Текст книги "Розовый слон"

Автор книги: Берзинь Миервалдис

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 25 страниц)

– Первые кирпичи в новое пятиэтажное здание трикотажного цеха.

– Это не первые кирпичи, а первая поллитра, – усмехнулся Нарбут.

– И это тоже. Но разве из-за того, что фотограф этого не показал, строители обошлись бы без выпивки? Историю фальсифицировать я не стану. Пусть этим занимаются другие. Фотограф должен быть объективным, как… как…

– Объектив, – дополнил Нарбут. – Чем примечателен этот автобус?

– "Икарус", этот с раздевалкой сзади. Впервые в Бирзгале. Рига – Бирзгале. Три часа. Супер!

– А эти возбужденные женщины? Рты разинули. Какую арию поют?

– Про апельсины. Очередь за апельсинами. Если бы я этого не зафиксировал, грядущим поколениям не было бы ясно, что такое очередь.

– А это – внизу, как шнур кнутовища, а поверху широкое, как простыня. Будто окна, будто шиферные балконы..

– Есть окна, есть балконы, есть. Новые дома в Тендиках. Перспектива снизу. Районная газета заказала новые тендикские дома. Полдня я глазел со всех углов: как доказать, что эти коробки построены в Тендиках, а не в Валмиере, Лиепае или Волгограде? Ну никак. Залез на дерево – тоже самое. В строительстве все крыши одинаковы. Серый шифер. Эпоха волнистого шифера. Все равно не отличить. Тогда я лёг навзничь. Видите – совсем другие, чем в Сигулде или в Салдусе. Теперь у здания свое лицо!

– Свое-то свое, но такое, как у пропойцы, у которого каждый глаз косит в другую сторону.

– В газете все-таки поместили.

Нарбут поглядел на Пакулиса пристальнее. Пойди пойми, что скрывается за пушистой прической, за этими бакенами и дешевым синим пиджачком. Историк по меньшей мере.

– А как насчет передовиков? Семьдесят третьего года, для дома культуры.

На полу тут же были выложены в ряд доярки, трактористы, плотники, вязальщицы. Неужто снимал их тот же самый Пакулис: все одинаковые, торжественно-серьезные, световой венчик над головой, как у людей, занятых в сеансе столоверчения. До фотографа, кажется, все лица обработал боксер, сдвинув их наискосок. Разница только в том, что одних ударил с правой, других с левой стороны. Молодые они или старые – лица у всех гладкие, как попочки у младенцев.

Нарбут опять поглядел на фотографа. Довольно экспрессивные жанровые картины с сорванной бурей крышей фермы или сварливые бабы у ящиков с апельсинами и академически величавые лица вязальщиц джемперов или свиных акушеров казались взаимоисключающимися.

– Знаю: одинаковые, как почтовые марки. Иначе нельзя. Таков стандарт. Смеяться тоже нельзя. Касперьюст мне сказал: если в публичном месте увидят, что председатель колхоза смеется, никто больше не будет его слушаться.

Нарбут отобрал десятка два, по его мнению, более выразительных лиц. Приливы энергии у него наступали не только когда очень хотелось писать, но и когда не было денег. А Касперьюст пригрозил заморозить его зарплату. Перейдя через улицу, в мастерских молочного пункта из гвоздей разного калибра он согнул нужные крюки и взялся за украшение вестибюля. На степах повесил широкие струганые еловые доски. Сквозь лак, как речной поток, волнуясь, текли широкие волокна. Стараясь найти приятные для глаза расстояния и пропорции, он прикреплял к доскам фотографии. Над дверью в воздухе повесил вырезанные из картона буквы, которые напутствовали: "До жатвы сено под крышу!" Когда под снимками были прикреплены выведенные тушью надписи, с улицы через высокую дверь вошел Касперьюст. Они оба видели фильмы об открытии художественных выставок. Касперьюст – первый гость – заложил руки за спину и начал обход в сандалиях на босу ногу.

Осмотрев передовиков, Касперьюст торжественно крякнул:

– Фотографии соответствуют действительности и все они правильные, только не знаю, как насчет отбора..

– Это все зарегистрированные передовики!

– Но какие? К примеру, эта доярка Элма Юкумниеце. Вы не знаете, что месяц тому назад она окатила молоком мужа, когда тот подвыпивши начал на ферме ее лапать.

– Нет… По лицу этого не скажешь…

– Но мы-то знаем. Еще будет товарищеский суд, потому что это было колхозное молоко. Так что… не надо торопиться с Юкумниеце до товарищеского суда. Может случиться, что после него ее больше не оставят в передовиках. Так, рядом Дайлонис Буцис, тракторист. А вы знаете, что он два раза провожал с вечера танцев замужнюю учительницу Лиепиню? И под своим пиджаком, потому что якобы шел дождь. Поговаривают даже о расторжении брака. Так что сомневаюсь, долго ли будем мы считать его примером для других.

– Жаль, такой симпатичный парень, – вздохнул Нарбут.

У следующего фото Касперьюст сурово нахмурил брови:

– Чем глубже в лес, тем больше дров: и Скродерен тут!

– Лучший грузчик на товарной базе. Конфеты из ящиков не выуживает, пишет поздравительные стихи для нужд дома культуры.

– А лента, черная лента вокруг волос? Углы рубашки завязывает в узел. Если мы такого выставим тут в пример, то будут говорить, что дом культуры пропагандирует лепты вокруг волос и голые пупки. Не годится, определенно не годится!

Нарбут сунул руки в карманы брюк, прекращая тем самым изображать любезного сопровождающего во "время акта открытия выставки.

– Вчера годились, сегодня нет.

– Если человек, пусть даже вчерашний передовик, сегодня ведет себя как-то так… исключительно, то в дом культуры его впускать нельзя.

– Даже у передовика может что-нибудь приключиться, не та жена или… Не грешат только покойники да пенсионеры.

– Нельзя сказать, чтобы голова у вас была совсем пустой. Этих трех изъять и заменить их тремя ветеранами труда.

Тут Касперьюст запрокинул голову и увидел тот самый лозунг.

– Это еще что такое? "До жатвы сено под крышу!" Что сие должно означать?

– Это значит, что всякий, кто заходит в вестибюль; должен поскорее убрать сено, потому что жатва на носу – рожь начинает желтеть, я сам был в деревне, зерна уже можно вышелушить на ладонь.

– Не суйтесь не в свое дело, в Бирзгале вы не агроном, а всего лишь оформитель. Раз я сказал сено, то не впутывайте сюда рожь! Из района насчет жатвы еще не звонили. Пишите: "Труженики…"

– Почему труженики? А может – деятели? Латыши народ деятельный…

– Поэтому никто и не говорит – трудяги, а труженики. Итак: "Труженики! Боритесь за высокие урожаи сена!" Так. Но что я вижу? – фото пришпилены к доскам? Почему к доскам?

– Разве плохо? Видите, как волнисты волокна дерева!

– Прикрепить к доске! Надо же додуматься. На доске вывешивают объявления, а не живых людей. Переделайте, пусть будут реечки, как в районном доме культуры!

Касперьюст повернулся к музыкальной комнате. Нарбут затаил дыхание, потому что шеф был уже так раздражен, что начинал задыхаться. Там на стене висели четыре полотна, красочные как цветы астр.

– А тут что?

– Это… это как бы отчет о моей летней работе в Бирзгале… Осенью я буду их показывать и в Риге. Я вот был в колхозе "Сила".

Касперьюст обеими руками стиснул портфель, нагнулся и прочел:

– "Доярка Зента Лиепиня". Не знаю такую.

– Председатель сказал, что хорошая доярка, окончила среднюю школу и осталась в доярках. Сам посоветовал.

– В районе утверждена?

– Говорит – будет.

– Этого мы еще не знаем. Почему не в белом халате, как должны быть все доярки?

– Телята пугаются. Видите – на лице утреннее солнце…

– Биографию ее знаете?

– Мне важно лицо.

– А мне – биография. А этот малый рядом? Так… "Тракторист Эдвин Тауриньш". А почему он сидит возле трактора?

– Это в конце борозды. Люди иногда отдыхают, трактористы в том числе. Сейчас встанет и начнет работать!

– Почему он курит?

– Потому что некоторые несознательны, еще курят…

– В таком случае его нельзя показывать так, чтобы все видели. Дом культуры посещают и дети. Называется тракторист, а сам сидит и курит.

Но председатель сказал, что работает как зверь. Можете позвонить…

– Председатель в колхозе, а в доме культуры директор. Пусть позвонит мне! – Тут Касперьюст отстранился от Нарбута, как от человека, который непрерывно отхаркивает вирусы гриппа. – А здесь! Батюшки-светы!

Азанда, не замечая, что Касперьюст отворачивается от нее, на полотне продолжала подносить ко рту кусочек пирожного, счастливо глядя в будущее, Голубые соблазнительные тени на платье под буграми грудей…

– Эта… На той стороне улицы! – сказал Нарбут.

– Знаю. Ее зовут еще и Казандой. Знаете ли вы, как она танцует! Виляет попой во все стороны. Знаете ли вы, какое короткое платье она носит! И такую вывешивать в доме культуры!

– Но разве она вам не нравится, такая, как здесь, на картине? Щечки как лепестки цветка. В глазах тоска по кусочку счастья. По счастью, как она его понимает. Разве ваше счастье лучше?

– Мое более правильное. И тоскует она не по кусочку счастья, а – но пирожному. Пирожное… это не счастье, это… как-то так исключительно!

– Но если бы вы совсем не знали ее, не знали, что это Азанда из Бирзгале, а вот здесь была бы надпись "Девушка из Ленинграда", неужели она и тогда бы вам не понравилась?

Касперьюст на мгновенье мечтательно прикрыл глаза, потом закричал:

– Я же говорил, что я женат. И не могу я не знать того, что я должен знать! И не позволю в доме культуры выставлять такую, которая путается с парнями.

Нарбут вздохнул. Сводчатый лоб Касперьюста был утесом, который не могли поколебать такие нежные средства, как округлости Азанды.

Касперьюст прошелся вперед, глянул на очередное полотно и опять отпрянул назад:

– С ума сойти! Нарбут, это уже издевательство над домом культуры: вывешивать на стенах не только сомнительного толка девиц, но еще и пьяницам вы самолично оказываете честь! Крупнейший мелкий жулик в Бирзгале и – в доме культуры! В одних стенах с ветеранами труда и лучшими доярками!

Сам виновник Магнус Шепский, в обвисшей жокейке набекрень, своими черными глазами внимательно глядел на Касперьюста, да еще гадко улыбался. Казалось даже, что в вестибюле раздается его внезапное громкое "Ха-ха-ха!". Именно такого Шепского Нарбут увидел у киоска, подметил в лице его необычную бойкость и не мешкая набросал его, угостив за позирование двумя бутылками пива.

– Но если бы вы не знали, что это Шепский и что он чуточку ворует? Франс Гальс писал… пьяниц. Возможно, что и они воровали и даже дрались. Разве бирзгальский пьяница хуже амстердамского? Надо же быть хоть немножко патриотом…

– Не заливайте мне про Амстердам! Пусть в Голландии поступают как хотят, но в Бирзгале я пьянство не позволю пропагандировать.

– Тот пьяница в Амстердаме умер, мастер Гальс тоже, а картина живет!

– Ну вот, вы же сами подсказали – оба умерли! Когда умрет Шепский, когда умрете и вы, тогда поговорим. На такое бесстыдство у меня иного ответа нет и не будет.

Не была ли Азанда в этот миг подлинной и даже беспомощной перед окружающим миром, спрятавшись за кусочком торта?

– Шепский! Эдакое чудище в доме культуры! – Касперьюст мелкими шажками, выворачивая ступни и переваливаясь, пошел к дверям зала. – Теперь я вспомнил, двоюродный брат мне рассказывал, что в детстве вас укусила за задницу бешеная лиса.

Дискуссия вошла в последнюю стадию, то есть стадию взаимного обмена "любезностями". Нарбут почувствовал, что бакены его встают дыбом, как у окуня колючки плавников.

– Меня – лиса! Круглый идиот! Вам… в эту башку следовало бы воткнуть нож и вилку, и вы приобрели бы свой естественный вид – поросенка! Подарю вам велосипедный насос, чтобы вы могли накачивать себя! – Окажись у Нарбута под рукой кисти, бросил бы их на пол. На подоконнике стоял истерзанный паразитами кактус гардеробщицы. Нарбут схватил его. Величие художника измеряется величием его эмоций. Раздробить!

Поскольку сцена напоминала идиллию в кругу собственной семьи, Касперьюст превратно понял намерения Нарбута. Прикрыв лицо портфелем, он отважно закричал:

– Если вы бросите, уволю с записью в трудовой книжке!

Нарбут швырнул кактус на пол и крикнул в ответ:

– Только попробуйте! Тогда я подам в суд на вас за членовредительство! В доме культуры нет никакой охраны труда! В комнате декоратора вся вентиляция – печная труба в плите, а мы годами работаем с химикалиями, с а-це-то-ном! Штраф будете платить из своего кармана. Двадцать пять рублен по меньшей мере.

Заметив, что от цветочного горшка остались одни осколки, Касперьюст кряхтя опустил портфель. Двадцать пять рублей не шутка. Что жена скажет…

– Уберите со стены эту голую и хулигана и тогда можете уходить по собственному желанию! – Через белую дверь Касперьюст выскользнул в пустой зал.

Этот месяц надо бы еще протянуть. Здесь было что писать. И Азанда… Нарбут и в самом деле будет не только любить Азанду, но и писать. И он отправился в дом Свикене, где якобы проживают те рижские чудаки, чтобы сговориться с ними если не о ночлеге, то, во всяком случае, о беспрепятственном ателье на лоне природы. Хиппи сами охотно гуляют голыми, они поймут и других голых.

Если тебе принадлежат только две сорочки и еще какие-то пустяки из нижнего белья, то это еще не означает, что белье вовсе не приходится стирать. В этой связи Бертул разыскал белое, похожее на барак здание по улице Салацы, стоявшее за рядком рябин. Опрятность здания соответствовала его назначению: это была бирзгальская прачечная. В приемной комнате все было белым, начиная со стен и кончая халатом приемщицы. Лишь прикрепленная бечевкой к потолку комнатная береза и карминно-красные губы приемщицы Шпоре были другого цвета.

Она сидела за столом величественно, как судья, проводила пальцем по списку белья и в то же время карим глазом внимательно следила за каждой штукой белья, которую кидали на весы: пришит ли номерок к воротнику рубашки, не бросают ли в кучу вместо полотенца лишь один конец от него.

Бертул вошел с простым приветствием:

– Здравствуйте! Как говаривали в деревне: "Наверное, не ждали?"

Этот Бертул со своей дружелюбной улыбкой, очевидно, хотел ей понравиться. Мужчина, который хочет понравиться, – осторожно!

– Ждем всех, у кого грязное белье, – ответила она.

– Всех, кто жаждет чистого белья, – добродушно поправил Бергул, бросая свою бедность на большие весы. – Рубашки прошу накрахмалить. Даже в Риге я не видел такое ослепительно чистое и отутюженное белье, как в Бирзгале. Парни в доме культуры ходят, как дипломаты.

Видать, этот Сунеп понимал, что такое отглаженная сорочка. На щеках Шпоре в буквальном смысле слова по морщинкам растеклась улыбка.

– Вы в первый раз? Номерок не пришит. Возьмите, это будет ваш номер. Двести семьдесят.

– Делится на три и на девять. Счастливая цифра. Благодаря вам буду ходить в счастливой рубашке.

Кончилось тем, что Шпоре взялась сама пришить эти номерки. Зазвенел телефон. Шпоре говорила с сосредоточенным выражением на лице, будто бы собеседник находился по другую сторону стола.

– Акт для административной комиссии? Комиссии – после работы. По вопросам музыки? У меня находится товарищ Сунеп из дома культуры. Хорошо. В шесть часов на мосту.

Она повернулась к Бертулу:

– Уполномоченный Липлант приглашает вас, как специалиста, тоже принять участие в комиссии. Жалобы на загрязнение окружающей среды.

– Но я… из химических веществ знаком только с алкоголем, пардон – с одеколоном…

– Среда – это не только земля, но и воздух, и отбросы, не только нефильтрованные помои, но и нечистые звуки. Вы приглашены как специалист по музыке.

Нельзя же было заявлять, что он в принципе ноты не признает, потому что не знает их. Поэтому Бертул согласился.

В шесть часов на мосту собрались уполномоченный милиции Липлант, в форменных брюках, но в сандалиях и без пистолета, Шпоре – в зеленом брючном костюме, банковский кассир Кергалвис, широкоплечий, глядящий на мир с чувством ответственности через четырехугольные очки, в пиджаке, потому что на рубашку ленту дружинника повязывать не подобает. Врач Симсоне, как обычно, в белой блузке, часто складывала руки и глядела на носки туфель, лишь изредка окидывала взором окружение, чтобы успеть многое приметить.

– Пошли! – Липлант повел маленький отряд в атаку на загрязнителей воздуха. – Слышите, как они там душат своих обезьян…

По берегам реки, против течения, до самого моста докатывались вопли, какие вырываются у человека, если его ритмично несколько часов подряд бьют гитарой по голове.

Жизнь Байбы и Брони, то есть Бинииев, продолжалась в зеленой музыкальной идиллии, ибо после посещения вечера танцев у них осталось еще пять рублей восемьдесят копеек. Дергая картофельную ботву, они ухитрялись еще собрать себе по картофелине. То, что большинство клубней оставалось в земле, Байба не знала, потому что на уроках биологии в такие подробности о картошке не вдавались, к тому же она не была курицей, чтобы копаться в земле. Ногти женщине нужны, чтобы их покрывать лаком и ущипнуть милого за плечо, а вовсе не для того, чтобы обламывать их, гоняясь за лишней картофелиной. Ещё раз купили масло, твердую колбасу, кусочек копченого окорока, конфеты «Кара-Кум». Ели, лежа на матрасе, так было удобнее, и разве мало в фильмах перевидано, как любовники пьют кофе в постели. Колбасную шкурку бросали на пол. Когда после часа ночи умолкал звуковой аппарат, на веранду прокрадывалась белая кошка с черной пестринкой вокруг глаза и шкурки съедала. В остальном кошка выказывала новым хозяевам свикенского дома недоверие, даже презрение. Если кошку заставали на кухне, сидящую на столе, откуда она обозревала мышиные норки, то в одном прыжке она оказывалась на полке с посудой, а оттуда через потолочный люк исчезала на чердаке. Особенно после того, как Броня картошкой запустил и попал в нее. Безмозглая кошка не понимала, что Броня это делал просто так, ради спортивного интереса. Как-то раз кошка даже оставила что-то нехорошее возле плиты. А в школе ведь никто не учил, что подобное стихийное бедствие следует посыпать пеплом.

– Вот вернется Свикене. Она человек опрятный, не захочет нюхать, тогда и уберет, – рассудила Байба.

Хуже того – однажды утром, проснувшись примерно в десять, Байба возле себя на полу увидела дохлую мышь. Сама кошка, сидя под сиренью, усмехалась в усы и наблюдала, как эта девица вскочила и дергала за плечо своего рыцаря:

– Броня! Мышь… к постели пришла дохлая мышь!

– Скажи ей… пускай уйдет… – проворчал мужчина.

Так как перенести матрас на новое место было более тяжелым трудом, он все же убрал мышь.

Свикене оставила в колодце только холодную воду. Часто умываться в такой воде не было никакой возможности. Байба, в фарфоровых посудинках замешивала генциано-фиолетовую, черную, как сажа, краску, потом тонкой кисточкой и карандашом очерчивала брови, оштукатуривала края век, все остальное покрывала фиолетовой краской, и после этого, разумеется, лицо надо было беречь от воды, немыслимо же каждый день по два часа так тяжело работать. Грязной посуды на веранде почти не было, ее относили обратно на кухонную полку.

Однажды утром Байба вызвалась сходить за хлебом. Хлеба она купила, а у Азанды поинтересовалась, где тут поликлиника.

– В животе жуть как режет, уж не пристала ли желтуха, – пояснила она.

В поликлинике, в сером двухэтажном доме, рядом с рестораном, Байба искала не терапевта, а гинеколога.

В кабинете доктора Симсоне, в царстве накрахмаленных белых одежд, ее обтрепанные вельветовые штаны были единственной грязной вещью.

– У меня по утрам под ложечкой мутит что-то и слюни текут… – робко прошептала Байба, на миг позабыв, что для хиппи, в общем-то, все безразлично. Носик под веснушками даже покраснел. Симсоне, неестественно приветливо улыбаясь, кивнула в сторону никелированного кресла. Оказалось, что без мешковатых штанов Байба не хиппи, а испуганная девочка. Со вздохом начала она свой женский путь. Первый этап – кресло гинеколога с подпорками для ног.

– Вы много курите; как только вошли в кабинет, сразу почувствовался запах табака, – заметила Симсоне, продолжая записывать в карточку.

Байба уже надела штаны и, стоя на платформах, опять почувствовала свое превосходство над этой молодой, но старомодной докторшей, у которой на ногах были какие-то босоножки.

– Наши все курят.

– Ну что ж, тогда всем нашим этого не надо делать, – благодушно ответила Симсоне. – Бывает, и у девушек текут слюни и появляется тошнота, особенно если курят натощак. Сказать, что вы в положении, твердых оснований у меня нет. Зайдите, пожалуйста, через две недели. А пока применяйте это. Два раза в день. – Врач протянула брусочек, завернутый вроде бы в туалетную бумагу.

– …свидания, – выдавила из себя Байба.

У свикенской риги она с любопытством развернула сверточек Симсоне с тяжелым лекарством. На бумаге лежал кусочек мыла, совершенно нетронутый, с надписью "Банное".

– Вот коза, ну и коза! Броня ее отстегает! – И мыло полетело в траву. Пусть лягушки умываются. Однако Броне она ничего не сказала.

К столику в тени сирени они вынесли стулья с плетенными из камыша сиденьями, пили воду с клюквенным сиропом и закусывали белым хлебом с краковской колбасой. Денег оставалось еще два рубля восемьдесят копеек. Поев, они закурили.

– Бинний, тебя по утрам не тошнит от курения?

– Если еще ничего не ел, то иногда ужасно хочется плеваться, – ответил Броня.

На девятнадцатой волне отыскали музыку для послеобеденного отдыха. В сторону Бирзгале уносились знакомые раскаты гитары, сопровождаемые будто бы проклятиями. Наверное, Джеггер!

За домом кто-то громко крикнул:

– Есть здесь кто-нибудь?

– Что за чудеса, или они не слышат, что мы здесь, Заходи! – откликнулся Броня.

Во двор вошел мужчина в синих плавках обычного фасона, тучный, волосатый, с лысой вспотевшей макушкой, держа в каждой руке по вырванной лебеде, и начал орать:

– Целую неделю люди спать не могут без зимних шапок, дети по ночам вскакивают и со страху писаются в постели… Будет, наконец, тишина или нет!

Броня с достоинством, как дипломат, закинул ногу на ногу, пошевелил грязными большими пальцами и оглядел взволнованного обывателя.

– При чем тут я, если ваши дети мочатся в кровати?

– Чтобы тишина была, понятно! Надоело слушать, как в вашем доме ишаки орут! Если не прекратите, будем жаловаться!

Броня приглушил транзистор:

– Музыку слушать не запрещается. Если хотите писать жалобу, одолжу бумагу, – и возобновил прежнюю громкость.

Грозный окрик на английском языке поразил незнакомца. Думая, что грозятся тут же убить его, обыватель выпустил из рук лебеду, схватился за голову и убежал.

Биннии обменялись улыбками, без слов выражая удивление столь недоразвитой публике. В Манеже и во Дворце спорта играют вдвое громче и за вход надо платить четыре рубля.

Когда эта превосходнейшая вещь отзвучала, во двор, ворочая головой, как курочка, вошла, быстро семеня ногами, седая бабуся, подстриженная "под мальчика". Броня, взгромоздив ноги на стол рядом с транзистором, позу менять не стал.

– Добрый день. Это… я вам, дети… – Старуха поставила банку молока рядом с приемником.

От изумления Броня снял ноги со стола.

– Платить не станем, мы не заказывали.

– Батюшки мои, да я разве о плате, только очень, очень прошу: не играйте так громко, у меня курочки как услышат, так бегут с гнезд и теряют яйца в крапиве…

Так как старуха вела себя прилично, Биннии ее ни в чем не упрекали. Но, будучи честными, они не обещали играть потише, так как это было бы уже ограничением их личной свободы. Старуха молча поклонилась и засеменила в сирень.

Биннии пошли купаться. Броня заплыл поглубже, где над водой плавали цветы водяных лилий. Когда схватишь их, потянешь, стебли, кажется, растягиваются, как резиновые, потом с приглушенным щелчком отрываются от корней. Броня принес их Байбе. Байба смастерила из стебельков лилий нечто вроде бус, одну гирлянду повесила вокруг шеи, другую вокруг бедер.

– Как на Флориде… – шептала она и позволяла Броне положить ладонь в долину между бедрами и туловищем.

Тут их потревожил хруст гравия, лодка выползла на берег. Это была бело-голубая лодка "спасателей на воде". Теперь они уже знали, что одного спасателя, пухлого, рыже-волосатого, звать Помидором, а второго, с черными подстриженными до бровей волосами, Редиской. Приехал Помидор.

– Прихватите бутылку вина. Вечером приеду за вами, – сказал Помидор. – Ты обещал тонуть. Надо бы поскорее, а то начальство придирается, что мы никого не спасаем.

– Найди свидетелей, – фыркнул Броня, пыряя под лодку.

Под вечер Биннии в парадных костюмах – в пончо и на платформах – ждали лодочника. В заплечной сумке "Пан-Америкен" лежала бутылка "Бисера" за два тридцать. В кошельке еще оставалось примерно копеек пятьдесят.

– Достаточно для почтовых марок, – сказал Броня, – будем требовать, чтобы прислали денег, иначе домой не попадем.

Люди на посту были востроглазыми, зря свой хлеб не ели – в один момент лодку оттолкнули с того берега, и в три весельных взмаха спасатели были тут как тут. Они тоже были в парадных костюмах: в сине-полосатых тельняшках моряков и в джинсах с матросским клешем. У Редиски на шее висел бинокль. В лодке на решетке валялись резиновые ласты, очки ныряльщика, под рукой мегафон.

Перебравшись на другой берег к будке на сваях. Броня посмотрел вверх, назад на реку, потом на тот берег реки и констатировал:

– Вот где подходящее место было бы нашим раскинуть "Green camp".

Помидор разинул рот:

– Что это такое?

– По-английски. Зеленый лагерь. Это место, куда сходятся хиппи со спальными мешками и палатками. Спят, курят… Играют на гитарах, поют, можно танцевать экзистенциально… Как в Копенгагене.

Редиска стал у подножья лестницы и пояснил:

– По бумагам это считается спасательным постом третьего класса, а мы являемся матросами номер один и номер два, но можем устроить и гринкемп. Хау, наверх!

Наверху, на площадке перед дверьми, они остановились. Под ними спокойно текла река, обходя хвощовые островки, чернели омуты, поросшие листьями водяных лилий, склонялись ветлы, и казалось, что поникшими ветвями пили воду… Романтичная картина, но хиппи не должны были показывать, что им тут очень нравится. С мачты, привязанной к углу будки, свисал флаг с якорем на полотнище. Над головой, как толстый алюминиевый цветок, развернулся громкоговоритель.

– Наша палатка. – Матрос номер один приоткрыл дверь.

Самый маленький домик, если его не перегораживают, кажется вполне просторным. Рукой можно достать до потолка, стены обшиты пластинами из прессованных опилок. На реку выходило широкое окно. По углам валялись пустые бутылки из-под пива. Особенно много было окурков от сигарет: и на подоконнике, в пустых консервных банках из-под трески в томате, и на полу, у изголовья двуспального топчана, и даже наверху, на узеньком шкафу. Биннии тоже закурили.

– Много приходится курить, такая работа, – извинился Редиска, высыпая окурки из некоторых более мелких пепельниц в трехлитровую банку из-под маринованных огурцов.

– Нервы сдают? – спросил Броня.

– Так, от нечего делать, томимся. Никто не тонет. Когда идет дождь, никто не купается, по два дня торчим здесь, чтобы получить два выходных, – вздохнул Помидор.

– Запишем, кто есть вы, – Редиска открыл серый журнал, приговаривая: – Матрос номер один. В двадцать часов пятнадцать минут явились на пост местные жители Биннии… Профилактическое собеседование на предмет… опасности утонуть. – Редиска захлопнул журнал. – Бумаги у нас в порядке. Как-то раз примчался Кергалвис с дружинниками проверять, "на месте" ли мы. В журнале все сошлось минута в минуту.

– Ну так, начнем профилактическое собеседование.

Ситдаун! – широким жестом указал на топчан Помидор и снял с него лишние тряпки. Матрас был застелен когда-то в прошлом клетчатым одеялом, но теперь оно такое замызганное, будто собаки на нем спали. Биннии сняли пончо, оставаясь в лимонного цвета рубашках с письменным пожеланием "Fit!" и намалеванными каплями крови на спине. Они сели и вытянули ноги вперед, чтобы хозяева разглядели туфли на платформах. Оба матроса, будучи детьми природы, нагнулись, оглядели обувь и одобрительно протянули:

– Вот это корабли!

Бикини из "Пан-Америкен" извлекли бутылку "Бисера".

Из двух чайных стаканов вытрясли мух, которые потонули непосредственно на спасательной станции, и все тяпнули по первому заходу. Матросы стали разговорчивее и открыли несколько служебных тайн.

– С одной стороны, хорошо, что не тонут, было бы жаль людей.

– Вам-то что – ласты есть, опускайся на дно и спасай, – возразили Биннии.

– Это если пускают пузыри здесь, на виду, а если за кривуном, то амба. Даже в бинокль за кривуном ничего не увидишь. На! – Редиска протянул Байбе бинокль.

До чего ж чудесно это – как в книжке с картинками!

– Лягушка сидит на листике водяной лилии! – А за поворотом и в самом деле могло хоть десять человек тонуть сразу незамеченными.

– Зачем же вас держат? – удивлялась Байба.

– Предусмотрено, что в городе должен быть пляж, а на пляже спасательный пост. По распоряжению купаться положено здесь. За кривуном есть плакат, там купаться запрещено, но именно там мужики лежат как тюлени, играют в карты, прыгают в воду, Столб-то наказать никого не может. А нам-то что, от мая до сентября получаем шестьдесят в месяц и через два дня два свободных. Но по правде сказать, особой пользы тоже нет – от скуки зарплату прокуриваешь да пропиваешь на одном пиве. Конечно, бывает, кто-нибудь и принесет что-то. Предусмотрено, и все тут. В этом году якобы будут держать нас и зимой, чтобы ходили по школам, лекции читали. Зато мы гармонично развиваемся. – Редиска выхватил из-под шкафа гантели и с молниеносной быстротой раз двадцать толкнул их над головой.

– Иногда мы помогаем, – извинительно сказал Помидор. – Прошлым летом двое, топчась в воде, порезали ступни о разбитые бутылки. Мы тут же их перевязали. В шкафу у нас все есть.. – Помидор распахнул дверь узкого шкафа. На верхней полке видно было несколько пузырьков и такие марлевые бинты, будто их долго держали в кармане.

На нижней полке опрокинулась одна из пустых винных бутылок. Помидор опять захлопнул аптечку:

– Тяпнем!

Тяпнули, затем Броня поставил на магнитофон одну из своих кассет. Проигрыватель подключили к усилителю, и от угла будки к Бирзгале как цунами покатились волны мощных звуков, вламываясь в каждую квартиру. Но этой стороне реки в ту ночь все спали при закрытых окнах, многие из-за жары вспотели, разбрыкались, сбросив одеяла, а потом мучились с насморком. Более музыкальные собаки подвывали, правда, без нот, часто путаясь в ритме, другие же со страха или от злости дрожали и непрерывно рычали. Зато отличная, музыка была доведена до самых широких народных масс.

– Первый сорт! – признал Помидор.

Редиска тем временем во все свои черничные глаза разглядывал Байбу. Когда выпили, эта макаронина показалась ему сносной, ключицы и верхние ребра не бросались больше так в глаза, а в сине-зеленых глазных озерах сверкали белизной глазные яблоки. Свет они не включали. Над противоположным берегом реки поднимался светло-синий шатер неба с воткнутым в него желтым полумесяцем.