Текст книги "Розовый слон"

Автор книги: Берзинь Миервалдис

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 25 страниц)

– За инженеров наших душ! Мы… и впредь будем держать в центре внимания писательские вечера! – Торжественно щелкнул зубами и – о чудо! – рюмочку выпил.

Ну конечно, свою бутылку горькой он изловчился пододвинуть Бертулу, а к себе поближе притянул бенедиктин Пакулиса. Первую, затем вторую выпили все, ели бутерброды и запивали натуральным кофе. В дальнейшем же участники вечера размежевались на овец и баранов. Касперьюст, Азанда, Бока, Калада пили изредка, и то по глоточку. Скродерен, подражая признанному поэту Вилксу, опрокидывал до дна. Бертул руководствовался собственными, соображениями и тоже выпивал до дна. Анни подражала Бертулу Каладе одновременно и – то пила, то не пила.

– Такие вечера, наверное, требуют большого напряжения… – начал литературный разговор Бока.

– Ваше здоровье! Нисколько! Я свои стихи знаю наизусть. Все. С шестнадцатилетнего возраста. Байрона тоже знаю наизусть, – ответил Вилкс. Даже сидя он был самым могучим из присутствующих.

– Байрона знать нетрудно, он написал меньше вас, – кротко заметила Калада. Вино Боки примирило ее с публикой, которая так превратно понимала ее взгляды на сексуальный вопрос.

На лице Боки затрепетала счастливая улыбка: литераторы достигли стадии остроумия.

Вилкс не ответил, потому что, косясь левым глазом на грудь Азанды, зацепился за жетон "Jamaic Aeres" – "От меня можно получить почти все". Фиолетовые волосы красивой девушки переливались в его сторону. Наклонив голову, Вилкс сказал приглушенно:

– Вас зовут Азандой, это я уже знаю. Вы тоже заняты в какой-то области искусства?

– Я? Как говорится, в торговле… – вздохнула Азанда.

– Это очень мило с вашей стороны. Может быть, подскажете, нельзя ли в Бирзгале достать мужские импортные туфли с медными фисташками?

– Право, не скажу. Я ведь не намерена вечно торговать, поеду в Ригу, в кино. Режиссер Микаусис вообще-то сказал…

– Микаусис?

– Да, прошлым летом он мне дал небольшую роль.

В сумочке у меня еще валяется письмо из киностудии…

Вилкс разочарованно вздохнул. И эта болела кино-недугом, как и другие хорошенькие девушки, а он не мог предложить никакой роли, потому что был женат и к тому же Калада может все рассказать в Риге. Да, киношники у девушек на ином счету, чем поэты. Этим наш век отличается от предыдущего. Тут бесполезно добивайся благосклонности, лучше выпить. Вилкс пропустил несколько чарочек белой и закусил, стаскивая губами с палочки колбасно-огуречно-сырные бутербродики.

Анни, разлив кофе, присела напротив Калады.

– Скажите, если это не затруднит вас, я говорю про роман "Не гляди в родник": в жизни именно так и произошло, что Лигита осталась с первым мужем, с этим пьяницей?

Калада долгим взглядом глядела на Анни, затем отозвалась:

– Про то, что в моих произведениях происходило именно так или не так, я не могу говорить, потому что эти люди еще живы и могут обидеться. Может, у них не заладилось в спальне – на улице загрохотал гром, она испугалась и все такое прочее. Но у меня есть принцип: писателя и вообще любого человека, который высказывает часть правды, уважают, он герой, того же, кто говорит всю правду, считают дураком. – И вылила хороший глоток загустевшего красного вина Боки из черной смородины.

– Любой человек и даже женщина хотят быть героем. Я тоже, – закончил Вилкс. – Аминь!

Пакулис, взобравшись на подоконник, посверкал фотолампой. Азанда сделала знак Пакулису, потом внезапно повернула улыбающийся профиль к Вилксу, Удивленный неожиданной благосклонностью, Вилкс тоже обернулся к Азанде. Пакулис щелкнул еще раз. Азанда после этого принялась за пирожное, Вилкс опрокинул рюмочку. Позже широко известный снимок "Поэт и его муза" принес Азанде известность в Бирзгале, а Вилксу неприятности в семье. Азанда вдруг вспомнила, что она читала в журнале "Лиесма" про молодого поэта Римшу, который пишет стихи без заглавных букв, познания подходили для интеллигентного разговора:

– Вы знакомы с поэтом Римшей, который пишет без заглавных букв? – спросила она Вилкса.

– Слыхал, но не знаком.

– Говорят, его приняли в Союз писателей, – заметил Скродерен.

– Вы думаете, что в Китае каждый китаец знает всех остальных пятьсот миллионов китайцев? – Вилкса охватила странная резвость. Скоро надо уезжать, но за ужин еще не плачено, а поэт платит как стихами, так и остротами. Выпив чарку и запив кофе, он по-настоящему обратился к Скродерену: – Ваша поэзия, так сказать, довольно суровая.

Скродерену тоже хотелось показать знание теории и истории поэзии.

– Не хочу быть певцом пальм и полей, как Фрейлиграт. Сегодняшний день требует сжатости телеграфа.

– Правильно, – согласился Вилкс. – Я тоже как-то раз хотел написать короткий рассказ о своем первом дне на этом свете. Я обошелся тремя фразами: "Родился. Кричал. Испачкался". Но ваши стихи, молодой поэт…

– Андрис Скродерен.

– Андрис Скродерен, хоть убей, мне что-то напоминают.

– Слова у всех одни и те же, только расстановка у каждого поэта своя, – согласился Бертул.

Вилкс хлопнул огромной ладонью по столу и начал декламировать:

– Вы сказали: "Маленькие щенки слепы, но небо они видят". Поэт Улдис Берзиньш до вас это выразил лучше: "Слепые, как щенки, но видят небо".

Касперьюст подозрительно поглядел на Скродерена и лязгнул зубами, а Вилкс продолжал:

– В другом стихотворении вы сказали: "Тысячу лет назад я низвергал скалы, но сейчас, в эту эпоху, у меня работа другая". Дорогой товарищ, Айвар Нейбарт то же самое сказал раньше и лучше: "Прежде я горы валил, но переквалифицировался".

Все навострились. Вилксу этого только и нужно было.

– Может, вы еще прочли бы какую-нибудь свою строфу?

Скродерен покраснел и налил себе водки из бутылки Касперьюста.

– Стихотворение про металлы, – начал он. – Хотя и мягкое, но все же над другими металлами царит золото. Железу это кажется смешным…

– Стоп! Варне Лейкарт эту мысль выразил лучше: "Золото царит над своими братьями металлами. Разумеется, железо усмехается над этим".

– Совпадение, это только совпадение! – воскликнул Скродерен. – У меня есть еще стихотворение про хулиганов. Начинается оно так: "Как только бросаю взгляд на этого типа, челюсть у него выдвигается вперед…"

– Правильно, челюсть не может выдвигаться назад, только Арвид Григулис, рассказывая об американских полицейских, написал это лучше: "Если кто-нибудь взглянет, челюсть еще больше выпячивается".

– Но я не списывал! Это ложь! – закричал Скродерен, хватая, как апельсин, большой узел своего галстука.

– Наверняка не списывали! – согласился Вилкс. – Вы много читаете новых стихов?

– Абсолютно все! По радио слушаю только новые стихи. Езжу на все дни поэзии.

Вилкс пронзительно посмотрел на Скродерена, держа ладони на столе.

– Скажите, не идет ли у вас стихотворение лучше, если вы прочли какую-нибудь новую книгу стихов?

– Точно, тогда… тогда я начинаю нервничать, иду на берег реки, хожу, думаю и тут же записываю. Больше всего записано на том месте, где мы купаемся.

– Вот видите, вы ничего не воровали, только немножко попадаете под влияние, потому что вы любите поэзию. Я тоже попадал под влияние, когда ходил в коротких штанишках.

– Под влияние Байрона, – добавила Калада.

– Да. Байрона, Пушкина, Порука и Эсенбергу Яниса, – согласился Вилкс. – Но это проходит, у некоторых уже лет через десять.

– Как-то так… исключительно! Значит, вы полагаете, что он начнет по-настоящему писать стихи только через десять лет? – спросил Касперьюст.

– Может быть, и через девять, – согласился Вилкс.

– Это значит, что дом Культуры должен искать другого поэта, – решил Касперьюст. – Иначе кто-нибудь может подать в суд за кражу авторских прав.

Скродерен угрюмо пускал дым в пустую кофейную чашку, пока та сама не начала дымиться, как вулкан. Чтобы прервать тишину, вызванную падением гения, Анни спросила, вставая:

– Кому кофе?

Бертулу стало жаль Скродерена. Слабый поэт все же в десять раз ценнее сильного хулигана. Однако Скродерен не был из тех, кто удары судьбы принимает безропотно, как первые христиане, брошенные на растерзание львам на арене римского цирка. Сначала он тряс головой, пока длинные волосы окончательно не спутались и не покрыли его большой лоб. Он встал и опять сел. Потом опять встал и крикнул Вилксу:

– А если бы я не читал новейшую поэзию, но все-таки писал стихи, тогда бы вы поверили, что я могу самостоятельно писать?

– Тогда я прочел бы то, что вы написали.

– Ладно. С этого дня я не стану читать никаких стихов и докажу, что могу…

– Докажете, что можете обойтись без поэзии тысяча девятьсот семьдесят третьего года? – с серьезным лицом паясничал Вилкс. – Наши предки уже пытались это доказать. И померли. Ну, так за это! – И поднял рюмку с коньяком, налитым из бутылки, принесенной Скродереном.

Скродерен молча оглянулся по сторонам. Затем резко согнулся. От переживания бывает разрыв сердца. Окружающие струхнули. Но нет. Подняв с пола подаренную товарищами по работе корзинку, Скродерен, сохранив сердце здоровым, выбежал на улицу.

– Связать веревками! – прошептал ошеломленный Вилкс.

– Все же он будет поэтом – гонорар не забыл, – заметила Калада.

Тут в дверях появился длинный бледный юноша в черной шоферской куртке.

– Или сейчас же поедем, или топайте пешком, – заявил он.

Гости немедленно встали. Оказалось, что и поведение писателей, так же как и Бертула, определяет администратор, не имеющий никакого отношения к искусству.

– Заполняйте! – шофер положил перед Бертулом путевку. В соответствующих графах Бертул записал, что все прочитанные произведения были "на высоком художественном уровне", "вызвали живой интерес и дебаты" и "состоялась плодотворная дискуссия", и все это слушало… Так, продано примерно 150 билетов. "Слушало – 273". Кто станет доказывать, что те 123 человека, которые билеты не покупали, на самом деле не стояли за окном и не слушали?

– По коням! – коротко скомандовал шофер.

Вилкс и Калада еще дважды выпили с Бертулом посошок на дорожку.

– Радушно, редко где так радушно, как в Бирзгале, – сказал поэт, залезая в "Волгу".

– Мы будем очень ждать вас снова! – В зеленовато-золотистом свете лампочки под акациями прощально поднялась гибкая женская рука: Азанда печально посылала привет. Карета покатит в Ригу без нее…

– Мы будем очень ждать вас снова! – Бертул тоже ненужно подтвердил это, хорошо понимая, что лжет. Сколько же раз могут смотреть бирзгальцы того же Вилкса или ту же Каладу?

Ночную тишину вдруг нарушил жалобный визг свиньи.

– Бирзгальцы отнюдь не вегетарианцы. – Бертул закурил.

– До чего ж все-таки наш городок мал – если на окраине режут свинью, слышно всему городу… – загрустил Бока. – В тысяча девятьсот сорок девятом году как-то раз приехал Янис Грот… В то время учительницы были еще молодыми… В садоводстве роз еще не было, там выращивали только капустную рассаду. Мы достали целую охапку тигровых лилий. И коньяк в то время был намного дешевле… – вспоминал Бока. – И когда он со слезами на глазах уезжал, мы вот на этом самом месте, где сегодня, все хором декламировали его "Письма к Сольвейг", "Уж годами кукует кукушка…".

Затем Бертул записал в журнале учета работы, что состоялось два мероприятия: литературный вечер и антиалкогольная беседа.

В этот же день после обеда Алнис навестил Пентес, сторговал у старушки вросшую в крапиву рессорную коляску, а у часовенки подкараулил Инту Зилите, когда она, одетая в рабочие брюки, на своем мопеде возвращалась с работы домой. Девушка вроде бы немного оттаяла и сказала:

– Может быть, Мунтис и сам немножко виноват в том, что сломал ногу. Он мне как-то вечером звонил и сказал, что как следует дал вам прикурить. Кстати, надо будет посмотреть, нет ли на чердаке колеса от прялки… Когда-то валялось там эдакое гладкое, блестящее…

– О, как это пригодилось бы! На таком колесе можно укрепить свечи и вместо люстры подвесить под потолком! Так я послезавтра подъеду… осмотреть.

– Послезавтра я поздновато буду возвращаться с работы.

– Я могу и попозже! – уверял Алнис, радуясь, что девушка назначила ему свидание на вечер.

Вернувшись в Бирзгале, он занялся оборудованием салона, так как экспонатов набрался уже целый угол. Как было задумано, единственную капитальную стену в фотоателье, в которой была дверь, ведущая в комнату Бертула, он принялся оклеивать грубой наждачной бумагой.

Тут притащился Скродерен, сгорбленный, словно кто-то угодил ему на ринге ниже пояса. Бледный лоб в поту, полосатые брюки клеш уныло обвисли. Поставив на пол украшенную цветами корзинку, он свалился на шезлонг Бертула.

– С сегодняшнего вечера я больше не поэт… Это мне сказал мастер Вилкс… Поэт должен добыть по меньшей мере одну книгу, как, например, Уолт Уитман, а я…

– Добыл свою корзинку, – закончил Алнис и вынул цветы. Обнажился нижний слой корзинки… – Должен сказать – тебе выдалась короткая, но богатая карьера. – Под цветочками лежала бутылка коньяка и связка сосисок.

– Они сказали, что я перепеваю других молодых поэтов… Откупорь!

– Если перепеванием можно так заработать, то это неплохо, – утешал его Алнис, наливая по стопочке снадобья.

– А я хотел быть поэтом…

– Мы часто хотим быть теми, кем мы еще не являемся, – рассуждал Алнис, плюхаясь на постель Бертула. – Я хотел бы быть Микеланджело, хотя умею только месить гипс. Мой дядя хочет быть директором оперы, а вертится в доме культуры. Мечты, друг, мечты. Лучше нелепо мечтать, чем ловко воровать. Ты, друг, растишь кроликов. У вашего сарайчика я видел целую шубную колонию. Но что такое кролик? В своей первозданной сущности кролик – это обыватель из рода зайцев. Хочет прикинуться зайцем, но стать нм не может, потому что был искусственно вскормлен. Ты тоже перекормлен чужой поэзией.

Выкурив полсигареты, Андрис устало ответил:

– Эта меняет всю мою жизнь. Раз я не поэт, то пойду на курсы шоферов. Если получу класс, буду одновременно шофером и грузчиком – совсем другой заработок. Раз я не поэт, то и жить надо совсем по-другому…

Они выпили еще по стопке, попробовали ломтики колбасы, закурили, и лицо Скродерена помаленьку прояснилось. Потирая свой гамлетовский лоб, он вышел на берег реки под ветлы, ища ответ на мучительный вопрос: писал бы он стихи, если бы и не читал молодых авторов? Бутылка коньяка, почти полная, осталась в комнате Бертула. Бертул, вернувшись домой, благословлял за это молодую латышскую поэзию.

Касперьюст опять напомнил о приближении зимы, когда понадобятся деньги для оплаты руководителя детского драматического кружка и танцевального коллектива среднего поколения. Не найдя в своей настольной книге – красиво переплетенном уголовном кодексе – термина «экспериментальный вечер», Бертул начал действовать. Отец Скродерена по – вечерам обкашивал траву вокруг буфета и танцплощадки у речного затона. Сено он забирал для своих коз. Этим как бы оплачивался долг Бертула за молоко. Дыры в полу танцплощадки заделывал Алнис. Они, как рассказал Бока, возникли во время последнего гулянья несколько лет тому назад, когда на спор один силач полез под пол и спиной поднимал доски вместе со всеми танцорами, создавая эффект землетрясения, за что потом был соответственно побит.

При посредничестве Анни договорились насчет буфета от райпотребсоюза. Участковый уполномоченный Линланг с начальником охраны общественного порядка Кергалвисом объявили на субботний вечер мобилизацию дружинников, приказав им явиться, в шлемах мотогонщиков. Электрик привел в порядок осветительную систему, запрятав в прибрежных ветлах и в парковых липах несколько лампочек для сюрприза. Оборудовали специальный пульт управления освещением.

Листая записную книжечку, Бертул нашел слова: "Мадис Скрабан и ему подобные. Робкие". Дом культуры как бы обворовывал их: они платили спои шестьдесят копеек, но танцевать не решались. Разрешение этого вопроса стоило Бертулу сорок копеек: он съел два мороженых, пока откровенно обговаривал все с Азандой.

– Ну ладно… Значит, вы хотите, чтобы мы сами приглашали на танец этих робких. Shocking!

– Будем вжаривать почаще дамские танцы.

– Я читала в "Бригите", что за границей разорившиеся бароны по заказу танцуют с богатыми дамами. За это нм платят якобы огромные деньги, и если они вместе идут в ресторан, то дама заранее передает ему целый конверт с деньгами, будто тот угощает ее шампанским из своего кармана. Есть, конечно, и девушки, taxi girls, но знаете, Берчу, в Бирзгале таких нету. Как только я подумаю – фу!

– А теперь я говорю "фу"! Потому что вы меня превратно понимаете. Если девушки пригласят таких, как Мадис, то ведь никто им не заплатит ни копейки, только потом от имени дома культуры скажут "Спасибо!". По существу это общественная нагрузка!

– Ну, если действительно не будут платить, то я поговорю. У меня в трикотажном цехе три знакомых девушки – Камилла, Ванда и Урзула, раньше мы все вместе разбойничали.

– Вы сказали – разбойничали? О’кей, тогда назовем вашу труппу как за границей – "Cannibal girls", "Девочки-людоедочки".

– Darling, в таком случае они обязательно придут!

Бертул по пути заглянул на репетицию эстрадного ансамбля. Репетировали прямо огромной сцене, потому что эстрадная музыка зависит от электричества и штепселей. Позади сцену от кулис отгораживал печально серый, насыщенный пылью занавес. Четыре музыканта, покуривая, вяло перелистывали ноты, временами играли. Певец, женственный, мягкий и розовощекий, ходил по сцене и, разогревая голос, иногда вдруг выпячивал кадык и издавал несвязные звуки. Руководитель ансамбля постоянно передвигал по носу когда-то старомодные, но теперь снова вошедшие в моду очки в металлической оправе и тискал электроорган. Эта штука стоит тысячу рублей, жаль, что у него нет сходства с церковным органом, думал Бертул, – тот можно бы продать, разобрав по трубочке. Выпитая за обедом рюмка мятного ликера воодушевляла Бертула изречь какое-нибудь дельное слово. Так как в музицировании он не очень разбирался, то решил дать общие руководящие указания. Усевшись в первом ряду, он сказал:

– Как надо играть, вы и сами знаете. – Но музыканты на эту лесть не среагировали никак. – Все же со стороны глядя, скажу – надо выглядеть более современными, чтобы на экспериментальном вечере в субботу все было, как говорит наш шеф, "так как-то исключительно". Но на вас и порядочных штанов нету, не говоря уже об исключительных.

Оркестранты, все как один, принялись осматривать себя: уж не снял ли кто с них штаны. Нет, на каждом потрепанные джинсы. Только у певца были брюки клеш в зеленую полоску.

– По рублю за час – фрак не купишь… – мрачно ответил Капельмейстер.

– Фрак пусть останется для скрипачей, современная музыка наряжается по-другому. Современная музыка включает, в себя не только звуки, но и цвета. Для этого и существуют прожектора и цветные пиджаки. Если по-другому нельзя, пусть останутся те же самые брюки, только нашейте на них модные заплатки! На коленках и на заднице. И микрофонов слишком мало. Достаньте хоть негодных, но по меньшей мере с десяток, и пусть сцена будет полна проводами, как… почва в лесу корнями. Как за рубежом! Потом – жесты, товарищи, жесты! Женщинам, разумеется, легче, у них есть чем вертеть и шевелить и спереди и сзади, но мужчины в современных оркестрах тоже не стоят, как оскопленные. Головы-то у вас на плечах такие же, как и у женщин, – почему вы не можете трясти ими в такт? И то же самое насчет ног – женщины топчутся и выставляют одну ногу перед другой. Мужчинам это тоже не возбраняется. Равноправие полов! Вообще – движение, товарищи, движение!

Эти наставления музыканты, казалось, выслушивали серьезно. Через час Бертул, на этот раз трезвый, снова явился на репетицию вместе с аккуратно одетой дамой, седую голову которой даже в этот теплый день прикрывала шапочка из сверкающей материи, украшенная искусственными цветочками. Это была пенсионерка, в прошлом учительница английского языка Вилциня.

Бертул усадил ее в зале и попросил, чтобы солист ансамбля спел что-нибудь из своего репертуара, желательно на английском языке.

– А на другом языке стоящую вещь и не оторвешь, – пояснил певец, сжимая в ладони микрофон.

После выступления Бертул спросил учительницу, не смогла бы она перевести текст песни на латышский язык.

– У вас есть чувство юмора! Разве это был английский язык? Я в тридцать восьмом году целое лето провела в Лондоне, понимаю даже жаргон "кокни", на котором говорят хулиганы, но в этом исполнении – ни слова.

После ухода учительницы Бертул пояснил певцу:

– Как бы то ни было, но дикция английского языка соответствует у вас стандарту. Если бы эта англичанка вас поняла, я бы забеспокоился. Поп-музыка не проповедь, тут ничего не надо понимать, эмоции есть – и порядок. Так держать!

Нарбут отмотал с огромного рулона оберточной бумаги метров десять и нарисовал плакат. "Экспериментальный вечер "В речном затоне цветут водяные лилии". С феерическими представлениями и с развлечениями для посетителей". Под этой аршинной надписью была нарисована укутавшаяся в водяные лилии русалка, по лицу и по волосам очень похожая на Азанду. Когда плакат еще подсыхал на полу сцены, Касперьюст лязгнул зубами:

– Ну… это уже как-то так… очень исключительно – совсем голая!

– Что ж поделаешь, у русалок всегда так: внизу ничего не надо, там рыбья чешуя, а наверху… блузки или еще что-нибудь другое я нигде не видал, – бормотал Нарбут.

– Это… это то же самое, как если бы женщина вышла голой на улицу, ведь мы же это будем вывешивать на улицу. Это противоречит правилам общественного порядка. Не хочу платить административный штраф.

Нарбут, откровенно плюясь, пририсовал русалке бюстгальтер. Потом пригвоздил все это к витрине на краю улицы.

В субботу вечером уже с восьми часов пошла бойкая торговля билетами.

– Рубль? Раньше мы тряслись за шестьдесят копеек, – дивились недозрелые покупатели, которые сами еще не зарабатывали.

– Будут и представления, – неустанно пояснял Бока.

Теперь весьма пригодился и такой пережиток капитализма, как основательный дощатый забор, который опоясывал весь парк дома культуры. В потемках, может быть, кто-нибудь, на ком поплоше штаны, и рискнет перелезть, но большинство пойдет в этот загон, как послушные овечки через ворота, где, положив под рукой, как парашютисты парашюты, белые штурмовые каски, дежурили охранники общественного порядка со своим шерифом Кергалвисом во главе. До половины девятого посетители толпились вокруг буфета. Потом на танцевальную эстраду явились музыканты в двухцветных штанах и в белых рубашках. Ранее невиданные штаны, у которых одна штанина была желтой, другая синей, всех явно заинтриговали. Пьющие пиво покинули буфет, девушки – столы с мороженым и все собрались вокруг танцплощадки, обнесенной кольцом закрепленных в земле скамеек. Дождь не грозил. Солнце, скрывшись за прибрежными ветлами, румянило округлые облака сенокосной поры, которые под вечер, как отара ласковых овец, набродившись за день по безбрежной лазури, теперь столпились на небосклоне. Сзади, оттуда, где возвышался трехэтажный безоконный корпус сцены дома культуры, медленна приближалась ночь. Зажглись спрятанные в листве деревьев прожекторы. Они заставили сверкать все яркие части музыкальных инструментов и стерли на эстраде все тени, как солнце в пустыне Кара-Кум, которое от самого большого верблюда бросает самую малюсенькую тень. Руководитель оркестра с негнущейся спиной надел очки и взялся за трубу. Ударник тряхнул волосами, с силой опустил ногу на педаль барабана, треснул обеими медными тарелками, а потом стал колотить в три разного калибра барабана. Мембраны усилителей завибрировали на полную мощь. Из дупел старых лип без звука поднялось целое облако галок и, вопреки обычаям, без громких воплей протеста проплыли в сторону близлежащего леса. Экспериментальный вечер отдыха начался.

Из путаницы проводов и микрофонов, откуда-то из-за оркестра, вынырнуло зеленое явление и, глядя вдаль, поверх дома культуры, на невидимое здание Рижской киностудии, тянуло за собой черный провод. Спокойно, мелкими шажками, чтобы не свалиться с красной, толщиной в два пальца, подошвы, Азанда не видела, но почувствовала, что выглядит именно такой, как та дама, какую видела она во французском журнале "Vogue" у стойки в гонконгском баре. В зрителях этот наряд вызвал поначалу разочарование – ведь Азанда же обычно на вечерах обнажала ноги, как кавалерист саблю, отправляясь в бой.

– Ишь ты… Глянь – на пузе красный попугай? – раздалось по-женски завистливое шипение.

В "Бурде" было написано, что расписная ткань вскоре войдет в моду, поэтому Нарбут намалевал на зеленом платье попугая. Когда Азанда подняла ко рту микрофон и прошлась то в одну, то в другую сторону, как это делают во всем мире девушки с микрофонами в руке, стало видно, что Азанда вовсе не прячет ноги: шлицы по бокам платья раскрывались, как занавес сцены, и нога становилась видна намного выше колена. Так же как в Гонконге.

– Начинаем вечер отдыха "В речном затоне цветут водяные лилии", – раздался с макушек деревьев голос Азанды. – Выступает ансамбль песни дома культуры "Волынка". "Я обувала белые ноги". Народная мелодия в обработке руководителя ансамбля Висвалдиса Пакулиса.

Вышли три женщины-жрицы в длинных, до земли, кремового цвета платьях и трое мужчин в черных костюмах – среди них был и Бока, покинувший кассу.

В бархатном пиджаке, с бабочкой на шее, со скрипкой в руке за ними следовал Пакулис. Жестом Иоганна Штрауса, который перенял он от Гирта Яковлева, Паку-лис подкинул скрипку под подбородок, подернул густыми бровями и высоко поднял смычок.

Посетители выдержали еще и вторую песню – "На берегу затона цветет древняя черемуха", музыку к которой написал сам Пакулис.

Опять по эстраде шла Азанда. Теперь уже все знали, что на нее надо смотреть сбоку.

– Объявляется час в ритме танцев! Затем впервые в нашей республике с демонстрацией голосов животных выступит товарищ Мараускис.

Загрохотал оркестр. Учитывая руководящие указания Бертула, оркестранты теперь без устали изгибались каждый в свою сторону, как колоски на поле под ветрами, дующими со всех четырех сторон света. Танцующих было маловато. Да и те двигались лениво, избегая более бешеных па, потому что еще было довольно светло, да и головы тоже были еще у всех ясными.

Но часовых дел мастер, он же одновременно дружинник и страховой агент, Мараускис, который вскоре должен был выйти на эстраду, в это время дрался за забором в ольшанике. Как он сам позже говорил: "Я не мог не драться.."

Хотя Биннии в последние дни курили только сигареты по пятнадцать копеек за пачку, ели кирпичный хлеб с комбижиром, все же у них оставалось всего лишь три рубля. Так что голоданием ничего не сэкономишь. Танцульки объявлены в парке, значит, смело можно идти в пончо и без галстука, потому что на природе правила внутреннего распорядка не распространяются. Подготовка к балу была короткой: обули туфли на платформе и вычистили ногти. Ногти у них обоих росли без помех, точно так же как растут они у независимой молодежи за рубежом. Этот обычай был позаимствован от абиссинской знати – длинные ногти свидетельствуют, что их владельцу работать не надо. Теперь это вероисповедание приняли и хиппи.

С моста была видна соблазнительно пестрая и подвижная людская толчея по ту сторону парковой ограды.

Но если покупать билеты, то останется только рубль на двоих. К счастью, у входа среди дружинников Броня заметил знакомую фигуру – слегка сутуловатого Мараускиса с плешивой головой и сверхотутюженными брюками. Биографию Мараускиса Броня уже знал от матросов.

– Через пятнадцать минут я принесу тебе десять рублей, – прошепелявил он сквозь бороденку. – Этого часового скорпиона сейчас мы познакомим с зарубежными методами: шантажом!

– Ты хочешь… похитить его? – в восторге зашептала Байба.

– Жена за эдакого ничего не даст. Поступим попроще.

Броня вразвалочку подошел к улыбающемуся Мараускису и что-то шепнул ему на ухо. Затем оба вошли в прибрежный ольшаник.

– Говорите быстро, что вы хотели сказать, скоро мой выход на эстраду.

Броня холодно усмехнулся:

– Хоть через пять минут, только оставьте мне десять рублей.

– То есть… как?

– В прошлую среду ночью в двадцать три часа тридцать минут мне представилась возможность наблюдать, как вы вместе с женщиной, одетой в светлый пыльник, поднялись в будку спасательной станции и там наедине провели два часа. За десять рублей я согласен забыть этот факт и не сообщать вашей жене. – И Броня сатанински скрестил руки на груди, хотя этого под накидкой нельзя было заметить.

Мараускис стал уменьшаться на глазах, так как ноги, подкосились и шея ушла в плечи.

– То есть… как? Разве вы сами не женаты?

– Я? Состою в свободном браке. Но речь-то идет о вас. Десять. И побыстрее!

Мараускис запустил руку в карман брюк и бережно вытащил кошелек. Заглянул в обтрепанный кошелек, как лягушке в рот. Зубов-то в таком нет…

– Три рубля есть. Мелочью…

Но Броня со своей высоты уже разглядел живительную красную бумажечку. Скупой, сатана.

– Десятку сюда, или же я иду с рапортом к вашей жене. – Броня протянул ладонь и топнул ступней о землю, как мексиканский танцор, у которого тоже широкие, только намного более чистые концы брюк.

Расчетливость победила предосторожность. Мараускис вздохнул:

– Мне жаль…

И вдруг стал преображаться. Спрятал кошелек. Перестал дрожать. Выпрямился. С рукава пиджака снял голубую повязку охранника порядка. Пальцем укрепил очки на носу.

– Давай трояк и беги домой за семью! – Броня собирался схватить за галстук Мараускиса.

– На… тебе… трояк… – сквозь зубы процедил Мараускис.

Нечесаная Бронина головушка трижды очень быстро меняла местонахождение между черствыми ладонями Мараускиса, потому что тот три раза в две руки двинул Броню по щекам. Затем отступил на шаг.

Броня прежде всего собирал мысли в потрясенной голове, потом пробормотал:

– Так… нельзя… За рубежом хиппи сами… бьют… Иду… к вашей жене! – И повернулся, чтобы идти.

Мараускис прыжком преградил ему путь:

– Поживиться на чужой беде? – и опять замахнулся.

Броня испугался: может, этот дружинник специально обучен, как из невооруженного юноши сделать отбивную… Чего ждать от невежд, которые ничего не знают об основных законах шантажа? И он убежал в кусты.

Мараускис снова натянул на рукав должностную повязку. Честь организации охраны общественного порядка не была запятнана, так как он дрался как частное лицо.

Наткнувшись на столб, врытый в берег, Броня остановился. Столб был одной из свай, на которые опиралась спасательная станция. Постой, может быть, деньги удастся заработать тут? Броня ногой стукнул по столбу:

– Помидор!

Наверху из окна свесились головы обоих матросов.