Текст книги "Бессмертник"

Автор книги: Белва Плейн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 39 страниц)

Малыш сосал и причмокивал. Он не ведает ничего, кроме нежных рук и нежных голосов. Пускай не ведает ничего другого и впредь. Но нет, это невозможно. Серые глаза, глубокие, точно два драгоценных опала, внимательно изучали отца. Одна ручонка потянулась, и пальцы обхватили отцовский палец с неожиданной силой. Мой сын. Я запомню этот день, что бы ни случилось, как бы далеко ни развела нас жизнь – а так оно, увы, и произойдет, – все равно я запомню этот октябрьский день с пятнами солнца на полу и обхватившую мой палец ручонку.

Агата открыла входную дверь, но он не двинулся с места: хотел, чтобы она застала их именно так.

– Я хочу поговорить с тобой, – сказала она резко.

Он обернулся. Она стояла у порога, в костюме клубничного цвета, в руках – коробка со шляпкой, коробка с туфлями и газета.

– Ты мне врал, – сказала она. – Ты собираешь не ренту. Ты рэкетир. В газете все написано.

– Что написано? Ты о чем?

Она протянула ему первую страницу. Полиция устроила обыск в квартире, которую снимает миссис Мари Шуец, арестован человек по имени Питер Скорцио. Вскрыты махинации, приносившие порядка пятидесяти тысяч долларов в неделю.

– Сомневаюсь, чтобы в городе было два человека по имени Питер Скорцио, – произнесла Агата.

Малыш дососал молоко. Теперь надо подержать его вертикально, подождать, пока срыгнет. Агате Мори ничего не ответил.

– Так, значит, все, что мы едим, вся моя одежда, все, к чему прикасается Эрик, – из этой грязи! – Агата говорила холодно, едва сдерживая ярость. – Почему ты лгал мне, Мори? Почему ты это сделал?

Его затрясло. Она права, но главное – другое! Задержись он сегодня подольше, его бы замели вместе со Скорцио. Видно, кто-то заложил. Может, полицейский? На их участок недавно прислали нового.

– Мне было стыдно. Я предвидел, как ты это воспримешь. И выбрал путь полегче – соврал. Прости.

– Что ты теперь будешь делать?

– А что я могу?

– Пойти утром и заявить, что больше у них работать не будешь. Или нет, позвони прямо сейчас этому, главарю вашей шайки, – с презрением сказала она, – и скажи, чтобы тебя не ждали.

– А дальше что? Думаешь, я не искал другую работу? Даже нашел один раз – в забегаловке, официантом, за двадцать два доллара в неделю!

– Так иди туда работать!

– А мы проживем на такие деньги? Молоко для ребенка, детский врач. И мы уже привыкли не экономить…

– По-твоему, это того стоит? Как же я сразу не догадалась, что дело нечисто? Чтобы босс посылал роскошные подарки на рожденье ребенка! И часы мне на Рождество. Какая же я наивная дура! Господи, до чего противно! Мне хочется скинуть эту одежду и выбросить на помойку, вместе с часами!

Он ее не прерывал, сказать было нечего. Она расплакалась.

– Мори! Самое ужасное, что и с тобой могло случиться то же самое! Вдруг вместо Скорцио арестовали бы тебя?! Провести в тюрьме годы и годы жизни! Ты – и вдруг тюрьма! Наша жизнь, семья, все разрушится…

– Скорцио не проведет там ни года, ни дня. Его выпустят под залог. Вероятно, уже выпустили. А через несколько недель обвинение снимут за отсутствием улик.

Она ошарашенно уставилась на него:

– Ты имеешь в виду, что они заплатят? Судье или еще кому-то?

– Именно. Так это и делается.

– И по-твоему, так и надо?!

– Разумеется, нет. Будь моя воля, я бы жил иначе. И буду жить иначе – при первой же возможности. Но пока…

– Ты к ним вернешься?

– Пока – да.

Зазвонил телефон. Он передал ребенка Агате.

– Это меня. Дадут новый адрес на завтра.

С тех пор как Эрик начал ходить, на полу всегда были разбросаны игрушки, и в квартире царил чудесный, живительный беспорядок, доставлявший Мори несказанное удовольствие. Но он никогда заранее не знал, какую картину застанет дома. Агата могла возиться с Эриком на полу, среди груды кубиков, и их воркование – матери и сына – достигало его слуха прежде, чем он открывал входную дверь. Еще его иногда встречал вкусный запах какого-то острого, иностранного блюда: Агата постепенно становилась отличным специалистом по греческой стряпне.

Но порой дом встречал его иначе. Темная кухня, полуосвещенная гостиная, мокрый до ушей Эрик надрывается от крика в манеже. И в забытьи, поверх покрывала, лежит Агата. Мори никогда не знал, что ждет его дома.

Он купил книгу про алкоголизм. Четыре дня собирался с духом и купил. Развернув обертку и положив книгу возле себя на сиденье машины, он понял, что признался себе в самом страшном.

Помимо прочего автор книги советовал не терять терпения, не выходить из себя: все равно этим ничего не добьешься. Легко сказать! И все-таки Мори был вполне терпелив. Впрочем, она не вела себя вызывающе, не была плаксива или агрессивна. Просто засыпала дурманным сном. Нездоровым сном – это он знал твердо. Еще он знал, что люди пьют, чтобы утопить в вине свои заботы и тревоги. Похоже, иначе его жена со своими тревогами справиться не могла.

– Елена спросила меня сегодня, где ты работаешь, – сказала она однажды. – Я уверена, они что-то заподозрили. Даже если бы у меня завелись подруги здесь, по соседству, мне было бы стыдно с ними общаться.

А как стыдно, как тяжело было ему вспоминать чем, какой жизнью поступилась Агата ради него: белые особняки, благородная старина, гордое достоинство. И вместо этого… А всему виной он, он один.

Однажды он еще с лестницы услышал счастливый лепет Эрика и понял, что малыш сидит на высоком стуле и радостно размазывает по нагруднику пюре из моркови или шпината. Бросив плащ на стул, Мори поспешил на кухню. Эрика кормила Айрис.

– Где Агги? – испуганно спросил он.

– Не беспокойся. Она прилегла. Голова чуть-чуть разболелась. Я велела ей лечь и сказала, что покормлю Эрика сама.

– Не ври, Айрис. Нечего ее покрывать. Она снова пила, и ты это прекрасно знаешь.

– Ну, вот и доели, – обратилась Айрис к малышу. – Давай тетя Айрис вытрет тебе ротик, и мы поедим персики.

– К черту! – Мори в сердцах хлопнул кулаком о колено. – К черту все! Тысячу раз!

– Не надо, Мори, не сейчас. Разрядишься позже. Ты напугаешь Эрика.

Мальчик смотрел на него, позабыв о ложке. Мори вышел из кухни. В ванную. Потом в гостиную. Встал у окна и уставился в никуда. Приоткрыл дверь в спальню; было темно, и лица Агаты он не разглядел. Она лежала, свернувшись калачиком, колени у подбородка. «Словно плод в утробе», – с отвращением подумал он и подошел ближе. Рука с обручальным кольцом откинута на подушку. Что-то заставило его дотронуться до этой руки, проверить – шевельнется ли. В нем мешались гнев, жалость, горечь. И он был не в силах распутать этот клубок.

Он вернулся на кухню. Айрис посадила ребенка в манеж. Эрик сыт и поиграет спокойно по крайней мере полчаса.

– В холодильнике пусто. Только жареная курица. Но Агги, наверно, хотела оставить ее на ужин. А сейчас ни то ни се – половина пятого.

– Сделай яичницу. Я в общем-то не голоден. Надеюсь, ты тоже. – Он знал, что говорит грубо, хотя не хотел ее обижать.

– Я сделаю омлет, – предложила Айрис.

– Все равно.

Ели молча. Мори вдруг ощутил, как он толстокож, как погружен в собственные неурядицы.

– Айрис, у тебя же семестр кончился. Как дела? – спросил он.

– Хорошо, – тихо ответила она. – Но ты не старайся быть вежливым, Мори. У тебя своих забот хватает.

Он не отозвался.

– Агги рассказала мне, как ты зарабатываешь на жизнь.

– Она не имела права!

– Не сердись на нее. Я давно знаю, уже несколько месяцев. Должен же человек с кем-то поделиться.

– По-твоему, я поступаю ужасно?

– Агги к такому не привыкла.

– А я что, привык?

– Конечно, нет. Но ты, видимо, можешь это выдержать. То есть считаешь, что должен. А она устроена иначе, она не выдерживает. Поэтому и пьет, понимаешь?

– Она таким способом не поможет ни себе, ни нам.

– Она это знает. И ей от этого только хуже.

– Ты всегда так хорошо разбираешься в людях?

Она бросила на него быстрый взгляд:

– Издеваешься?

– Боже упаси! Ты действительно понимаешь так много, а ведь тебе только семнадцать лет.

– Забавно. Мне-то кажется, что я понимаю совсем мало.

Он закрыл лицо руками:

– Я мечтаю найти нормальную, честную работу. Но ее нет! Я искал, честное слово, искал!

– Верю.

– Скажи, дома знают, чем я занимаюсь?

– Они выяснили. Не у меня! Через тетю Руфь. У нее есть родственники, которые поддерживают отношения с Вульфом Харрисом. Похоже, люди только и делают, что сплетничают.

– Ну и что говорят дома? Только честно.

– Мама ничего не говорила, как всегда. Ждала, пока папа скажет. А он сказал, что это скандал, бесчестье и все такое…

– Он может предложить что-то лучшее?

– Ты его не просил.

– А ты на моем месте просила бы?

– Не заставляй меня выбирать между вами.

– Почему он ни разу не позвонил? Скажи почему?

– Он старше, Мори, и он – отец, – тихонько ответила Айрис.

Когда за Айрис закрылась дверь, Агги еще спала. Он наполнял ванночку для Эрика и старался представить себе, как она общается с сыном, как проходит их день. Она ведь может быть такой веселой, мягкой, нежной! Она любит петь и часто поет, когда принимает душ, когда готовит ужин. Хорошо бы она пела Эрику, разговаривала с ним. Только бы не молчала. Перед рождением Эрика Мори прочел множество статей о воспитании младенцев и выяснил, что они очень чутки к настроениям взрослых. Нельзя омрачать его детство!

После купания Эрик был сонный и теплый. Мори поднял его, прижал к себе. Удивительно, но малыш для него – поддержка и утешение. Поддержка? Этот сонный комочек? Да! Мысли метались. Он положил Эрика в кроватку и подошел к закрытой двери в спальню. Уже семь часов вечера. Ей пора поесть. Рука замерла на дверной ручке: открывать не хотелось. И вдруг, некстати, вспомнилось, как давным-давно, задолго до свадьбы, они мечтали оказаться вдвоем за закрытой дверью. Как странно… Тогда казалось, что за час, всего один час, проведенный наедине, не жалко и умереть.

Она очнулась сразу – испуганная, виноватая.

– Который час?

Он присел на край кровати, взял ее за руку:

– Агги, я найду другую работу, честное слово, найду.

Ему назначили новую явку. У Тимми. Сказали: подъедешь к одиннадцати, заберешь «груз». Был летний день, из самых ярких, когда небо круглится, точно голубая фарфоровая чаша, и повсюду – только не в этом смрадном городе – пахнет травой.

Он выехал по Нью-Лотс-авеню и свернул налево. Пейзаж знакомый: неухоженная, неряшливая окраина, пустыри; кое-где цепляются друг за дружку домишки, чуть поодаль стоят одноэтажные магазинчики. Застройщики нарекли такие здания «налогоплательщиками». Это означало, что себя они окупают, но дохода не приносят. Как только настанут лучшие времена, их снесут и построят на этом месте что-нибудь поприбыльнее. Когда настанут лучшие времена…

Он остановился на пустынной улице возле нужного дома, который оказался убогой лавочкой. Тимми торговал конфетами. «Н-да, много не выручишь, – машинально подумал Мори. – Разве что школа где-нибудь поблизости есть. Тогда покупатели набегают после трех часов, да еще теплыми вечерами – с прогулок и танцев». Он вошел. У прилавка с газетами и журналами топтались двое: один – коротышка, другой – верзила. На полицейских вроде не похожи. Он глянул на них краем глаза и вопросительно посмотрел на Тимми, ожидая сигнала.

– Заходи, – сказал Тимми и провел его в заднюю комнату. Значит, эти двое не из полиции. Тимми его, разумеется, ждал и узнал по описанию.

– Меня зовут Мори, – кивнул Мори по-приятельски. – Нам с тобой предстоит часто встречаться.

Рассовав по карманам то, что вручил ему Тимми, он направился к выходу, но задержался у стойки и купил пакетик леденцов: во-первых, для отвода глаз, а во-вторых – товарища поддержать не грех. Оказавшись на улице, он не спеша двинулся к оставленной на углу машине.

За ней, вплотную, стояла другая. «Если полиция – пройду мимо», – решил он. Услышав за спиной топот, он резко обернулся и отступил, пытаясь пропустить бегущих. Но коротышка и верзила налетели на него и повалили на землю. Дверца машины распахнулась, и его, орущего, брыкающегося, втащили внутрь. На улице ни души, как на заброшенном кладбище. Это не полиция, но кто? Он лежал на спине, прижатый к полу. Взревел мотор, и машина рванулась вперед.

– Что вы делаете? Отпустите меня, ради Бога, отпустите! Скажите, что вам надо, я все отдам!..

– Слышь, Недомерок! Он все отдаст! – усмехнулся длинный. Раздался дружный гогот.

Сидел ли впереди кто-то, кроме водителя, Мори понять не успел. Недомерок ударил его кулаком в нос, и он зашелся от боли.

– Кто вы? Что вам надо? Скажите! Скажите же! Я сделаю все, только не…

Длинный слегка сполз с сиденья, и его острое колено впилось Мори под ребра.

– Это ты нам скажешь… – Колено вошло еще глубже. – Ты нам сейчас все скажешь. Что ты делал у Тимми? Мы-то знаем, но хотим услышать от тебя. Давай выкладывай!

– Если вы знаете… Я забирал кое-что для Скорцио… Господи! Уа-у! – Недомерок снова вмазал ему по лицу, но Мори чуть отвернулся и получил не в глаз, а по скуле и по разбитому уже, кровоточащему носу. – Спросите у Скорцио! Позвоните! Он объяснит…

– Так ты приятель Скорцио? Вот здорово!

– Позвоните ему! Спросите!

Кто-то спереди фыркнул:

– Ну и хмырь! Где только они берут таких остолопов?

– Бык, ну-ка объясни ему по-свойски, – смачно сказал Недомерок. – Этого господина, моего лучшего друга, зовут Бык. Полное имя Бычья Срака, но мы зовем его Бык. Он тебе сейчас все объяснит.

Колено Быка вошло под ребра еще глубже. «Я теряю сознание, – подумал Мори. – Или умираю».

– Послушай, дорогуша, – сказал Бык, – ты вляпался в чертовски неприятную историю, и никакой Скорцио тебе не поможет. Вы с приятелем сунулись на чужой участок. Может, Скорцио думает, что это его территория, но он ошибается, участок наш. И ты, сукин сын, убирайся отсюда ко всем чертям! – Он ухватил Мори за уши и, приподняв, изо всех сил долбанул его затылком об пол машины.

– Я же не знал! – Мори выл, кричал, плакал. – Господи! Я не знал, я не стал бы, я не буду!..

– Да заткните вы этого щенка! – сказал кто-то с переднего сиденья. – Выкидывайте, и дело с концом.

Машина накренилась на повороте, слегка замедлила свой бешеный бег. Они распахнули дверцу. Зияющий провал, за ним – мельканье. Его толкают, поднимают, выкидывают. Он слышит собственный вопль, пытается ухватиться за дверцу, за подножку, за пустоту…

Темнота; далекий ровный гуд, точно пчелы или машины на шоссе. Он попытался что-нибудь различить, поднял голову, и его пронзила острая боль – словно уши проткнули шилом. Он вскрикнул, и все вокруг внезапно озарилось. Он оказался в комнате. На потолке сияла лампа дневного света. Над ним кто-то стоял; слышались приглушенные голоса. Постепенно предметы и люди стали явью. Он лежал на кровати, возле него суетились сестры и нянечки. Их голоса и были тем гудом, который он различил с самого начала.

– Вот, мистер Фридман, вам уже лучше.

– Вы знаете, где вы?

Он нахмурился, не уразумев, чего от него хотят, но потом понял: проверяют, не повредился ли он в уме. Засмеяться он, однако, не мог – болели разбитые губы, и он, стараясь ими не шевелить, произнес:

– …айница?…айница?

– Да-да, верно, вы в больнице Святой Марии. Уже двое суток. Вы выпали из машины, помните?

– Д-да…

Помню. Ужас. Красная пелена перед глазами. Меня убивают. Между ног мокро. Не двинуть ни рукой, ни ногой. Распят. Злобные голоса, крики. Нечеловеческие крики. Кто кричит? Они? Он сам? А потом – провал за распахнутой дверцей, мельканье, свист в ушах, пустота. Помню.

Он содрогнулся, судорожно вдохнул.

– Ну-ну, – сказала сестра, – все хорошо. Вы сейчас заснете. Не надо разговаривать. Вы все помните, все понимаете – я знаю. И все у вас будет хорошо, скоро пойдете на поправку. У вас сильное сотрясение и рассечен лоб, но рану зашили, она скоро заживет. Еще сломаны ключица и два пальца на руке. Короче, вы легко отделались, повезло. Вас навещали жена и соседи. У жены все в порядке, мы велели ей идти домой. Так что ни о чем не волнуйтесь.

Спокойный, не допускающий возражений голос. Похож на мамин. Он уснул.

Спустя время – мужской голос. Ровный, сдержанный и тоже не допускающий возражений.

– Я – следователь Кольер. Доктор разрешил нам поговорить не больше пяти минут. Попробуйте рассказать, что с вами случилось.

Мори начеку, мысли четкие, ясные. Действие наркотиков почти иссякло, боль дикая. Все лицо словно обожжено. Интересно, каков он с виду? Надо отвечать, взвешивая каждое слово.

– Меня вытолкнули из машины. – Он еле ворочает языком: нарочно. Пускай следователь думает, что наркоз еще не отошел и мысли путаются.

– Это нам известно. Кто это сделал?

– Двое. Схватили. Засунули в машину. Потом вытолкнули.

– Все верно. – Он терпелив. – Вы их знаете? Видели когда-нибудь прежде?

– Никогда.

– Подумайте хорошенько. Вспомните о них хоть что-нибудь. Как они выглядели? Как говорили – с акцентом или без? Может, они называли друг друга по имени? Подумайте.

Помню ли? Никогда не забуду. Уродливое, скотское лицо; левый глаз косит, глядит куда-то в плечо; высоченный амбал из боевика; галстук зеленый, свисает прямо мне в лицо. Он гора. Гора надо мной. Бьет в лицо. Бык. Его зовут Бык. «Уменьшительное от Бычья Срака», – сказал Недомерок и заржал.

– Не торопитесь, подумайте. Я знаю, что вам трудно.

С каким удовольствием я бы их выдал! Чтобы болтались на суку, а я смеялся. Но они меня знают, и Агата дома одна. Он вздрогнул.

– Простите, не помню. Я бы и сам хотел, но…

– Вы слышали когда-нибудь кличку Бык? Постарайтесь вспомнить. Бык.

– Бык? Нет. Не слышал.

Голос становится нетерпеливым:

– Надеюсь, вы ничего не пытаетесь утаить от нас, мистер Фридман. Трудно поверить, будто вы ничего не помните, ни слова. Вы ведь находились в машине довольно долго. Что вы делали, когда они напали на вас?

– Шел по тротуару.

– Это понятно. Что вы делали в этом районе, что привело вас туда?

– Покупал газету в лавке.

– Так. Ну а чем вы вообще занимаетесь? Где работаете? Ведь это были утренние, рабочие часы.

– У меня нет постоянной работы. Уволили. Везде сокращения.

– Значит, безработный.

– Безработный.

– Мы побывали у вас дома, поговорили с женой. Вы не так плохо живете. И машина у вас не дешевая.

Что сказала им Агата? Он чувствовал: его опутали невидимой сетью и она неумолимо затягивается. Мысли начали путаться.

Новый голос:

– Простите, господин следователь, но прошло много больше пяти минут. Этот человек тяжело пострадал и, сами видите, не в состоянии отвечать на ваши вопросы.

– Доктор, я почти докопался! Еще минутку! Будь он чуть посговорчивей…

– Посговорчивей? Да посмотрите на него! Он же едва понимает, о чем его спрашивают. Простите, но вам придется уйти. – Голос звучал твердо, очень твердо. – Попробуйте снова завтра утром. Я надеюсь на улучшение.

– Послушайте, я ему не поврежу. Дайте еще минуту.

– Нет, сейчас нельзя. Вам придется уйти.

Потом, много позже, снова голос врача. Густой бруклинский акцент.

– Терпеть не могу полицейских.

– Поэтому вы и помогли мне утром? Вы знали, что я все понимаю и могу отвечать?

– А то! Ложись-ка, мне надо заглянуть под повязку.

Легкие пальцы, легкие, как крылья бабочки.

– Больно делаю? Стараюсь не делать. Нам тут надо все обработать, чтобы никакая инфекция не проникла. Морда у тебя больно симпатичная, сохранить охота.

По телу пробегает боль, отзывается где-то в животе.

– Прости, ничего не поделаешь.

– Ладно. – Сморщился, скосил взгляд. У врача черные, сосредоточенно прищуренные глаза, черные мохнатые брови-гусеницы. Молодой. Мне ровесник. Или нет, года на три старше.

– Почему вы помогли мне утром?

– Я всегда за побежденных. А он загнал тебя в угол. Сколько я сталкивался с полицейскими, они вечно добивают побежденных.

До чего же все странно, запутанно. Ведь полицейские порой тоже остаются с носом, их тоже побеждают. Впрочем, это не место для рассуждений об устройстве мира и общества.

– Доктор, скажите честно: я выздоровлю?

– Через пару недель. Поменьше дергайся, чтобы ключица срослась и организм оправился от шока.

– Не дольше чем пару недель? Вы уверены, доктор? А то мне работать надо, семью кормить. – В душе снова паника от одной только мысли о работе. И о грузе, лежащем на его плечах. Неподъемном грузе.

– Детей-то сколько?

– Один. Сын. Больше мне пока не прокормить.

Врач выпрямился, чуть отступил от кровати. Мори смог разглядеть его целиком. Из кармана белого халата свисают загогулины стетоскопа. Для молодых врачей стетоскоп – первый знак отличия, его выставляют напоказ, им гордятся. Этот врач тоже гордый. И усталый. И умный. Очень, очень умный.

– А жена как?

– Медсестра сказала – в порядке. Завтра снова придет.

– Красивая девушка. И очень хрупкая.

– Она нездорова? Вы что-нибудь увидели?

– Нет-нет. Зря я тебя встревожил. Просто она действительно слабое создание, не все может выдержать. Так что семья на тебе. Я верно понял?

Мори вздохнул:

– Вы очень проницательны, доктор.

– Мне уже приходилось это слышать.

Каждый шаг отдавал в голову. Он дома уже третий день, доктор велел на третий день начинать потихоньку ходить. Он дошел до конца квартала. Здесь, между домами, небольшая лужайка; он присел отдохнуть на камень. Лоб под повязкой чесался. «Значит, заживает, – объяснили ему в больнице. – Рана глубокая, но ты молодой – заживет быстро, как на собаке». Глаза он, слава Богу, уберег. Зверюги! Зверюги? Почему? Звери на такую жестокость не способны. День выдался теплым, но озноб по-прежнему не проходил. Он даже надел тонкий свитер. Это из-за нервного шока. Пройдет, только не скоро. Агата держится на удивление хорошо. Она так за него перепугалась, что теперь даже не спрашивает, как он намерен поступить дальше.

Когда его навестил Брухман, она ушла с Эриком в спальню, но разговор слышала от слова до слова. Брухман объяснил, что кто-то – он не сказал кто – совершил ужасную ошибку, не вполне точно указал границы новых участков и Мори поэтому послали в чужие владения. Теперь все исправлено. О следователе, который вел допрос в больнице, тоже позаботились, полиция Мори больше не тронет. Кстати, Мори вел себя весьма достойно. И как только он поправится, его ждет работа в самой конторе. Он больше не будет мальчиком на побегушках.

«Спасибо, я не вернусь», – сказал Мори.

Если дело в зарплате, то деньги – не проблема. Ему дадут вдвое больше. Они ведь не поскупились на отдельную палату в больнице, и жене его предлагали подкинуть на прожитье, пока его не было.

Нет, дело не в деньгах. И заботу о семье он оценил в полной мере, он благодарен. Просто он хочет завязать. Никаких обид. Но он хочет завязать. Он даже соврал, чтобы звучало поестественнее. Сказал, что собирается уехать из Нью-Йорка.

Брухман пытался его уговаривать, причем вполне настойчиво, но все без толку. В конце концов он отступился и ушел. На прощание пожал Мори руку и пожелал ему удачи.

Из спальни вышла Агата. По ее щекам бежали слезы, но лицо сияло от счастья. Она бросилась к нему, прижалась.

– Если с тобой что-нибудь случится, я не знаю, что я сделаю! Я этого не переживу.

– Я уберегу тебя от всех напастей.

– Я знаю, Мори, я верю.

Но как выполнить обещание, он не знал. Как заработать деньги? Где? Он поднялся и побрел обратно к дому. Снова просматривать колонки объявлений о найме, снова переминаться с ноги на ногу на бирже труда с пяти часов утра, снова сотня претендентов на одно место, очереди от Бронкса до Бруклина, до Квинса – в два, в три ряда…

Как заработать? Где?

Он свернул к дому. Каждый шаг по-прежнему отдавал в голову. С трудом поднялся по лестнице. Агата услышала, открыла дверь. За ней, в гостиной, он увидел маму, а на диване отца, с малышом на коленях.

– Мама? – не веря себе, произнес он.

– А кто же еще? – Ее звонкий ясный голос дрогнул. – И не надо ничего рассказывать. Мы все знаем. Слава Богу, ты жив.

22

Он ждал, а девушка-секретарша выписывала чек – первую зарплату. Контора – единственная пыльная, невзрачная комната. Пол покрыт линолеумом, одна из занавесок на окнах порвана. Он вспомнил огромный офис на Бродвее: три этажа, ряды столов для служащих, мебель красного дерева, ковры – точно в банке.

Папа договорил по телефону, повесил трубку.

– Я могу прочесть твои мысли, Мори: прежде все было иначе.

– Ну, ты, по крайней мере, не выпал из обоймы.

– Верно, верно. Голова пока над водой. – Отец закурил сигару, не гаванскую, как в былые времена, но тоже черную и вонючую.

– На мой нюх те, что подешевле, пахнут не в пример лучше, чем твой любимый «Данхилл».

– Это оттого, что ты ничего не понимаешь в сигарах. Ничего! У меня сохранилась коробка, та, красного дерева, и, помяни мое слово, настанет день, когда я снова положу туда «Данхилл».

– Надеюсь, папа.

– Так и будет. Я верю в эту страну. Мы выкарабкаемся. А пока… Мне очень жаль, что я плачу тебе более чем скромно. Пятьдесят в неделю, конечно, мало. Но больше просто нет.

– Мне вообще повезло, что для меня нашлась работа.

– A-а, какая это работа?! Это позор, а не работа – с твоим образованием, с дипломом – ходить по жильцам, собирать квартплату! Тьфу, прямо подумать тошно.

– Не думай. Сам же говоришь: главное – голова над водой. У некоторых и того нет. Ладно, домой пойду. Не забудь, мы ждем вас к семи.

– Подожди, поедем вместе на машине. Что за радость лишний раз спускаться в метро?

– Спасибо, но Эрик очень ждет. И надо помочь Агги.

– Надеюсь, она там не лезет из кожи вон. Мы ведь не гости, в конце концов.

– Агги любит готовить. Не волнуйся.

– Мама сделала штрудель: можно накормить целую армию. Ты же знаешь маму.

– Агги будет очень рада. Ну, пока, скоро увидимся.

– Мори, погоди. Дома все в порядке? Ты счастлив?

Он почувствовал, как каменеет лицо, как застывает каждый мускул.

– Да, разумеется. Но почему ты спрашиваешь?

Теперь наступил папин черед надеть маску.

– Отлично, отлично. Я просто так спросил.

Состав накренился, заскрежетал. Игры. Все играют друг с другом в кошки-мышки. Папа знает, что он, Мори, знает, что дома известно об их беде. Айрис умеет держать язык за зубами, но все-таки это обсуждалось. Наверняка. Ну и пускай. А он это обсуждать не будет. Пока не будет. Может, оно и вырвется когда-нибудь, перельется через край. Мори не станет клясться: мол, никогда и ни за что. Но пока он не готов обнажить свою боль.

А вдруг, когда они переедут, и обсуждать будет нечего? Но другой, трезвящий внутренний голос тут же подсказал: ничего не изменится и ты это прекрасно знаешь. Срок аренды истечет только через год. Отец предложил им квартиру в одном из своих домов: три приличных размеров комнаты, даже четыре, считая кухню, всего за сорок пять долларов в месяц. Но дом находится на Вашингтон-Хайтс. Район этот в шутку – хороша шуточка! – называют теперь Четвертым рейхом, потому что там обосновались беженцы из Германии. Английской речи на улицах почти не слышно.

Он не мог представить себе Агату среди этих людей. Агату. Он вдруг понял, что называет ее про себя Агатой, когда его мысли мрачны или серьезны. Зато, когда жизнь прекрасна, она снова – Агги. Так вот, он не представляет Агату с прогулочной коляской на Вашингтон-Хайтс – ни в сквере, ни на улице. Она будет там совсем чужая, как и в той округе, где они живут сейчас. Впрочем, в Нью-Йорке она везде будет чужой, кроме разве что Парка, Пятой авеню и района, который лежит между ними. «Но мы едва ли готовы соответствовать», – подумал он саркастически.

Состав снова накренился на повороте; Мори пошатнулся, едва не упал. Усталость. Не от работы – она не тяжела. Он устал душой: от постоянного напряжения и внутреннего разлада. Агата не признается, что пьет. Он приходит домой и знает сразу: по глазам, по запаху изо рта, но она упрямится, твердит, будто он все придумал. Она сразу идет в атаку, заставляет его защищаться. Уличает в завистливости. «Тебе жалко, чтобы я поспала днем?» Она говорит, что он стал подозрителен, что он маньяк – человек, одержимый навязчивой идеей. Он порывался измерять количество вина в бутылках, искал тайники, где она прячет спиртное. Но она теперь запасов не делала: покупала лишь по бутылке дешевого вина, чтобы опорожнить ее побыстрее и сунуть в мусорное ведро. Он перепробовал все, но – тщетно.

Беседовать с ней он тоже пытался.

– Ты говорила, что нервничаешь из-за моей работы. Это я понять мог. Но теперь я работаю у отца, в приличном месте, бояться больше нечего. Так почему у тебя теперь шалят нервы?

На что она вполне резонно отвечала:

– Если б человек мог объяснить, отчего у него шалят нервы, он был бы не болен, а здоров.

Замкнутый круг. И никаких перемен.

Но он знал причину. Он был абсолютно уверен: она жалеет, что вышла за него замуж. Сама она об этом, может, и не знает, но так оно и есть. Да, она любила меня, когда выходила замуж, видит Бог, любила. Она и теперь меня любит, но все равно этот брак для нее – погибель. Нет, конечно, она меня не бросит, и я ее не брошу. Никогда. Я, сын моих родителей, моих предков – до седьмого колена. Мужчина не бросает жену и ребенка. Да я и не смог бы. Я не могу жить без тебя, Агги! Ну почему, почему ты так переменилась? Почему?

И опять на новый круг. Без конца.

В дверях вагона давка. Все горожане – с лицами землистого цвета, в темной мрачной одежде – несут в руках яркие, алые и зеленые свертки. Он и забыл, что послезавтра Рождество. А вот и сам Санта-Клаус: втиснулся в вагон, уцепился за верхний поручень неподалеку от двух испуганных, обалдевших мальчишек.

– Что он делает в подземке? – шепнул один другому.

Санта услышал, обернулся, откашлялся.

– Оленьей упряжке тоже отдых полагается, – сказал он.

Пассажиры одобрительно заулыбались, подмигнули Санте и похлопали ребятишек по плечу.

Люди хотят от жизни не так уж много. Большинству нужно лишь место, пристанище, откуда можно без страха смотреть в будущее. И хотят, чтобы их кто-то любил.

Все, хватит философствовать. Мори с радостью выбрался на улицу, на сырой вечерний воздух и зашагал к дому, предвкушая встречу с Эриком. Как самозабвенно, как безоглядно радуется ему сын! Он представил его белоснежные ровные зубки, густеющие волосы, красные галоши на маленьких ножках, заливистый смех-колокольчик.

Войдя в дом, он увидел елку. Пушистую, остро пахнущую хвоей, вышиной с Агги. Сама Агги доставала из картонной коробки стеклянные украшения и мишуру и развешивала по веткам. Она ни словом не обмолвилась, что собирается ставить елку!

– Ты не забыла? Придут мои родители!

– Что ты, конечно, нет! Скоро индейка будет готова. Слышишь запах?

– Но елка… – беспомощно сказал он. – Елка.

– Что елка?

– Наверное, я сам виноват. Я просто не знал, что ты хочешь ставить елку. И не предупредил… У нас ведь не бывает елок на Рождество.

– Почему? У кого «у нас»?

– Ну, у мамы с папой. Они не ставят елку.

– Я знаю. Но к нам-то какое это имеет отношение?