Текст книги "Бессмертник"

Автор книги: Белва Плейн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 39 страниц)

«Мы переехали, сняли квартиру. У меня сердце пошаливает, совсем не могу ходить по лестницам. Но вы, Анна, чудесно выглядите и нисколько не постарели».

«Что вы… – отозвалась мама. – Постарела. На целую вечность!»

«Ну, по вашему лицу, во всяком случае, не скажешь. Анна, заходите как-нибудь в гости, я буду рада. Мы живем на углу Семьдесят восьмой улицы и Пятой авеню. И сын неподалеку от нас, через два квартала, очень удобно».

Когда они распрощались, мама произнесла – не для Айрис, а так, себе под нос: «Пятая авеню! Еще бы! Вест-Сайд теперь уже не для них».

Айрис все прекрасно запомнила.

– Похороны в среду, в одиннадцать, – продолжает папа. – Я постараюсь пойти с тобой. Ну а если не смогу, пойдешь одна.

– Я никуда не пойду, – говорит мама очень спокойно.

Айрис слышит шелест газеты.

– Не пойдешь? Ты шутишь?

– Вовсе нет. Я не виделась с этой женщиной много лет. Я для нее была никто и ничто, зачем мне идти на похороны?

– Зачем вообще люди ходят на похороны? Как иначе выразить уважение к покойному? Я тебе поражаюсь!

Мама молчит.

– Кстати, – продолжает папа, – они в свое время были очень добры и оказали нам немалую услугу. Может, ты забыла? Существует же, в конце концов, человеческая благодарность?

– Благодарность? Ты берешь заем в банке, возвращаешь его с процентами и обязан вдобавок испытывать благодарность? – По голосу слышно, что мама рассердилась.

– Анна! Но люди – это не банк! Я тебя не понимаю.

– А где написано, что ты должен все понимать?

Совсем не похоже на маму! Она же всегда твердит:

«Мужчина – глава семьи; помни об этом, когда выйдешь замуж; не спорь и не перечь!» Или: «В браке равенства нет, женщина всегда должна уступать, тогда в доме будут лад и согласие».

Дверь в комнату Мори со стуком распахивается, он вылетает в коридор.

– Ах ты, поганка! – кричит он и с размаху бьет ее по спине кулаком.

На шум выбегают родители.

– Что случилось? Что ты делаешь?

– Эта поганка стояла тут, подслушивала! Не вздумай и мои разговоры подслушивать! А то от тебя мокрого места не останется, паразитка!

– Мори, что за слова! – говорит папа. – Айрис, иди-ка сюда. Что происходит? Ты что же, и впрямь подслушивала?

– Нет, я случайно. Я шла в кухню за яблоком.

– Верьте больше! – снова взрывается Мори.

Мама укоризненно качает головой:

– Мори, иди, пожалуйста, к себе, мы сами разберемся. Айрис, я хочу знать, что именно ты услышала?

Ее так и подмывает выпалить: «Я услышала, что я некрасива. И сказала об этом ты! А тетя Руфь сказала, что с годами я выправлюсь! Она всегда лезет не в свое дело. И я вас ненавижу – и ее, и тебя!» Но Айрис гордячка, она ни за что так не скажет.

Мама встревоженно хмурится. И Айрис вдруг понимает, что именно надо сейчас сказать. Искусно, с умыслом подбирает слова:

– Ты сказала папе, будто не видела эту даму много лет. А ты видела!

– Ты о ком? – спрашивает папа.

– О миссис Вернер. Мы ее видели в городе на прошлой неделе. Вместе с сыном.

– Анна, это правда?

– Да, мы столкнулись с ними на Пятой авеню, – говорит мама со вздохом. – Мимолетная встреча, я не придала ей значения.

– Легче скрыть, чем рассказать?! Не понимаю почему?

– Джозеф! Сейчас не время… – Айрис знает, что она имеет в виду: «Не при ребенке».

– Что ж… – говорит папа. – Айрис, пора спать. Иди ложись. Мама тебе сейчас принесет теплого молока.

– Нет, папа! Ты принеси, – требует Айрис.

Папа держит стакан, Айрис отпивает горячее молоко по глоточку.

– Как, девочка, лучше? Я вижу: тебя что-то расстроило. Ну, скажи папе, что с тобой?

Ее глаза наполняются слезами. Она шепчет:

– У меня нет друзей. Ребята меня не любят.

– Безмозглые обормоты! Но раз они не понимают, чего ты стоишь, это их беда. Ты же у нас самая лучшая, самая умная! Ты моя маленькая королева и, когда вырастешь, будешь ими вертеть-крутить почем зря. Они у нас еще попляшут!

– Я некрасивая.

– Кто сказал? Пускай повторит, глядя мне в глаза!

– А у Марси толстые косы с лентами.

– Ну и что? Терпеть не могу косы. Твои волосы намного красивее.

– Папа, это неправда.

– Солнышко, это чистая правда! Послушай, – говорит он, отнимая от ее губ пустой стакан, – на следующей неделе День благодарения, в школу тебе не идти. Хочешь, свожу тебя в кино? С утра пойдем ко мне на работу, а потом, до кино, заглянем в магазин и купим тебе новое платье. У мамы вечером будут гости, и я приведу тебя к ним прямо в новом платье. Поглядим тогда, кто красив, а кто некрасив.

– Я хочу к тебе на работу и хочу в кино. А к гостям не хочу.

– Ну и ладно, ну и позабудь про них вовсе. – Он наклоняется, целует ее. – Как, заснешь теперь? Выключить свет?

Айрис кивает, он дергает шнур выключателя. Но ей по-прежнему не спится. Она еще долго лежит в темноте, а мысли бегут, бегут…

Папа часто водит их на работу во время каникул. Мори в синем костюме, в синей же, модной шапке; Айрис в драповом пальто с бобровым воротником. Папа гордится детьми, гордится даже пластинкой, которую Айрис носит на зубах, чтобы ровно росли. Папа усаживается в кабинете за массивный стол красного дерева. В кабинете напротив, у мистера Малоуна, точно такой же стол.

Мистер Малоун толстый и веселый, всегда шутит. И держит в верхнем ящике коробку с шоколадками. Малоуны им как родственники: когда маме вырезали аппендицит, миссис Малоун навещала ее в больнице каждый день. И живут они по соседству, только квартира у них куда больше, поскольку детей очень много. Все они – и сыновья, и дочки – высокие, крепкие, румяные; в их компании Айрис чувствует себя совсем маленькой худышкой, чувствует, как торчат у нее лопатки, словно оттопыренные крылышки у птенца. Малоуны любят Мори. Его вообще все любят. В гостях у Малоунов он ходит по всей квартире, разглядывает марки в альбомах и бейсбольные наклейки, ребята тайком от взрослых угощают его в кладовке пирогом. Айрис сидит с родителями, пока миссис Малоун не попросит одну из дочек, почти ровесницу Айрис: «Мавис, будь добра, покажи гостье свою комнату, поиграйте в кукольный домик». Айрис знает, что Мавис неохота ее развлекать, а значит, сейчас пристало отказаться, сказав при этом что-нибудь приятное, уместное, но в голову ей ничего не приходит.

И она уходит с Мавис. Мама остается в гостиной. У нее-то для каждого припасено доброе слово, она со всеми находит общий язык: и с сестрой миссис Малоун, католической монашкой, и дома – с Элен и Маргаритой, и в магазине – с полоумной продавщицей. Ей все всегда улыбаются. Папа говорит, что голос у нее, точно колокольчик, он это сразу заметил, как с ней познакомился. «Другие-то женщины кто подвизгивает, кто подвывает, как шавки беспородные. Голос, он не всем дан», – говорит он.

Папа очень любит маму, это каждому видно. Всегда говорит, какая она умница, как вкусно готовит – не то что Маргарита, которой за это деньги платят. А как он гордился мамиными волосами! Три дня ходил будто в воду опущенный, когда мама постриглась.

Да, он любит маму. И вечно о ней говорит: «Слушайся маму, Айрис. Твоя мама знает, что хорошо, а что дурно».

Но сегодня вечером он на маму рассердился. И они ссорятся теперь – там, у себя в спальне; Айрис все слышит. Ну и хорошо. Очень даже хорошо. Пускай он на нее сердится!

– Ничего не понимаю! – восклицает папа. – На кого все-таки у тебя зуб: на мать или на сына? Стоит о них заговорить, ты прямо цепенеешь.

– Вовсе нет! – Айрис никогда прежде не слышала, чтобы мама кричала.

– Да что спорить, когда я прав? Понять бы только, что они тебе сделали, что там творилось, в этом доме, раз ты до сих пор успокоиться не можешь. Скрываешь, что их встретила, не желаешь идти на похороны… Ничего не понимаю.

Дверь в спальню захлопывается. Говорят они по-прежнему громко, но слов уже не разобрать. Потом дверь снова отворяется, Айрис слышит папин голос:

– Похоже, это просто глупое зазнайство. Мы преуспели в жизни, и ты не хочешь вспоминать о прошлом.

– Оставь меня в покое! – кричит мама.

Тишина.

Проходит много времени; дверь в комнату Айрис приоткрывается. Полоска света все шире, шире. Мама входит, останавливается возле кровати.

– Айрис?

Она не отзывается.

– Айрис, ты не спишь. Я вижу.

– Ну, не сплю… А что?

Мама присаживается на край кровати и берет Айрис за руку: сжимает ее безответную ладонь.

– Ничего. Просто захотелось зайти и подержать тебя за руку, пока ты не уснешь.

Мама на нее не смотрит, но Айрис успевает заметить, что глаза у нее какие-то не такие: красные, с распухшими веками.

– Мама, ты плакала?

– Нет.

– Я же вижу. Это потому, что я рассказала про ту даму с сыном?

– Какую даму? С каким сыном?

Опять притворяется!

– Сама знаешь! – сердито говорит Айрис. – Про даму, которая умерла.

– Нет, не потому. – Мама совсем отворачивается.

В Айрис вдруг просыпается какое-то новое, не испытанное доселе чувство. Ей жаль маму!

– Я нарочно рассказала, – говорит она. – Чтобы папа на тебя рассердился.

– Я знаю.

– Я плохая?

– Нет. Такое у всех бывает – когда хочется обидеть, сделать другому плохо.

На языке у нее вертится: «Прости. Я не могу любить тебя так, как люблю папу». Вместо этого она говорит:

– Папа хочет купить мне новое платье, чтобы я вышла в нем к твоим гостям. А я не хочу к гостям.

Вечно он выставляет ее напоказ. Она стоит на пороге одна, а гости – благоухающие дамы в перстнях и браслетах – рассаживаются в гостиной и разглядывают ее со всех сторон.

– Не хочу к гостям, – повторяет Айрис. – Неужели мне обязательно к ним выходить?

– Нет, – отвечает мама. – Необязательно.

– Честное слово? Даже если папа будет заставлять?

– Честное слово.

– Потому что я ненавижу гостей! Ненавижу!

– Я знаю, – говорит мама.

Она с облегчением вздыхает:

– Теперь я и вправду хочу спать.

– Вот и хорошо. – Мама встает и тихо прикрывает за собой дверь.

В ту пору она не могла еще понять то, что поняла много позже: отец в своей слепой любви, сам того не подозревая, лгал ей. Лгал, потому что никакая она не королева и королевой ей не бывать. Лгал, потому что никем вертеть-крутить она не будет и никто у нее не попляшет. С каким стыдом вспомнит потом Айрис эти обещания, полные любви!

Мама же не будила в ней напрасных надежд. И вообще, маме подчас бывало трудно говорить с ней, и Айрис это чувствовала, обижалась, злилась и в злобе своей доходила чуть ли не до ненависти к матери. И все-таки ощущала нерасторжимую связь с ней: как палец принадлежит руке, рука – телу… Разумеется, она поняла это не в девять лет, а много, много позже.

А может, и в девять. Только выразить не могла, облечь в слова. Но что-то она тогда определенно понимала.

14

От папиного глаза не укрыться – ни дома, ни в школе, нигде. Ему до всего есть дело. Мори порой кажется, что папа вездесущ, его дух витает над ними, даже когда сам он на работе. Некоторые из друзей Мори не любят своих отцов, даже откровенно их ненавидят. Другие говорят, что отцам на них наплевать. У Мори с папой все наоборот. Папу интересует все: его друзья, его зубы, его манеры. Он научил Мори завязывать галстук. Показал, как пожимать руку. «У мужчины должно быть твердое, крепкое рукопожатие, тогда люди поймут, что на него можно положиться».

Папа водит Мори к своему парикмахеру, потому что прежний «портил ему голову». Мори с папой часами сражаются в шашки, а еще папа обещал научить его играть в карты, хотя мама против. Но Мори знает: папа все равно научит. Иногда они борются – в гостиной, на полу. Этого мама тоже не одобряет. Ростом Мори почти с папу, но папа почему-то всегда побеждает. Мускулы у него железные. «Я же всю жизнь работал руками», – говорит папа. Теперь он каждое утро делает зарядку. Однажды Мори с папой переходили улицу, и рядом упал прохожий – большой, грузный мужчина. Папа перенес его на тротуар один, без всякой помощи.

И все-таки Мори тяготится папиным вниманием. Хорошо бы его оставили в покое. Айрис, эта глупая пискля, может выцыганить у папы что угодно. А Мори – нет. Он обязан «держать марку». Любимое папино выражение. И еще одно, от которого Мори трясет: «Надо соответствовать».

В то утро Мори был в ярости. Опять тащиться с папой к бабушке. В дом престарелых!

– Тьфу ты! – воскликнул он в сердцах. – Неужели обязательно? Меня ждут, мы договорились идти на каток!

– Нет, ты поедешь к бабушке. Непременно, – твердо сказала мама. – Ты не был у нее много месяцев, она о тебе спрашивала. – Мама дала ему галстук, пиджак, вынула из стенного шкафа хорошее пальто из верблюжьей шерсти. Она заторопилась и заторопила его: – Быстрее, папа уже оделся. Ты же знаешь, он не любит ждать.

Мори с трудом втиснул руки в рукава.

– Весь праздничный день псу под хвост. Ну когда еще, по-твоему, родится Вашингтон, чтоб я мог покататься на коньках в свое удовольствие?!

Он знает, что мама с радостью разрешила бы ему не ехать. На ее лице отразилось сочувствие, но она бодро сказала:

– Поезжай, поезжай. Ты не так плохо проведешь день. – И подтолкнула его к двери. Там уже ждал папа. – Погодите-ка, – вдруг спохватилась мама и, сбегав на кухню, сунула Мори в руки жестяную коробку с нарисованными цветами. – Я испекла для бабушки печенье. Их там наверняка такой вкуснотой не кормят.

Потом мама поцеловала отца. Она высокая, с отцом одного роста, тянуться не надо. По утрам она ходит в широких свободных платьях: голубых, желтых, бледно-зеленых – матовых, словно конфетная начинка. И вообще ее одежда пахнет конфетами, леденцами. А папа весь в темном, только белоснежный воротничок сияет. Он носит темные костюмы, густо-синие или густо-серые, почти черные, темный котелок и черные туфли.

Утро выдалось морозным; холодом повеяло, едва они ступили за порог квартиры. Не успели выйти на улицу, ветер чуть не сбил их с ног и швырнул к машине. Шофер держал дверцу открытой.

– Тим, мы едем в Дом, – сказал папа.

– Так точно, сэр. Понятно, мистер Фридман. – Тим, по обыкновению, дотронулся до фуражки, спросил, хорош ли морозец, и, обойдя машину, сел за руль.

Бабушкин Дом находился на окраине Бронкса. Не так давно здесь было чистое поле, теперь же пустыри перемежались с рядами аккуратных кирпичных домиков и магазинчиков. В целом пейзаж выглядел незаконченным. Никто из знакомых Мори тут не жил, да и сам он бывал тут очень редко, только когда навещал бабушку. С последнего раза прошел, пожалуй, целый год. Да, точно, он был у бабушки перед бар мицвой, папа тогда ужасно расстраивался, что она не сможет попасть к внуку на главный в жизни праздник.

– Машина летит как птица, – довольно сказал папа и стал раскуривать сигару. Во внутреннем кармане пиджака у него всегда лежит портсигар с полудюжиной толстых черных сигар; они с друзьями любят угощать друг друга. Каждый хвастается, что его сигары самые лучшие, и в гостиных зависает сизый дым, несмотря на громкие протесты жен. Папа в таких случаях гордо заявляет, что его жене сигарный дым нравится. Впрочем, если б даже не нравился, мама никогда бы не призналась – это Мори знает наверняка.

Папа зажег вторую спичку, вынул сигару изо рта, изучил подмокший кончик, снова зажал его губами и, поднеся спичку к сухому концу, затянулся несколько раз.

– Уф, хорошо, – сказал он и повторил: – Машина летит как птица.

Машина новая. Вообще-то машины у них были всегда, сколько Мори себя помнит. Но эта устроена специально, чтоб ездить с шофером. От пассажиров его отделяет стеклянная перегородка, ее можно опускать и поднимать. Папе это пока непривычно. На днях, за обедом, он убеждал – не столько маму, сколько самого себя:

– Надо, надо привыкать. Ездить приходится много. Мы же повсюду строим, в разных концах города и на Айленде. Самому искать стоянку – только время терять. К тому же я могу по дороге работать, просматривать бумаги.

На собственные нужды папа тратиться не любит. Зато на семью денег не жалеет: покупает все самое дорогое – игрушки, мебель, меха для мамы. Ну а для трат на самого себя должны быть веские причины.

Папа развернул «Нью-Йорк таймс» и протянул Мори первый блок.

– Я уже прочитал за завтраком, – сказал он. – Читай внимательно, тебе это поможет в учебе.

Папу ужасно заботит все, связанное с его учебой. На родительские собрания он не успевает, туда ходит мама, но вечером папа требует отчета: что говорили, как говорили – от первого до последнего слова. Столь же тщательно он дважды в год просматривает табель. И всегда остается доволен.

Удовлетворенно похлопывает Мори по плечу: «Отлично, сынок, очень славно. Нам иначе нельзя».

Что, интересно, сказал бы папа, если б Мори учился «иначе»? Уж верно, не стал бы наказывать его или ругать. Но… Мори знает, чего ждет от него отец.

Дом престарелых располагается в старом каменном особняке с флигелями и пристройками. Перед входом большая лужайка с перекрестьем дорожек, сам вход обрамлен колоннами – в классическом стиле. А внутри – коридоры, коридоры, уставленные каталками; справа и слева двери в комнатки; звяканье ложек и вилок в грязных стаканах и тарелках, которые горами высятся на жестяных подносах возле каждой двери. А запах какой! Пахнет хлоркой и карболкой, горелым жиром, мочой. Мори затошнило от этой вони. И старики, кругом старики; они шаркают, семенят, держась за специальные ходунки; а мимо проносятся молодые шустрые сестры милосердия – пулей в комнату, пулей из комнаты, где за приоткрытыми дверями видны кровати, а на них совсем древние старики и старухи с разметавшимися на подушках седыми космами. Мори старается не смотреть, не дышать. Его тошнит.

– Твоей бабушке уже семьдесят восемь лет, – говорит папа.

Бабушкина комнатка в самом конце коридора, она живет тут одна, хотя большинство стариков селят по двое.

– А у Денни есть прабабушка, ей аж девяносто два года!

– Ну, до таких лет мало кто дотягивает. Ей, верно, жизнь легкая досталась, без забот, без хлопот… Мама! Здравствуй! Как ты тут?

Бабушка сидела в алькове, неподалеку от своей комнаты, в компании других стариков и старух. Сам, без папы, Мори ее ни за что бы не узнал, прошел бы мимо. Все старухи в этом доме на одно лицо и одеты одинаково: в свитерах и ситцевых халатах – черных или лиловых. Тела у них либо оплывшие и пузатые, либо ссохшиеся и сморщенные. Его бабушка сморщенная.

– Ну же, Мори, поговори с бабушкой.

Мори поздоровался, поцеловал ее. Он знал, что так надо. На самом деле он не хотел до нее дотрагиваться. А коснувшись губами желтого лба, едва справился с подкатившей тошнотой.

Бабушка подняла на него глаза, затянутые бело-голубоватой пленкой, в уголках ее рта пузырилась и густела слюна. Мори чуть не вырвало.

Папа придвинул два деревянных стула – для себя и для Мори.

– Отдай бабушке печенье, – сказал он, но тут же поправился: – Нет, лучше отнеси ей в комнату, она потом съест… Ну, мама, – снова обратился он к бабушке.

Старуха смотрела на него пустыми глазами и морщила лоб.

– Мама, я Джозеф. Твой сын Джозеф, – произнес он. – И я привел к тебе Мори. Это твой внук.

Она, что ли, глухая? Сына не узнает? Мори поежился.

Вдруг она заговорила. Потянулась вперед, взяла папу за руку. Она то плакала, то смеялась. Папа отвечал ей на идише, и Мори не понимал ни слова.

Сидевшая сбоку толстая старуха ухватила Мори за рукав.

– Не обращай внимания, – сказала она громким шепотом и постучала пальцем по голове. – С ней бывает. Несет не разбери-пойми что.

Папа услышал. Нахмурился. Но толстуху было не унять.

– Чего ты худосочный такой? – спросила она у Мори.

Старик, сидевший чуть поодаль, тоже взглянул на мальчика:

– Вовсе он не худосочный.

– Вы-то почем знаете? Своих детей не растили. А у меня четверо. И внуков трое. Мне ли не знать?

– У меня есть племянники и племянницы, вполне достаточно, чтоб что-то понимать. Главное, чтоб котелок варил!

– А я говорю, он худосочный.

– Мори, пойди-ка прогуляйся, посмотри, что да как, – предложил папа.

– Тут нечего смотреть.

Старик обратился к Мори:

– Это твоя бабка?

Мори кивнул.

– Почему же ты с ней не разговариваешь?

Мори покраснел.

– Она не говорит по-английски.

Бабушка болтала без умолку, смеялась, плакала, рассказывала что-то длинно и сбивчиво, то вроде жаловалась, то о чем-то просила. Интересно, есть в ее речах смысл? По папиному лицу было не понять, он просто слушал терпеливо и внимательно. То кивал, то качал головой.

Потом бабушка взглянула на Мори, что-то сказала, папа ответил. Мори отвернулся.

Старик вдруг произнес:

– Твой отец важный человек. Мне восемьдесят восемь лет от роду, и я всегда отличу важного человека. Тебе все дороги открыты с таким отцом.

Мори, не зная, куда деться, уперся глазами в пол. Там – под стариком – разрасталась лужа. Мокрое пятно на брюках ширилось, тапочки промокли…

Господи, поскорей бы выбраться из этой психушки.

К старику подбежала сиделка:

– Бог ты мой! Нам надо в туалет, верно? Ну, пойдем, пойдем…

Бабушка снова заплакала.

– Мори, подожди меня на улице, – сказал папа, на этот раз очень твердо. – Я скоро выйду. Погуляй там, если хочешь.

– А хотите посмотреть чудесную гостиную, которую нам подарил ваш папенька? – оживилась сиделка. – До конца коридора и направо.

Жара у них тут нестерпимая. Но наверно, так надо. Мори слышал, что старики всегда зябнут. Он снял пальто и пошел по коридору – прямо и направо. Остановился на пороге новой гостиной. Большая комната с ярким голубым линолеумом и креслами, обтянутыми искусственной кожей. Несколько стариков играли в карты. В углу блестело лаком новое пианино, старушка пела «Мой старый дом в Кентукки» – один и тот же куплет, снова и снова. В другом углу на столике темнел коричневый радиоприемник и автомат, выдающий за монету лимонад и шоколадку. Здесь даже было возвышение, наподобие сцены, с занавесом, подхваченным с двух сторон бархатными завязками. Сейчас там шаркал, неловко переставляя ноги, старик. Он изображал танец кекуок. Мори отвел глаза. На стене, у двойных дверей, выходящих в парк, сияла бронзовая табличка: «Обстановка этой гостиной получена в дар от Джозефа и Анны Фридман».

Папа на благотворительность не скупится. Ему ежедневно приходят письма от слепых-глухих, из больниц и приютов и просто – от еврейской бедноты. Мори видит, как папа, сидя за столом из красного дерева, выписывает чеки, чеки, чеки. Однажды мистер Малоун даже прислал к нему католических священников, тоже с просьбами. Открыв дверь, Мори страшно удивился: настоящие святые отцы, в черных сутанах! Папа провел их в кабинет. Спустя какое-то время они вышли – довольные, улыбающиеся, наперебой благодарили папу. «Мы будем за вас молиться», – сказали они на прощание.

Мори гордится отцом. Люди его уважают. Где бы они ни очутились, все смотрят отцу в рот, стремятся ему угодить. Иногда Мори ходит с папой на стройку, пробирается вслед за ним среди кранов, грузовиков, бетономешалок и тачек с кирпичом. Там и сям им кричат: «Поберегись!» – вокруг стоит гул, звон, шум и треск; повсюду валяются доски, трубы, мотки кабеля и проволоки, и над всем этим месивом стелется влажный тяжелый дух – так всегда пахнут недостроенные здания. Папа задает строителям вопросы, указывает на недоделки, требует устранить тот или иной изъян. Он знает стройку досконально: от первого кирпича до последней лампочки. Потом они заходят в маленький деревянный домик у самой дороги. На вывеске значится: «Арендное бюро». Здесь папа просматривает учетные книги, говорит по телефону, расстилает на столе чертежи – фиолетовые линии на лиловой бумаге – и беседует с клиентами: предупредительно и со знанием дела. Затем они снова выходят на улицу. И всем – и клиентам, и прорабам – папа представляет его, Мори. «Знакомьтесь, мой сын Мори», – говорит он. Мужчины пожимают Мори руку и глядят на него с таким уважением, будто ему не тринадцать, а по крайней мере тридцать лет. И все благодаря отцу.

К нему подошла одна из сиделок.

– Вам нравится гостиная? – спросила она.

– Да, тут очень красиво.

– Ваш отец так добр. Очень щедрый, достойный человек.

Папа помахал ему с дальнего конца коридора. Мори обрадовался, но притворился удивленным:

– Разве мы уже уходим?

– Да. Бабушка неважно себя чувствует. Не стоит ее утомлять.

– Ты хочешь, чтоб я с ней попрощался? – Мори надеялся обойтись без прощаний, но спросить-то надо.

– Нет, спасибо. Прощаться необязательно, – ответил папа. – Она ушла к себе.

Они остановились у столика возле лифта. Здесь сидела медсестра со списками и телефонами.

– Послушайте, – сказал ей папа, – я не хочу больше обсуждать происшедшее и настаиваю, чтобы впредь это никогда не повторялось. Недопустимо, чтобы старушка падала с кровати, недопустимо!

– Конечно, мистер Фридман, мы сделаем все от нас зависящее. Но, сами понимаете, она с каждым днем слабеет…

– Это не важно. Я требую, чтобы такого никогда не случалось.

– Да-да, мистер Фридман, будьте спокойны. – Она улыбнулась неестественно и манерно. – А это ваш сын, да? Какой красивый мальчик! Похож на англичанина.

– Да. Хороший мальчик, – все еще сердито отозвался папа.

Она сложила губки бантиком и состроила Мори глазки:

– А у меня есть прелестная племянница. Надо вас годика через два познакомить…

Но они уже вошли в лифт, и папа с треском захлопнул дверцу.

– Идиотка! – сказал он в сердцах.

Мори тоже сердился, но совсем на другое. Потратить целый выходной, праздничный день на поездку к бабушке, которая якобы хотела его видеть! А она его даже не узнала! Старая, старая развалина! Она ведь не человек, она – нечто, неодушевленное нечто. Невозможно представить, что она как-то связана с ним самим или с папой. Вообще с живыми людьми.

В машине папа достал из портфеля стопку бумаг и газету.

– Прости, Мори, я тут кое-что посмотрю. Мне пришла в голову любопытная мысль.

Мори знал, что речь идет о новой гостинице квартирного типа, ничего подобного папа до сих пор не строил.

На прошлой неделе кирпичная кладка достигла уже третьего этажа, а над нею возвышался красноватый стальной каркас – сорок два квадрата на фоне неба.

– «Новое слово в строительстве отелей!» – Папа прочитал заголовок с видимым удовольствием. – Новый этап в развитии города. Кстати, в гостинице, которую мы достроим не раньше следующей осени, половина номеров уже арендована!

Он вытащил из кармана сигару, спички, закурил и, попыхивая, откинулся на сиденье.

– Мне иногда не верится, что я действительно достиг, чего хотел! Просыпаюсь иногда на рассвете и не знаю, кто я, где я. Странно, да? Но мне и впрямь не верится, понимаешь? Да тебе и не понять, мал еще и жизни другой, слава Богу, не знал. Постараюсь, чтоб не знал и впредь.

Он постарается, будьте покойны, он всегда держит свое слово.

– Такое бывает только в Америке, – говорил тем временем папа. – Ты только представь! Два паренька из семей иммигрантов. Родители Малоуна месили грязь в ирландских болотах. И всего за десять лет мы своими руками изменили облик города! Как увижу наши зелено-белые буквы, марку «М и Ф», – душа поет. И ведь хорошо строим, в самом деле хорошо! Все свое заработали честным трудом, никогда не обманывали клиентов, никогда! Наши дома вечные, как пирамиды в Африке! Для строителей это самое главное.

Папа снова уткнулся в бумаги, а Мори, чтобы скоротать время, принялся изучать вторую тетрадку «Нью-Йорк таймс». Но там не было ничего интересного. В окно смотреть – тоже радости мало. Они проехали мимо банка. Часы над входом показывали половину первого. Мори воспрянул духом: он еще успеет покататься.

– Папа, может, высадишь меня у катка? – спросил он. – Коньки мне кто-нибудь даст.

Папа поднял глаза, и Мори тут же понял: не позволит.

– Ты и так дважды пропустил школу при синагоге. То у тебя насморк, то кашель. Надо теперь догонять.

У-у, память, как у слона! Кто бы мог подумать, что человек, строящий дома по всему Нью-Йорку, станет забивать себе голову такой ерундой?

– Я могу почитать Тору завтра, встану пораньше и почитаю.

– Ты только обещаешь. Нет уж, посиди-ка сегодня дома и сделай все, что обязан.

Вечно пристает со своей религией! Большинство одноклассников Мори и в синагогу-то давно не ходят. В их семьях от религии отказались: очень уж она догматична и несовременна. Но папа непоколебим. Он исполняет обряды неукоснительно, с одуряющей истовостью. Впрочем, мама умеет скрасить любое, самое скучное действо. Как удивительно, как красиво колдует она по пятницам над свечами! Как чудесно мерцают серебряные подсвечники, которые мама привезла из Европы! Прекрасная, волшебная сказка. А по субботам Мори просыпаться не любит – надо идти в синагогу.

«Пускай выспится, – шепотом просит мама отца. – Он вчера занимался допоздна. Я видела свет под дверью».

«Нет, – твердо говорит папа. – Либо человек живет праведно, либо дурно, Анна, третьего не дано».

«Но он даже позавтракать не успеет! Джозеф, ну пожалуйста, пускай разок пропустит».

«Нет, пойдет без завтрака».

Папа всегда такой. Терпеть не может, когда опаздывают, и никогда никого не ждет больше десяти минут. Терпеть не может, когда не выполняют обещания и нарушают закон. Одна из маминых подруг однажды поехала разводиться в Рено, и родители обсуждали это за ужином. Папа тогда сказал: «Анна, не ищи для нее оправданий. Черное – это черное, белое – это белое. Каждый живет, как хочет, но оправданий ей нет».

«Джозеф, ты слишком суров, – ответила мама. – Неужели ты не умеешь прощать?»

«Человек живет либо праведно, либо дурно, Анна», – сказал папа. Совсем как по субботам: Мори должен встать и идти в синагогу. Праведно или дурно, третьего не дано.

В конце концов Мори всегда встает и идет. И всегда заранее знает, что именно так и будет. Вероятно, было бы легче встать вовремя и повиноваться отцу без пререканий. Но – Мори не может. Этот бесславный субботний бунт отчего-то неизбежен. Почему ему всегда хочется бунтовать против отца, почему?

Теперь, в машине, по дороге домой, Мори с досадой думал: отец всеми руководит, всеми командует. В душе шевельнулся смутный страх: вдруг ему не выбраться из-под отцовского гнета до конца жизни? Наступит ли час, когда он выскажет отцу все, без недомолвок? Выскажет и освободится, перестанет бунтовать против человека, который всегда, при всех обстоятельствах, сильнее и наверняка одержит верх.

Остаток пути Мори сидел обиженный и надутый; дома сразу прошел в свою комнату. Прежде чем закрыть дверь и сесть за Тору, он услышал голос отца – ничуть не рассерженный, но твердый и не допускающий возражений:

– Анна, меня решительно не устраивает, как Маргарита тушит барашка. Проследи, чтобы в этот раз она не подала на стол полусырое мясо.

Перед ужином папа позвал его в кабинет. На столе лежала картонная коробка с фотографиями и дагерротипами.

– Посмотри-ка, сынок, вот на эти карточки. Я решил разобраться немного, разложить их по порядку.

Он протянул Мори старую-престарую фотографию, наклеенную на плотный, пожелтелый картон. На фотографии девушка около стены, в длинном, до пят, платье. Рукава платья длинные, раздутые от плеч, точно воздушные шарики. У девушки длинные черные косы, и даже в этом нелепом одеянии видно, что она очень красива. В нижнем правом углу подпись не по-английски: фамилия фотографа и слово «Люблин». Мори знал, что это город в Польше.