Текст книги "Бессмертник"

Автор книги: Белва Плейн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 35 (всего у книги 39 страниц)

За нее не стоит беспокоиться. У этой девочки все будет в порядке.

– Возьмем такси, – сказала Анна. – Завезу тебя и сразу поеду домой. Дедушка, наверно, уже пришел.

Высадив Лору, она перебрала свертки с покупками. Удивительное счастье – давать, дарить. Брелоки пускай лежат до Лориного дня рождения. А футболки она отдаст Джозефу сразу, прямо сейчас.

На аллее, ведущей к дому, припаркована машина Малоуна с аризонским номером. Должно быть, Джозеф пригласил их пообедать. Хватит ли на всех мяса? Она отпустила такси и направилась к крыльцу. Дверь открылась, на пороге стоял Малоун.

– Здравствуй-здравствуй, – начала Анна. – Какой приятный сюрприз! Я и не ждала… – Тут она увидела его лицо. – Что? Что случилось?

– Анна, только не волнуйся… Джозеф… сердце… Он упал в кабинете, ничком, прямо на стол. Мы тут же вызвали врача, но…

– Боже… Где он? В какой больнице? Отвези меня, быстрее…

Малоун сжал ее плечи. По его щекам текли слезы.

– Анна, Анна, никакой больницы. Слишком поздно.

Айрис покачнулась. У нее серое пергаментное лицо.

– Я в порядке, Тео, – говорит Анна зятю, который не отходит от нее ни на шаг. – Возьми Айрис под руку.

В синагоге полно народу. Солнечный свет щедро льется сквозь разноцветные стекла молельни, расплескивается на полу рубиновыми и золотыми лужицами. Как Джозеф гордился этими витражами! Отчего в голову лезет ерунда?.. Пускай лучше ерунда. Буду думать о чем угодно, буду смотреть на лица – лишь бы не на гроб. Лишь бы не думать, что он – там. Вон, во втором ряду Пирс, наш конгрессмен. Берджес из Провидент-банка. И этот – как его? – из Национального совета христиан и иудеев. Лица, лица. Надо их запомнить. Джозеф бы непременно запомнил и поблагодарил всех до единого. Вон там совет директоров больницы, в полном составе. А крепыш, который только вошел, – из профсоюза строителей. Джозеф всегда обращался с рабочими по-честному, они это ценят. Лица, лица. Женщины из Сестричества при синагоге. Том и Вита Уилмот. Подруга Селесты Рода. Надо же, сочла нужным прийти! А вот мистер Мозетти, садовник. Младшие Малоуны с женами. Руфины дочки – Господи, до чего ж растолстели! Рядом Гарри, удрученный и какой-то потертый. До сих пор водит такси, а Солли так гордился его способностями… Вот уж действительно не знаешь, как жизнь повернется.

Надо думать, все время о чем-нибудь думать. Раввин берет меня за руку. Я слаба. За меня все боятся. Не бойтесь, я выдержу, не подведу Джозефа. Он бы расстроился, упади я сейчас в обморок. Раввин говорит, что Джозеф оставил по себе добрую память – бесценное наследство, нажитое годами праведной жизни. И раввин, я знаю, не кривит душой. Он, конечно, человек добрый, но, думаю, на этот раз ему нет нужды преувеличивать заслуги покойного, он говорит правду.

А вдруг умершие слышат нас? Вдруг знают, чтоговорят о них живые? De mortuis nil nisi donum [5]5
  О мертвых ничего, кроме хвалы ( лат.).


[Закрыть]. Мори всегда забавляло, с какой легкостью я запоминаю латинские пословицы, не понимая ни слова по-латыни. Память у меня всегда была отменная, да и языковой слух неплохой.

– Он продолжает жить в сердцах тех, кто любил его, – говорит раввин.

Голос тихий, печальный. Раввин смотрит на вдову. Это я – вдова. Он обращается ко мне:

– Он нес в душе истинную веру.

Да, да, это чистая правда.

– Он навсегда останется вдохновляющим примером для внуков, благодаря ему они обрели религиозное самосознание.

Внуки сидят в первом ряду, испуганные, ловят каждое слово раввина. Лора тихонько плачет. Запомнят ли они, сохранят ли то, что дал им дед? Время покажет. Долгое время – вся жизнь.

Знакомые, торжественно-возвышенные слова накатывают строго и ритмично:

– Бойтесь Господа и исполняйте заповеди Его, ибо в том – единый долг человеческий.

Музыка слов, звуков…

– Господи милосердный, вечный Дух Вселенной, упокой под Своими крылами Джозефа, вошедшего в вечность.

Мы выходим из синагоги, садимся в длинную черную, зловещую машину. Следом едет эскорт мотоциклистов. Кто это выдумал? Зачем? Джозеф бы не одобрил. Даже в смерти каждому пристало помнить о своем положении в обществе, о гордости. Она у каждого своя. У мелких людей нередко бывают пышные, слезливые похороны. Вот ворота, мы въезжаем на кладбище. Вот мавзолей семейства Кирш – словно гробница королей, мы когда-то видели такие в Европе. Во всем выше и богаче всех, даже в смерти. Джозеф никогда бы не согласился на подобную показуху… «Только надгробную плиту, ничего больше», – сказал он мне когда-то. Я поставлю ее через год и для себя приготовлю – рядом… «Анна, жена Джозефа», – такие будут на ней слова. Какой бред! О чем я думаю? Мне помогают выйти из машины, поддерживают под руки с обеих сторон. На земле – огромный кусок зеленой ткани, чтобы было непонятно, что под ним – просто яма. А кругом плиты, плиты, мертвецы, мертвецы. Вдруг они знают, что мы здесь стоим? Лежат там во мраке, под ровно подстриженной травкой, под тяжестью земли – а она давит на хрупкие, как скорлупки, черепа, на бессильные руки. Лежат – и знают. Лежат – и слышат. А живые говорят о них. Чуткий слух различает каждое слово, но защитить себя они не могут. «Я был прав!.. Ты не понимала!.. Я пыталась!.. Я не хотела…»

De mortuis nil nisi donum.

Джозеф, неужели это все? И стоило растить детей, и любить их, и терять их, и работать, как ты, не покладая рук, без продыху – хоть ты и говорил, что работа тебе в радость? Неужели стоило? Зачем? Чтобы мы теперь повернулись и ушли и оставили тебя здесь, в земле? И это – вся жизнь?

Шорох, шарканье. Запели кадиш:

– Йитгаддаль ве-йиткаддаш Шме раба… [6]6
  Да святится Имя Господне ( иврит).


[Закрыть]

Тео ведет их обратно к машине. Айрис всхлипывает. Я-то почему не плачу? Джозеф гордился бы, что я не плачу. И все же – надо. Почему нет слез?

Чей-то шепот:

– По-моему, он говорил очень проникновенно.

Еще шепот:

– Она прекрасно держится… Всегда умела держаться с достоинством.

Предзимнее свинцовое небо. По дороге домой нас настигает дождь – ветер налетает порывами, выплескивает в лицо трезвящие ледяные капли. Все окна в доме освещены. Друзья, соседи. Букеты розовых хризантем, корзинки с фруктами, пирожные с шоколадной глазурью.

– Пойдемте, – говорит Селеста, – хоть чаю выпейте.

Ведет меня в столовую, я позволяю себя вести. Вопреки всему тело благодарно за уют, за чай, за огонь в камине, за крепкие стены. За окном беснуется ливень. На тарелке полбутерброда с курицей. Не сопротивляюсь.

Почему я не плачу?

Слезы все-таки пришли. Из-за шляпы. Шляпа Джозефа – как раз для нынешней погоды, из непромокаемой ткани – лежала, смятая, на стуле у лестницы, на втором этаже. Анна прижала ее к щеке и унесла в спальню. Старая, старая шляпа, он никогда ее больше не наденет. Анна раскачивалась всем телом, как издревле делали женщины, оплакивая умерших.

Пусто. Пусто.

Разделась. Постель постелена. Кровать чересчур велика для нее одной. Вдруг всплыло – из каких только закоулков памяти выгреблось? – как Джозеф на пляже играет с детьми в мяч, а рядом Солли… Летит мяч… «Бедный Солли! Вконец его жизнь измочалила», – сказал когда-то Джозеф, даже не представляя, как изменился он сам.

Кто-то открыл дверь. A-а, это всего лишь старый пес, Джордж Второй. Он всегда спит с ними с тех пор, как… как уехал Эрик. Пес поднял голову, взглянул на нее печально, вопросительно: мол, где хозяин?.. Не получив ответа, устроился на коврике с той стороны кровати, где обычно спал Джозеф, и стал ждать.

Я была недостойна его. Я вчера так и сказала, вслух. Айрис погладила меня по руке: «Мама, это неправда. Ты дала ему счастье. Ты же знаешь, что он был счастлив!»

Да, так он всегда и говорил. Не единожды – сотни раз за годы, что мы прожили вместе. И все же я права: я была его недостойна.

Я старалась, видит Бог, старалась. И хотела, и это был мой долг.

А христианский священник, тот единственный, кроме Пола, человек, который знал, – жив ли он? Я ведь даже не знаю его имени. Как и он моего.

Постучался Тео:

– Я кое-что принес. Можно войти?

Протянул таблетку на раскрытой ладони и стакан с водой.

– Тео, я никогда не принимаю транквилизаторы. – Ответ прозвучал надменно, едва ли не хвастливо – неожиданно для самой Анны.

– Разочек не повредит. Вы были умницей и вполне заслужили отдых. Надо себе помочь.

– У меня хватит сил.

– Еще бы, вы сильная. Только чересчур упрямая. Ну же, берите таблетку. Я доктор. Надо слушаться.

– Ладно, ладно. Я думала, все уехали.

– Нет, мы внизу, в столовой.

– Вези Айрис домой… Ей сегодня тяжко пришлось.

– Я знаю. Теперь-то она окончательно повзрослеет.

– Так ты это понимал?

– Конечно. Она папина девочка.

– Да. Папина девочка.

Помолчав, Тео сказал:

– Лора тоже здесь. Она легла наверху, в спальне за лестницей.

– Господи! Зачем?

– Так надо. Из школы завтра она тоже вернется сюда. Пока поночует с вами.

– Не обременяй мною ребенка.

– Лора не ребенок. И папиной девочкой не вырастет. И вообще – она сама так захотела.

Ваша любовь… Я так благодарна… Не могу говорить…

– Для этого и существует семья, – твердо произносит Тео. – А теперь надо спать.

44

Джанет в доме его родителей, за праздничным столом! Джимми смотрит на нее гордо, восхищенно, радостно. Пока каникулы на День благодарения складываются как нельзя удачнее. Жаль только, что нельзя спать вместе. Однако здесь тебе не университетское общежитие, а отчий дом. Ее комната рядом, но он туда не войдет. Ханжество? Возможно. Но себя не переделаешь. Да и не стоит давать родителям повод для упреков. Джанет безупречна.

Вот она засмеялась, откинула непокорную, точно проволока, прядь. Джанет терпеть не может свои волосы. Как их ни расчесывай, ни вытягивай, все равно вернутся на прежнее место, лягут черным ободом, оставив в центре круглое лицо. Руки, груди, бедра у нее тоже округлые, и в скором времени ей придется следить за весом. Даже глаза у Джанет круглые – но отнюдь не наивные и не мечтательные, что было бы естественно при голубизне цвета и уютной мягкости всего ее облика. Веки плотные, тяжелые, а глаза смотрят из-под них внимательно и цепко. Ничего не упустят. Да и головка в обрамлении черных кудряшек работает хорошо.

Забавно, что происхождение у Джанет тоже самое что ни на есть безупречное: она доводится внучкой Наниной дальней родственнице, Руфи. Джимми смутно припоминает эту старуху, она гостила иногда у Наны с дедом, пока не умерла.

– Как же вы познакомились? – спросил за столом отец. – Огромный университет – и такое совпадение!

– Ну, поскольку оба мы будущие медики, у нас много общих преподавателей. И однажды после лабораторной по зоологии наш педагог Адам Харрис рассказал мне… Слушай, Джанет, объясни лучше ты. Я так и не запомнил, кто кому и кем приходится.

– Все это безумно сложно! – начала Джанет. – Кажется, дедушка доктора Харриса – он, конечно, давным-давно умер – был трою… нет, наверно, пятиюродным братом моей бабушки Левинсон. И вот на похоронах какого-то очередного родственника все разговорились и выяснили, что мы с Джимми учимся в одном университете. И потребовали от Адама Харриса, чтобы он нас познакомил. Эта милая беседа проходила, как вы понимаете, на кладбище!

– Адама Харриса все это очень позабавило, – вставил Джимми. – Кстати, сам он – единственная безусловная ценность в этом колледже. Талантливый ученый, который любит и умеет учить. Большая, между прочим, редкость. И поговорить с ним всегда можно по-человечески. Нормальный мужик.

«Говорят, наши деды, твой и мой, выросли вместе, – сказал в тот день Адам Харрис. – Где-то в Нижнем Ист-Сайде. Ты об этом слышал? Ну, ладно, теперь ты познакомишься с Джанет, я свое дело сделал».

«Как хоть она выглядит?» – спросил Джимми.

«Суди сам, мой друг, суди сам. Одно скажу наверняка: она большая умница. Соображает лучше всех в группе. А дальше – разбирайся».

Пренебрегать родственниками было для Джимми не свойственно, не позволяли приличия и чувство долга. Он решил позвонить, пригласить девушку на чашку кофе и позабыть о ней на следующий же день.

Джанет очень смеялась, когда узнала об этом.

«Представляешь, мама меня тоже подначивала: поищи, мол, Джимми Штерна. Прямо перепилила! Теперь, после бабушкиной смерти, мама сама посылает твоей бабушке открытки к Новому году. Так они, по-моему, и выяснили, что мы учимся вместе. Мама отзывается о вашей семье с жутким почтением! Считает важными людьми».

Только Джанет умеет вот так, в лоб, говорить такие вещи. Поначалу Джимми терялся, а потом привык и полюбил эту прямоту. Никаких тебе намеков и недомолвок, неоткуда ждать подвоха.

«Мы люди довольно бедные, – сказала она при первой же встрече. – Папа держит обувной магазинчик. Ну, может, „бедные“ и не совсем точное слово… Но врачом мне не стать, пока не накоплю денег, платить за мое образование некому. Я каждое лето работаю, сейчас получаю стипендию».

«Слушаю тебя и готов сквозь землю провалиться, – признался Джимми. – Мне-то все на блюдечке поднесли».

«Стыдиться тут нечего. Я и сама рада бы жить полегче. Чтобы за меня платили родители. Или найти мужа, который будет все мне покупать…»

– Знаете, я живу на Вашингтон-Хайтс, близко от вашего бывшего дома, за углом, – говорила она сейчас Нане. – Ваш муж так помогал моей бабушке! Она всегда о нем рассказывала. Когда у дяди Гарри заболел внук, он все медицинские счета оплатил. Бабушка всегда повторяла: такие люди, как Джозеф Фридман, теперь и на свет не родятся.

У Наны мгновенно повлажнели глаза. После смерти деда ей хватает двух слов, чтобы заплакать.

Она заинтересовалась Адамом Харрисом:

– Отчего вы так им восхищаетесь?

– Доктор Харрис необыкновенный человек! – воскликнула Джанет. – Живой собеседник, умеет слушать и понимать.

Нана покачала головой:

– Подумать только. Дед его был из другого теста.

– То есть?

– Подробностей не знаю, но в детстве он жил по соседству с Джозефом, дедушкой Джимми и Стива, а когда вырос, стал одним из крупнейших поставщиков спиртного в Соединенных Штатах.

– Ну и предок у доктора Харриса! Совсем неподходящий, – усмехнулся Джимми. – Сам он такой простой человек. Ездит на «фольксвагене», ходит всегда в одном и том же пиджаке.

– Н-да, интересно, – произнесла Нана, и Джимми показалось, будто она что-то недоговаривает. Ведь бабушка не так проста, как кажется. Потом она обратилась к Стиву: – Ты тоже его знаешь, этого Адама Харриса?

– Я же не естественник… Впрочем, знаю, конечно, видел пару раз в компании. Он не в меру сентиментален, строит из себя защитника status quo – короче, такой же пустозвон, как вся наша профессура. Каша в голове.

– Похоже, ты не особенно жалуешь своих педагогов, – заметил папа.

– Так и есть. Все они – орудия, слуги системы, наймиты, призванные воспитывать все новые поколения для тараканьих бегов. Кого тут жаловать?

– Меня огорчает, что ты так пессимистично настроен.

– На самом деле мне на них глубоко наплевать.

Джимми заметил, что мама, передавая отцу клюквенный соус, предостерегающе подняла глаза и открыла было рот, чтобы направить разговор в другое русло, как вдруг Стив бросил давно припасенную бомбу:

– А плевать мне на них потому, что я учусь только до конца семестра.

– Что? Что ты сказал? – вскинулся отец.

– Сказал, что бросаю университет. Хватит. Сыт по горло.

– Вот как? – произнес отец чересчур сдержанным, ледяным голосом. Подо льдом, понятное дело, клокотала ярость. – Вот как? А что, позволь узнать, ты собираешься делать в этой жизни? Практически без образования!

Стив пожал плечами:

– Прежде чем что-то делать, надо прекратить войну.

– Но тебе тут же пришлют повестку. Хоть в этом ты отдаешь себе отчет?

– Я все равно не пойду. Ни за что.

– Хочешь угодить в тюрьму?

– Можно в тюрьму, – беспечно отозвался Стив. – А лучше в Швецию или в Канаду.

Бабушка ахнула, начала что-то говорить, но осеклась под маминым взглядом. В редкие вспышки отцовского гнева разумнее не встревать. Стив называет их «прусским наследием», хотя Джимми где-то читал, будто австрийцы и пруссаки друг друга презирали.

– На время оставим войну в покое, – по-прежнему сдержанно сказал отец. Он положил вилку, хотя второе только подали. – Или предположим, что война уже кончилась, как, надеюсь, с Божьей помощью вскоре и произойдет. – Отец всегда призывает на помощь Бога, хотя вроде бы в него не верит. – Ты считаешь, что образование и после войны не понадобится?

– Такое – нет. В колледже учат только тому, что можно прочитать и без них. Я, кстати, и читать об этом не хочу. Не собираюсь всю жизнь делать деньги.

– Ты против денежной системы?

– Я – против культа, который устроили из денег в этой стране. Здесь деньги превыше любви.

– Звучит красиво, но не выдерживает критики. По-твоему, если человек, чтобы кормить семью, зарабатывает много денег, так он эту семью не любит?

– Тео, он говорит совсем другое! – запротестовала мама.

Сколько Джимми себя помнит, мама всегда защищает его брата. В детстве Лора однажды дразнилась, и Стив ее побил, ругали обоих, но Стива – иначе, другим голосом. Слышит ли мама свой просительный, умоляющий голос, когда говорит со Стивом или о Стиве?

– Если тебе вздумалось перейти на личности, – пробормотал Стив, не глядя на отца, – ты лучше бы сократил свою практику вдвое и побольше времени проводил с нами.

– Сократить практику вдвое?! Да нам придется тут же переехать из этого дома в тесную квартиру. Хороша любовь! – Отец чуть возвысил голос, совсем чуть-чуть, но Джимми он показался громовым, сотрясающим стол и стены. – Вот ты сидишь, щеришься ровными белоснежными зубами, а ортодонту выложено ни много ни мало – полторы тысячи! Знаю, знаю: говорить о деньгах не подобает, это вульгарно, но разговор затеял не я, а ты. Так вот: любовь выражается многим, и деньгами в том числе. И спорить тут не о чем. Каждый раз, когда я выписывал чек за полезную или нужную тебе вещь или за что-то, что тебя порадует, я и сам испытывал радость. В каждом потраченном на вас долларе растворена моя любовь. Да, да! А еще – благодарность стране, которая позволяет мне доставлять радость своим близким. Понимаешь?

– Понимаю, но разделить твой ура-патриотизм не могу, – сказал Стив.

– «Ура-патриотизм»! Оттого что я благодарен Америке? – Папа резко, вместе со стулом, отодвинулся от стола. – Послушай! Я должник этой страны – по гроб жизни! Она меня приняла и сделала тем, что я есть! Балбесы вроде тебя, которые здесь родились, даже не понимают собственного счастья. Я же готов целовать эту землю. Говорю при всех, не стесняясь. Могу сейчас выйти на улицу и поцеловать землю перед домом. Слышишь? Кстати, твой дедушка думал точно так же.

– Мой дедушка только и умел, что делать деньги. У тебя приговор будет помягче, ты все-таки еще кое-чем интересуешься – музыку слушаешь, в теннис играешь, читаешь. А деда ничто, кроме денег, не занимало. Это ни для кого не секрет.

– Боже! – воскликнула бабушка. – Не понимаю… Ни в жизни… за семейным столом…

Джимми украдкой взглянул на Джанет, но она сидела, не поднимая глаз.

– Стив, – начала мама, – мне грустно и стыдно, что ты способен на такую черствость и душевную глухоту… Безотносительно убеждений и точек зрения.

– А на что тут надеяться? – перебил ее отец. – Эти леваки все глаза проплачут, жалеючи обездоленных и скулящих во всех концах света, но для близких, которые для них в лепешку расшибаются, у них сострадания нету. Ни слезинки. Что ж, валяй, оставайся неучем! Какая разница, что думают и чувствуют родители, когда сын непоправимо портит себе жизнь?

Все застолье насмарку!

Попозже Джимми зашел в комнату Стива.

– Какого дьявола? Кто тянул тебя за язык? Видит Бог, я тебе не указ, поступай, как хочешь, как последний дурак, но зачем портить всем настроение?

– За свою девчонку перепугался?

– Представь себе, да! Почему ты, черт побери, не мог поссориться с папой наедине? Почему понадобилось за обедом, при всех?

– А почему, собственно, нет? Кстати, ссору начал не я. Я тихо-мирно сообщил им, что намерен делать, а отец в ответ взвился под потолок.

– А то ты не знал, как будет? И дедушку ты так же подначивал, пока он был жив. Ты вечно размахивал красной тряпкой у него перед носом.

– Дедушку! – презрительно повторил Стив.

– Ты его не любил?

Стив пожал плечами, передернулся, точно стряхивая ненужную и обременительную ношу.

– Все равно что любить Тутанхамона. По сути, мы с ним никогда и не общались. Он же был мертвец, мумия, только не знал об этом.

– Стив, ты иногда слишком жесток.

– Я не жесток. Просто право на собственное мнение есть в нашей семье у всех, кроме меня. Стоит открыть рот, все падают в обморок и, между прочим, не задумываются, что мне от их воззрений еще тошнее, чем им от моих.

– Ты не прав. Я много раз слышал, как вы с папой разговариваете о политике, о социальной справедливости. Разговариваете, а не ссоритесь!

– Ладно, признаю, отец не самый пропащий человек на свете. Изредка смотрит на вещи здраво и широко, не всегда, но изредка, под настроение. Слушает, вникает, пытается понять. На словах, во всяком случае. Но по сути, и ты это прекрасно знаешь, он ничем не лучше любого карьериста с Уолл-стрит. У всех у них одна цель: выбиться наверх и нахапать материальных благ – машин, ковров и прочей ерунды. Ему наплевать на, допустим, жителей Гарлема, которых заботят не ковры, а хлеб насущный. Или вот война во Вьетнаме. Не сомневаюсь, отец ее осуждает, но пальцем не шевельнет, чтобы положить ей конец. Господи, от них же смердит! Понимаешь? Иногда слушаю их треп про страховку, про безналоговые облигации и хочется – ей-Богу, хочется – пердеть. Да погромче!

– Слушай, я понимаю, о чем ты, но, с другой стороны, это их дом, и, по-моему, они вправе говорить тут все, что вздумается. Я тоже часто с ними не согласен, но скандалов не устраиваю. Пускай думают, что хотят, и я тоже буду думать, что хочу. Каждый при своем.

– Разве это отношения с близкими, если нельзя высказать вслух, что у тебя на душе? Потому-то я терпеть не могу этот дом и приезжаю сюда с отвращением. В колледже хоть поговоришь свободно. Как свежего воздуха глотнешь.

– Но ты ведь бросаешь учебу?

– Да, и многие из моих друзей тоже. Я же не утверждаю, что наш колледж – оплот свободомыслия. Только в нашей компании и услышишь искреннее, правдивое слово.

Компания Стива. Все сердитые, размахивают руками, пылают праведным гневом. И должно быть, все жутко талантливые – судя по Стиву. Впрочем, с остальными Джимми не знаком, просто встречает их там и сям: то в аудиториях, то в парке, под деревьями. И везде они разглагольствуют, собирают слушателей. Среди них есть личности, известные по газетам, они попадаются на глаза журналистам то на слушаниях в Конгрессе, то на заседаниях комитетов бдительности, на маршах протеста, на забастовках. Они всегда недовольны, всегда в движении, в борьбе. Как, интересно, они успевают учиться, писать курсовые, дипломы? Когда-то же надо читать книги и учебники – даже таким гениям, как Стив… Странно…

– Близкие – это те, кто тебя понимают. Разве не так? – требовательно спросил Стив.

– Стив, ты умудряешься все перевернуть с ног на голову, все передернуть! Я же говорил совсем о другом, о семье! И любой прохожий на улице нутром почувствует, что я прав.

– Ага, нутром! Еще скажи про узы крови! Учишься думать кровью, точно фашист?

У Стива есть манера прикрывать в конце беседы веки: медленно-медленно, с какой-то даже издевкой он отгораживается от тебя – словно дает понять, что аудиенция окончена. В такие минуты хочется его ударить. А иногда Джимми смотрит на брата, на голубые жилки, что проступают на висках под тонкой кожей, и такая нежность щемит грудь! Даже к младшему братишке Филиппу нет у Джимми столько нежности.

– Я, между прочим, и не собирался домой на День благодарения, – добавил Стив. – Ты меня сам заставил.

– И напрасно, – тихо отозвался Джимми. – Ладно, на сегодня хватит. Пойду спать.

– Сном праведника, – хмыкнул Стив.

Сколько едкого сарказма! Словно по щекам отхлестал. Кого угодно доведет! Но и это – маска. Камуфляж. Брат, в сущности, беззащитен. Джимми понял это очень давно. И теперь вспомнил – это и многое другое.

Например, когда Джимми сломал ногу, Стив исправно узнавал для него домашние задания, подбирал в библиотеке книги, печатал его курсовую, кормил его мышей и поливал фасоль, которую Джимми выращивал для проверки закона Менделя… А совсем в детстве Стив совершенно сатанел оттого, что Джимми сильнее. Не сумев его одолеть, он впадал в такую ярость, в такое отчаяние, что Джимми попросту уступал ему – из жалости.

Я – должник брата. И его защитник. Звучит напыщенно. Но зато – чистая правда.

На следующий день Стив отправился в Калифорнию на слет борцов за мир. Джимми с облегчением вздохнул, а родители встревожились еще больше.

Нана пригласила Джимми и Джанет на обед. Видно, Джанет понравилась ей по-настоящему! Они сидели в залитой солнцем просторной столовой, и женщины болтали, словно сто лет знакомы. Он слушал вполуха: про семью Джанет, про колледж, про длину юбок в этом сезоне. И одновременно прислушивался к совсем иным голосам.

Сколько же раз он ел за этим длинным, идеально отполированным столом?! Все трапезы помнятся теперь торжественными, хотя среди них наверняка были и самые обыденные. И все же на память приходят пение, молитвы, цветы, дрожащее пламя свечей и неимоверное количество традиционной кисло-сладкой еды.

– Наскучили мы тебе своими разговорами. – Бабушкин голос прервал течение его мыслей.

– Нет, ничуть. Я просто замечтался. Вспоминал, как в праздники нас непременно наряжали в костюмчики, как было торжественно и церемонно.

– А ты? Томился? – с любопытством спросила Джанет.

– Ну, когда я был совсем маленьким, действо, конечно, завораживало. А лет с четырнадцати я умирал от скуки. Казалось, из-за стола уже никогда не выйти. Еле сдерживался, чтобы не зевать во весь рот.

– В четырнадцать лет легко впасть в тоску, – заметила Нана. – Но все-таки вспомни: это было красиво?

Да, очень. Теперь, вдали от семьи и детства, отрешившись от них во времени и пространстве, он вспоминал домашние праздники как самое дорогое. Пускай повторятся когда-нибудь, в его будущей жизни.

– Наверное, мама чувствует потерю острее, чем все мы. Праздники – это дедушка. Она была так к нему привязана. А папу молитвы и обряды тяготят, в нашем доме им места нет…

– Да, думаю, маме их очень недостает, – тихо и печально отозвалась Нана. – Как и мне.

Все смолкли.

Неожиданно Нана обратилась к Джанет:

– А ты религиозна?

– Да. Я очень дорожу традициями. И всегда дорожила.

Бабушка улыбнулась. И вдруг сказала:

– Джимми, раз все наелись, покажи-ка Джанет дом. Она хочет посмотреть.

Начали с музыкальной комнаты. На рояле стояли раскрытые ноты: «Гольдберг-вариации» Баха.

– Тут побывал Филипп, – определил Джимми.

– Да, заходил в воскресенье поужинать. Поиграл для меня немного.

– Помнишь, как даже кашлянуть нельзя было, когда он играл?

– Помню.

– При всем уважении к дедушке я все-таки не верю, что он понимал или хотя бы любил музыку.

Нана засмеялась:

– Ты прав.

– Но он благоговел, потому что играл Филипп.

До чего же неистовой и безоглядной была эта любовь. Джимми часто задавался вопросом: не тяготит ли братишку такое пристальное, неустанное внимание, необходимость играть на публику? Но тому, похоже, все было нипочем. Теперь Филипп учится в Джульярдской школе, и ему непременно нужна публика – иначе музыкантом не вырастешь. К счастью, он никакой не вундеркинд, а самый обыкновенный мальчик, вполне «от мира сего». Он даже лучше приспособлен к этой жизни, чем многие его сверстники: общителен, добродушен, миролюбив, то есть полная противоположность расхожему мнению о бешеном, неуемном характере музыкантов.

Они взобрались по лестнице в дедушкину круглую комнату. Кресла и портьеры еще хранят аромат гаванских сигар. На полках – рулоны с чертежами. На столе, в чашечке – свежие ноготки. Нанины цветы. Они обрамляют террасу и лужайку перед домом: бархатные, густо-оранжевые среди жемчужно-серого осеннего дня.

Джанет подошла к окну.

– Какой удивительный дом! – тихонько воскликнула она.

Джимми кивнул:

– Во многом он мне ближе и больше связан с детством, чем тот, где я на самом деле это детство прожил.

Дикий виноград наглухо оплел одноэтажную пристройку-библиотеку. Так разрастись он успевает не вдруг, а за жизнь целого поколения. Но уж разросшись, не поддается никакой силе, цепляется за крышу и стены – не отдерешь. И весь дом таков: стоек и непоколебим.

– Помню, однажды, совсем маленьким, я тут ночевал, – произнес Джимми. – В то время я ужасно боялся грома, а ночью разразилась страшная гроза. Ты, Нана, подумала, что мне страшно, и пришла в комнату, где я, разумеется, не спал, а лежал и таращился в темноту. Но отчего-то в этот раз мне совсем не было страшно. Ты так удивилась. А я сказал, что в этом доме ничего плохого не случается и бояться мне нечего. Помнишь?

– Нет! И рада, что ты сейчас рассказал. – Нана была очень довольна.

Вскоре они расцеловались на прощание и уехали. По дороге Джанет сказала:

– Джимми, у тебя такая чудесная семья. Особенно мне понравилась бабушка. Она… сильная, как ее дом. От нее веет каким-то постоянством, надежностью. Понимаешь? А я очень ценю постоянство, Джимми.

– Я тоже.

Джимми лежал на сбитых простынях, среди подушек, одежды и учебников, и смотрел, как одевается Джанет. Казалось, плоть его по-прежнему объята жаром, словно воздух, коснувшись тела Джанет, мгновенно доносил до Джимми ее тепло: согревал, обжигал, опалял. Он уже знал, какой тусклой станет сейчас его общежитская комнатенка, как одиноко будет ему здесь – до следующего прихода Джанет. За год он сроднился с нею, сросся каждой клеточкой, каждым ударом сердца, каждым вздохом.

– Не уходи, – сказал он.

– Джимми, надо идти! Иначе я не буду заниматься, а в четверг контрольная по химии.

– Мы оба будем заниматься. Я не стану тебя отвлекать.

– Ты сам знаешь, что заниматься мы не будем.

Он засмеялся:

– Ладно. Сдаюсь.

Она надела куртку:

– Все. Я пошла. Ко мне можно в пятницу. Соседка уедет на выходные к родителям.

– Хорошо. Погоди, я тебя провожу. Только надену что-нибудь.

Он подобрал разбросанную одежду: рубашку с пишущей машинки, брюки с пола.

– Джанет?

– Что, мой хороший?

– Мне очень стыдно за тот скандал дома. Надо же, угораздило в твой первый приезд! У нас и не бывает таких крупных ссор, честное слово! Так, иногда, по мелочи, если Стив заведется.

– Не переживай, я все поняла. Только мне было всех ужасно жалко, особенно бабушку. Она мне очень нравится.

– Еще бы. Ей, конечно, худо без деда… Она и вправду удивительный человек. Иногда ведет себя, будто принцесса из сказки – ну совсем не от мира сего. А другой раз думаешь: нет, эту даму не проведешь. Кстати, я говорил, что она большая театралка?

– Стив действительно бросит колледж? Как по-твоему?