Текст книги "Розовый слон"

Автор книги: Берзинь Миервалдис

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 25 страниц)

Шенский, плавно размахивая портфелем в такт своим размеренным шагам, направился вверх по улице Апшу. В новом районе за прежней границей города, возле аллеи высоких лиственниц, строился новый дом, в котором он покрывал плиткой кухонные стены. Рабочих в это время было мало. Замешав в квашне жирный раствор бетона, прилепив один ряд плитки, Шенский высунулся в окно и наблюдал за канавой перед домом, по краям которой лежали блестящие коричневые керамические трубы.

Здесь должен сегодня появиться – он. И он появился. Это был плечистый парень. Руки он засунул так глубоко в карманы заляпанных глиной рабочих штанов, что вынуть их оттуда можно бы лишь к обеду; на нем была еще полосатая тельняшка. Голову покрывала зеленая, неестественно чистая, новая шляпа.

– Саварий! – громко шепнул Шенский.

Молодой человек пугливо вскинул кверху плоское лицо. Нос как нос, самый заурядный, но глаза немножко косили в разные стороны, придавая мрачное выражение. Мужественность и таинственно-угрюмое выражение подчеркивал еще и могучий квадрат челюстей.

– Мой курсак сегодня с утра пить не будет, – сквозь зубы сказал Саварий.

– А я знай, почему ты целый полмесяц не был на работа и почему на твой голова новый шляпа, а я знай..

– Да вот, дерябнули – я и упал виском на столб. Голову зашивали, только бюллетень не дают… Меня не уволят, кто ж тогда этих в землю зароет? – Саварий носком резинового сапога ударил по трубе.

– Уволить не уволит, но сколь тебе этом штука ходить? Под такой шляпа еще жарче. Я никому не говорил, как ты Валмиера на крутой берег клочьями шерсть терял, а валмиерском вытрезвиловка тебе отчекрыжили начисто волос, потому что-де находили один гнида… А потом пятнадцать суток дрова грузил. Не говорил и не расскажет.

У Савария челюсть отвалилась. Зубы были большие и все на месте.

– Откуда ты знаешь?

– Милиция шепнули. Но я могу тебе отдавать волос. Подь сюды!

Саварий вошел и вместо приветствия придвинул Шенскому кулак к подбородку:

– Если твой язык проболтается!

От Савария пахнуло старейшим в мире медикаментом. В таком состоянии легче улаживать серьезные дела, и Шепский помахал париком перед глазами Савария, которые ворочались за ним каждый в своем направлении.

– Твой волос был такой же цвет, белокурый, а летом как лен. Надо только постричь немножко короче, и гуляй себе на здоровье, пока не отрастет свой. Под такой одеяло тепло, волос растет быстро. Ты опять сможешь ходить дом культуры на танцы. – Шенский достал зеркальце, обдав его дыханием и вытерев о штаны, приспособил на подоконник и стал надевать парик на бритую башку Савария, которая в профиль казалась всего лишь небольшим, спрятанным за ушами придатком к – мощным челюстям.

Саварий прежде всего поглядел на обратную сторону зеркальца.

– Мне на зеркальца голый баба нет. Ха-ха-ха! – рассмеялся Шепнский и принялся вертеть новое головное украшение на башке Савария. Саварию эта игра понравилась.

– Идет по первому сорту! Теперь пусть попробуют болтать, что моей микитке дали сутки. Пока из Валмиеры пришлют счет за ночлег, волосы отрастут.

Сошлись на сорока рублях. Саварий в Валмиере подрался сразу же после получки, денежки в заключении сохранились целехоньки. С покупкой под рубашкой он скрылся. Позже Шенский видел седого мужика в полосатой тельняшке, который рылся в канаве, соединяя концы труб.

Вручая Бертулу тридцать рублей, Шенский сообщил, что Савария на самом-то деле звать Варисом. Прозвище возникло от слова "заваривать", потому что Варне часто заваривает кашу.

Мать поначалу не хотела впускать его в дом – не узнала. Но когда сын показал ей зуб, сломанный в прошлом году при падении из автобуса, она подала ему сразу половину тушеного кролика. Когда же сын еще и признался, что его немножко задержали в валмнерской милиции, мать заплакала и заголосила: "Какие у тебя были красивые волосы… Я их впервые постригла, когда тебе исполнился годик… И вот – за две недели поседели… Это ж не милиция, а застенок!"

…Заметив, что у Бертула, судя по живописной прическе, поселился интеллигентный человек, на следующий вечер молоко принес сам поэт Скродерен. С почтением поглядев на трапперские сапоги Алниса, каких в Бирзгале еще не видывали, он представился:

– Поэт Андрис Скродерен.

– Резчик по дереву Алнис Мелкаис, – отозвался Бертул.

Молодые гении обменялись рукопожатием. Поэт сел верхом на стул, а Алнис откинулся на скатанный матрас.

– Я подумал – нельзя ли при доме культуры организовать клуб творческой молодежи. Мы с вами да еще те, что поселились в доме Свикене…

– Зачем же только молодежь? – втайне огорченный, улыбнулся Бертул. – Вернется еще художник Нарбут, которого завербовал Касперьюст…

– Я так и думал… вообще творческий клуб, – согласился Скродерен.

– При доме культуры вряд ли удастся, потому что Касперьюст; так сказать, не признает ни широкие, ни узкие, а только стандартной ширины брюки, – усомнился Бертул. – Если в других местах такого клуба нет, то никто ему не втолкует, что в Бирзгале он возможен. Но мы с племянником думаем кое-что создать именно здесь – нечто вроде художественного салона, дискотеки, где можно прослушивать новейшие записи и пластинки, собрать и выставить вещи, о которых мы говорили на собрании друзей природы.

– Еще лучше! Будем слушать музыку, читать стихи. Значит, в принципе договорились. – Скродерен слез со стула и простился.

– Я этого Савария не знаю, но чую, что он хороший человек, ибо отдал мне свои кровные денежки, заработанные на канализационных работах, – рассуждал Бертул, передавая Алнису полученные за парик тридцать рублей.

Затем они обсудили план действия. Алнис прежде всего отправится в село Пентес.

– И смелее ходи из дома в дом, осматривай амбары, дворы и чердаки! Что годится, проси, пусть подарят. Во всех музеях наиболее ценные экспонаты дарственные. Повсюду тебя встретят гостеприимно и предложат кружку молока, потому что ты будешь – крысоловом!

Ошарашенный неожиданным повышением, Алнис напрасно пытался зажечь уже пылающую сигарету.

– Меня в школе учили, что крысиные блохи разносят чуму и что крысы жили еще в Древнем Египте, это все, что я знаю.

– Большего и не нужно знать. Работая в санатории, я вдоволь насмотрелся на крысоловов. Крыс давно уже не ловят кошки, потому что кошки в связи со всеобщим повышением благосостояния обходятся собачьей колбасой. Мы живем в эпоху химизации! Современные крысоловы ходят с портфелем, из которого на чердаках и в погребах оставляют пакетики с крысиным ядом, отравленные семечки для мышей, и собирают необходимые для отчета подписи. Вот тебе пакетики, вот зернышки. – И Бертул указал на коробку из-под обуви в углу ателье, в которой были аккуратно уложены в ряд бумажные пакетики, точно в таких же упаковывают в аптеках порошки от зуда, от остриц и воспаления легких.

– Но тогда… мне надо будет тщательно мыть руки, ведь яды же… – забеспокоился Алнис, ногтями, как пинцетом, приподнимая смертельные пакетики.

– Можешь и вовсе не мыть – где бы я тебе достал яду? В них просо и гречка.

– Но от этого крысы не сдохнут – и я буду мошенником.

– Официальные крысоловы, по существу, тоже мошенники, травят уже десять лет – но разве крысы исчезли?

– Но они официально утверждены.

– На, открой на букву "к" и успокой свою совесть! – Бертул подал ему знакомый красиво переплетенный уголовный кодекс.

– Нет. Слово "крыса" тут вообще отсутствует.

– То-то и оно. Спокойной ночи! Good bye! – Бертул еще полистал немецкий журнал "НБИ". По нему можно было судить, что расклешенные брюки за границей позволяют себе и мужчины в годах.

На следующее утро Алнис отправился в экспедицию. Головной убор – черный котелок – он оставил дома, ибо у деревенских жителей этот наряд мог бы вызвать недоверие к его способностям травить крыс. Что поделаешь – и в наши дни порой еще человека встречают по одежке…

– Неприятности исключены, потому что ты по легенде инструктор четвертого отделения Рижской санэпидемстанции по борьбе с крысами. Это заведение пробует сейчас новую отраву. И главное – денег же ты ни с кого не будешь требовать. Если кто-то захочет двойную порцию и даст тебе что-то, так это ж по доброй воле. Уголовный кодекс направлен только против тех, которые сами требуют денег. – С таким напутствием проводил его Бертул.

Накинув большой рюкзак на голые плечи, Алнис отправился на автовокзал.

До отхода пентесского автобуса оставалось полчаса. Он прошелся по Рижской улице городка. Под кронами сочно-зеленых кленов стояли длинные столы, на которых было выставлено много натюрмортов, отделенных друг от друга весами. Розовая и желтая картошка в корзинках из прутьев, красная редиска с зелеными листьями; их сочный, здоровый вид поддерживали заботливые руки, периодически брызгая на них воду. Тут же теснились утомленные, бледно-зеленые стручки гороха и лениво разлеглись в больших корзинах огурцы. Сверху на это чревоугодие взирали, как разнаряженные актрисы в самых изысканных туалетах, ослепительные гладиолусы. Целое море гладиолусов! Это была первая и последняя публичная выставка этих цветов… На Алниса, как на возможного покупателя и волосато-бородатого шута в высоких сапогах со шнурками, глядело множество любопытных глаз в возрасте от десяти до восьмидесяти лет. Когда Алнис всем приветливо и открыто улыбался, глазевшие сконфуженно отводили глаза, ибо по газетам они знали, что хиппи по всем правилам поведения должен бы притворяться, что никого не замечает, или же показывать язык.

Тут раздался крик "Цыплята!" – и возле столов остановился белый фургон. В открытую дверь видны были уложенные до самого потолка реечные ящики, И все – как покупатели, так и продавцы, схватив свои корзины, бросились к фургону, в одно мгновение создав невероятно аккуратную очередь.

У Алниса мелькнула идея: если так бегут за цыплятами, значит, это дефицит. Дефицит ликвидируют высокими ценами. Высокие цены дают прибыль. Травлю крыс можно объединить еще и с продажей цыплят. Куда положить цыплят? Вот когда пригодился бы черный котелок… Здесь же продавал целый ворох корзинок седой дедушка.

– Сколько? – крикнул Алнис, думая, что каждый пожилой человек должен быть глуховат.

– Для картошки?

– Сколько стоит?

Опасаясь заплатить меньше положенного, ибо обманывать стариков и детей грешно, Алнис схватил корзину, другой рукой сунул старику три рубля и встал в очередь за цыплятами.

– Те, которых затылки помечены синими чернилами, петушки, они по семь копеек штука. Курочки по тридцать пять, – огласила женщина в халате, и началась торговля цыплятами.

Минут пять все шло хорошо, но тут кто-то неосторожно вздохнул:

– Всем-то, наверное, не хватит…

Сомнения в устах каждого последующего говоруна звучали все громче, превращаясь в убежденность, и вот в конце очереди раздался вопль:

– Так-то всем не хватит!

С этого крика в Бирзгале начались "цыплячьи беспорядки".

Очередь смешалась, будто ее ложкой размешали. Над головой вместо боевых топоров поднялись корзины, и все двинулись штурмовать фургон. Начитавшись в журналах, что вежливость требует, чтобы женщин пропускали всегда первыми, бабы рванули вперед. Они пробивались и плечами, и иными более объемными частями тела, которыми иногда женщины пробиваются в жизни вперед. Только вот беда, тут почти все были женщины… Последствия оказались печальными: цыплят не получал больше никто, они удалялись, теснимые нежными руками, плечами и боками, – фургон откатывался прочь. Алнис, подняв корзину над головой, двинулся вместе с толпой.

– Вы чего толкаетесь! А еще мужчина… – непрестанно стыдили его.

Автофургон вытолкнули на мостовую и перегородили дорогу, – связь между Бирзгале и другими городами республики нарушилась. Продавщицы старались отделаться поскорее от цыплят, отсчитывая их в корзины кому попало.

Тут, запыхавшись, перед мотором машины, где страждущих не было, встал участковый Липлант и закричал:

– На улице торговать запрещено! Прекратить!

Заметив милиционера, продавщицы изнутри прикрыли дверцу. Тут бабы устремились к Липланту:

– Что это за безобразие! Сейчас же наведите порядок! – И начали корзинами колотить по жестяным бокам фургона, как по сковородке.

Липлант вспотел и ослабил узел серого галстука. Алнису до отхода автобуса нужны были цыплята, поэтому и он потребовал:

– Порядок или цыплят!

– Встаньте, пожалуйста, в очередь! – изо всех сил три раза повторил Липлант, зная, что бог любит троицу.

Продавщица заметила Алниса и приветливо на него посмотрела. Алнис, как стрелу подъемного крана, протянул через головы руку с корзиной, в которую было вложено два рубля десять копеек:

– Тридцать петухов!

Рада, что избавляется от петухов, продавщица отсчитывала их быстро. Разгневанные женщины тут же вытолкнули Алниса из очереди, чему тот очень обрадовался, а сами продолжали толкать фургон.

– Опрокинут! – закричали продавщицы. – Милиция!

Что делать? Арестовать кого-нибудь – нет оснований, вот если бы опрокинули… Стрелять в воздух нет смысла, никто же не удирает, а, напротив, именно жмут сюда. Огреть бы дубинкой по… Но боже упаси – здесь ведь жизнь надо прожить. Липлант попытался нежно схватить одну бабу за теплую руку, чтобы выстроить аккуратную очередь.

– Не лапай, не то жене твоей скажу!

И руку пришлось отпустить.

– Почему вы не наводите порядок? – уходя, любезно осведомился Алнис.

– Это… это неорганизованные беспорядки… очень неорганизованные беспорядки… – вздохнул Липлант.

В автобусе, держа на коленях корзину с желтыми пискунами, Алнис размышлял, как бы в Пентес смыть у них с затылков чернильные пятна, чтобы петушков продавать как курочек, ликвидируя таким образом половую дискриминацию и к тому же зарабатывая с каждого цыпленка по двадцать восемь копеек. Итого он возьмет свой дневной заработок…

Бертул в это время в «Белой лилии» пил чашечку натурального кофе. Белой полотняной диадемы на буфетчице сегодня не было, и во всей красоте открывалась перманентная прическа Мерилин Монро.

– Вы так редко бываете… Наверное, не нравится мой кофе… – вздохнула Анни.

– Очень нравится, но боюсь часто обременять вас. – Бертул опасался, как бы за кофе его не приковали цепью к садовой лопате Анни. – К вашим белокурым волосам очень идет эта прическа. Теперь я вспомнил, где я вас раньше видел!

– Не может быть! В Гауяскалнсе я никогда не лечилась.

– На картинах Хильды Вики, помните, эти роскошные женщины с пышным… пышным…

– Обождите, обождите! Все же еще не видели, потому что там эти дамы были голыми… А этого вы пока не видели. – Анни засмеялась так, что Бертул мог понять: если этого еще не случилось, то могло случиться. – Но истина все же такова – я в этом городе была блондинкой еще тогда, когда ни одной белокурой женщины здесь не было. В понедельник я поеду в район, там завезли босоножки на платформе. Вы не проводите меня?

В тех случаях, когда благоразумные, видавшие виды женщины приглашают какого-нибудь опытного мужчину, они сами оплачивают и счета.

– В понедельник я собирался заняться библиотекой..

– Значит, договорились. – По расходам Бертула Анни правильно оценила его и добавила: – Билеты на автобус я куплю заблаговременно.

В доме культуры Бертул прошел пустой зал, вдохновляясь для предстоящей работы. В бухгалтерии Бока подмигнул ему:

– Сам приехал из Ленинграда.

За столом, из-под стекла которого была убрана немецкая дама в купальнике, сидел неулыбающийся Касперьюст. Рубашка та же, смняя потому что синий цвет он считал наиболее подходящим для руководящих работников.

– Ты ничего путного так и не сделал. Чертов Нарбут тоже не показывается. Нужны новые лозунги, рожь поспевает. Где деньги? – Касперьюст угрожающе поднял нож для бумаг, единственную письменную принадлежность на огромном столе.

– Деньги пока еще в чужих карманах, – признался Бертул, плюхаясь в кресло напротив директора. Только сегодня, разглядывая Касперьюста в профиль, Бертул заметил, что короткие волосы не могут заполнить или скрыть седловидную форму головы директора. – Я обзванивал колхозы и предлагал зал на случаи юбилеев. Будут снимать. Завтра "Волынка" песней разбудит секретаршу исполкома и поздравит с днем рождения. Этим номером мы начнем традицию "Утра дня рождения". Думаю, что дело это понравится и другие станут заказывать и платить по три рубля за песню. На сегодня объявлен вечер отдыха, то есть танцы. На нем я ознакомлюсь с деталями, а в будущую субботу закатим "экспериментальный вечер"! Танцы в парке, потому что летом все любят луга и нежное солнце.

– Ладно… пусть будет, но только так – как-то исключительно! А в фойе нужны портреты передовиков. Набросай проект!

В обед из дома культуры Бертул вышел вместе с Бокой. Дорожка под ветками акаций была выложена коричневым клинкерным кирпичом, ее не выкрошили за десятки лет и тысячи каблуков.

– Вымой и наващивай – дорожка как паркет, – восхищался Бертул.

– Касперьюст затребовал в исполкоме, чтобы кирпич покрыли асфальтом, так, мол, будет современнее… – вздохнул Бока.

– В истории Бирзгале запишут, что директор Кас-перьюст заасфальтировал дорожку. Пути в историю разные. Бывают и асфальтированные, – изрек Вертул.

Он остановился у киоска с мороженым. Подошла и заведующая прачечной Шпоре, та, со строгой выправкой. Бесстрастный взгляд Шпоре остановился прежде всего на жетоне Азанды "От меня можно получить почти все". Азанда, взбивая фиолетовые волосы, подчеркивала, что она не боится Шпоре. Скривив напудренное лицо и передернув утолщенные краской губы, Шпоре потребовала мороженое. Азанда наскребла в вафлю хранимое в бочке с ледяной солью мороженое и поставила на весы. Шпоре молча переводила карие глаза от стрелки весов на волосы Азанды и опять на весы. И чудеса – Азанда будто внутренне сжалась и робко, очень вежливо сказала:

– Пожалуйста…

На что Шпоре, коснувшись языком мороженого, как касторки, буркнула:

– Спасибо.

Когда Шпоре ушла, девушка снова выпрямилась и, укрывшись поглубже в киоск, показала ей кулак.

– Старая лимонная корка… Так она истязает меня каждый день.

– Она не сказала ни единого дурного слова, – возразил Бертул.

– Но разве я не знаю, что у нее там за оштукатуренным лбом? Однажды так и сказала: "Взвешивайте как хотите, но если у вас фиолетовые волосы, то вы обвешиваете". Я же знаю – всех продавщиц мороженого считают жуликами. Разве стоит при этом честно работать? Меня вполне устраивают шесть процентов с оборота. Но раз так, то и я покажу, что умею взвешивать. Зря не стану возиться с солью и со льдом.

Подошел лысый в тельнике, попросил два мороженых и унес их в стеклянной баночке.

– Ленинградский профессор музыки. Когда он подходит, я уже знаю – четыре часа. Относит своей старухе мороженое к кофе.

– Значит, вы будете участвовать в вечерах дома культуры? – Бертул тоже попросил мороженое, хотя это и било его по финансам, однако иначе было неловко тереться около киоска.

– Говорить в микрофон я могу. Мне приходилось работать в киностудии… – Азанда достала из сумочки бумажку, изобилующую множеством отпечатков пальцев. Справка из бухгалтерии киностудии, что Азанда Матуле в 1972 году получила несколько рублей за работу.

– Вы будете таскать за собой черный провод, но это в будущую субботу. Честное слово! А сегодня вечером на танцы?

– Куда же еще пойдешь! В кино сегодня показывают про какую-то войну. Можно, конечно, и про войну, ко тогда нужно… ну, хотя бы приключения в тылу показать. Но в этих фильмах только стреляют.

На край прилавка положили свои подбородки два полуголых мальчугана:

– Нам, пожалуйста, один пломбьер.

– Мальчики уже говорят по-французски, – заметил Бертул.

– Животы как каток, – удивлялась Азанда, – сегодня уже третий раз подходят.

– "Мы сыновья богатого отца", – засмеялся Бертул.

– И вовсе нет, – мальчишки повернулись к нему, – мы нашли деньги.

– Правильно! Вчера на Тендикском бетонном заводе выдавали зарплату, после этого в кустах за киоском между пробок от бутылок валяются и копейки, – согласилась Азанда. – Когда я сама была еще маленькой… Ну, чао, darling!

Бертул отправился в свое жилище на берегу реки, чтобы погрызть ячменную коврижку и запить ее козьим молоком. Вместо масла он обходился воспоминаниями из прочтенных исторических романов про первых христиан-отшельников, которые жили на территории теперешнего Египта и тоже ели ячменные лепешки. Эти пустынники считали, что обходиться без жаркого – добродетельно, а Бертул – что это незаслуженное ущемление. Растянувшись на ложе под лампочкой с желтым абажуром из восковой бумаги, он изучал, что субботняя газета "Литература ун Максла" говорит о латышском поэтическом документальном кино, и вспомнил потенциальную киноактрису Азанду, которая никогда не попадет в кинодокументы, потому что у нее на груди надпись, не свойственная лирическому латышскому кино. Но разве Азанда в "данное время" не жила? Кино докажет, что не жила. Бертул задремал. Эта полезная привычка сохранилась у него со времен пребывания в туберкулезниках.

Под вечер, по пути в дом культуры, он впервые встретил возле дорожки к "Белой лилии" Бинниев, У того, который побольше ростом, была жидкая борода, этот, наверное, в их симбиозе исполнял роль юноши, хотя, соблюдая равенство полов, они нагнули друг к другу головы под одинаковым углом, руки вокруг талии друг друга держали на одинаковой высоте и кули вельветовых штанов тоже казались одинаковой ширины. Большие пальцы свободных рук оба запустили под лямки синих заплечных сумок. Надпись "Пан-Америкэн" должна была свидетельствовать, что оба летели через тот большой пруд и принадлежат они отнюдь не к гражданам Бирзгале, а к гражданам мира. Эти, по крайней мере, не пресные.

Бинниев в «Белую лилию» погнал аппетит. После первой по-настоящему свободной ночи последовал первый по-настоящему свободный день. Они проснулись около полудня.

– Единственная ценность часов в том, что их можно продать, – сказал Броня. Поэтому никто их не завел.

Опять сварили картошку, потому что Байба это умела. Масла больше не было, но в погребе под потолком висела половина копченой свиной головы. Броня, ухватившись за коричневое ухо, набросился на голову с большим кухонным ножом. В общих чертах обрезанная половина головы обеспечила заправку для обеда и для ужина. От всего остались непонятно большие, украшенные зубами кости, каких раньше Байба никогда не видела.

– Деревенские жители обычно отдают кости собаке, – вспомнила Байба прочитанное в латышской литературе.

Наевшись, полуголые, с транзистором в руке, они пошли искать собаку, которой можно отдать большие кости. За картофельным полем вдоль реки простиралась полоска луга. Они упали в траву, с минуту повалялись, и тут Броня попытался погреть руки под Байбиным бюстгальтером.

– Теперь нельзя, на другом берегу глазеют.

– Но за границей, там, где собираются хиппи, все делают… почти… совсем открыто.

– Видишь, какие там мамонты! Им, поди, завидно.

Биннии спокойно сели на берег, опустили ступни в воду и только теперь заметили, что на другом берегу в листве, на высоте пяти метров над землей, стояла на столбах будка, выкрашенная в цвет зеленых листьев, с одним, но зато широким окном. В будку, как на сеновал, можно было попасть по лестнице. В тени ее валялись двое молодцов шоколадного цвета, в плавках, и время от времени приветственно поднимали друг к другу бутылку.

– Это… какие-то наблюдатели. Там привязана белая лодка. Может, спортсмены на тренировках, – рассуждал Броня.

– Поищи на девятнадцати метрах что-нибудь из Лондона, – сказала Байба, укладываясь на бок так, чтобы соблазнительнее выделялась впадина от талии к бедрам, одетым в красные бикини. Броня на девятнадцатой волне разыскал приличную музыку и отрегулировал нормальную громкость – такую, чтобы хорошо слышно было и на другом берегу. Они соблюдали основной закон любителей поп-музыки – хорошую музыку следует проигрывать так, чтобы соседи тоже слышали.

Лежавшие на том берегу подняли головы, как потревоженные тюлени. Затем один, будто сорвавшийся с привязи шимпанзе, взбежал по лестнице. Спустя мгновение из будки высунулся, словно металлический клюв… огромный громкоговоритель, из которого тотчас раздался громовой голос: "Внимание, внимание! Говорит радиоузел Бирзгальской спасательной станции. Нельзя купаться раньше чем через час после приема пищи. Конец передачи". Объявленное умозаключение подкрепил оглушительный Том Джонс, который всему Бирзгале выплакивал свои душевные страдания по Дилайле.

– Какая отсталость: этой вещи уже три года! – закричал Броня Байбе на ухо.

То, что транзистор выхватывал на девятнадцатой волне, было задавлено. Биннии, объясняясь знаками, решили искупаться.

Речное дно из гравия было сносное, вода доходила, во всяком случае, до пупка. Броня решил показать, как плавают рижские ребята, и бросился кролем. Но тут его окликнул грозный голос;

– Гражданин в голубых плавках! Вне зоны купаться опасно! Прошу вернуться! – И оба шоколадных ангела-хранителя залезли в лодку, дважды обмакнули весла в воду, и бело-красный бок лодки уже закрыл Броне "вид на море", а воды этой реки через Салацу или Гаую наверняка попадали в море. От лодки исходил вроде бы пивной дух.

– Чего дурака валяете: вода до пупка, разве тут можно утонуть!

– Но, видишь ли, там, за водяными лилиями, десятиметровая яма. Поэтому по правилам купаться можно только здесь, – миролюбиво пояснял нежеланный спасатель, черные волосы которого спадали до узких индейских глаз, так что нельзя было сказать, есть ли у него лоб.

– Ну а если бы я захотел купаться за излучиной? – Броня кивнул в сторону, где течение реки обрывалось на повороте и казалось, что река уходит в землю.

– У нас есть телефон. Если где-либо тонут, нам сообщают, и мы едем делать искусственное дыхание утопленникам. У нас есть аппараты.

– Но вы же не можете приказать купаться только здесь.

– В том-то и дело., Правила опубликованы в газете, но народ несознательный, здесь не купается и десятая часть.

– В таком случае вас напрасно держат.

– Начальству виднее… Чего без толку болтать. Если мы за десять лет спасем хоть одного, этим все окупается: спасена жизнь человека! Разве ты не хотел бы, чтобы тебя, в случае чего, выловили из грязи и отдали бы той леди, которая там на берегу втирает в бедра солнечное масло?

– В этом году много спасли?

– В этом году план горит – не тонут, все время шел противный дождь, отчет будет неважный.

– Послушай, – через борт лодки перегнулся второй, с круглым розовым лицом, – не мог бы ты немножко тонуть?

Броня подумал:

– Можно изобразить, когда деньги будут на исходе. Но чего вы гоняете эти старые пленки? У меня есть потрясные записи.

На прощание они условились, что в тот момент, когда воздух начнет сотрясать одна сторона, другая будет молчать, чтобы дать возможность Бирзгале освоить больший репертуар современной музыки. А Броню и его леди как-нибудь вечером переправят на лодке на спасательную станцию, чтобы за легким выпивоном послушать записи рижан.

– Ужасно хочется есть, – признался Броня, возвращаясь в обрезанную ригу Свикене.

– Не надо было купаться, – вздохнула Байба, – мне тоже хочется… хотя бы одно пирожное-корзиночку…

Так как на двоих еще оставалось четырнадцать рублей, они надели исписанные рубашки, спрятались за огромными черными очками, приобретя сходство с совятами, и в обнимку отправились в город, не обращая внимания на все окружающее, но надеясь, что окружающие обратят внимание на них. Да и смотреть-то тут не на что – вдоль мостовой обычные тропинки, на яблонях обычные яблоки, дома и дворы, как в Риге, только намного меньше.

Заказанные в ресторане порции карбонада были огромными, мясо вокруг косточек сочное. Не оставлять же такое. Человек должен быть естественным, таков принцип, да и жить так легче, и они, помучившись немножко с ножом и вилочкой, схватили кости пальцами и обгрызли все до последнего волокна. На них поглядывали одетые в сверкающие сатиновые халаты официантки, которые вот так не посмели бы. На десерт они съели по две корзиночки и выпили по стакану хорошего румынского вермута. Оставив в "Белой лилии" пять рублей, они отдали концы.

Было субботнее послеобеденное время, и Шепский, полив свой семейный огородик, высиживал у киоска ящик с пустыми бутылками совершенно легально. Заметив парочку с ангельскими волосами, он громко прошептал в сторону Байбы: "Я знай, где продают подержанный детский коляска, такой складной" – и заржал. Байба съежилась. От лошадиного смеха, подумала она. В киоске они купили масло, белый хлеб, вишневое варенье и твердую колбасу, потому что та, несмотря на четыре пятьдесят за килограмм, была вкуснее, чем молочная колбаса. В киоске оставили примерно три рубля. В витрине возле моста они прочли афишу о том, что сегодня вечером в доме культуры вечер отдыха, и решили посмотреть, как в Бирзгале трясутся. В пансионате Свикене они вытащили из сарайчика старый матрас и прилегли на нем, забывшись в послеобеденном сне. В грану ложиться нельзя было, потому что там Байба еще утром заметила прыгающего лягушонка, а на тропинке в черной земле исчезла головка дождевого червяка. Попробуй растянись на траве, эдакий червяк, пожалуй, в ухо заползет.

– А не начнет ли придираться эта деревенщина? – размышляла Байба, рассматривая вечером свою рубашку, испещренную надписями.

– В Амстердаме даже перед дворцом королевы могут ходить в лохмотьях и с бородой. Попробуй в Риге у исполкома…

И они, опасаясь местных обывателей, надели через головы нечто вроде накидок, которые изготовили в Риге из детского клетчатого одеяла, растеребив бахрому по краям, а в середине прорезав дыру. Некоторые девушки сами ткут пончо, но для чего же тогда создавалась тяжелая и легкая промышленность?

Опасения Бинниев оказались обоснованными. У входного портала дома культуры, украшенного полуколоннами, стоял тучный мужчина в коричневом костюме в мелкую клетку. Сверкающий галстук, должно быть, душил его, он часто засовывал палец за воротник рубашки, и глаза его в такие минуты немножко выкатывались наружу. Этот мужчина был Касперьюст, выполняющий сегодня обязанности ответственного дежурного.

– Товарищ, у вас нет галстука, – перехваченным, будто прокуренным голосом спокойно пояснил он.

– Это, старина, я и сам знаю! – Броня схватил медную дверную ручку, которая чудом не была пущена в расход во время последней войны.

– В таком случае на вечер вам нельзя. Пожалуйста, ознакомьтесь! – И Касперьюст сам открыл высокую дверь.

В фойе над окошком кассы была прикреплена вывеска, на которой первая буква каждой строчки была устрашающе большой и красной, как пожарная машина.

– Видите! – Касперьюст приложил палец к соответствующему месту: – "На вечер необходимо являться в приличной одежде и при галстуке. Исключение – рубашки с отложными воротниками. Не допускаются жакеты вязаные, кожаные или из кожзаменителей".