Текст книги "Бессмертник"

Автор книги: Белва Плейн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 39 страниц)

– Да.

– Анна, говорить следует: «Да, миссис Вернер».

– Да, миссис Вернер.

– Вы хотите приступить к работе сегодня?

– Да, да! Да, миссис Вернер.

– Тогда можете съездить домой за вещами. Так, сейчас одиннадцать… Машина мне до двух не понадобится. Куин вас отвезет.

– На автомобиле?

– Да. Ведь тащиться на трамвае через весь город с тяжелыми вещами неудобно.

– У меня немного вещей, они не тяжелые. Только одежда и подсвечники.

– Подсвечники?

– Да, мамины. Они очень ценные.

– Ну, тогда, конечно, привезите. – Дама улыбнулась – едва заметно и вполне доброжелательно.

Как же везде чисто! И сама она наконец чистая. Она начала с ванны, чистой белой ванны, заполненной горячей-горячей водой. Анна там чуть не заснула. Постель с чистым, накрахмаленным бельем – она будет спать здесь одна! Можно повернуться как хочешь, можно раскинуть руки, ноги, хоть на всю ширину.

Ей припомнился весь сегодняшний день. Поездка на машине – все закрыто, занавешено, похоже на комнатку, стены которой обтянуты нежнейшим, песочного цвета шелком. На сиденье ковер из серого меха, на нем выткана большая буква «В». Шофер Куин сидит снаружи, у него только дверца, а крыши нет. Он не сказал ей ни слова. Не очень-то ему, наверно, понравилась улица Хестер, где все глазели на машину как на диковину, где машине не пробраться среди фургончиков и тележек. Едва затормозили, дети облепили машину, точно мухи, и Куин очень рассердился. Но все же помог погрузить узлы и коробки.

Жаль, Джозеф не видел этой машины. Руфь снова сказала, что я спятила, раз иду в служанки и теряю свою свободу. Как-то я не вижу, чтобы сама Руфь была очень свободна. А останься я там, на улице Хестер, превращусь в такую же заезженную клячу. Но я привыкла к Руфи, буду скучать.

– Почему к вам обращаются «миссис», а ко мне просто по имени? – спросила Анна у кухарки на следующее утро.

– Кухаркам всегда говорят «миссис», – ответила миссис Монахан. – Между прочим, ты у нас первая горничная-еврейка. Хотя сами хозяева – евреи.

Анна поразилась:

– Вернеры – евреи?

– А кто ж еще? Большие люди, важные. Я у них уже семь лет работаю. Невестка отговаривала меня идти к евреям, но я пошла и ни разу не пожалела. Самые настоящие благородные господа.

– Я очень рада, – сдержанно сказала Анна.

– Выспалась-то хорошо? А то на новом месте, бывает, не спится.

Кухарка разворошила уголь в плите, и он, еле тлевший, разгорелся весело и жарко. Из-под крышки сковородки заструился аппетитный парок.

– Что там? – спросила Анна.

– Там-то? Бекон, разумеется, свиная грудинка… Чему ты удивляешься?

– Но вы сказали, что хозяева – евреи?! Разве им можно есть свинину?

– Чего не знаю, того не знаю. Сама у них и спроси. Хозяин всегда ест по утрам бекон и яйца. А она выпьет чашечку чая да съест поджаренный хлебец с джемом, прямо в спальне. Я научу тебя расставлять завтрак на подносе, будешь относить ей без четверти восемь. Утром только успевай поворачиваться: и тебе, и мне дела хватит.

– Я не могу есть свинину, – сказала Анна. Рот ее заполнила тошнотная слюна.

– Не можешь, не ешь, – отозвалась миссис Монахан, и лицо ее осветила догадка. – Религия твоя, что ли, не позволяет? Нельзя вам?

– Нельзя.

– А почему? – Миссис Монахан перевернула кусочки бекона на сковородке.

– Не знаю. Но это запрещено. Это дурно.

Миссис Монахан сочувственно кивнула:

– Скоро подойдет посыльный от мясника, за заказом на обед. Хозяевам я приготовлю утку, а себе, поскольку сегодня пятница, закажу рыбу.

– А почему надо есть рыбу, раз пятница?

– Ну как же? Господь-то наш умер в пятницу.

Анна хотела поточнее выяснить связь между рыбой и смертью Господа, но тут донесся звон колокольчика, и миссис Монахан заторопилась:

– Боже, чего это она сегодня в такую рань?! Так, достань-ка чашку и блюдце, вон те, фарфоровые, белые с синим. И положи на поднос «Нью-Йорк таймс». Ох, теперь разносчик льда на мою голову! Пойди, милочка, открой! Скажи – пятьдесят фунтов. Поняла? Вот умница…

Изучить жизнь и порядки в этом доме оказалось совсем несложно. Открой дверь, прими у хозяйки плащ, у хозяина – шляпу и трость. На стол подай слева, а грязную посуду убери справа. Поаккуратнее с фарфором и хрусталем, чтоб краешки не отбились. Полей цветы; следи, чтоб капли не попали на стол – дерево от воды белеет. В пять часов накрой к чаю – помнишь, как у мисс Торн? К тому времени миссис Вернер возвращается из магазинов, приводит подруг; их меха пахнут свежим морозцем, а духи сладостно кружат голову. Учись пользоваться телефоном: покрути ручку аппарата, висящего на стенке, скажи девушке на станции нужный номер, а когда соединят, говори так, чтоб рот был поближе к трубке. Все запиши: кто звонил, что передал, – для этого возле телефона лежит пачка отрывных листков.

А вечером, закончив все дела, можешь подняться в свою комнату, в свою собственную комнату, где на комоде, перед зеркалом, стоят в рядочек твои книги. Можешь лечь и почитать, дочитать «Монастырь и любовь» Чарльза Рида – какая удивительная, чудесная история!.. И в довершение можешь съесть апельсин или гроздь винограда.

– Лучше уж съешь, пока не испортились, – говорит миссис Монахан.

– Что и говорить, – рассуждала миссис Монахан, опершись локтями на кухонный стол, – у богачей свои причуды. Хозяину от родителей достался дом в горах, в Адирондаке, большой такой, бревенчатый, похож на хижину Линкольна, только больше. Из окон видны лес, озеро и – ни души кругом, на сто миль. Аж дрожь пробирает. Озолоти меня – не стала бы в такой глуши жить. Отсюда целую ночь ехать надо, в спальном вагоне. Ну, ехать, конечно, весело, целое приключение. Племяннику моему, Джимми, на пользу пошло. Он в тот год ногу сломал, и хозяева взяли его и сестренку его младшую, Агнессу, с собой – на все лето. Джимми-то мой и мистер Пол в аккурат одногодки. Они там хорошо пожили, весело. Детьми еще были, с тех пор много лет прошло. Джимми теперь в гараже работает, а мистер Пол у отца, в банке. Ты знаешь, что у них свой банк? Куин говорит – шикарное место. Где-то на Уолл-стрит. Мистер Пол тебе наверняка понравится, приятный человек, легкий, он всем нравится. Говорят, очень умный, но держится просто, и не скажешь, что умен. Вот только книжки все время покупает. В доме от них уже не повернешься, скоро дышать нечем будет.

Да, здесь целая книжная сокровищница. Анна всегда старалась убирать эту комнату подольше. Есть книги старые, антикварные, с пожелтевшими страницами и меленькими буквами. Есть альбомы по искусству: мраморные дворцы с колоннами, арки; портреты женщин с младенцами; другие женщины, обнаженные, в небрежно наброшенных, почти прозрачных накидках; даже крест с висящим на нем распятым человеком – лицо мирное, покойное, а из рук и ног, из-под гвоздей, течет кровь. Эти страницы Анна перелистывала очень быстро.

Кто же владеет всем этим богатством?

Он приехал в середине сентября, ворвался в дом, одолев крыльцо в два прыжка. За ним спешил Куин с чемоданами; на чемоданах болтались бирки: «Лузитания. Первый класс».

Встретив мистера Пола в прихожей вместе со всеми, Анна вдруг поняла, что ожидала увидеть его совсем не таким, что безотчетно, даже не задумываясь, считала его похожим на родителей – неспешных, скупо роняющих слова, ступающих неслышными шагами.

А он шел по дому, словно по лугу: размашисто и широко, так что просторная прихожая сразу оказалась узкой и тесной. Голубые глаза – неожиданные на смуглом лице – сияли так, будто он только что весело смеялся. Он привез всем подарки и хотел раздать их сейчас же, без промедленья.

– Духи? – Миссис Монахан оторопела. – Куда, по-вашему, мне, старухе, надушенной ходить?

– В церковь, миссис Монахан, – решительно ответил мистер Пол. А голубые глаза лукаво искрятся: до чего славная у нас старуха! – Добавить к молитвам цветочного аромата совсем не грех. Даже Пресвятая Дева цветами не брезговала.

– Ох и болтун…

– А второй флакон для Агнессы. Она ведь еще не ушла в монастырь?

– Еще нет и, верно, не уйдет, зря родители надеются. У них, у бедных, разобьется сердце…

– Ничего с ними не случится, миссис Монахан. – Лицо его и голос сделались очень серьезными. – Пускай Агнесса выбирает свою судьбу сама. Это ее право, и приносить себя в жертву она не обязана.

В ту ночь Анна долго не могла уснуть. Ей мешал гулкий стук собственного сердца. Она ворочалась, ложилась то на правый бок, то на левый, то на спину, но стук был все слышнее, а мир полнился красотой и чудесными, острыми и сладостными волнениями… Но этот мир далек, он – вне ее жизни, она все пропустит, проведет всю жизнь в труде и умрет, так ничего и не узнав!

– Ну, понравился тебе мистер Пол? – спросила наутро миссис Монахан.

7

Вьюн – сорняк, оплетающий все и вся, – растет по ночам, незаметно. И утром выглядит точно так, как накануне. Но в один прекрасный день ты вдруг видишь, что он опутал ствол чуть не до кроны. И когда успел? Должно быть, ты просто не замечала, а он все стремился вверх, цепляясь за любой сучок и выступ; и вот уже, упрямый, сильный, прилепился к стволу накрепко, слился с ним, не оторвешь…

Как же смешны, как стыдны эти неотступные мысли о Поле Вернере! Когда успели они завладеть ею? Она ведь ничегошеньки о нем не знает! Да ей и дела нет! Но в один прекрасный день он появляется – незнакомец, не ведающий, что она, Анна, существует на свете, – и берет в плен ее душу. Глупость какая-то!..

По утрам Пол с отцом, в черных костюмах и твердых круглых шляпах-котелках, уходили на службу, а она прибирала его спальню: вешала в шкаф халат, расставляла на подзеркальнике флаконы, раскладывала расчески и щетки. Руки ее дрожали. Она не могла без трепета прикасаться к этим вещам, вдыхать их запах: шампунь, лосьон для бритья, табак, которым он набивает трубку. Порой она слышала этажом ниже его голос. Он стучался к отцу в кабинет: «Папа! Пора». И целый день потом, за любой работой и даже за обедом с миссис Монахан, слышала она этот голос.

Миссис Монахан любила посудачить о хозяевах. Да и понятно – уже много лет они составляли весь смысл ее жизни. Она рассказывала Анне, как приезжали в гости их парижские родственники. Как праздновали свадьбу дочери в отеле «Плаза». «Ты бы видела эти подарки! Битком набитый фургон отправили в Кливленд! А здесь, в доме, мы устраивали обед для подружек невесты. Их было ни больше ни меньше двенадцать душ, и все получили от невесты по золотому браслету на память! Мороженое заказывали у „Шерри“ – в форме свадебных колоколов и сердечек. Красота и вкуснота – пальчики оближешь!»

Миссис Монахан с радостью болтала и о Поле. Анне ничего не стоило направить разговор в нужное русло. Но она стыдилась – не миссис Монахан, а самой себя.

Едва взглянув в зеркало, Анна заливалась пунцовой краской. Зеркал же в доме было полно. По десять раз на дню встречала она свое отражение – в чепце и фартучке; чепец ей, откровенно говоря, очень шел, он обрамлял белой кружевной оборкой ее медно-рыжие волосы, которые она теперь зачесывала кверху и закалывала шпильками: косы-то носить уже вроде не пристало. Порой Анне казалось, что она вполне привлекательна, но чаще собственный вид – в чепце и фартучке – представлялся ей чрезвычайно нелепым и глупым. Точно жалкая обезьянка на плече у шарманщика: им почему-то всегда надевают чепчики. И в ней занималась глухая ярость. Он на такую даже не посмотрит! Да и с какой стати?! Он и в самом деле не смотрел, разве что за завтраком и за ужином. Только ужинал он чаще всего не дома. И она старалась не думать о роскошных ресторанах и особняках, где он бывает, о девушках, которых встречает, но девушки вставали перед глазами – в изысканных одеждах, в шляпках с перьями. Такие изредка приходят с визитами вместе с матерями. А по утрам он говорит ей с улыбкой: «Здравствуйте, Анна». Точно так же он здоровается с миссис Монахан. А на что ты рассчитываешь, глупая? Его отец всегда произносит что-нибудь о погоде, дает Анне любезные советы, вроде: «Не забудьте наушники, Анна, если соберетесь выходить, а то уши отморозите». Зима в тот год выдалась стылая, серая от быстро слежавшегося и не желавшего таять снега.

Но сын Вернеров не говорит ей ничего.

Если же Анне самой приходится к нему обращаться, ей кажется: он все знает, все видит, все написано у нее на лице. Она произносит, что велено («Звонил мистер такой-то, сказал: перезвонит в девять»), и звучит это, как сообщение чрезвычайной важности, а ответ («Говоришь, мистер такой-то? Перезвонит в девять?») гудит потом в голове гулко, как набатный колокол.

Отчего же одно живое существо тянется к другому? Так сильно, так неудержимо? Отчего?

– Ты сама не своя. – Джозеф прервал тишину, которая длилась уже несколько минут. Они ужинали на кухне вдвоем, у миссис Монахан был выходной: воскресенье. Миссис Вернер столкнулась с Джозефом однажды в задней, непарадной прихожей и, заметив, что он «весьма приятный молодой человек», позволила Анне приглашать его в дом. – Тебя что-то тревожит? Тебе здесь плохо?

– Честно сказать, мне тут не очень нравится.

– Но работа, ты говорила, легкая!

– Да, работа легкая.

– Тогда в чем дело?

– Даже не знаю.

– Что-то ты скрытничаешь, Анна. – Джозеф смотрел на нее встревоженно.

В чем дело, она знала прекрасно и чувствовала себя виноватой. К счастью, Джозефу ее мысли не прочитать; он блеклый, бесцветный, в нем нет сочных, ярких красок.

– Ты такой хороший, – сказала она. – Такой хороший. А обо мне не волнуйся, со мной все хорошо.

– Я, кажется, понял, что тебя гложет! – Он просиял. – Ты тревожишься за братьев. Скучаешь. Верно?

– Да, конечно, скучаю. Но у них все прекрасно. Дан пишет, что хозяин обещал взять их в Париж, когда сам поедет по делам.

Джозеф пожал плечами:

– Это действительно прекрасно. Но я не понимаю, почему они сидят в Европе вместо того, чтобы ехать сюда.

– Я как-то слышала – мистер Пол говорил по телефону, – что, если б ему было суждено родиться снова, он выбрал бы Францию или север Италии. Он говорит, озеро Комо – самое красивое место на свете.

– Пустозвон! Чего ж он тут-то торчит? Ехал бы. Соединенные Штаты и без него проживут.

– Сердиться и ругаться вовсе не обязательно.

– Прости. Но подобные разговоры мне не по нутру. Этой страной надо гордиться, ее надо ценить. Особенно таким, как он. У них такая жизнь, такие дома!

– Ничего против этой страны мистер Пол не имеет, я уверена. – Она вдруг поймала себя на том, что оживилась, голос ее зазвенел, окреп. – Просто он живет так с самого детства и принимает это как должное. Ведь привычное не замечаешь.

– Еще бы! Когда тебе приносят огромное состояние прямо в колыбельку, можно уже ничего не замечать.

– Джозеф, ты завидуешь, вот и все.

– Конечно, завидую! – Он наклонился вперед, напряженный, словно туго сжатая пружина. – Я тебе так скажу: когда-нибудь и мои дети смогут принимать хорошую жизнь как должное. Но, надеюсь, они этого делать не станут. Надеюсь, они будут хоть чуть-чуть благодарны отцу и стране за свое благоденствие. Главное, чтобы в сердце жила благодарность, а занимаются пускай чем угодно, хоть кур разводят. – Он вздохнул. – С деньгами можно себе позволить. Деньги – это положение, уровень, а уровень – это деньги. Америка ценит деньги, в этом она ничем не отличается от других стран, потому как природа человеческая повсюду одинакова, ты уж поверь.

– Верю, – равнодушно отозвалась она, вовсе не желая выслушивать его взгляды на мир.

– Анна, ты вправду в порядке?

– Да, – сказала она нетерпеливо. – Зачем снова спрашивать?

– Ты ведь скажешь, если что неладно? Если ты заболела, если с тобой беда?

– Скажу, честное слово, скажу. – Анна встала и, сняв чайник с плиты, принялась наливать чай.

Вчера она, по обыкновению, читала перед сном и наткнулась в книге на незнакомое слово. Открыла словарь. «Одержимый – тот, кого преследует навязчивая идея, страсть, от которой нельзя освободиться». И вот сейчас она наливала Джозефу чай, угощала булочками, смахивала со стола крошки, двигаясь по кухне, точно во сне, и думала: «Я одержимая».

Анна еще убирала в комнате, когда Пол неожиданно вернулся домой. Время было неурочное – суббота, утренний, дополуденный час.

– Простите, – смутилась она. – Я сейчас закончу, я не знала.

– Ничего-ничего. Откуда вам было знать, что я вдруг вернусь. Вы интересуетесь живописью?

На письменном столе остался лежать раскрытый альбом.

– Простите! Я не успела…

– Погодите, не закрывайте! Кого же вы смотрели? Моне?

– Вот это… – в замешательстве пробормотала она. Фруктовый сад, окруженный низкой оградой. Женщина в летнем платье. Солнечный свет, но не знойный – прохладный. Хрупкий и прохладный.

– Это, да? Правда, чудо? Я тоже очень люблю эту картину. Скажите, вы часто смотрите альбомы?

Зачем таиться? Скажу правду – будь что будет. Он молод и совсем не суров, не то что мать. Может, не рассердится?

– Часто, а эту картину особенно. Каждый день.

– Надо же! А почему именно эту?

– Я смотрю – и мне так хорошо, радостно. Оттого, что есть на земле такое место.

– Что ж, это объяснение. По крайней мере, не хуже всякого другого. Анна, может, вы хотите взять этот альбом на время? Не стесняйтесь! И вообще, берите любую книгу, какая понравится.

– Спасибо! Спасибо большое! – От волнения у нее затряслись руки, и она поскорее – хотя он наверняка заметил – спрятала их за спину.

– Благодарить тут не за что. На то и библиотека, чтоб ею пользоваться. Вот, возьмите, возьмите прямо сейчас.

– Ой, я еще не подмела… Но может, мне пока прервать уборку?

– Нет-нет, продолжайте, вы мне нисколько не мешаете. Я буду писать письмо.

Он сел за стол. А она принялась катать по полу механический веник. На улице, у соседей, выбивали ковры, развешанные на бельевой веревке. Бац! Бац! От каждого удара шарахались и взмывали ввысь ласточки; в подмерзшем, пронизанном солнцем воздухе долго оседали пылинки.

– Как поживает ваш кавалер?

Она ошарашенно молчала.

– Так как ваш кавалер?

– Мой кто?

– Ну, ваш молодой человек. Мама сказала, что за вами ухаживает очень милый молодой человек. Или это секрет? Может быть, я вторгся, сказал что-то лишнее?

– Нет, нет. Просто… он не… Он просто друг. Ведь совсем без друзей тяжело. И одиноко.

– Еще бы. – Он отложил перо. – Вы часто с ним видитесь?

– Только по воскресеньям. В мой выходной он работает.

– А когда у вас выходной?

Он даже не заметил, по каким дням ее нет в доме!

– По средам.

– И что же вы делаете в выходной?

– Иногда навещаю родственников – троюродную тетю. Иногда гуляю в парке или иду в музей.

– В музей?! В какой же?

– Естествознания. Или изящных искусств. Мне там даже больше нравится.

– Что именно?

– Ну, он ведь огромный, я еще не во всех залах побывала. Мне египетские вещицы понравились, из пирамид. А на прошлой неделе я наткнулась на «Иглу Клеопатры». Она позади музея, я ее раньше не замечала…

Он покачал головой:

– Анна, до чего же странно устроена жизнь. Вот мы с вами живем под одной крышей столько месяцев и до сегодняшнего дня друг другу слова не сказали.

– Если рассудить, ничего тут странного нет.

– Потому что мои родители здесь хозяева, а вы здесь служите? Да?

Она кивнула.

– Ведь это искусственные барьеры, надуманные! И глупые! Но ничего, старые порядки потихоньку меняются. Люди дружат теперь с кем хотят, необязательно выбирать из узкого круга родительских друзей и знакомых. Так ведь гораздо лучше, верно?

– Конечно, лучше!

– Анна, расскажите что-нибудь о себе.

– Я не знаю… Что вы хотите услышать?

– Чем занимались ваши родители, какой у вас был дом, почему вы оттуда уехали…

– Но я сейчас не могу. Надо идти вниз. У меня же работа…

– Тогда в следующую субботу, утром, да? Или в другое время – когда сможем. Договорились?

Они находили время: улучали минуту-другую то в субботу, возле книг и альбомов, то в коридоре после ужина – в любой день. Он стоял тогда на пороге своей комнаты, а она останавливалась у лестницы, позабыв, куда и зачем шла. Она рассказала о родном местечке в далекой Польше. Он рассказал о летнем доме в Адирондаке. Она рассказала об отце. Он рассказал о Йеле. Беседы напоминали игру, перекидывание мяча через сетку. И ей не хватало дыхания – будто и вправду играет в мяч. Потом Анна целый день напевала, ходила и напевала, ей даже приходилось себя одергивать. А еще она часто смеялась. И знала об этом.

Однажды, в середине весны, он сказал:

– Попросите вашего друга не приходить в воскресенье. Я хочу пригласить вас на чай.

– Но… разве можно? По-моему, нам не…

– Что «по-вашему»? Что «не»? Я хочу наконец сесть и поговорить с вами по-человечески.

Анна заколебалась. Ее обуял неизъяснимый страх.

– Знать никто не будет, если вас это волнует. Хотя скрывать тут совершенно нечего. Я не предлагаю ничего дурного.

Они сидели на золоченых стульях, за столиком, отгороженным от соседних пальмами в кадках. Официант привез на тележке блюдо с пирожными. Скрипки играли вальс.

– Анна, вы очень хороши. Особенно в этой шляпке.

Он все-таки настоял и купил ей шляпку. Она отказывалась, но он все равно купил – чудесную соломенную шляпку, украшенную маками и пшеничными колосками.

– Я не могу принять такой подарок, – протестовала она. – Это неприлично.

– К черту приличия! К черту глупые условности! Есть я – человек с кучей лишних денег. И есть вы – девушка, у которой не хватает денег на красивую весеннюю шляпку! Так почему мне не доставить самому себе удовольствие и не купить вам эту шляпку?

– Когда вы говорите, все так просто, – сказала Анна.

– Все и есть просто. Держите шляпку и непременно наденьте, когда пойдем на чай.

И вот она сидит, чужая всему и всем в огромном, напоенном ароматом духов зале, и смотрит, как приходят и уходят люди – высокие, изящные, плоть от плоти этого зала, этого мира…

– Я много думал о вас, Анна. Вы так молоды, но успели совершить так много настоящих поступков…

– Каких? По-моему, я ровным счетом ничего не сделала в жизни.

– Вы взяли жизнь в свои руки! Приехали сюда, совсем одна, через полсвета, выучили чужой язык…

– Я как-то не задумывалась…

– А меня всегда водили за ручку. Понимаете? Я родился в том же доме, где живу и по сей день; меня определили в школу, в университет, потом – в отцовское, вернее, дедово дело. Все решалось за меня. Поэтому я до сих пор плохо представляю, как устроен мир.

– Точно так же я думаю о себе, – засмеялась Анна.

– Анна, вы такая хорошенькая! Особенно когда смеетесь. Знаете, во всем городе нет таких красивых девушек, как вы!

– Ну что вы! Хотя бы здесь, вокруг – такие красавицы! Вон та, посмотрите, в желтом платье, и вон та, в дверях…

– Лучше вас никого нет. Вы не такая, как они. Вы умеете удивляться. Вы живая, настоящая. А здесь почти все носят маски. И ничему не удивляются – устали.

Устали? Как же так? Ста лет не хватит, чтобы увидеть все, что хочется! А потом снова захочется – еще и еще!

Оркестр заиграл новый танец, веселый и чарующий.

– Как мне нравится звучанье скрипок! – воскликнула она.

– Анна, вы ведь не были в опере?

– Нет, никогда.

– У мамы есть билет на завтра, на утро, но мы едем на похороны моей двоюродной бабушки Джулии. Я попрошу маму отдать вам билет.

Музыка спрашивает – настойчиво, неотступно. Где?И сама же отвечает – здесь.Спрашивает – когда? Иотвечает – сейчас!

Все внимание Анны устремлено на сцену. Тучные дамы, сидящие перед ней, осмелились шептаться! В гневе она не задумываясь трогает одну из них за плечо:

– Мадам, прошу вас, потише!

Они пристыженно замолкают, Анна откидывается в кресле. Звуки набухают, вздымаются, а над ними парит ангельский голос Изольды. В этой лучезарной песне и горе, и желание, и счастье. Тристан отзывается, и вот уже два голоса, точно сияющие пучки света, сплетаются, сливаются воедино.

В этой музыке все: любовные мечтанья неискушенной девочки и женская страсть. Цветы, солнце, звезды, восторг и смерть.

Я постигла, я поняла!..

Она застывает, сцепив руки до белизны.

Конец. Буря позади, волны накатывают присмиревшие, стихающие. Последние тишайшие аккорды.

У Анны в глазах слезы; она не может найти платок. Слезы текут по щекам и шее за воротник. Падает тяжелый занавес, и появляются удивительные существа, которые изображали Тристана и Изольду, они кланяются, улыбаются. Зрители хлопают сидя, потом встают. Юноши с задних рядов кричат: «Браво! Браво!» Люди засовывают руки в рукава плащей. А Анна все сидит, не в силах вернуться из Корнуолла – от летнего моря, от умирающего Тристана, от…

Дама в соседнем кресле смотрит на нее с любопытством:

– Вам понравилось?

– Простите… Вы что-то спросили?

– Я спросила, понравилось ли вам.

– Это… Это божественно! Это чудо! Я никогда не думала, что бывает…

– Да, очень хороший спектакль, – соглашается дама и удаляется, любезно кивнув на прощание.

Вечером мистер и миссис Вернер отправляются с соболезнованиями к ближайшим родственникам умершей; миссис Монахан идет в подвал – погладить выходную кофточку. Анна поднимается в свою комнату, а он ждет этажом ниже, возле своей. Иначе и быть не могло.

Они подались, прильнули друг к другу. Сзади стена, теплая и крепкая, ноги совсем не держат. Его руки тоже теплые, крепкие, а губы – мягкие, нежные. Они ласкают шею, лицо. Находят ее губы и сливаются с ними на долгом, похожем на стон, вздохе.

Ее глаза закрыты; мерцающая темнота колышется, кружится.

– Анна, ты чудо! Ты даже не представляешь, как ты прекрасна.

Она открывает глаза и снова зажмуривается – от света. Он бережно ведет ее к ступеням. В душе торжествующий ужас: он идет с ней наверх!

– Нам… Тебе пора, – говорит он тихонько и скрывается за своей дверью.

Она долго разглядывает себя в зеркале. Без ночной сорочки. У музейных статуй грудь, как у нее. В доме у Руфи ей часто доводилось видеть голых женщин; у некоторых не грудь, а набитые, бесформенные мешки; у других тоже мешки, только обвислые, пустые; у некоторых груди нет вовсе. Она вынимает шпильки, и волосы рассыпаются по лицу и плечам. Теплые волосы на обнаженных плечах. В голове звучит музыка, изумительная, сладостная песня Изольды. Он не целовал бы ее так, если б не любил. Вот теперь в ее жизни действительно что-то переменится. Грядет удивительная, самая чудесная перемена. И очень скоро.

С улицы, от соседей, где тянутся от забора до забора бельевые веревки, доносится горестный, одинокий зов, потерянный плач ребенка. Анна вздрагивает. Коты орут, успокаивает она себя, выключает свет и, улыбнувшись темноте, тут же засыпает.

8

Поутру миссис Монахан сказала:

– Вечером ждем гостей. Племянница моя, Агнесса, придет мне помочь. Мадам говорит: простой, мол, семейный ужин. Но меню одно чего стоит! Черепаховый суп, мусс из омаров, молодой барашек. Она велела тебе идти наверх, на стол с ней накрывать.

Столовая сияла белизной кружевных салфеток, сверкала хрусталем рюмок и бокалов, мерцала серебром блюд и канделябров. Шоколадные конфеты в серебряных вазочках, розы в серебряных вазах.

– Здесь есть вещи, которым почти двести лет, – промолвила миссис Вернер. – Вот этот кофейник принадлежал моей прапрапрабабушке из семейства Мендоса. Вот, видите, вензель – большое «М»?

– Они привезли эти вещи из Европы?

– Нет, это серебро американского производства. Мои предки переселились сюда из Португалии намного раньше, чем сделан кофейник. Три века назад.

– Не то что я… – сказала Анна.

– Пусть вас это не печалит. Стечение обстоятельств, историческая случайность. А люди повсюду одинаковы. – Редкая улыбка осветила обыкновенно бесстрастное лицо миссис Вернер.

«В ней есть что-то схожее с мамой, – подумала Анна. – Прежде я не замечала. Что-то надежное, сильное. Мне бы хотелось ее обнять. Какое счастье – снова обрести маму. Интересно, она что-нибудь знает?»

Миссис Вернер была очень красива в темно-красном шелковом платье. И плечи у нее ослепительно гладкие и белые для старой женщины – а ведь ей уже за сорок. Гости расселись. Похоже, и вправду одна семья: родители, бабка и две дочери, примерно одного возраста с Анной. Белокожие, веснушчатые, горбинка на носу придавала их лицам горделивую стать.

– Я бы предпочла поехать в Европу, – сказала одна из сестер. На ней было платье из голубого батиста; длинные жемчужные серьги болтались, точно кисточки.

– И все же месяц в Белых горах – не так плохо, – заметила ее бабка. – А из Европы лично я обычно возвращаюсь без сил, это не отдых.

Анна бесшумно двигалась вокруг стола, подавала кушанья на серебряных блюдах, наливала прохладительный напиток из серебряного кувшина. Осторожнее, не пролей! Воротник у бабки из валансьенского кружева. Миссис Монахан объясняла, чем отличается это плетение от других. Хорошо, что он на меня не смотрит. Увидимся ли мы потом, когда уйдут гости?

Анна кружила вокруг стола; разговор перепархивал через стол, и она слышала обрывки, отдельные фразы.

– Кайзер сошел с ума, вы меня не переубедили…

– Я слыхала, они продают дом в Рамсоне…

– Подоходный налог просто непосилен. Ваш Вильсон сущий радикал…

– …купила у Мильгрима такую парчу на платье…

– Анна, пригласите сюда миссис Монахан и Агнессу, – шепотом велел мистер Вернер.

Она не расслышала, и хозяин повторил свою просьбу.

– И принесите шампанское, – добавил он.

Наполнив шампанским три пустых бокала, он передал их Агнессе, миссис Монахан и Анне. Затем он поднял свой бокал; все притихли.

– Не знаю, как выразить, до чего мы счастливы. Прошу поэтому просто выпить за этот счастливейший в нашей жизни день. За будущее нашего сына Пола и Мариан, которая скоро станет нашей дочерью.

Тост произнесен, бокалы встретились над столом, слышен хрустальный перезвон. Мистер Вернер встал и расцеловал девушку в голубом в обе щеки. Она что-то сказала – мило, спокойно; все засмеялись. Смех гулкий, отрывистый, словно вылетают пробки от шампанского.

– Теперь-то я могу признаться, что мы надеялись на этот союз с самого вашего детства, – сказала миссис Вернер.

– Такое счастье для обеих семей, – отозвался кто-то.

А миссис Монахан сказала:

– Вот и еще одна свадьба в доме – с Божьей помощью!

Только онмолчал. Нет, наверное, он что-то говорил, но она не слышала. Перед глазами поплыл туман, все кругом стало далеким, нереальным…

В буфетной миссис Монахан зашептала:

– Анна! Что стоишь? Надо обнести пирогом второй раз!

– Пирогом? – Анна прислонилась к буфету.

– Вон тот пирог, с орехами, возьми на столике. Да что с тобой такое?

– Не знаю. Тошнит.

– Иисус, Дева Мария и Иосиф! Да ты вся позеленела! Не вздумай запачкать мне кухню! Агнесса, сними с нее передник и марш в столовую. Давай, милая, пошевеливайся. А ты, Анна, ступай наверх, я тобой позже займусь. Что же ты съела-то? Надо же, время выбрала!

– Анна, вам сегодня лучше? – В голосе миссис Вернер тревога. – Миссис Монахан сказала, что вы хотите уволиться? Я даже не поверила…