Текст книги "Бессмертник"

Автор книги: Белва Плейн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 39 страниц)

Я никому не причинила зла. И не причиню.

– Ох, Мори! – сказала она вслух. – Айрис, Джозеф…

В двери повернулся ключ, вошла Айрис.

– Ты все читаешь? Папа дома?

Как всегда, первый вопрос о папе.

– Нет, он будет поздно. – Анна встала, приблизилась к дочери. – Айрис, – проговорила она и, откинув прядь с ее лица, поцеловала в лоб.

– Мама, что ты? У нас беда?

– Нет-нет. Просто ты мне очень дорога. Ты – моя дорогая.

Айрис встревожилась и смутилась:

– Мама, но со мной все в порядке.

– С тобой ничего никогда не должно случиться. Слышишь, ничего!

– Ничего и не случится. Иди спать, мама. Возьми книжку и ложись. Ты скоро уснешь.

Сон. Сон – это спасение, если он придет, если захочет прийти. Ему ведь тоже не прикажешь. Приходит сон, а с ним и покой – если захотят. Мысли бегут, наскакивают друг на друга. Айрис, Джозеф, Мори. И Эрик. И Пол. Мысли вздымаются, как океанские валы, сталкиваются, опадают, вздымаются снова. И покой все не приходит. Не хочет.

26

Однажды душа снова шевельнулась, потребовала деятельности. Такое настроение Джозеф называл «приступом уборки». Анна принялась приводить в порядок шкафы и полки, залезла в ящики, куда никто не заглядывал в течение многих лет.

Нижний ящик стола, что стоит в прихожей, забит открытками от друзей, квитанциями, письмами, приглашениями на свадьбы. Вот эту фамилию она даже вспомнить не может – она из тех времен, когда малознакомые люди ходили друг к другу в гости и щедро угощались за чужой счет. Так, это можно выбросить, а вот пачка писем от Дана, из Мексики. Он пишет, что большинство населения – индейцы, что сохранились великолепные памятники их древней культуры и они до сих пор говорят на своих древних наречиях. Хорошо бы увидеть все это своими глазами, повидаться с Даном, но им это не по карману. А вот письма от Айрис, за 1929 год, когда они ездили в Европу. «Дорогие папочка и мамочка! Когда вы вернетесь?» А вот свадебная открытка от Эли, из Вены: «Сочетаются браком Элизабет Тереза и доктор Теодор Штерн». Острые готические буквы напоминают средневековые шпили Центральной Европы. Неужели эти письма, эта бумага, которой касались их руки, – единственный след канувших в бездну людей? Она провела пальцами по выпуклой готической вязи и вернула открытку обратно в ящик. Вот письмо от Мори из Йеля. Вынуть из конверта? Прочитать? Нет, как-нибудь в другой день. И она положила письмо в ящик, зная, что другой день – день, когда станет легче, – не наступит никогда.

После смерти Мори, в ту долгую, слякотную, грязную весну, когда солнце, казалось, никогда не явится на помощь и не согреет землю, когда пришли письма из Вены – она помнит, как они, уже вскрытые, белели на столе в столовой и кричали, обвиняли, проклинали, обжигая руки каждым словом, – так вот, в ту весну она, не находя себе места, металась по квартире, и ноги неизменно приводили ее в комнату Мори. Она заглядывала в каждый уголок, ища ответа. Почему? За что? Нашла спортивную тапочку, комментированное учебное издание «Юлия Цезаря» с именем Мори, выведенным яркими зелеными чернилами. Рядом красовался шарж: толстяк с трубкой во рту. Может, учитель, с которым читали Шекспира? Нашлось и смятое знамя: «За Бога, Отечество и Йель». И грамота от Красного Креста за успешный заплыв на сто ярдов кролем на спине. Или треджен-кролем? Что такое треджен? Все это нашлось, не нашелся только ответ. Она жаждала работы, тяжкой, изнурительной работы, жаждала таскать кирпичи или камни, чтобы сломать ногти в кровь, чтобы содрать кожу, чтобы упасть в изнеможении.

О Мори они больше не говорили. В день его рождения Джозеф не сказал ни слова. Возможно, забыл, у него вообще плохая память на даты, но, возможно, и помнил. Джозеф непредсказуем. Долгое время после смерти Мори ей казалось, что Джозефу легче, что вера придает ему силы. Она завидовала ему, когда он твердил, что мы должны возблагодарить Бога и в страдании нашем. И не только твердил, но, очевидно, и верил в это. «Так сказано в кадише, поминальной молитве, и недаром мы возносим ее Богу в дни смерти», – говорил он и принимался объяснять, серьезно и пространно, что надо молиться, дабы когда-нибудь нам дано будет узнать, за что мы страдаем. «У страданий, как у всего на свете, есть своя причина», – добавлял он. И не знай она, что он никакой не лицемер, а честнейший человек на свете, подняла бы его на смех.

Джозеф верил в грех и возмездие за грехи. Но в чем грех Мори, чем он заслужил такое наказание? И чем согрешил ребенок, лишившийся разом обоих родителей? Если б я верила в возмездие, давно бы уже потеряла рассудок. Потому что считала бы смерть сына возмездием за собственный грех.

За свою жизнь она прочитала слишком много о примитивных языческих религиях, слишком много Фрейда – об инстинктивном поиске фигуры отца, – точнее, не Фрейда, а статей о его теориях. Все это не могло не поколебать веру, которая жила в ней с детства. Сейчас она не могла бы, положа руку на сердце, сказать: «Да, я верю» – как не могла пока сказать: «Нет, я не верю». Скорее всего, она хотела верить, и это иногда получалось, но ни в какое сравнение с глубокой и неподдельной верой Джозефа это чувство, конечно, не шло.

И все же сколько страданий он скрывал и, возможно, скрывает от нее и теперь? Однажды ночью, спустя несколько недель или месяцев после того февраля, она лежала, глядя на белесый прямоугольник неба в окне – живя так высоко, они лишены даже утешительного трепета листвы, – лежала и вспоминала деревья своего детства, когда сразу за окном чердака шелестели летом теплые, пыльные листья, а осенью и зимой ветки стучались и царапались в окна. А здесь, в городе, ты словно подвешен между землей и холодным необъятным небом. После смерти Мори она стала замечать многое, о чем раньше и не думала. Но когда лежишь ночь без сна, в голове проносится столько мыслей и обрывков мыслей – даже удивительно. Так она лежала и вдруг почувствовала что-то странное. Движение? Звук? И тут же поняла, что постель дрожит от сдерживаемых рыданий. Она протянула руку и коснулась мокрого от слез лица Джозефа. Она ничего не сказала, только обняла его молча. Он тоже молчал.

Они никогда об этом не вспоминают. И сон, который возвращается к ней снова и снова, Анна никогда никому не рассказывает. Ей снится, будто она входит в смутно знакомую комнату; в комнате окно, под углом к окну – большое кресло с подголовником, в нем сидит мужчина. Она видит только скрещенные ноги, лицо скрыто. Она приближается, он оборачивается, приподнимается. Он очень молод. Это Мори. «Здравствуй, мама», – говорит он. Один и тот же сон. Снова и снова.

В спальне пробили часы, те самые, позолоченные, – так и стоят всю жизнь на тумбочке у Джозефа. Какая извращенная шутка судьбы: чтобы из всех подарков и безделушек, доставшихся им за долгие годы, именно эти часы полюбились Джозефу так крепко! Конечно, Анну давно уже не тяготит их присутствие: с ними или без них она знает то, что знает, и несет свое неизбывное бремя. В глазах защипало. В зеркале отразилось, как в одном из них набухла огромная блестящая слеза, набухла и пролилась, скользнула вниз по щеке. Как уродливы мы, когда плачем! Не лицо, а кривая, горестная маска, красные пятна на щеках, заострившиеся черты! А глянешь на собственное уродство – и слезы льются еще быстрее.

Пустой, притихший дом. Скоро придет Айрис; должно быть, задержалась в школе. Она поступила на работу два года назад, учительницей в четвертый класс. Место сейчас найти легко, ведь все молодые мужчины в армии. Из Айрис вышла прекрасная учительница, она вообще все делает очень хорошо, любит и умеет трудиться – как Джозеф. Теперь она сама себя кормит и одевает, и ей это явно на пользу, хотя одежда и украшения ее по-прежнему не интересуют. Плохо только, что молодость проходит, а мужчин рядом нет – все на фронте. Была б она чуть постарше или помоложе! Ведь война скоро кончится, это уже ясно. Но ей двадцать три, а сверстников нет. Работает с ней в школе один странный тип, в армию его не взяли, да он, по правде сказать, не только в армии, он нигде не нужен. Так вот, он единственный, кто позвонил Айрис больше двух-трех раз. Подруги пытались знакомить ее с военными из гарнизона; дочки Руфи приглашали на вечеринки и тоже с кем-то знакомили. Но редко кто из этих новых знакомцев потом звонил. Руфины дочки! И жизнь у них была не самая сладкая, и умом они, не в пример Айрис, не вышли, и красавицами не назовешь, а вот поди ж ты – все до одной замужем! Анна часто сталкивается с ними у Руфи. Молодые матери делают вид, что замучены заботами, но Анна знает: это притворство. На самом деле они ужасно горды и довольны собой. Что ж, что-то в них, видно, есть. То, чего недостает Айрис, и уже, похоже, не появится, ждать нечего.

Кто же заметит ее? Кто полюбит? Ведь она не очень-то позволяет себя любить. Иногда протянешь к ней руку – погладить, приласкать, а она отшатнется или съежится. Так было в детстве. Но так же осталось и теперь, когда Айрис – взрослая женщина и между нами нет никакой вражды, ни одного резкого слова. Я все равно чувствую, такие вещи всегда чувствуешь: она не терпит моих прикосновений. Руфь говорит, что Айрис ревнует. Лучше б она этого не говорила. Руфь иногда говорит о таких интимных вещах – я даже теряюсь. Но вдруг она права? Неужели она может быть права?

Ревнует меня…Анна зарделась и закрыла лицо руками.

Иногда проходят целые дни, и я вовсе об этомне вспоминаю. А потом, внезапно… Особенно, когда Джозеф произносит с нежностью: «По-моему, она похожа на меня, правда, Анна? Ведь явно же не на тебя». Нет, не на меня. И не на Джозефа. Эти глаза, нос, вытянутый подбородок… Он и его мать, во плоти. Только без их стати, без их гордой повадки. Бедная Айрис! Она росла, словно зная, что ее рождение – ошибка. Моя вина. Моя вина.

Если б эти мысли грызли меня каждый день, я бы давно сошла с ума. Но время, как говорится, милосердно. Так и есть. Время лечит. Со временем приучаешься не бередить раны, не наступать на больную ногу. Лишь иногда заденешь или оступишься – и тебя снова пронзает жгучая боль.

На прошлой неделе мы были в картинной галерее. Джозеф не очень-то жалует выставки, но ходит ради меня. К тому же ныне это одно из немногих бесплатных удовольствий. Там я вдруг, не задумываясь, сказала: «Боже! Я видела эту вещь тысячу раз!» Джозеф удивился: «Ты не могла ее видеть, тут сказано, что в Америке она экспонируется впервые». И я поняла, вспомнила. Огороженный фруктовый сад, деревья возле стены, женщина читает книгу… «Возьмите, возьмите к себе в комнату, Анна. Книги существуют для того, чтобы ими пользоваться». Альбом на столе, в комнате, в доме, который я никогда не забуду.

В последний раз я видела его четыре года назад. С тех пор ни слова. Открыток мы больше не посылаем, он ведь ждет одну-единственную, ту, которую я написать не могу. Так что лучше – молчание.

Во входной двери повернулся ключ.

– Мама! – окликнула Айрис.

– Я здесь, у себя, – бодро отозвалась Анна. Незачем показывать девочке, что ее опять обуяла хандра. Она быстро вынула из шкафа груду одежды и прямо с вешалками бросила на кровать.

– Что ты делаешь? – Айрис выросла на пороге и с тревогой оглядела комнату.

В этом темно-коричневом платье с белым воротником ее длинная шея кажется еще длиннее. Чересчур строгое платье, точно униформа.

– Разбираю шкафы. Только посмотри на эти юбки! Им четырнадцать лет, не меньше! Все до одной выше колен. А теперь мода вернулась. Если хранить вещи подолгу, их можно надевать как новые. – Анна бездумно болтала, чувствуя, что Айрис нужно встретить именно так: спокойно и обыденно. От болтовни мир кажется добрее. И проще.

– Где папа?

– Он придет поздно. Отправился с Малоуном на Лонг-Айленд, смотреть какой-то участок. Картофельные поля.

– Он слишком много работает. Он ведь уже не молод, – хмуро сказала Айрис.

– Папа иначе не умеет.

– Кормить меня не надо, пообедаю у Кэрол.

– Очень хорошо. У нее гости?

– Нет, мы вместе идем в кино.

– Очень хорошо. – Она повторила это уже дважды. Глупо. – Ты переоденешься?

– Нет. А что плохого в этом платье?

– Ничего. Я так спросила.

– Тогда я пошла. Пойду, пожалуй, пешком, хочется подышать. Чему ты улыбаешься?

– Разве? Просто я подумала, что у тебя удивительно красивый голос. Тебя приятно слушать.

– Смешная ты. Дочери двадцать три года, а ты только сейчас заметила ее голос. – Но Айрис была довольна.

Она вполне привлекательна, когда радуется. Благородное, сдержанное, умное лицо. И все же в нем нет того, к чему тянутся люди. Чего же? Уже в детском саду одни дети возятся и играют, а другие стоят в сторонке. Почему? Чего им не хватает? Но что бы это ни было, сами дети осознают свою ущербность очень рано. Отчаянно желая исправить изъян, но и боясь ненароком испортить дело еще больше, они становятся робки, подобострастны, слишком широко, с готовностью, улыбаются, слишком много говорят – опасаясь, что собеседнику с ними скучно. И с ними действительно скучно.

О мои дети, дети моей сказочной мечты, нерожденные дети! Вы обступили меня, свою мать, и улыбаетесь – светло, солнечно и вечно… Я ничем не могу помочь тебе, Айрис. Как не смогла помочь Мори. И Эрику.

Резкий порыв ветра ударил в окно, точно камнем. Анна поднялась, плотно задернула занавески. Стекла как льдышки. Дотронешься – обдает холодом, царящим на улицах, на реке. А там, где сейчас Эрик, еще холоднее. Я не смогла бы там жить, я люблю тепло. Но он, быть может, вырастет привычным к морозам. Она представила его: в толстых свитерах, в вязаных шапочках, на санках, на лыжах. Представила все, кроме лица. Лица она теперь не знала.

«Просим вас больше ничего не дарить, – написали они. – Объяснять происхождение подарков становится все труднее».

«Плевать я хотел на их просьбы!» – сказал Джозеф.

Сейчас Эрик не знает, сколько любви посылают ему с желтым фургончиком, с плюшевым котом, но потом, уже взрослым, он будет помнить верных спутников своего детства и узнает, кто их подарил. А когда он подрастет, они станут посылать книги, и выбор книг расскажет ему о неведомых дедушке и бабушке.

– Все, хватит! – громко сказала Анна. – Это длится уже целый день, бесполезный, потерянный день. Я не имею права тратить дни впустую. Все равно ничего не изменишь.

Она прошла в ванную, причесалась. Слава Богу, волосы по-прежнему рыжие, не седеют. Говорят, она выглядит много моложе своих лет. Да и вообще женщина за сорок теперь не считается старой. Волосы обрамляют ее лицо, словно овальная рама. Не будь у нее таких красивых волос, возможно, и жизнь ее сложилась бы совсем иначе. Ее бы никто не заметил! Она улыбнулась своим мыслям. К счастью, она способна над собой посмеяться, и это единственное спасение от ее неизбывной романтичности.

На кухне она налила себе чаю, намазала на хлеб повидло. И села, помешивая сахар. Ложечка мирно, успокаивающе позвякивала в тишине. Завтра день ее дежурства в Красном Кресте. И может быть, они будут опять провожать транспорт с солдатами. Это неизвестно до последней минуты, а потом их спешно зовут в порт, с кофе и пончиками, и каждый солдат, перед тем как ступить на трап, получает свою долю. В прошлый раз через Атлантику уходила «Королева Мери» – не праздничная, как всегда, а суровая, перекрашенная перед опасным походом в темный защитный цвет. Ей вспомнился паренек на причале. Обыкновенно она не смотрит на лица: во-первых, спешит; во-вторых, не хочет, зная, куда их посылают и что их ждет. Однако на этот раз она вдруг подняла глаза и обомлела: перед ней стоял Мори. Его щелка между передними зубами, его брови домиком, отчего лицо всегда казалось мечтательно-задумчивым.

Она протянула чашку. Оба на мгновение замерли. Затем он взял чашку, произнес: «Спасибо, мэм», – с просторечным, похоже, техасским выговором и отвернулся.

Все, довольно! Она встала, вылила в раковину остатки чая, взяла яблоко, книжку и уселась в гостиной, включив предварительно и люстру, и торшер. Так и сидела, с книжкой и огрызком яблока, когда пришел Джозеф вместе с Малоуном.

– Садись-ка, пропусти стаканчик, – предложил Джозеф.

– Только быстренько. А то меня Мери ждет. – Малоун грузно опустился на стул, но тут же вскочил: – Я занял место Джозефа.

– Боже упаси! Садись, где хочешь!

Хороший человек. И почти совсем седой, выглядит много старше Джозефа, хотя на самом деле разница между ними невелика.

– Анна, ты сегодня какая-то задумчивая.

– Разве? Да вспомнилось, как я впервые тебя увидела, еще на Вашингтон-Хайтс, со слесарными инструментами в сумке на ремне. Вы тогда с Джозефом замышляли начать свое дело.

– Я тоже помню этот день.

– Война только кончилась. Та война больше походила на книжную. Повсюду распевали патриотические песни, устраивали парады. А сейчас одни страдания и одна мысль: поскорей бы конец. Люди многое осознали.

– Моих мальчиков занесло в такие места, о каких я и не слыхивал, – сказал Малоун. – Десять минут по карте ползал, насилу нашел.

Мой сын умер. Я это знаю и научилась с этим знанием жить. А Малоуна каждый день точит страх: живы ли? доживут ли до вечера?

– Как Мери?

Малоун пожал плечами:

– Тревожится, беспокоится. Как все. Одна радость: в июне Мавис будет пострижена в монахини. Мери об этом молилась, и Бог услышал ее молитву.

– Я за нее рада, – искренне сказала Анна. Мери Малоун и вправду всю жизнь мечтала, чтобы одна из ее дочерей ушла в монастырь и хотя бы один сын стал священником. Так что половина желаний уже исполнилась, и Анна радовалась за подругу, хотя понять ее, убей Бог, не могла.

Джозеф вернулся с бокалом для Малоуна.

– Знаешь, о чем я думал по дороге домой? Вспоминал, как мы начинали. В карманах пусто, за душой ничего, кроме бешеной энергии и надежды. И с тех пор мы недалеко ушли.

Малоун вздохнул:

– Зато кой-чему научились. – Он поднял бокал: – За нас! Если у нас и на этот раз не получится…

– Вы о чем? – быстро спросила Анна.

– Разве он тебе не сказал? Мы купили землю, триста акров картофельного поля.

– Я думала, это шутка.

– Никаких шуток! – провозгласил Джозеф. – Сейчас никто ничего не строит, но после войны, лет этак через десять, все будут наверстывать упущенное. Помнишь, в двадцать пятом году открыли автостраду на Бронкс-Ривер? Дома выросли как грибы, возник целый город! После этой войны будет то же самое, только с еще большим размахом, потому что народу прибавилось. И цены взлетят в десятки раз. Поэтому мы и вкладываем каждый цент – да-да, каждый заработанный цент – в землю. После полей купим ферму в Вестчестере, я уже на нее глаз положил. Малоун, я хочу, чтобы ты съездил со мной туда в пятницу. – Слова срывались с его губ непреложные, отрывистые, глаза сверкали, он вдруг вырос и казался чуть не шести футов ростом. – Помяни мое слово, скоро начнется новая жизнь. Горожане начнут выезжать из городов. В цене будут малоэтажные застройки с зеленым пространством между ними. Снова понадобятся маленькие магазинчики. Люди не захотят ездить за покупками в города, и наша задача приблизить к ним товары. Я предсказываю, что у каждого крупного нью-йоркского магазина в ближайшие десять лет появятся филиалы в пригородах.

– Ты так рассуждаешь, будто война кончится уже завтра, – сказала Анна. – А по-моему, ей конца не видно.

– Нет, завтра она не кончится. Но я хочу подготовиться. – Джозеф улыбнулся Малоуну. – Твоим мальчишкам будет чем заняться, когда вернутся с фронта.

Мужчины поднялись, Малоун направился к двери.

– Большой привет Мери. Насчет пятницы еще позвоню! – крикнул Джозеф ему вслед.

Анна потушила свет, и они ушли в спальню.

– Малоун – соль земли, – тепло и просто сказал Джозеф.

– Мне всегда чудится в нем печаль.

– Печаль? Не знаю. Сейчас, конечно, на душе у него тяжко. Туго ему пришлось. Поднять семерых детей не шутка.

– Да уж.

– И все-таки, – сказал Джозеф, скидывая ботинки, – я бы не возражал иметь семерых. Я бы, пожалуй, справился.

– Наверняка. Мне иногда кажется: ты справишься с чем угодно. Тебе все по плечу.

– Честно? Ты не шутишь? Это самая лучшая похвала, Анна. Мужчине нужно, чтобы жена в него верила. И знаешь, я в последнее время вдруг снова почувствовал себя молодым! Я еще многого достигну, мы еще пробьемся наверх, заживем как люди!

Ее охватило смутное, неуловимое, неизъяснимое предчувствие. Похожее на страх. Она испугалась нового вызова судьбы, нового спора с ней и неизбежного дичайшего напряжения воли и сил. Она вспомнила, как рвался он к вершинам тогда, в первый раз – неутомимо, не успевая перевести дух. И все пошло прахом. Захотелось крикнуть: хватит, это уже было, давай жить тихо, без грандиозных замыслов, не подставляйся ударам и обманам жестокого мира. И она сказала, не умея сказать иначе:

– Джозеф, нам ни к чему пробиваться наверх. Мы и так неплохо живем.

– Глупости! Что значит «неплохо»? Мы влачим это скудное существование почти тринадцать лет! Всех удовольствий – съездить погулять в Асбери-парк! Я хочу вырваться отсюда – наверх! Когда-нибудь, и этот день недалек, у нас будет собственный дом с участком. У меня в голове полно планов, таких планов!..

– Дом? В наши годы? Дом нужен семьям, где много детей. Нам-то он зачем?

– Чтобы жить! И что значит в «наши годы»? Посмотри на себя! Ты еще молодая женщина.

– Так ты всерьез покупаешь дом?

– Пока нет, но куплю, как только смогу.

– Айрис не захочет уезжать из города.

– Захочет. А не захочет, так у нее своя жизнь, пускай решает сама. И вообще она к тому времени, наверное, выйдет замуж.

– Не думаю. Я тебе не говорю, но мне за нее как-то тревожно.

– Знаю, что тревожно. Но нельзя же быть всю жизнь только матерью.

– Хорош советчик! Можно подумать, ты не тревожишься.

– Это верно, – сказал он с горькой усмешкой. – Парочка как на подбор. Но верно, все родители таковы. Нет, пожалуй, не все. И возможно, спокойные как раз и правы. У людей есть долг перед собой, не только перед детьми.

Сидя у туалетного столика, она видела Джозефа в зеркале. Он отложил газету и, приподнявшись на локте, наблюдал за ней.

– Мне нравится твоя новая прическа, – сказал он.

Во время войны женщины стали зачесывать волосы высоко надо лбом в стиле «помпадур», а по бокам отпускали их вольно, чтобы закрывали уши. Так же делала когда-то ее мать. Анна находила в себе все большее сходство с матерью, точнее, с тем образом, который смутно помнила.

– Не ожидала, что ты заметишь, – сказала она.

– Неужели я так невнимателен к тебе, Анна? Прости, если так.

Она отложила расческу, серебряную расческу с монограммой, подаренную на день рождения в незапамятные времена.

– Ты внимателен.

– Я стараюсь быть внимательным, – серьезно сказал Джозеф. – Ты счастье и смысл моей жизни, хотя я не очень-то умею это выразить.

Она перевела взгляд на ковер: три розовых бутона на бежевом фоне, завиток, мохнатый зеленый лист, три бутона…

– Я очень рада, – ответила она, – поскольку ты – счастье и смысл моей.

– Да? Надеюсь, что так. Потому что, когда мы поженились, было иначе.

– Не говори глупости.

– Какие глупости? Это правда, – возразил он без упрека. – Теперь это уже не важно, но зачем отрицать? Между нами все должно быть открыто и честно, всегда.

– Я была молода и глупа и ничего не знала о жизни. Ничегошеньки, понимаешь? – В глазах тут же вскипели слезы, и она смахнула их рукой. – Понимаешь?

– Раз уж мы заговорили об этом… Я вовсе не уверен, что все понимаю. Я чувствовал… чувствую, что знаю о тебе не все.

Анну обуял отчаянный, панический страх.

– Почему? Чего ты можешь не знать?

Он помолчал.

– Ну, раз уж мы заговорили… – повторил он. – Знаешь, когда я потерял голову?

– Даже не представляю, – солгала она.

– Когда Пол Вернер прислал эту картину с женщиной, якобы похожей на тебя. Я старался не показывать, но я совершенно обезумел.

– Но это было так давно! С тех пор прошли годы! Я считала, что мы выяснили и покончили с этим еще тогда!

– Да, верно. Глупо, конечно, но у меня эта история из головы не выходит. Ничего не могу с собой поделать.

– Обидно изводить себя из-за ерунды, – мягко сказала Анна.

– Ты абсолютно права. Но ответь раз и навсегда – только не сердись: ты любила его? Я не спрашиваю, любил ли он тебя, потому что это очевидно, да я и не возражаю. Но я хочу знать: ты его любила? Да? Анна?

Она глубоко вздохнула:

– Я никогда его не любила.

Я пережила такую тягу, такую тоску, такие муки желания, они и сейчас еще возвращаются. Часто. Но ведь это не любовь. Или? Или?.. А будь я сейчас женой Пола – нуждался бы он во мне так, как Джозеф? И может ли совершенство – а это было совершенство – длиться?

Джозеф заулыбался:

– Я верю тебе, Анна.

– Ты не станешь больше к этому возвращаться? Покончено с этим?

– Покончено.

Если бы я сама могла быть уверена, Джозеф. Все бы отдала, лишь бы не причинить тебе боли. Ты и не знаешь, как дорог ты мне стал за эти годы. И это очень странно, потому что мы совсем разные люди. У нас разные вкусы, разные взгляды. Но я могла бы, не раздумывая, отдать за тебя жизнь.

Так, значит, это и есть любовь? В конце концов, любовь только слово, такое же, как тысячи других слов. Повтори его несколько раз, и оно обессмыслится. Дерево. Стол. Камень. Любовь.

– Анна, любимая моя, погаси свет… Иди ко мне.

Халат упал на стул с шелковым шелестом. Ветер снова ударил в окно, слабо задрожали стекла. Она ощупью пробиралась к кровати по темной комнате, а мысли по-прежнему теснились, наскакивали друг на друга, бежали вперед и вперед.

Нас гонят по жизни переменчивые ветра: сдувают под безжалостные колеса, возносят к благодатным солнечным садам. И без всякой причины, без всякой видимой причины…