Текст книги "Бессмертник"

Автор книги: Белва Плейн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 39 страниц)

Иногда, в особенно душные ночи, Анна и Руфь спускались посидеть на ступенях. Заснуть в помещении было невозможно, а спать – как некоторые – на пожарной лестнице они боялись, потому что женщина из дома напротив вот так и скатилась во сне на землю и разбилась насмерть. Ночные облака розовели от сполохов фабричных труб, работавших без остановки и днем и ночью; звезд на таком небе не было видно вовсе. А в Польше в летние ночи звезды помигивали яркие, близкие, они висели прямо над кронами деревьев.

– Очень ты тихая, – сказала Руфь. – Тревожишься о чем-нибудь? О братьях?

– Да, я скучаю. Но у них все хорошо. Хозяин отвел им целую комнату, и Вена им очень нравится, красивый город.

– Здесь-то, видит Бог, красоты никакой.

– Да уж.

– Но здесь у нас есть будущее. Я пока в это верю.

– Я тоже верю. Иначе бы не приехала.

– Знаешь… Неправильно, что ты гнешь спину от зари до зари. В твоем возрасте и жизнь должна быть, не только работа. Надо знакомиться с мужчинами. Это я виновата: ты здесь уже четыре месяца, а я ничего для тебя не сделала. Попрошу Солли подыскать что-нибудь, хоть танцкласс. Здесь их очень много, вполне приличных.

– Если у меня вдруг выкроится свободный час, я лучше пойду в вечернюю школу. А то так и не выучу английский, времени нет.

– Тоже неплохая идея. Подучишься, станешь машинисткой – глядишь, и мужа получше найдешь. Зарабатывают машинистки немного, но должность престижная. Только… – В голосе Руфи зазвучало сомнение. – Только, может, туда иммигрантов не берут? Ладно, попытка не пытка.

– Я в школу хочу не за тем, чтоб мужа найти. Просто хочу чему-нибудь научиться.

– Вся в мать. Я ее хорошо помню. – Руфь вздохнула. – Я бы тоже хотела поучиться. Но попробуй прокорми детей, а тут еще один… – Она снова вздохнула и положила руку на вздымающийся под фартуком живот.

Всего десять лет назад Руфи было столько же, сколько сейчас Анне. Неужели замужество не приносит женщине ничего, кроме тягот? Руфь такая усталая, смирившаяся с судьбой. Но мама такой не была. Или была? Что могла знать Анна о матери? Мамы не стало, когда ей было всего двенадцать лет.

Руфь понизила голос:

– Жаловаться, конечно, последнее дело, но пробиться трудно, очень трудно. Как люди пробиваются, не представляю! Некоторым деньги сами в руки плывут. Но это не про моего бедного Солли.

В одном из окон колыхнулся свет: видно, кто-то зажег керосиновую лампу. Желтая полоса легла на ступени.

– Со мной вместе сюда приехала девушка, Ханна Фогель, твоя мать ее знала. Она вышла замуж за человека, с которым познакомилась на пароходе. Он ступил на берег без единого цента в кармане, но парень был толковый. Завел какие-то связи, перебрался в Чикаго. Открыл там галантерею. Теперь, я слыхала, у него уже сеть магазинов. А мой Солли… – Руфь вдруг оживилась: – Да, Солли-то подружился с управляющим. Никогда ведь не знаешь наперед: может, он решит открыть свою фабрику и возьмет Солли в дело?

Анна представила Солли, вечно скрюченного в углу за швейной машинкой. Тощий человечек с робкой и острой, как у крота, мордочкой. Бедная Руфь, на что она надеется? Бедный усталый Солли. Им не пробиться никогда. Люди, приехавшие в Америку за двадцать лет до Руфи и Солли, по-прежнему живут на этих улицах. Здешние старики – худющие, с темными, скорбными, изумительными глазами – кажутся Анне более хрупкими и беззащитными, чем местечковые старцы; они торгуют вразнос всем подряд: ношеной одеждой, курами, шляпами, рыбой, очками… Их старухи жены – толстые, бесформенные. Вернее, и формой, и цветом они напоминают картошку. Их дряблая кожа позабыла о солнце.

Где же розовое платье? Где свобода и музыка?

И все-таки чудес кругом немало. Ночью на улицах светло, почти как днем. А дома, в Польше, идешь по улице с фонарем – и то спотыкаешься. В пустом магазине, который сдается внаем в конце улицы, установили синематографический аппарат: бросишь монету, заглянешь в дырочку и увидишь движущуюся картинку – индейцы нападают на поезд. Бросишь другую – и красавица по имени Айрин Касл заскользит, закружится в танце с высоким стройным кавалером.

Анна бродила по городу бесцельно, просто ходила и смотрела. Под эстакадой на Второй авеню работницы роняли жгучие слезы около хренорезок. Бродяг Анна обходила опасливо: они спали прямо во дворах, поближе к теплым вытяжным трубам пекарен. Она шла мимо синагог, пристроившихся в нижних этажах доходных домов на улице Баярд. Миновав пять, десять, двадцать перекрестков, она оказывалась в районах, где люди и дома выглядели совсем иначе, где звучала чужая непонятная речь. В итальянских кварталах ребятишки так и шныряли под ногами, шустрые, пронырливые, не то что чахлые, печальные дети с улицы Хестер. Мороженщик с маленькой тележкой чуть не насильно совал прохожим свои розовые и желтые приторно-сладкие шарики. Шарманщик с серьгами в ушах, обмотанный пестрым шелковым платком, крутил ручку шарманки, и в ясном утреннем воздухе разносился щемящиймотив; на плече у шарманщика сидела любопытная обезьянка в красном пиджачке. Анна наблюдала, вслушивалась в мелодичную, похожую на пение итальянскую речь. Потом начинались ирландские улицы. Кабаки с неизменной арфой и трилистником на вывесках. Женщины в лохмотьях, удивительно красивые, с мягкими нежными лицами.

А вот улица Мотт, узкоглазые чудные торговцы предлагают арбузные семечки и сахарный тростник. За приоткрытыми дверями подвалов китайцы играют в карты. Косички у них свисают чуть не до пола. Зато китайских женщин и детей ей не случилось увидеть ни разу. Как же так? Где они?

Миры. Что ни квартал, то новый, совсем чужой мир. Откуда, из каких неведомых краев приехали сюда люди? Китайские, ирландские деревни – какие они? Похожи ли на родное местечко? Каково жилось всем этим иммигрантам? Ведом ли, знаком ли им наш страх? Может, они не столь уж другие? Может, они похожи на меня?

4

Ее звали мисс Мери Торн. Она стояла перед классом: тоненькая, подтянутая, в темной саржевой юбке и крахмальной блузке; справа от нее висела карта Соединенных Штатов, а слева – портреты Вашингтона и Линкольна. Анне казалось, что учительница очень на них похожа. Все американцы высокие, стройные, с вытянутыми лицами.

Вечерней школе отвели класс, где днем, должно быть, занимались десятилетние дети. Парты низенькие, колени не просунешь; приходилось сидеть боком. Лампочка под потолком слепила, жара от раскаленных радиаторов стояла нестерпимая; учеников клонило в сон, многие зевали, ерзали. Но Анна просиживала весь урок не шелохнувшись. Смотрела во все глаза. Слушала, впитывала. Мисс Мери Торн изливала знания щедро, не скупясь.

В конце зимы учительница подозвала Анну после занятий:

– Анна, вы сделали очень большие успехи. Даже не верится, что вы никогда прежде не изучали английский. Я думаю перевести вас в более продвинутую группу.

– Спасибо, мисс, – сказала Анна. Гордая и смущенная похвалой, она взглянула на мисс Торн, не зная, вежливо ли попрощаться первой, можно ли ей уйти.

Учительница смотрела на Анну. Многие не выдерживали ее взгляда – лицо мисс Торн было почти всегда строго и неприступно. Но не сейчас. Сейчас глаза ее, увеличенные стеклами забавных очков, что цеплялись за переносицу без оправы, смотрели мягко и доброжелательно.

– Анна, скажите, что вы намерены делать в жизни? Вы задумывались о будущем? Я спрашиваю, потому что вы не похожи на остальных. У меня ведь много учеников, есть с кем сравнить… И не так уж часто попадаются люди, столь явно отличные от прочих.

– Я не знаю, что я могла бы делать, – медленно проговорила Анна. – Мне кажется, я просто хочу узнавать все больше и больше. Я пока ничего не знаю, а хочу знать все.

Мисс Торн улыбнулась:

– Все? Не чересчур ли?

– Нет, конечно, всего не узнаешь. Но мне иногда кажется, будто между мною и миром какой-то полог, занавес. И я хочу отдернуть его, чтобы видеть яснее. Я ничего не знаю о прошлом и о том, как устроен мир сейчас. Ведь мало знать окрестные улицы и местечко в Польше, откуда я родом.

– Вас там чему-нибудь учили?

– Женщина, учительница, приходила домой к одной из девочек, и мы там учились считать, писать и читать. На идише.

– Не на иврите? Ах да, древнееврейский только для мальчиков, верно? Священный язык.

– Да, только для мальчиков.

– Ну а здесь, как вы знаете, все устроено иначе. Девочек обучают наравне с мальчиками.

– Я знаю. Это хорошо.

– Конечно. Так вот, Анна. – Учительница встала и стремительно прошла к полке с книгами. – Получить обширные знания – дело нехитрое. Секрет тут один: надо читать. Просто читать. Более того, если читать, читать и читать, можно даже не ходить в школу, можно обучать себя самостоятельно! Только никому об этом не говорите, а то школу придется закрыть. Во-первых, вы должны каждый день прочитывать газету – «Таймс» или «Джеральд». «Джорнал» не покупайте, это дешевое бульварное чтиво. А еще я составлю для вас список книг, длинный список, его хватит на годы. Мы расстанемся, а список еще долго будет помогать вам вместо меня. Для начала узнайте побольше о вашей новой родине, о ее истории. Это – книга об индейцах, удивительная поэма, называется она «Песнь о Гайавате». Написал ее один из лучших наших поэтов, мистер Генри Уодсворт Лонгфелло. Когда одолеете – вернете и расскажете, что вы думаете об этой книге. А я дам вам следующую.

Над камином висело круглое зеркало в золоченой раме. Все в нем отражалось причудливо и странно: она сама с вышитой салфеткой на коленях, с цветастой чашкой в руках; столик, на нем чайник, блюдо с пирогом; мисс Торн – с другой стороны стола. Все уплощенное, смещенное. Даже мисс Торн казалась в зеркале растянутой вширь.

– Это кривое зеркало, линза, – пояснила мисс Торн, проследив взгляд Анны. – Я в нем большого смысла не вижу. Но впрочем, это не мой дом.

– Не ваш?

– Моего племянника. Семья у него маленькая – жена и ребенок, – а дом достаточно велик. И когда я переехала из Бостона, они пригласили меня здесь поселиться. Мне тут живется очень славно.

– А в Бостоне вы тоже работали в школе? – робко спросила Анна.

– Да, я преподаю с тех пор, как сама окончила школу. В Нью-Йорк я переехала, поскольку мне предложили стать помощницей директрисы в частной школе для девочек. Там я и провожу весь день. А по вечерам обучаю английскому новых американских граждан, таких, как вы.

– А девочек чему вы учите? Ведь они уже умеют говорить по-английски?

– Я преподаю латынь и древнегреческий.

– А что такое ла… Ох, простите, я задаю слишком много вопросов.

– Отнюдь. Не смущайтесь, Анна. Не задавая вопросов, ничего не узнаешь. Спрашивайте.

– Я хотела узнать, что такое латынь. И древнегреческий.

– Давным-давно, около двух тысяч лет назад и даже раньше, в Европе существовали две могучие державы, где говорили на этих языках. Теперь языки эти не разговорные, их еще называют «мертвыми», но законы, идеи, которые оставили нам говорившие на них народы, живы и поныне. К тому же и латынь, и древнегреческий – прародители английского. Понятно?

Анна кивнула:

– Понятно. По-моему, девочки в вашей школе счастливицы. Учат такие интересные вещи.

– Жаль, не все они это понимают. Им бы вашу жажду знаний. Поэтому мне и нравится преподавать в вечерней школе. Многие из вас хотят учиться, и я чувствую, что приношу настоящую пользу.

В гостях у мисс Торн Анна чуть осмелела. Учительница была здесь совсем другая, в классе кафедра отделяла ее и возвышала над всеми. Анна задала новый вопрос:

– Скажите, разве люди говорят на одном языке по-разному? Вот вы, например, говорите иначе. Потому что жили в Бостоне, да?

– Что значит «иначе»?

– Ну, просто я замечаю, что некоторые слова у вас звучат не так. Слово «парк», допустим, вы произносите иначе, чем здешние американцы.

– У вас изумительный языковой слух! Да, действительно бостонцы звучат несколько иначе. Выходцы с Юга и со Среднего Запада тоже звучат по-своему.

– Понятно. А ответьте, пожалуйста, еще на один вопрос…

– Если смогу.

– Просто я никогда не пила чай из таких чашек… Что надо делать с ложечкой, когда я размешаю сахар?

– Положить на блюдце.

– Глупый, наверное, вопрос. Я и сама могла бы сообразить. Но мне так хочется делать все, как положено, по-американски.

– Нет, Анна, вопрос не глупый. Запомните, пожалуйста: в какое бы общество вы ни попали – а я надеюсь, что у вас большое будущее, – никогда не смущайтесь. Хорошие манеры – воплощение здравого смысла, и сводятся они к двум простейшим правилам: надо быть опрятным и думать об удобстве окружающих. Я уверена, что у вас не возникнет с этим ни малейших затруднений.

– Тогда можно я возьму еще кусочек пирога? Очень вкусно.

– Конечно, пожалуйста. А после чая я дам вам список литературы, который я наконец составила. Потому-то я и пригласила вас сюда: в школе то и дело отвлекают, а здесь мы все спокойно обсудим.

Список был длинный, строчки и буковки ровные, подтянутые, как сама мисс Торн. Анна пробежала глазами первые названия.

Готорн: «Дом о семи фронтонах».

Харди: «Возвращение на родину».

Диккенс: «Дэвид Копперфилд», «Холодный дом».

Теккерей: «Ярмарка тщеславия».

Генри Джеймс: «Бостонцы», «Вашингтон-сквер».

– Вашингтон-сквер? Это же тут, совсем рядом, да? – воскликнула Анна.

– Правильно. Прежде чем Генри Джеймс перебрался в Англию, он жил неподалеку отсюда. Мои родственники по отцовской линии были с ним хорошо знакомы. А семья моей матери родом из Бостона.

– Настоящие американцы, – пробормотала Анна.

– Ничем не лучше вас. Просто приехали сюда несколько раньше. И вы станете самой настоящей американкой, Анна, не сомневайтесь. Тем и особенна эта страна, тем и хороша.

– Жаль, что у меня так мало времени для чтения, – обеспокоенно сказала Анна. – Когда еще я все это прочту…

– Ничего, время найдется. Хотя бы по воскресеньям.

– По воскресеньям я работаю.

Мисс Торн удивленно вздернула брови, и Анна поспешила объяснить:

– Я сегодня взяла выходной, потому что вы меня пригласили, это такая честь, мне так хотелось прийти… Но обычно в это время я работаю.

– Дома? Там, где живете?

– Да. Мы шьем, – кивнула Анна.

– Скажите, там, вероятно, нет и места, чтоб почитать без помех, в уединении?

– Остаться одной? Что вы! Только на крыльце, если погода теплая. Но там тоже шумно. А в холод и вовсе негде. И письмо-то братьям не напишешь. Когда все вокруг говорят, я не могу собраться с мыслями и не знаю, о чем писать.

– Увы… А в этом доме столько пустых комнат… Как жаль, что не всегда можно поступать так, как хочется. Одно, впрочем, я точно сделаю: моя племянница примерно вашего роста и размера, и я спрошу, нет ли у нее для вас добротного старого пальто. Пальто удобнее и лучше, чем ваша шаль. И, скажем так, выглядит по-американски. А еще я подарю вам некоторые книги из этого списка – у меня есть парные, – и с них начнется ваша будущая библиотека. Я принесу их в школу, вам ведь трудно сюда вырваться.

Анна накинула на плечи шаль, и они вышли в просторную прихожую. Напротив, сквозь раскрытую дверь, виднелась комната, заполненная книгами от пола до потолка. Маленький мальчик играл гаммы на большом черном рояле.

– Анна, вы не обиделись, что я предложила вам пальто?

– Что вы! Я рада, мне очень нужно пальто!

– Когда-нибудь вы и сами станете человеком дающим, я уверена!

– Я буду отдавать с радостью, мисс Торн… Если этот день когда-нибудь настанет.

– Непременно настанет. И я непременно напомню вам о нашем разговоре. Пути наши к тому времени, надеюсь, не разойдутся.

На это надежды мало, мисс Торн. Пути наши разойдутся. Но я буду помнить о вас всегда. Всю жизнь.

5

– Наверное, ты и есть Анна, – послышался над головой мужской голос.

Она сидела на ступеньках с книгой. «Кругом первобытный лес. Перешептываются сосны, шуршит болиголов…»

Анна нехотя оторвалась от чтения и вернулась на притихшую субботнюю улицу, по которой бесшумно двигались старики в черных одеждах. Взглянула вверх.

– Можно присесть? – спросил он тихонько.

– Конечно. Садитесь. – Она подвинулась, искоса разглядывая незнакомца. «Умеренный, средний», – определила она для себя. Среднего роста и возраста. Молодой, но уже – не молодой; глаза, волосы, костюм – тоже средние, без примет. Черты лица правильные, ничем не выдающиеся.

– Я – Джозеф. Джозеф Фридман, родственник Солли.

Джозеф, а не Иосиф. Американец, родился в Нью-Йорке. Анна о нем слышала, он работает маляром, на отделке жилых домов. И встречу эту наверняка подстроила Руфь. Неймется ей, ну точь-в-точь тетя Роза! Не успокоится, пока не подыщет тебе мужчину – все равно какого: кривого, косого, тупого, – лишь бы ходил в штанах. Нет, разумеется, этот не косой и не кривой, но мне так хотелось почитать. И о замужестве я пока не думаю.

– Руфь попросила меня прийти, познакомиться с тобой. Я, честно сказать, идти не хотел, устал уже от бесконечных знакомств. Меня ведь пытаются женить на каждой девушке, которая сходит с парохода. Впрочем, на этот раз – не буду кривить душой – я рад, что пришел.

Анна посмотрела на молодого человека повнимательней. Что кроется за такой непривычной откровенностью? В лице его не было превосходства, самодовольства, он глядел прямо и просто.

– Мне так неловко, – сказала она. – Я ничего не знала. Зачем только Руфь…

– Не оправдывайся. Естественно, ты в этом заговоре не замешана. Хочешь немного прогуляться?

– Пойдемте, – сказала она.

Он положил ее руку себе на согнутый локоть. Ногти у него чистые, воротничок свежий. Это, во всяком случае, Анне понравилось. Что бы там люди ни говорили, быть чистым и аккуратным бедняку не так-то просто.

Они начали встречаться каждую субботу. В полуденную жару шли по теневой стороне улицы. Могли пройти молча два, три квартала. Джозеф оказался человеком сдержанным, немногословным, лишь изредка разговорится – не остановишь. Но она слушала с интересом: он умел очень живо описывать людей и события.

– Вот улица Ладлоу, в этом доме я родился. Мы жили тут, пока отец держал портняжную мастерскую. Но потом он совсем ослеп, иголку разглядеть не мог, и мы переехали туда, где мама живет и по сей день. Две тесные комнатки за бакалейным магазином. Что за жизнь! Магазин открыт до полуночи, шесть дней в неделю. Продавали все подряд: хлеб, банки с соленьями и маринадами, печенье, содовую воду. Мама за перегородкой резала салат. Такая маленькая, худенькая, с такой покорной улыбкой. Я вспоминаю детство и сразу вижу эту улыбку. И чему было улыбаться? Идиотизм какой-то!

– Ну, может, ее не тяготила нелегкая жизнь? Ее радовали дети…

– Ребенок. Я у них один. Когда я родился, обоим перевалило за сорок.

– А твой отец – какой он был?

– У него было высокое давление. И все его расстраивало. Видно, жизнь измотала его еще прежде, чем родители попали в Америку. Но почему ты меня не прервешь? Надоел, наверно, говорю без умолку.

– Я люблю слушать про людей. Расскажи еще.

– Нечего рассказывать. Ты же сама здесь живешь. И знаешь, каково на этих улицах – да-да, именно на улицах, я все детство провел на улице, потому что в нашем доме и приткнуться было негде. Мы были очень бедны, вот и весь сказ.

– Похоже, вы жили даже беднее, чем мы в Польше.

– Не знаю, как жили вы в Польше, но помню, как ел на ужин кусок хлеба с соленым огурцом. Иногда, конечно, выпадали дни и получше, но нечасто. А потом мы купили магазин.

– И все же, – начала Анна задумчиво, – мне кажется, что беды тебя не согнули. По натуре ты все-таки оптимист.

– Да. Потому что я верю.

– В себя?

– И в себя тоже. Но главное – верить в Бога.

– Ты настолько религиозен?

Он кивнул, серьезно и значительно:

– Да, я верю. Верю, что на все, что происходит, есть своя причина. Хотя нам она не всегда ведома. Я считаю, мы должны принимать все – и хорошее, и плохое. Мы – каждый из нас – должны выполнить свое предназначение, прожить, как задумано Богом. И слушать не хочу все эти новомодные философии, этих бездельников, которые протирают штаны по кафешкам и рассуждают, как спасти мир. Все уж давно ясно, решено раз и навсегда на горе Синай. В это я верю твердо.

– Тогда почему в мире до сих пор столько бед и несправедливости?

– Очень просто. Потому что люди ведут неправедную жизнь. Очень просто. Анна, надеюсь, ты не атеистка?

– Что ты, конечно, нет! Но о религии я знаю очень мало. И не вполне ее понимаю.

– Ну, женщинам не обязательно разбираться. Ты и без того честная, добрая и хорошая. И очень умная. Я восхищен твоим упорством: ты все время учишься, читаешь так много книг.

– А ты… совсем не читаешь?

– Нет времени. Встаю до свету, раньше пяти утра. А за день намашешься кистью, задравши голову на лесах, – вечером никакая наука в голову не лезет. Хотя, честно сказать, я никогда не отличался особым прилежанием. Только по арифметике хорошо шел. Я насчет цифр здорово соображаю. Даже на бухгалтера когда-то подумывал выучиться.

– Раздумал?

– Надо было работать, – ответил он коротко. – Послушай, на Западном Бродвее есть неплохое местечко, можем там поужинать. Подают суп, рагу и пирог – всего за тринадцать центов. Неплохо, да еще с кружкой пива, а? Пойдем?

– Пойдем. Но пива я не пью. Можешь мое выпить, если захочешь.

Руфь сказала:

– Одно в этой стране точно хорошо: не надо копить деньги на свадьбу. Не то что дома. Свахи, конечно, и здесь промышляют, но современные люди к ним не обращаются. Понравились друг дружке – и поженились. Вы оба работаете, деньги на жизнь есть… – Анна промолчала. – Ну, расскажи мне, как у вас там – с Джо?

– Он Джозеф. Никто не называет его Джо.

– Почему?

– Не знаю. Но ему подходит имя Джозеф. В нем больше достоинства.

– Ну ладно, Джозеф так Джозеф. Так расскажи, как у вас дела?

– Нечего рассказывать.

– Как нечего?

– Ну… Мне он нравится. Но нет… – Анна подыскивала точное слово. – Понимаешь, нет огня…

Руфь всплеснула руками. Одновременно вздернулись ее брови и уголки глаз.

– Тогда зачем ты тратишь на него время?

– Он мой друг. Без друзей очень одиноко.

Руфь поглядела на нее с недоумением. «С таким же успехом можно говорить по-китайски», – подумала Анна.

– Ты знаешь, большинство здешних жителей никогда даже не бывали к северу от Четырнадцатой улицы, – сказал однажды Джозеф.

– Я, например.

– Погоди, я тебе кое-что покажу.

Сиденья из тростника скользкие, прохладные; весенний ветерок подгоняет трамвай, а он катит все быстрее и быстрее по Лексингтон-авеню. Требовательно и властно звенит звонок. Когда вагон притормаживает на перекрестках, видны фасады домов на отходящих вбок улицах – ровные строгие ряды аристократических особняков с кадками вечнозеленых растений у парадных входов. Кажется, что до улицы Хестер отсюда тысячи миль.

– Мы сойдем на Мюррей-Хилл и пройдемся пешком до Пятой, – сказал Джозеф.

Тихие улицы; тень – свет – снова тень; изредка протарахтит экипаж; лошади лоснятся, помахивают заплетенными в косицы хвостами.

– На катанье едут, в Центральный парк, – пояснил Джозеф.

Анна удивлена: откуда он так хорошо знает жизнь и обычаи этой части города?

Вот перед одним из домов останавливается автомобиль. На заднем сиденье – дама в огромной шляпе с подколотой черной вуалькой. Водитель, в форме, в кожаных сапогах, выскакивает из машины и, обежав ее, помогает даме выйти. Под мышками у нее одинаковые, рыже-палевые собачонки. Дверь дома распахивается, и на пороге возникает девушка в бело-синем платье в полоску, в белом передничке с кружевной оборкой и таком же чепце. Дама передает ей собак и входит в дом. Девушка скрывается следом.

– Ну, нравится? – спросил Джозеф.

– Очень! Здесь так хорошо, – с жаром ответила Анна. – Я и не думала…

– Это еще ерунда. Вот, погоди, выйдем на Пятую авеню. Там будет на что посмотреть.

Сверкает солнце. Молодая зелень в парке, на углу Пятьдесят девятой улицы, отливает золотом.

– Это отель «Плаза», – сказал Джозеф. – А на другой стороне – знаменитый отель «Нидерланд».

Из гостиницы под навес выходит девушка в чудесном бледно-розово-палевом, точно внутренность персика, пальто, с фиалками на воротнике. С ней молодой человек в соломенной шляпе.

– Такие шляпы называются «канотье», – поясняет Джозеф.

Пара быстро пересекает улицу и устремляется куда-то по делам. Анна и Джозеф идут следом, им все равно, куда идти. Но тут свистит полицейский, машины рвутся вперед, и Джозеф с Анной вынуждены задержаться посреди улицы, на небольшом островке, где генерал Шерман, в полторы натуральных величины, сидит верхом на лошади.

– Кому-то памятник, да? – кивнул на него Джозеф.

Анна прочитала надпись на камне.

– Это тот самый генерал-северянин, который спалил все дома в Джорджии во время Гражданской войны.

Джозеф поразился:

– Я о нем и не слышал! Про Гражданскую войну я, конечно, знаю, но откуда у тебя столько всего в голове?

– Из истории. У меня есть книга об американской истории, – сказала Анна с гордостью.

Джозеф покачал головой:

– Удивительный ты все-таки человек, Анна.

За генералом Шерманом огромный дом из кирпича и белого камня, с чугунной оградой и воротами.

– Это особняк Вандербильтов. Вернее, один из них.

– Не отель?

– Нет, частный дом. На одну семью.

Анна решила, что он шутит.

– На одну семью? Не может быть! Здесь же сто комнат!

– А живет одна семья.

– Но почему они так богаты?

– Эта семья нажила капитал на строительстве железных дорог. Дальше и вправо, и влево стоят десятки таких особняков. Нефтяные деньги, стальные, медные. А у некоторых просто очень много земли. Ты и сама живешь на их земле – большинство домов в нашей части города принадлежат живущим здесь людям. Наша квартплата идет им в карман.

Анна представила себе дом-муравейник на улице Хестер:

– Ты считаешь, это справедливо?

– Может, и нет. А может, и да. Не знаю. Если у них хватило мозгов, чтобы это заработать, может, они и заслуживают такого богатства. Но что бы я ни думал, мир устроен так, а не иначе, и пока не придумают новый, я постараюсь приноровиться к этому.

Анна промолчала. А голос Джозефа вдруг зазвенел от волнения:

– Когда-нибудь, Анна, я тоже буду так жить. Ну, не во дворце, но в одном из особняков в этой части города, на тихой улице. Так оно и будет, помяни мое слово!

– Но как? Как ты этого добьешься?

– Трудом. И буду скупать землю. Земля – залог любого богатства, надо владеть землей. Иногда цена ее понижается, но ненадолго, вскоре она снова лезет вверх. Эта страна растет, развивается, здесь надо владеть землей, тогда обязательно разбогатеешь.

– Но откуда ты возьмешь деньги на землю?

– В том-то и вопрос! Я теперь коплю на дом, небольшой дом, буду сдавать квартиры. Но деньги копятся медленно, ох как медленно… – На мгновение он умолк, а потом сказал упрямо: – И все-таки у меня получится. Я буду когда-нибудь жить здесь, в лепешку расшибусь, а буду!

Его ожесточенная горячность встревожила Анну. Прежде он никогда так с нею не говорил. Он показался ей вдруг рассерженным, озлобленным и каким-то очень большим, огромным, хотя он вовсе не крупный мужчина. И голос у него чересчур громкий. Вот сейчас на шум распахнутся окна во всех домах и станут выглядывать люди! Но особняки были по-прежнему безмолвны…

Она тихонько сказала:

– Тебя слишком заботят деньги…

– Слишком? Так, по-твоему? Послушай, что я скажу тебе, Анна! Если у тебя нет денег, миру на тебя наплевать. Ты ничто. И умрешь, как мой отец, в конуре за бакалейной лавкой. Или будешь гнить всю жизнь, как Руфь и Солли. Хочешь гнить вместе с ними?

– Нет, конечно. – Она вздрогнула при одной лишь мысли об этом. И все же что-то в его рассуждениях не сходилось. – Великие писатели, художники – у них не было денег. Но мир их помнит и чтит. А ты рисуешь все таким уродливым, жестоким…

Джозеф взял ее голову обеими руками, повернул к себе. Взгляд его вдруг смягчился.

– Тебе словно пятнадцать лет, Анна, – ласково сказал он.

Она надумала это душной ночью, когда чад горелого жира недвижно висел в комнате и казался особенно нестерпимым. Шея сзади, под волосами, взмокла от пота; Анна мечтала об одном – искупаться в прохладной воде. Но где? Кругом люди… Она обтиралась губкой из мисочки с водой, а женщины входили, выходили… Некоторые были ей отвратительны, всегда неопрятные, грязные. Та, что спала с ней вместе, плакала и скулила в подушку. Пятилетний ребенок Руфи беспокойно метался на постели, у него был жар. Разве в такой комнате заснешь?

Ей вспомнилось, как горничная сходила с крыльца, по бокам которого стояли кадки с бессмертниками. На пароходе посреди Атлантики крестьянские девушки рассказывали о чистой сытой работе, которая ждет их в Америке – в таких вот аккуратных особняках. В таком доме она сможет спокойно спать, сможет расставить на полке книги, которые подарила ей мисс Торн; и даже – вдруг удастся? – накопит денег и купит у букинистов еще книг. Ведь ей не придется платить за жилье и еду. Она будет жить в приличном доме, в приличном месте, ходить по красивым улицам. Она лежала без сна и все думала, думала. И приняла решение.

– Руфь говорит: нельзя идти в служанки и я сошла с ума, – сказала она Джозефу несколько дней спустя.

– Почему? Это честный труд. Анна, делай, как нравится тебе, а не другим.

6

Так, значит, выглядят изнутри эти дома. Снаружи они похожи на тихие, умиротворенные лица с глазами-окнами и опущенными веками-шторами. А внутри все полы устланы бархатными коврами, идешь – шагов не слышно. Картины в золоченых рамах. Свежесрезанные розы, кремовые и нежно-розовые, хотя на улице уже сентябрь. Лестница: один марш, другой, все выше и выше. Анна шла следом за миссис Вернер.

– Семья у нас маленькая. Дочь замужем, живет в Кливленде. Так что в доме только мы с мистером Вернером и наш сын, мистер Пол. Это его комната. – Она открыла дверь, и Анна увидела ряды полок с тесно стоящими книгами, в углу – сапоги для верховой езды, а над камином – синее знамя с надписью «За Бога, Отечество и Йель».

– Все мужчины в нашей семье по традиции учатся в Йельском университете. Сын вернется из Европы только на следующей неделе, но пыль здесь все равно надо вытирать каждый день. А ваша комната наверху. – Они поднялись еще на марш. Перила блестели здесь не так ярко, ковра на ступенях не было. – Эта комната для портнихи, она живет тут по две-три недели весной и осенью, готовит к сезону мой гардероб. Дальше комната кухарки, а за ней – ваша.

Две последние комнаты были совершенно одинаковы: аккуратно застеленная кровать, комод с зеркалом, стул с прямой спинкой. Только у кухарки висело на стене огромное деревянное распятие. Неужели, неужели это возможно – целая комната для одного человека? Такая комната! С электрическим освещением! Даже раковина отдельная, высокая белая раковина, с когтистыми звериными лапами вместо опор.

– Устроит вас работа в моем доме?

– Да, да! Конечно!

– Хорошо. Получать будете пятнадцать долларов в месяц. Обычно я плачу двадцать, но у вас нет опыта, вас надо учить. Все понятно?