавидят. Хотя, с другой стороны, каждой женщине нравится, что мужчина на нее смотрит. Оттого-то часто меняем платья… Косметическая промышленность существует только ради женщин. Простите, это от усталости, но хочется с кем-нибудь поговорить… – Анни приглушила голос, и Бертул почувствовал, что ее бедро опять излучает приятный жар вынутого из печи каравая хлеба.

– Да, у всякого хлеба своя корка, – согласился Бертул. Но кто же вынуждает Анни оставаться на этой каторге? Разве здесь же на трикотажной фабрике работы мало? Пусть уж тогда расскажет и о тех каплях, которые не доходят до глотки каждого честного пьяницы. А двадцать капель уже кубический сантиметр, это известно еще по книге "Домашний доктор". Кубический сантиметр коньяка стоит две копейки… Взгляд Бертула на мгновение погрузился в морскую пену, которая в виде кружева заполняла декольте Анни.

Анни уловила его взор и прошептала:

– Благодарю за комплимент…

За столом, заставленным всякой всячиной, в соседней нише сидели трое мужчин. На трясущихся ногах подошел четвертый. По обвислым щекам и могучей свилеватой палке Бертул узнал завмага на пенсии, который спорил здесь однажды с прокурором-пенсионером.

– Это мой столик, – прокряхтел старик. – Я здесь сижу уже двадцать лет.

– Здесь не английская палата лордов, где у каждого свое наследное место, – наставительно отпарировал один из сидевших.

– И все-таки. – Старик придвинул свободный стул и сел.

– Сию минуту старик останется за столом один, – сказала Анни, отрываясь от философствования.

Старик протер лысую макушку и пододвинул поближе свободную тарелочку. Затем, пристально поглядев на соседей по столику, поднес руку ко рту. Старик сидел спиной к Бертулу, и тот не заметил, что именно произошло, но те трое, ошалело глядя на старика, друг за дружкой встали, молча собрали свою закуску и бросились в другой конец зала. Бертул привстал, но, заметив, что на тарелке зевает розовый протез с желтыми зубами, тут же сел и произнес:

– Франкенштейн!..

– Ну вот видите, с кем я имею дело изо дня в день? Потому что деньги у них есть, – вздохнула Анни.

Тут Бертул заметил Алниса, который подавал какие-то знаки. Уже вернулся? С ящиком или без? Бертул заторопился:

– Анни, уважаемая, очень извиняюсь… пожаловал мой агент, которому я должен отдать те две сотни, пока я их еще не прокутил. – Он вдруг схватил руку Анни, прижал к ней губы и умчался вместе с длинным волосатым бородачом.

Это, должно быть, означало целование руки… Правда, обычно дама сама подает руку так, чтобы кавалер мог взять только пальцы и не захватывал бы в лапу всю ладонь. Так, к примеру, показывали в фильме об Иоганне Штраусе и о Петербурге. Как бы то ни было, но в этом кабаке руки не целовали, так что это было столь же редким событием, как пожар в Бирзгале. Анни огляделась кругом. Жаль, что ни одна из местных дам не видела. Хоть и бродяга Бертул, но все же джентльмен.

– Ну, ящик видел? – спросил, переводя дух, Бертул.

– У твоей постели.

– Слава богу!

– Нет, мне.

По пути они встретили слесаря Зислака, который в халате, с чемоданчиком для инструментов в руке, чистый, как банковский служащий, направлялся домой.

– Насчет музыкального ящика узнавали? – вежливо осведомился он. – Деньги при мне.

Если подождет, заплатит, что запросим.

– На открытии салона непременно будет. Мой агент сегодня осмотрел его. А раз он видел, значит, вещь реальная.

– Очень надеюсь. – Зислак улыбнулся всем своим бледным лицом, какое часто бывает у слесарей, если они смывают масло и пыль.

В тот вечер Бертул с Алнисом яичницу запивали пивом и старались извлечь из металлической пластинки "Песенку венского извозчика", которая предвещала, что ожидается барыш по меньшей мере рублей по пятьдесят каждому.

Бертул видел сои, что был он одет в синий пиджак с яркими-пуговицами, как у адмирала британского флота, и на нагрудном кармане имелась вышитая золотисто-красная эмблема клуба.

Над Шепским, сиднем сидящим на пивных ящиках возле киоска, бирзгальское общество смеялось, но и остерегаясь его, присматривало за носками, вывешенными во дворах сушиться; и все же с ним считались, потому что в случаях, когда ему хорошо доплачивали, выложенные им печки тянули будь здоров, и к тому же Шеп-ского слушалась хворостинка. Рассказывали такой случай. У колхозного хлева прорубили колодец, но вода не шла, даже капли на дне не было. Тогда пригласили Шепского. Председатель как следует накрыл на стол. Тут же на берегу пруда Шепский отломил от ветлы веточку с развилкой и в разных направлениях стал обходить окрестности возле хлева, что-то ворча про себя и глядя на горизонт. Наконец вошел в хлев и в одном углу стукнул каблуком о глинобитный пол.

– Рой здесь!

Ну, разломали пол, стали бурить, запустили в землю всего только пять труб и наткнулись на неисчерпаемую жилу – воды хоть залейся. Председатель колхоза и коровы того хлева якобы восхваляют Шепского и по сей день.

Когда после разговора насчет собирания предметов старинного обихода Шепский появился в приемной поликлиники, там все насторожились, так как было известно, что он зимой ходит без пальто с голыми руками и никогда не болеет. Встав в дверях, он оглядел всех карим глазом, затем громко зашептал:

– Кто долго спит на водяной жила, получает рак! Ха-ха-ха! – и вышел.

А в приемной среди клиентов старшего поколения начались пересуды насчет водяных жил. Что будто над жилами молния бьет, что там не живут аисты и пристает рак. В тот день Шепский там же, на территории поликлиники, получил два приглашения проверить, "не стоит ли моя кровать на жиле". Любя своих ближних так же сильно, как и их деньги, Шепский обещал зайти завтра же.

Прикрепив нужное количество плиток к кухонным стенам нового здания бетонного завода, он отправился по делам профилактики рака. За церковными развалинами в садочке он нашел дом по улице Калею, 5. Шепского уже ожидала женщина средних лет, подстриженная под мальчика, которая еще в поликлинике попросила осмотреть ее дом.

– Три рубль. Дай теперь! А то если жила я не найдет, потом платить не захочет.

Сунув "зелененькую" в нагрудный карман, он перевернул жокейку козырьком назад и вошел в сад. В портфеле у него были развилистые хворостинки. Он схватил их в обе руки, зажал между большим и указательным пальцами, выплюнул сигарету и, глядя вдаль, размеренными шагами стал ходить по саду. Шел как по ниточке и, чтобы внушить уважение, забрел даже в огурцы. Наконец, проходя вдоль стен дома, он заметил, как хворостинки задрожали. Шепский замедлил шаг. Кончик хворостинки неудержимо склонялся к земле, затем опять медленно приподнимался вверх и, достигнув горизонтального положения, успокоился. Прошел еще раз – то же самое.

– Есть жила, есть. Он идет поперек, под дом. Надо заходи.

Взволнованная увиденным, хозяйка тут же распахнула дверь. В кухне на столе посреди выложенных рядами дозревающих помидоров возвышалась поллитровка, рядом стояла стопочка и лежало три ломтика колбасы.

У Шепского не возникло ни малейшего сомнения в том, что это маленькое угощение предназначается ему, поэтому он сам налил себе, выпил и съел колбасу.

– Колбаса совсем мало…

У хозяйки руки опустились: возможно ли, чтобы алкоголизм с магнетизмом уживались в одном организме? Но Шепский в этом не сомневался и налил себе еще.

– Не бойсь, хозяйка, от алкоголь мой способность не пропадай. Вы знает, как я его открывал? В немецкий время меня забирал Управлений трудом "Arbeitsamt", как я есть горшечника. Потом отправил меня в Германий бетонировать бункера. Из Германия во Франция. У Шербург был Атлантический вал. Там я отделывал штабный бункер. И тут немцы говорит, что фельдмаршал Роммель насобирал себе для Африканский армия специальный рота из мужчин, который слушается прутик, чтобы там пустыня побыстрей найти вода. Тогда я там у Шербург попробовал – и меня тоже слушается! Над вода этот прутик нельзя просто совладать. Но Роммель из Африка вышибали вон, и он пришел во Франция к нам… Там было вино! Пол-литра в день!

Вспоминая ликер "Grand Marnier", Шепский вздохнул и опрокинул одну "Vodka de Riga". Прежде всего надо попасть на чердак, а потом он посмотрит, не спит ли старуха в самом деле на жиле. Шепский испытывал гордость, что прутик слушается его, и в этом смысле он и не думал жульничать, ибо к силам, которые проходили через его пальцы и гнули ивовую веточку, он испытывал большее уважение, чем к уполномоченное милиции.

– Теперь я должен попадать на чердак, там не мешает электропроводка. Я обследую там, и тогда можно определяй, что именно находится под тем местом.

Чердак выглядел довольно богатым. Прежде всего в глаза бросилась ножная швейная машина. Но она не годилась, во-первых, не была редким предметом, а во-вторых, ее нельзя было сунуть в карман.

– Пожалуйста, приноси мой портфель, там есть другой прутик, который нужен внутри помещений.

Как только затылок хозяйки скрылся в люке, Шепский засуетился. Обгрызенный мышами конский хомут – не годится. Старая шуба – слишком большая.

В деревянном ящике ворох бумаг. Под верхним слоем – синяя облигация или лотерейный билет. Во хитрецы! Знают, что здесь-то воры не будут искать! Но забыли про Шепского. Он сграбастал полную горсть и запустил ее глубоко в карман, который доходил чуть ли не до колен. Тут же рядом лежала перевязанная связка разноцветных лоскутков. Может, и не пригодятся, но их легко было сунуть в карман, значит, надо брать.

Когда хозяйка с портфелем в руке тихонько выглянула в чердачный люк, Шепский рылся в сундуке, в котором хранилась пересыпанная нафталином зимняя одежда и шапки.

Хозяйку охватил внезапный гнев. Пусть даже спит она над водяной жилой, пусть ей угрожает рак и молния, но так это дело она не оставит. Тихо спустившись, она так же тихо сняла телефонную трубку.

Вдоволь порезвившись наверху, выбросив в сад одну зимнюю шапку, Шепский спускался вниз, чтобы самому взять прутик для внутренних помещений. "Пыжика" он потом выудит из кустов красной смородины и зимой продаст, и он был убежден, что в карманах у него ценностей не больше чем на пятьдесят рублей. Когда Шепский на кухне протянул руку за "Водкой де Рига", растворилась зходная дверь, вошла хозяйка, уполномоченный Липлант в серой форменной рубашке и закройщица Зислака, потому что это был дом ее родителей.

– Очень рад! – Побывавший во Франции Шепский приветливо протянул руку Липланту, но тот обеими руками держал портфель.

– Шепский, мне сообщили, что ты тут на чердаке что-то сунул в свой карман.

– Утиральник, которым вытирал нос.

– Шепский, я тебя предупреждаю, отдай добровольно, иначе придется заводить судебные дела!

– Раз так, тогда сам возьми.

Липлант отступил, чтобы осмотреть – не выпирает ли что-либо спрятанное под одеждой. Разгадав этот маневр, Шепский расстегнул и выдернул рубашку из-под штанов, оставаясь с голым круглым животом, как Будда на известных изображениях. Его глубинные карманы штанов под вылинявшей парусиной нисколько не выпячивались. К несчастью, задний карман штанов был нормальной глубины, и из него торчали соблазнительные женские бедра и стройные ноги.

– Мое зеркало! воскликнула хозяйка дома.

– Покажи! – приказал Липлант.

Шепский, сердито тараща глаза, вытащил треснувшее овальное зеркало с медной ручкой, отлитой в виде пленительных женских ног, притом в туфельках. Шепский в искусстве понимал ровно столько, чтобы определить, что он получит за него от Бертула примерно пятерочку, то есть столько же, сколько зарабатывает хороший гончар за пять часов.

– Это ваше зеркало? – спросил Липлант официальным тоном хозяйку дома.

– Это мне подарил хозяйка, я ему искал жила.

– Я подарила? Никогда!

– Выявилось, что в твоем кармане чужое зеркало, – констатировал. Липлант. – Так.

– Наконец-то ты попался! В Валмиеру, в суд! – возрадовалась одетая в золотистый сверкающий халат Зислака. – Теперь ты получишь и за мой зонтик, который ты стащил в темноте в кинозале!

– Сколько стоит это зеркало, которое мы обнаружили у Шепского? – выяснял Липлант.

Хозяйка переглянулась с дочкой, опасаясь, как бы не оценить зеркало слишком дешево:

– Примерно… примерно.. – Тут она заметила, что дочка тайком показывает ей три пальца. – Тридцать рублей!

– Тогда баста, – вздохнул Липлант. – Если меньше пятидесяти рублей, то дело в народный суд не получается, можно только в товарищеский суд.

Обе женщины, несмотря на разный уровень образования, там же на кухне сплюнули.

– Значит, это чудовище опять выйдет сухим из воды… – прошипела хозяйка, развязывая передник и с негодованием бросив его на стул.

– Не выйдет, получит осуждение в газете, – сказал Липлант. – Главное – он будет считаться судимым и, если сопрет в этом году хоть один огурец, будут судить как рецидивиста.

– Не утерпит, – вставила Зислака, и в голосе слышалось пожелание, чтобы Шепский не утерпел. – Мама, я напишу заявление. Последний раз говорю – отдай зеркало!

– Не дам! – Шепский застегивал рубашку. – Это есть подарок. Если ты докажет, что ворованный, то отдам. – И, сунув прутики в портфель, быстрее, чем бывало, исчез за дверью.

По дороге домой, рядом с домом культуры, он встретил Бертула, показал зеркало и рассказал про свои дела. Зеркало привело Бертула в восторг. На аукционе кто-нибудь из холостяков отвалит за него все десять, а то и двадцать.

– Я даю… пять рублей!

– Я отдам и за пять, но тогда делай так, чтобы этот суд меня не осудил, чтобы бумаги мои были чисты.

На рукоятке зеркальца чулки над коленками дамы были повязаны лентой с оборочками. Ради предполагаемого барыша стоило поломать голову.

– Допустим, что вас станут судить… – рассуждал Бертул, потирая подбородок и припоминая все прочитайные на латышском, русском и немецком языках детективные романы. Насчет товарищеских судов в них не било ни слова.

– Надо бы сделать так, чтобы они забрали свою жалобу…

– Это я и сам знает.

– Что вы еще там взяли?

– Откуда вы это знает?

– Оттуда, что не считаю вас ребенком: совсем один в кондитерском магазине – и выйти оттуда с пустыми карманами, – всезнающе улыбнулся Бертул.

– Там был еще такие бумажки и такие тряпки. – Пройдя за дом культуры, в тени акаций Шепский выгрузил карманы.

Бертул, используя в качестве пинцета свои ухоженные ногти, брал и подносил на свет тайные документы.

– Облигации – очень старые… Ими можно оклеивать стены. А у этих лотерейных билетов, если даже на каждый из них пал выигрыш машины, срок получения истек десять лет тому назад.

– Чего же такие хранят?

– Хозяин, наверное, все время надеялся увидеть в газетах объявление об исправлении ошибки. Так, какой-то рецепт. Ужасно старый… 1939 год. Как звать отца Зислаки, которому принадлежит этот дом?

– Аргал. Рейн Аргал.

– Аргал, должно быть, из крестьян. Если лекарство помогло, они хранят рецепт долго, авось пригодится еще наследникам. Патентованное средство "Пичилин".

– Это я помнит, до война его применяли против трипер! Когда я служил в Валмиерский пехотный полк у Крестовый церковь, там был много девок…

– Защита начинает строить свою речь… – бормотал Бертул. – А эти обрезки материи… Хоть из заплаток шито, но все же пальто, как сказал писатель. Суд вас оправдает. Но зеркальце мне потом отдадите за трояк.

На этом и сошлись. Бертул тут же объявил мероприятие дома культуры по юридическому воспитанию: публичный товарищеский суд. Ремонтная контора была маленькой, у них своего суда не было. Судить Шепского взялся товарищеский суд уличного комитета. В витрине возле моста, через который проходило полгорода, и на автобусной станции, где другая половина садилась в автобусы, появились нарисованные Нарбутом афиши с грозным, похожим на змею изображением параграфа.

Бирзгале узнал, что нашелся-таки суд, который доберется в конце концов и до Шепского. Под вечер, направляясь в дом культуры, люди дивились, что подвергаемый осуждению преступник спокойно пьет пиво возле киоска. На сей раз он был не в рабочих, а в отутюженных воскресных брюках, в синей рубашке и в черных туфлях и походил из-за своего по-южному смуглого лица на эдакого разорившегося итальянского графа.

Суд предполагалось провести в музыкальной комнате рядом с вестибюлем. Над дверью повесили нарисованный Нарбутом лозунг "Не проходите мимо!" и опять изображение параграфа, на сей раз обвившегося вокруг преступника, от которого были видны лишь поношенные туфли снизу да бородатое лицо сверху. Обычно так рисуют алкоголиков, и никто не сомневался, что и этот тип был пьяницей. Бертул не возражал против плаката, однако у него возникли подозрения, что Нарбут тайком издевается над товарищеским судом.

За стол перед пианино сел суд: посередине председательствующий, часовых дел мастер Мараускис, сутулый, с веночком волос вокруг лысой макушки, и заседатели: женщина из трикотажного цеха и молоденький, часто краснеющий Мадис Скрабан, с завода железобетонных изделий с аккуратно уложенными волосами, которого видели на вечере с бархатной заплаткой на новых штанах.

Последним в зал вошел подсудимый и направился к первому ряду стульев.

– Когда ты отделывал плиту, пропали теплые кальсоны.

– У меня был такой маленький кактусик, не собака же съела его, наверное, ты сунул в карман…

– Хорошо, что теперь нет лошадей, а то Шепский крал бы и лошадей… – вздохнула какая-то старушка.

Странно, разбойник от тяжести обвинений не рухнул, а с улыбкой встречал обращенные к нему возгласы с мест.

В первом ряду сидело также и пострадавшее семейство Аргалов с дочкой и зятем Зислаком.

Мараускис зачитал обвинительное заключение. Упомянуто было и о шапке, которую нашли в кустах красной смородины в соседнем саду, правда, с примечанием, что "это пока следует считать подготовкой к последующей краже, что усугубляет кражу зеркала".

– Вот тот зеркало, который она мне подарил. – Шепский положил зеркало на судейский стол.

Председатель суда тщательно разглядывал его, не прикасаясь к самому зеркалу, чтобы присутствующие не истолковали бы это превратно, как проявление нездорового интереса к женским ногам.

– Так вы хотите вернуть это зеркало пострадавшей? – спросил Мараускис.

– Не отдам! Это мне подарок.

– Как он безбожно лжет! – простонала пострадавшая.

– Уполномоченный милиции поясняет, что, когда вы спустились с вышеупомянутого чердака, это зеркало недвусмысленно было найдено в заднем кармане ваших штанов.

– Потому что у меня рука был занят, в нем был прутик. Ладно, я сейчас докажет, как мне подарил. – И Шепский из дерматинового школьного портфеля вытащил связку с разноцветными лоскутками. – Эти я взял там на чердак, чтобы потом выяснить, кому таки они принадлежат.

Пострадавшая переглянулась со своей дочкой и зятем, а на лоскутки больше глаз не поднимала. Закройщица Зислака вышла. Публика насторожилась.

– Так это не есть ваши лоскутки? Тогда, наверно, ничего не ваше, что я нашел на ваш чердак? Правильно. Эти лоскутки, наверно, когда-то находился в швейный мастерская, но кто их приносил на ваш чердак?

В публике загомонили женщины:

– Дочь там работает закройщицей.

– Зислаки расчетливы, даже из лоскутков сошьют простыню.

– А что находился на дно ящика из-под экспортный масло? – Шепский извлек из опасного теперь портфеля пачку бумаг. – Эта бумага ваша или нет?

Пострадавшая вместе с мужем, седые волосы которого спадали на оба уха, встали и подошли к столу.

В бумагах ничего опасного вроде бы не было.

– Это мои лотерейные билеты, они хранились на чердаке в старом ящике из-под масла, – признал сам Аргал. – Жаль выбрасывать, когда-то деньги платили…

– Это есть хорошо, что эти бумаги ваши… Я еще раз спрашивай – может быть, кто из вас дарил мне этот зеркало?

– Ну нет, – возразила пострадавшая, но не так уверенно, как вначале.

– А что было на самый дно этот ящик из-под масла? Старый рецепты. Я прочту только то, что был на один рецепт написано. – Шепский поднял к публике продолговатую бумажку, которая когда-то украшала пузырек с лекарствами или коробочку с таблетками. Со стороны уже совсем не похоже было, что Шепский тут подсудимый, сами члены суда глядели на его поднятую руку. – Тут один гражданин, который имя я назову потом, 29 июня 1939 год, то есть один неделя после Иванов ночь, получил выписан препарат "Пичилин".