Текст книги "Розовый слон"

Автор книги: Берзинь Миервалдис

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 25 страниц)

Когда мать стала всхлипывать, что отец прогнал дочь, оба счастливо разулыбались.

– Я знала, что мать будет защищать меня! – сказала Байба, и они стали спускаться вниз.

– Отец в Мурьянах дырявит газовый резервуар, мать с мелюзгой уехала в Пабажи и вряд ли приедет, – сказал Бинний-Бронислав и обнял плечи Бинни, как это требовал стиль одежды.

Квартира Бинния-Бронислава находилась там же, Задвинье, по улице Калнциема, в коричневом двухэтажном доме. Обе комнаты были заняты спальными приспособлениями, шкафом, стульями и столом.

– Как мы тут сможем… устроиться на полу, если пола совсем нету? – спросила Бинни.

Броня понимал, что пол необходим, ибо за границей хиппи живут главным образом на полу, как японцы.

– Можно бы одну тахту положить на другую…

– Но нет же никого, кто бы положил, – вздохнула Байба, потому что хиппи должны делать только то, без чего совершенно нельзя обойтись.

Броня раскрыл журнал "POP-Impressum". Там на одном фотоснимке двое в бесполой одежде, очень похожие на них, лежа на медвежьей шкуре, курили сигареты, держали в руках высокие стаканы с соломками и слушали проигрыватель.

– На мебели совсем не то, что на полу. Лежа на полу, никогда не упадешь. Дай сигарету!

– У матери жуткий нюх, будет дикая проповедь, и не даст денег на обед. Мне дают деньги на обед, чтобы я готовился к экзаменам. Пойду на фармацевта учиться, всякие лекарства будут под рукой. – Броня принес два чайных стакана и соломки.

– У тебя есть пойло?

– В шкафу в сапоге я спрятал бормотуху.

– Тогда брось туда льда, видишь, у них тоже лед! – Байба указывала на фото.

– Я уже посмотрел в холодильнике, но никто не налил воды в посудину для льда… Это колоссальная лента. Джоплин!

На проигрывателе стала крутиться лента. Байба подтолкнула пальцем регулятор, и из маленькой коробочки вырвался порожденный электрогитарами настоящий иностранный звук. Грохот сопровождался грозным окриком на английском языке. Броня бросился и молниеносно задушил чужестранца.

– Соседи ругаются, потому что они слушают всяких Паулсов. Жуть!

– Значит, и у тебя нет никакой свободы… – Байба посасывала нагревшуюся в платяном шкафу бормотуху. – Мне жарко… – Она расшнуровала и сняла рубашку цвета лимонной корки, оставаясь в цветастом бюстгальтере и в трусиках пляжного костюма.

Броня поцеловал ее:

– Милая… – Но тут же вскочил на ноги, потому что заскрипела лестница. – Знаешь, штаны нельзя сни мать… У мамы есть дурная привычка иной раз приезжать именно в пятницу ночью, потому что по субботам она в павильоне продает редиску… Ты не успеешь так быстро надеть опять штаны. А если ты будешь в одежде, я скажу, что ты потеряла ключ и не могла попасть домой, что ты из моей бывшей школы.

– Нигде человек не может чувствовать себя свободным. – Байба вяло надела и зашнуровала рубашку я вдруг неожиданно хлопнула в ладоши. На ес лице исчезло выражение безразличной совы и появилась восемнадцатилетняя радость. – Поедем к старой Свикене в Бирзгале! Это моя тетка. У нее там такая глиняная будка. Тогда мои предки скорее устроят свадьбу! Оставь записку, что поедешь к другу заниматься.

– Good. Но что мы будем есть?

– Мы будем много спать… – Байба, обнимая Броню, показывала, что они будут много спать… – Будем спать, загорать, и есть не захочется. Будем жить на воле – как в Калифорнии!

Бутылка бормотухи помаленьку через соломинку проникала и ударяла в головы, делая мысли их о будущем легкими и летучими, как пух одуванчика. Проигрыватель непрерывными быстрыми, глухими ударами тамтама из кожи буйвола перенес их в джунгли к костру, вокруг которого тряслись полуголые фигуры. Танцуй как хочешь, одевайся как хочешь или вовсе не одевайся… Временами Броня прятал ладонь под Байбиной рубашкой, но, как только на лестнице раздавались шаги, выдергивал ее оттуда.

Когда губы от поцелуев стали болеть и бутылка была опорожнена, оба как бы задремали. Очнулись, когда под тахтой загрохотал пол. Броня, еще не открыв глаза, метнул руку в сторону проигрывателя. Тот умолк, и пол перестал дрожать.

– Внизу живет жуткий тип, ночью не дает играть, в комнате у него специальная палка, которой он стучит в потолок.

Когда прогрохотал первый трамвай, они стали укладывать в рюкзак все, что необходимо для вольной жизни. Обув новые тупоносые туфли на платформе и высоких каблуках, с проигрывателем в руке, Броня открыл двери, оставив записку, что уезжает в деревню к другу заниматься. На улице они нацепили очки с темными стеклами величиной с ладонь. Очки, так же как мягкое колыхание слоновоногих штанов, сделали их неразличимо похожими, превращали в братишку и сестренку, Гензеля и Гретель на утренней прогулке в заколдованном лесу. У себя дома Байба тоже уложила в рюкзак все необходимое и тоже обула туфли на платформе, потому что таковые в настоящий момент носила и певица Сюзи Кватро и другие известные в Европе персоны. В буфете под тарелкой с хлебом хранились расхожие деньги матери. Байба взяла только одну фиолетовую.

– Это деньги на мое пропитание, теперь ведь я не буду есть дома. – В письме она сообщила, что домой не вернется до тех пор, пока родители не решат устроить свадьбу, о чем следует сообщить тетке Амалии в Бирз-гале.

В бирзгальском автобусе сидело несколько обывателей, которые вслух разбирали надписи на спинах их рубашек.

– "Fit!", – это, наверное, иностранная футбольная команда. А может, фирма на спине, как у хоккеистов "Динамо". На попках обыкновенный уссурийский тигр. Что означает тигр на штанах? Это значит тигр в брюках?

– Но девушки в футбол не играют, – возразил кто-то.

Значит, глядя сзади, их приняли за девушек. Это льстило – в движении хиппи за границей внешние отличия полов выравнивались и сливались как днем, так и ночью.

Лестное внимание сопровождало их и в Бирзгале – особенно в те моменты, когда каблуки их платформ цеплялись в рытвинах асфальта. Обнаружилось, что под тиграми на штанах имелись и другие символы. У Брони нашиты красные губы и надпись "Kiss me", а у Байбы две большие клубники. Местные так и не поняли, что все это могло означать.

– А если я была бы в шортах, старухи съедали бы меня глазами и плевали бы на мои голые ноги, – сказала Байба.

На Сосновую улицу, где проживала тетка Свика, надо было проходить мимо углового дома, где в тенечке на ящике из-под пивных бутылок сидел Шепский, поглядывая на прохожих большим карим глазом. Еще издали он заметил желтые рубашки. Когда Биннии остановились возле киоска выпить бутылку лимонада, Шенский, заметив, что Броня мужчина, шепнул ему на ухо:

– Сегодня привезли наукшенский пиво!

Биннии решили к окружающим в Бирзгале относиться совершенно безразлично, но они не предвидели, что окружающие не будут к ним безразличными, Шенский дышал пивом ему прямо в ухо.

– Пиво, ну и что? – ответил Броня, не повернув головы.

Наверное, читает "Здоровье" и пьет кефир? Кефир и ранний картошка. Если вам нужен картошка, я покажу огород! – И Шенский разразился своим громким смехом.

Биннии пошли своей дорогой. Шенский открыл футляр от очков, только что торчавший из Байбиного рюкзака. В таких женщины иногда храпят деньги. Пусто. Шепский положил футляр на прилавок.

– Наверное, обронили. Будут искать, отдай.

– Не ты ли вытащил? – засомневалась киоскерша.

– Я? У меня нет очки и футляр не нужен.

Напротив дома культуры Биннии остановились.

Азанда выпятила грудь, и они заметили эмалированный круг над сердцем Азанды, с надписью на английском языке: "Jamaic Acres". – "От меня можно получить почти все". Байба попросила только два мороженых.

Когда Азанда признала висевшие у незнакомцев на красных веревках голые трупы из желтой жести равноценными своему жетону стюардесс "Jamaic Aeres", завязалась дружественная беседа.

– Здесь жуткая глушь, – вздохнула Азанда.

– У нас с собой потрясные кассеты, Джеймс Джоплин, – ответила Байба.

– Где вы будете ночевать?

– На Сосновой улице у старой Свикене.

– В том глиняном доме? Знаю. Я Азанда.

– Бинний. Бинни.

Подъехал грузовик.

– Чао! Вот твой комбикорм. – Скродерен снял коробку с мороженым и через боковую дверь внес ее в киоск. Скродерен тоже выпятил грудь, чтобы те увидели его распятого. Волосы у него были длиннее, чем у пришельцев. Лоб, обрамленный волосами, подвязанными черной узкой лентой, намного шире, нос тоньше. Вообще он выглядел более одухотворенным, это он знал сам.

– Мы из Риги, – пояснила Байба, не зная, что Скродерен поэт, и приняв его за рядового местного хиппи.

– Андрис, – представился Скродерен, так как в современном мире в связи с развитием демократии вес фамилий значительно упал. Никто ведь больше не говорит Чарлз Виндзорский, а просто принц Чарлз.

– Они будут жить в риге Свикене. У них есть кассеты с Джоплином!

– Тогда послушаем! – Не теряя достоинства поэта, Скродерен поднес ладонь к виску. Так будто бы делают в австралийской армии.

– Заходите! Чао! – И они опять закинули за плечи рюкзаки. На горбатом мосту, который поднимался выше улицы, они остановились. Отсюда было видно, как на дне реки по течению извиваются водоросли. Между ними, как черные запятые, шныряли рыбки. На самом дне лежали блестящие крышки от консервных банок последнего выпуска. Свесив ноги с берега, сидели два рыбака.

– Раз уж сидеть, я бы брала с собой транзистор, а то какой смысл зря время убивать.

Далее на краю улицы над домами возвышалась шестиугольная обитая досками башня.

– Поднятый стоймя гроб; что в нем хранят? – Через открытую дверь виден был красный автомобиль. – Ага, у них свои пожарники. Ну да, деревянный город… Надо запомнить, где находится пожарка, авось когда-нибудь воспользуемся машиной.

Улица свернула направо, чередой домов и садов приближаясь к реке. Последний дом стоял поодаль от остальных, посреди картофельного поля возле пышных кустов сирени и дикой сливы. Это была старая, обрезанная посередине рига. Тот конец, в котором когда-то молотили, был разобран, большой треугольный фронтон забит досками, в оставшихся глинобитных стенах прорезаны окна. Будто вестник двадцатого века, к торцу риги была пристроена веранда с широкими окнами в мелкую шашку. Протоптанные в мураве тропинки вели к колодцу и к столику под сиреневым кустом, далее огибали веранду, возле которой росли разные цветы, из них Байба наверняка узнавала только желтые анютины глазки.

– Здесь можно развернуться… – одобрительно пропыхтел Броня.

– В этой риге живет тетя Свика, – пояснила Байба. – Муж ее умер от какого-то паралича, а сама она на вязальной фабрике, что ли, работает.

В это время грохнула старая железная щеколда и дверь открылась; на каменный порог вышла бойкая, круглая женщина с непокрытой головой, в старом пыльнике, полы которого свисали до земли. Заметив гостей, она всплеснула руками:

– Байба, ты ли это? А это твой брат? Уже вернулся из армии! Ты, говорят, был у границ Китая. Бог вас послал: я бегу на пиебалгский автобус – сын с невесткой едут на Карпаты, а я останусь сидеть с детьми. Как хорошо, что ты поживешь здесь эти две недели! А я хотела попросить соседку, чтобы цветы поливала. Теперь обойдемся. Все, что найдете съедобного, ешьте, чтобы не испортилось. В шкафу творог, картошка в погребе под кухней, там же половина копченой свиной головы. Ключ в дверях… Ну, я бегу! Какое счастье, что приехали… Это потому, что я во сне видела двух ягнят. – Женщина подхватила клетчатую сумку и засеменила к городу.

Биннии переступили высокий порог. Байба уже забыла, как тут все выглядело; и так они рука в руке, как Бензель и Гретель, обследовали остатки этой риги, былого пристанища для чертей.

Кухня была просторная, с низким потолком и в одним окном. На исшарканном кирпичном полу сидела кошка и умывалась. Заметив незнакомцев, она прыгнула на стол, со стола на полку с посудой, а оттуда исчезла на чердак. Полки были застелены газетами, края которых украшали самодельные бумажные кружева.

– Как на бабушкиных панталонах!

Поверхность двухконфорочной плиты отдавала черным блеском. Байба тронула ее пальцем:

– Фу, жирная! Где электроплитка? Не станем же мы надрывать легкие, разжигая огонь. Тогда уж лучше есть сырую картошку. Почему нет газа? – На скамеечке стояло два ведра. – Слава богу, вода принесена.

Из кухни дверь вела в комнату. Деревянные потолочные балки уложены так же низко, но зато обмазаны глиной и побелены.

– Смотри, лавровый лист для супа! – Броня указал на высохший венок из дубовых листьев, висевший на стене.

Комната была заполнена коллекцией разностильной мебели, собранной в течение многих десятилетий. Центральное место занимала двуспальная кровать с изогнутыми спинками.

– Так. Две подушки. Нам хватит.

Подле обоих окон трехступенчатые, выкрашенные белой краской подставки для цветов. На них горшочки с пеларгониями, фуксиями и миртой.

– Окна заполнены растительностью, поэтому комната темная, – сказал Броня.

Трехстворчатый шкаф, видимо, был куплен последним, он не отличался от рижских вариантов. На круглом столе лежал, должно быть, кулек с сахаром, потому что вокруг него жужжала одинокая оса. На стенах фотографии с послушными детьми; никого не стесняясь, они мило обняли ручонками шеи своих родителей.

– Раз комната так загружена, то не удивительно, что Свика часто уходила на работу – здесь же негде расположиться, – рассуждала Байба.

Зато на веранде было светло и просторно. Солнечный свет можно регулировать занавесками. Один высокий, до потолка, фикус и еще в ведрах какие-то растения с крупными листьями. Вдоль стен сушились нанизанные на нитки ломтики яблок цвета корки белого хлеба.

– Будем жить здесь! В спальне нас моль обгрызет за ночь.

И они стали устраиваться. На веранде открыли двери и окна. На подоконник поставили транзистор. Привели в движение магнитофон. Несколько ударов гитары и крики радости Франка Запа заполнили всю веранду, затем полетели над картофельной ботвой, достигли берега реки и угасли в листьях ветлы. Из сирени высыпала стая воробьев, посчитав, что устрашающие раскаты и окрики на чужом языке относятся к ним. Привязанная на берегу реки коза начала дергать веревку и жалобно мекать.

– Коза привыкнет. Мы же привыкли, – сказал Броня.

– Такое в Бирзгале наверняка слышат впервые.

Биннии переглянулись, на их лицах застыла трогательная серьезность, ибо они сознавали, что посредством этих звуков они приобщали Бирзгале к семье европейских народов и вводили в круг культуры 1973 года. На веранду внесли столик, что поменьше, и на него выложили два журнала "Play boy". Хотя журналы были пятилетней давности, но каждый стоил по десять рублей, потому что фотография сохраняет голую девушку вечно молодой. Из кровати вынули двуспальный матрас и втащили его на веранду, потому что за границей молодежь в кроватях не спит. По обрезанному торцу риги можно было забраться на страшно высокий чердак. На этом складе они обнаружили две высохшие овчинки и постелили их возле спального ложа.

– Хорошо, что мясо вынуто из шкур, – заметил Броня.

В крапиве нашли зеленую глиняную миску с отколотым краем и положили ее рядом с ложем в качестве пепельницы. Гирлянды яблок вдоль стен не тронули, они выглядели современно и могли пригодиться в качестве еды. За колодцем в кустах прятался дровяной сарайчик. Там на стене висел моток толстой веревки. Они его разрубили топором на двухметровые куски, которые прибили гвоздями к верхнему косяку двери.

– За рубежом теперь такие занавески в ходу. По ночам они отпугивают комаров и летучих мышей. Когда будут не нужны, можно опять связать в цельную веревку.

В садике с вишен сняли обрывок сети. Ее край пригвоздили к потолку, кое-где вплели в нее свежие ветки и найденные на чердаке старые шелковые чулки. Перед матрасом образовалась преотличнейшая занавесь. Теперь тут можно спать, совершенно укрывшись от любопытных глаз. И глядеть на огромный портрет Мика Джеггера, вырванный из поп-журнала. Джеггер в рубашке со шнуровкой, с волосатой вспотевшей грудью угрожающе рвал гитару.

За неполный день сделав столько, сколько в Риге и за целый год не делали, оба почувствовали, что подошло время заслуженного ужина. Еще в Риге решено было есть картошку. Кажется, картошка хранится в погребе под кухней.

– Молодая вкуснее, и ее не надо чистить, – вспомнила Байба и пошла в огород. Она ухватилась за ботву и вырвала самый пышный куст. У корней, как бусы, висели клубни величиной с ноготь. Странно – под такой пышной ботвой была одна мелочь. Издергав всю борозду, она добралась до другого края огорода, где ботва была совсем пожелтевшей, и вырвала один зачахший куст. Кто бы мог подумать? Именно здесь из земли вывалились три приличные картошки! То же самое обнаружилось и под другими заморышами. Рытье картошки оказалось несложной работой – схватишь за ботву, дернешь, и все – пальцы в землю совать не надо. Жаль только, что мало картошки внизу. Ничего, с одной грядки на ужин хватило. Электрическая плитка нашлась. Масла могло бы и побольше быть – всего небольшая мисочка.

– Старуха посолила масло, чтобы дольше сохранилось. Съедим, тогда уж наверняка не испортится, – сказал Броня, уплетая масло и картошку поровну.

Наевшись и напившись, они сели на ступеньках веранды, и к их ногам вместо мурлыкающей кошки льнул пластмассовый бок транзистора. По девятнадцатой волне Лондон посылал вибрирующий голос.

– Это он… Как потрясно он берет это!

– Джоплин! Колоссально!

Бой гитары бил их по вискам, как баран лихо закрученными рогами, и наконец загнал в спальню, занавешенную сетью. Здесь был их отель. От неотступного призыва гитары, томного и страстного, они опьянели.

– Мне хочется спать… – прошептала Байба, припав на плечо Брони.

Транзистор из вечерних облаков выхватил несколько призывов любви. И Биннии полезли под одеяло. Поначалу они лежали, касаясь друг друга только руками да плечами.

– Как мало нужно: картошка, соль, масло… шептала Байба, глядя на листья сирени, вплетенные в сеть. – Теперь я чувствую себя совершенно свободной. Дома, когда отец или мать смотрят, надо притворяться, держать перед собой открытую книгу.

– За границей в высшую школу, говорят, принимают каждого, кто хочет поступить. Можно вступать когда хочешь, можно уходить когда захочешь и опять поступить. Никого не отчисляют.

– И учиться там гораздо легче, всякие запрограммированные машины помогают. А главное, никто не навязывает тебе занятия.

– Чей это голос?.. Это не Франк Запа?

– Потрясно! На фестивале Монтро у него сгорели все гитары и все микрофоны.

– Да. А один раз какой-то поклонник в Лондоне был в потрясном восторге и столкнул Запу со сцены – Запа ногу сломал.

– Правую или левую?

– Мне кажется, левую, потому что в левой руке он держал гитару, на нее он и упал.

– Сделай громче. Это… Сюзи Кватро?

– Да, да! Она сама отрывает на басах.

– Угу. У нее якобы на все свой взгляд. Проблема такова, сказала она, что гитара – это нечто для головы, и любовь, и мысли о мире и так далее, все это, говорит, идет через голову. А насчет барабана и про ударные она говорит: это, мол, расшевеливает, это заставляет вращать седалищем. Пианино вынуждает парить руками, Ритм. А бас-гитара – та целится прямо в бедра, и это самое стоящее.

– Об чем речь!

Теперь они соприкоснулись и бедрами. Веранда плыла в томном грохоте бас-гитары, как пароход-люкс в тропической ночи между Вайкики на Гавайях и Манилой на Филиппинах. Теплая ночь сбросила с лежащих одеяло.

– Если ты еще снимешь и трусики… я останусь… совсем голой…

– Пожалуй… Все в таком случае остаются голыми..

Немного погодя раздался слабый вздох:

– Это "Назаретяне", шотландцы. Они поют только нутром…

Когда солнце стало выглядывать из-за прибрежной ветлы, из глиняной риги раздался утренний гимн – "The Ballad of Hollis Brown". Опасаясь потерять свой авторитет в глазах кур, опомнились соседские петухи и пустили свое старое-престарое "кукареку" – на простом латышском языке.

– Ужасно… Это петухи! Как только милиция позволяет их держать… – вздохнула Байба, надела трусики и повернулась на другой бок.

Примерно в то же самое время в Риге еще в одной семье происходило столкновение поколений. Инженер Мелкаис утром, уходя на работу, заметил в прихожей, что замшевые туфли сына брошены кое-как – где нос одной туфли, там каблук другой. Это был не первый случай, но на сей раз Мелкаис рассердился.

– Алнис, подойди сюда! – позвал он.

После третьего оклика кухонная дверь раскрылась. Характерная черта современной молодежи. Разве отец Мелкаиса в детстве так себя вел? Он прибегал по первому зову… Сам же он, Мелкаис, в юности приходил, ну… на второй зов отца. В дверях появилась волосато-бородатая голова сына: светлые волосы, усы и борода росли кучерявясь, как самим хотелось. Тем не менее на лице видны были и приветливые голубые глаза, и нос, и даже нижняя губа. Борода и плавки – вот вся одежда сына в данный момент. Чем меньше на человеке одежды, тем менее защищенным от природы, от зверей и людей он себя чувствует, а поэтому и сам более миролюбив. Вот и стовосьмидесятипятисантиметровый, уже плечистый Алнис выставлял миролюбивое лицо, пока сам за дверью натягивал брюки.

– В двадцать лет тебе еще нянька нужна? Туфли аккуратно положить не можешь?

– Хочу быть оригинальным. Личность моя не желает походить на других.

– Тогда и брюки надевай наоборот – ширинкой назад.

– Неудобно, анатомия мешает…

– А борода тоже доказывает исключительность личности?

– Борода у всех разная, а бритые лица все одинаково гладкие. – Застегнув последние пуговицы штанов, Алнис почувствовал себя увереннее. – Моя борода ни у кого есть не просит.

– Нет, просит, у меня просит!

– Если военкомат не заберет меня в армию, пойду к декораторам лепить гипсовые головы, в одном дворце у амурчиков обколоты носы. Уже условились. Так что сам буду зарабатывать.

– А твои младшие брат и сестра – на них-то мне зарабатывать, а на работе мне дали понять, что я не умею воспитывать детей: старший, мол, ходит, как древний германец, только коровьих рогов недостает на лбу. Твоя борода портит мою характеристику!

– Хороший характер ценнее положительной характеристики. – Алнис не хотел сдаваться без борьбы.

– Конечно, конечно, но положительная характеристика вместе с хорошим характером дала бы мне должность руководителя конструкторского бюро. Зарплату повысили бы до ста восьмидесяти рублей. Это пригодилось бы всей семье.

– Благосостояние семьи за мою бороду?

– Я этого не говорил… но порядочные люди не ходят, как папуасы.

– Прости, но у папуасов бороды не растут, а если ты, называя меня папуасом, подразумеваешь ругательство, то это уже расовая дискриминация.

– Не цепляйся к словам! Я считаю, что заросший человек – это некультурный человек, и другие тоже так думают, поэтому бороды не носят.

– Иными словами: долой бороды! Вроде бы теперь не времена Петра Первого. Покажи мне такой закон, тогда побреюсь.

– Это неписаный закон порядочных людей!

– Нет, это ограничение моей личной свободы, но без личной свободы нет личности! – Почувствовав, что козыри отца биты, Алнис миролюбиво сквозь усы процедил: – И кроме того, это мода. Разве кто-нибудь ищет смысл в моде? У твоего пиджака три пуговицы. Если бы мода требовала четыре, ты накинул бы десять копеек и пришивал бы четыре.

– Я… я поступал бы… как все порядочные люди.

– Разве я виноват, что бородачи мне кажутся самыми порядочными, а те, что без бороды, – духовными евнухами, разумеется за исключением тебя. Разве я виноват, что живу в такое время, когда порядочными считаются безбородые. Может, завтра порядочными будут считаться те, что носят бороды, как во времена Энгельса, и пальцами начнут показывать на бритых?

Это уж слишком, слишком… Где-то глубоко в подсознании отец, наверное, и рост сына, сантиметров на пятнадцать выше своего, ощущал как некоторое личное оскорбление. В эпоху акселерации бывает… Инженер Мелкаис выхватил логарифмическую линейку, которую косил во внутреннем кармане, и поднял ее, как меч, на собственного сына.

– Никогда этого не будет! Как все сегодня существует, так и будет всегда! Можешь оставить… – Мелкаис оглядел линейку, – бороду… не длиннее пяти сантиметров. Иначе я не буду с тобой есть за одним столом. – Отец захлопнул дверь и не слышал, как сын возразил:

– Личность нельзя измерять на сантиметры!

Неприятно. Если отец не желает сидеть с Алнисом за одним столом – как же в таком случае быть с едой вообще? Чтобы обдумать ситуацию в условиях, способствующих творческой мысли, он поехал в кафе "Альбатрос".

Неприютное гнездышко называли этим романтическим словом потому, что альбатросы, мол, забредают и в ледяные поля Антарктиды, а это кафе вызывало некоторые ассоциации с Антарктидой – здесь продавали мороженое. На стене намалеваны были зеленоватые глыбы льда, на которых торчали пингвины, вытянувшие клювы за рыбой, как собаки морды за колбасой. И все же в художественном отношении это было одним из наиболее насыщенных мест рижских посиделок: тут роились воспитанники окрестной художественной средней школы. Каждый из них каким-либо предметом одежды был ярым пропагандистом искусства. Перекинутый через плечо шарф цвета киновари доставал до пяток. Римские сандалии с настоящими – переплетающимися до колен – ремнями от постол. В форме и расцветке беретов можно было увидеть всю богатую коллекцию латышских сыроежек и поганок, – школа готовила также и будущих королей моды. Под мышками папки с проектами переустройства художественной жизни. Недостаток денег оберегал нравственность воспитанников, и обычно они обходились кофейной булочкой за семь и кофе за девять копеек.

– Алнис Мелкаис! – раздались голоса, когда Алнис входил.

По этому возгласу Бертул Сунеп, которого прихватил с собой Скродерен в пикапе потребительского общества, признал в Алнисе своего племянника.

Алнис тоже заметил Бертула. Гладко зачесанные волосы, ниточка усов, хотя и в ярком, но все же общепринятого покроя желто-клетчатом пиджаке – он напоминал киноактера прежнего, а не теперешнего поколения.

– Хорошо, что ты сам пришел, только ради тебя я и в Ригу приехал.

– Ну и неожиданность! Как кирпич с вишневой ветки. Предок разозлил: сдирает бороду с меня.

– Поезжай со мной в Бирзгале, будешь в безопасности! Хочу открыть художественный салон, нужен эксперт. Достаточно тебя качали в зыбке специального образования.

– Торговать старинными вещами? – Алине из-под волос поглядел на Бертула.

– Угадал. Нужен снабженец.

– Это идея! Факультет резчиков по дереву я окончил, но еще неясно, не загребут ли в армию. Впрочем, идет! И предок отдохнет от моей бороды. Через месяц начнет упрашивать, чтобы я вернулся, потому что мама за завтраком будет съедать волосы у него с головы.

В послеобеденное время из пикапа потребсоюза в географическом центре города вылез молодой человек, очень высокий, волосато-бородатый, по случаю теплой погоды в одной спортивной рубашке из дешевого бледно-голубого материала. На этом размытом небесном фоне выделялась повешенная на шее круглая медаль с эмблемой Красного Креста в центре. На одном указательном пальце он нёс старомодный, обтрепанный, перетянутый ремнями кожаный чемодан, а на согнутом локте другой руки висел черный зонт дипломата. На ногах высокие сапоги на шнурках. Всю эту коллекцию вещей из различных эпох и общественных прослоек венчал строгий по форме, черный котелок, прикрывавший голову.

Шенский, потягивая свое пиво, рассматривал нового бирзгальского гражданина.

– Эдакий котел носил на голова бирзгальский пастырь. Сапоги егермейстера… Чемодан как у волостной акушерка. Немец, что ли?

– Нет, англичанин, – вежливо поправил его Алнис.

Он обосновался в пустующем фотоателье рядом с комнатой Бертула. Матрас для спанья, он же театральный реквизит, нашелся в ворохе барахла в оркестровой яме дома культуры. Скатав матрас в полосатый чурбан, Алнис нёс его на плече мимо киоска с мороженым и там обменялся улыбками с Азандой, которая высунулась в окошко, чтобы виднее был жетон "Jamaic Aeres" у ее сердца: "От меня можно получить почти все".

Вечером, выпив козье молоко, дядя с племянником курили, поглядывая на сумеречный городок по обе стороны затуманенной реки, и мечтали, как они в этом самом помещении устроят первый художественный салон Бирзгале.

– Искусство – это контраст между чистым и нечистым, – рассуждал Алнис. – По крайней мере одну стену надо сохранить чистой, на ней подвесить более отталкивающие экспонаты, например желтый, как урин, клык дикого кабана. А эту стену оклеим наждачной бумагой, чтобы посетители не терлись спинами, потому что в природе все нечистоты идут от человека. Я спас бороду…

Патрон у них теперь вроде бы имелся, недоставало всего лишь такой чепухи, как револьвер, – чтобы закупать коллекции, кроме знаний необходимы еще и деньги. У Алниса был только талант. Бертул взялся за железные резервы – прихваченные с собой парики. Но и тут нужен агент. Не будет же Бертул сам стоять у киоска, держать в руке парик, как лисий хвост, и обращаться к прохожим: "Гетка из Гамбурга прислала. За пятьдесят рублей могу отдать в ваше полное распоряжение… Надежен, застрахован от моли, насыщен веществами, которые сохраняют не только парик, но и способствуют росту собственных волос. Гамбургский…" После такого обращения, пожалуй, большинство граждан не поверило бы, что у него есть еще и способности воспитывать других, приобщать их к культуре. Торговые сделки некоторая часть латышей считает капиталистическим пережитком и вообще неэтичными.

…У киоска Шенский с портфелем для орудий труда в руке в это самое время прикидывал, кто бы из хозяев разваленных им печей готов пожертвовать на бутылку пива.

– А я могу на следующий неделя класть печь комната актеров… – как некий секрет прошептал Шенский.

– А, печной мастер! – откликнулся Бертул. – Прекрасно! Не могли бы вы помочь мне советом?

У Шенского советов обычно как-то не просили, даже жена не советовалась с ним, поэтому он охотно пошел вместе с Бертулом за угол киоска. Истоптанная площадка в тени акаций напоминала покинутые серебряные прииски – на земле горстями валялись блестящие шляпки от бутылок. Занятые люди опорожняли здесь сосуды с "солнцеударом". Бертул приоткрыл респектабельный портфель-сумку, наподобие того, что был еще у председателя исполкома, и показал нейлоновые кудри.

– Вы отменно знаете город – может, кому-нибудь нужен модный парик? Тетя прислала из Гамбурга для моей невесты, но мы расстались.

– И когда расставался, ты этот шапка содрал с его голова?

– Я ей вовсе не отдавал.

Шенский запустил руку в портфель.

– Этот щетина довольно жесткий. Как из хвост кобылы. Много за такой не возьмешь…

– В комиссионном магазине дают пятьдесят, но там надо ждать.

Шенский не ориентировался в ценах на парики, зато он знал законы частной торговли и предложил половину. Сошлись на тридцати. Деньги Шенский обещал принести вечером. Бертул отдал парик без квитанции, хотя и был в курсе аномалий в биографии своего контрагента. Но что писано в популярных статьях о перевоспитании жуликов? Их сокрушает неожиданное доверие. На этом основана даже целая система об условных наказаниях. Чтобы показать Бертулу, как пришельцу, свое хрустально-чистое сердце, Шенский на первый раз не надует.