Текст книги "Бессмертник"
Автор книги: Белва Плейн
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 39 страниц)
– Кто со мной пешком? – спросила Агата.
В ответ раздался дружный стон.
– Целых две мили топать! Уволь! Больно далеко!
– Знаю, что далеко. Но можно сократить путь. И вообще, это прекрасная прогулка. Так кто со мной? – Она выжидающе замолчала.
– Я, – вызвался Мори.
Они ступили на пыльный проселок, который отходил в сторону от дороги – напрямик через пастбище и заросли кустарника. Послеполуденное солнце стояло высоко, было очень жарко и безветренно. Коровы и овцы сосредоточенно жевали, лежа в скудной тени.
Агата спросила:
– Почему во время парада на глазах у тебя были слезы?
Он задохнулся от стыда и ярости. Хорошо, пускай ты заметила, но в душу-то зачем лезть? С ответом он, однако, не нашелся, лишь растерянно сказал:
– Разве?
– Ты, что ли, стыдишься?
– Ну, ты так спросила, в лоб… Я показался себе последним дураком.
– И напрасно. Я тоже была очень взволнована. Потому и спросила.
– Понимаешь, я на мгновение стал частью этого действа. Почувствовал, что значит иметь корни, иметь родину не где-то, а здесь, под ногами. Ходить по земле, по которой ходили твои предки. Глядеть на ветерана Гражданской войны и знать, что это твой родственник… Ну, в общем, меня все это очень тронуло, и я стал думать, каково же ощущать это не один миг, а всю жизнь…
– Каково? Ты не знаешь?
Он открыл было рот, но осекся. Где ей понять эту отторженность – без конца и начала, этот клубок, где перепутаны все начала и все концы?
Наконец он заговорил:
– Понимаешь, мы, мой народ, разбросаны по всему свету. Мы не цельная, единая нация, а осколки. Моя мама, например, родом из Польши. Ее родные братья живут в Австрии, в войну они сражались против нас, на стороне Австро-Венгрии. А теперь они даже говорят на разных языках. У одного из них жена родом из Франции, там живет семья ее отца; а у моего отца родня в Йоханнесбурге, и я даже не знаю, на каком языке они говорят… – Он замолчал, а потом повторил: – Видишь, весь народ разнесло, разметало по свету.
– Но по-моему, это очень интересно! Старые американские семьи, такие, как моя, которые торчат на одном месте чуть не две сотни лет, отгорожены, обособлены: ни ветерка, ни дуновения, ничего нового. Мне иногда кажется – особенно с тех пор, как я поступила в колледж, – что мы ужасно скучные, предсказуемые.
– Нет, – твердо сказал Мори и терпеливо пояснил очевидное: – Вы – сила, вы – основа основ. – Он замолчал и вдруг, словно что-то подтолкнуло его, заговорил снова: – Порой мне так хочется понять: кто же мы? Чьи? Какую страну мы можем назвать нашей, по-настоящему нашей, чтобы мы были там искони и до скончания века? Ее не существует, и я кажусь себе пушинкой, перекати-полем… Словно и меня, и всех нас – семью, друзей, всех, кого я знаю, – можно разметать точно листья, одним порывом ветра. И никто даже не заметит.
– Это звучит так горько!
– Прости, я навеял на тебя тоску.
– Я сама виновата, сама же спросила… Эгей, нам сюда. Самый короткий путь – по тропинке через вершину холма. Давай бегом?! Оттуда открывается такой простор, ты такого в жизни не видал.
Да, он и вправду такого не видал. Холм ниспадал уступами, складками, снова вспучивался и снова понижался, серебрясь, золотясь на солнце и темно зеленея под набегающими облаками. Суша обрывалась извилистой береговой кромкой. По всей бухте торчали островки, а за водной гладью вздымались другие холмы и уходили вдаль, насколько хватало глаз.
Агата проговорила живо и радостно:
Немного видел я окрест —
Лишь три холма вдали да лес…
Мори, улыбнувшись, продолжил:
Они постояли молча, глядя друг на друга. Потом Агата сказала:
– Я, когда приехала, решила сначала, что ты вроде Криса и его друзей, такой же пустоголовый.
– На самом деле я не знаю, какой я.
Он произнес это дрогнувшим голосом и почему-то отвернулся. Неподалеку росли маленькие белые цветочки на высоких, выше него самого, стеблях.
– Что это за растения?
– Вон те? Луговая рута. Обыкновенный сорняк.
– А эти? Они так нежно пахнут.
– Тоже сорная трава. Тысячелистник….
Мори взглянул на Агату. Она стояла на прежнем месте. И у нее было такое лицо…
– Знаешь, а мне ведь все равно, как они называются.
– Знаю.
В следующий миг они были друг подле друга, и тела их – от губ до колен – стремились слиться, пробивая слои тонкой ткани требовательными ударами сердец.
– Агата, когда тебе уезжать?
– Завтра утром. А тебе?
– Послезавтра. Ты понимаешь, что нам обязательно надо встретиться?
– Да.
– Когда? Как?
– В сентябре. Ты приедешь в Бостон или я в Нью-Хейвен.
– Знаешь, это чушь, безумная глупость. Но я влюблен.
– Действительно, чушь какая-то! Ведь и я тоже…
Он был уверен: все тотчас заметят происшедшую в нем перемену, поскольку все написано у него на лице. Но никто не заметил, и Мори счел, что это к лучшему. Даже Крис ни о чем не подозревал, и Мори из какой-то суеверной осторожности решил его не посвящать.
Ему постоянно слышался ее голос. Иногда, сидя за рулем в машине, он вдруг видел на лобовом стекле ее лицо, сияющее точно солнце. Он пытался представить ее тело, ее обнаженное тело – и колени его становились ватными.
В сентябре они встретились в Бостоне. Потом она приехала в Нью-Хейвен, и он провожал ее на поезде обратно, до самого Бостона. Они исходили все парки и улицы, часами сидели над пустыми тарелками в ресторанах. Их ноги гудели в бесконечных анфиладах музейных залов. Приближалась зима; ветер на опустевших, стылых улицах продувал насквозь. Пойти им было некуда.
Однажды она показала ему ключ:
– От квартиры моей подруги Дейзи. Они уехали в Вермонт кататься на лыжах.
– Нет, – сказал он. – Нельзя.
– Почему? Дейзи не подведет. И мы никогда еще не были одни. Так хочется где-нибудь посидеть вдвоем, чтобы никто не мешал.
По его телу пробежала дрожь.
– Разве ты не понимаешь? Я не смогу просто сидеть с тобой в комнате.
– Ну и ладно. Я так хочу, чтобы тебе было хорошо! Я все сделаю, лишь бы тебе было хорошо.
– Но потом, после, нам хорошо не будет. Агги, любимая моя, я хочу, чтобы все у нас было как положено, с самого начала. На нашем пути и без того преград хватает, зачем же их множить?
Она сунула ключ обратно в сумку и громко щелкнула замочком.
– Агги! Неужели ты думаешь, что я… не хочу?!
– Нет. Просто я уже надежду потеряла. Мы никогда не будем вдвоем, одни… – сказала она с горечью.
– Будем! Не думай о плохом, прошу тебя!
– Ты рассказал обо мне дома?
– Нет. А ты?
– Упаси Боже! Я же объясняла тебе про папу… Когда я в последний раз ездила домой, мы с ним спорили – чуть не поссорились. Он говорил, что Рузвельта поддерживают одни евреи, а сам Рузвельт – первейший негодяй и мошенник на земле и наши потомки будут жестоко расплачиваться за то, что мы отдали страну ему на поругание. А я возразила. Ну, помнишь, ты рассказывал, что думает о Рузвельте твой отец? Я и повторила, что люди при Рузвельте хоть чуть-чуть вздохнули, что у них завелись хоть какие-то деньжата и, возможно, как раз Рузвельт и спасет американскую систему… Я думала, папу хватит удар. Он спросил, что за идиоты-радикалы преподают в моем колледже. Так разволновался! Мама подала мне знак прекратить беседу. Такие вот у нас дома дела.
– Ладно, что-нибудь придумаем, – решительно сказал Мори. Мужчина обязан быть уверенным в своих силах. Однако на самом деле ни в чем он уверен не был.
Ниточка телефонной связи помогала выжить и одновременно рвала сердце на части. В общежитии у Агаты телефон стоял в каморке, в конце коридора. Голос Мори она различала с трудом – сквозь хлопанье дверей, шум разговоров и шагов. Ему приходилось повторять снова и снова – жарким и громким шепотом: «Я люблю тебя. Я не могу без тебя». И звучало это мучительно, глупо и грустно. А потом они просто молчали в трубку, потому что сказать было нечего или, вернее, сказать хотелось очень много, но они не умели начать. А потом истекали три минуты, и телефон отключался.
Настоящим испытанием оказались каникулы на День благодарения. Пришлось ехать с отцом на Вашингтон-Хайтс – собирать арендную плату и проверять ход ремонтных работ. Он стоял на тротуаре и смотрел, как разгружают фургоны: из Германии начали прибывать беженцы. Платформы автопогрузчика бережно опускали на землю тяжелую резную мебель из какого-нибудь особняка в берлинском пригороде – слишком громоздкую для квартирки над продуктовым магазинчиком или прачечной. Отец стоял рядом и разговаривал с вновь прибывшими на идише и ломаном немецком. Он вздыхал, лицо его было печально. Этот вздох всегда означал одно: что грядет? Что с ними будет? Домой Мори вернулся совершенно подавленный.
Дома, за ужином, Айрис, по обыкновению, пересказывала отцу содержание «Нью-Йорк таймс». Она поминутно убирала за уши непокорные волосы, но они все равно падали обратно на глаза, а сестра без остановки говорила:
– Папа, все это не так просто. То, что творится в Германии, уходит корнями в историю, к Версальскому договору и экономической катастрофе, разразившейся…
Бедная Айрис! Найдется ли мужчина, который будет боготворить ее так, как я боготворю Агату?
Он вспомнил чопорный ужин в доме Криса. Здесь, у нас, все так бурно. Так искренне. Но быть может, он несправедлив? И дело в том, что ему, ему самому, здесь теплее и проще?
В День благодарения за столом появились новые лица.
– Будут гости, мистер и миссис Натансон, – предупредил папа. – Он наш новый бухгалтер, очень умный человек. Они придут с дочерью, – добавил он как бы между прочим.
Затем эту дочь невзначай посадили за стол около Мори. Впрочем, он не мог не отдать должное своим родителям. Ему подсовывали отнюдь не первую попавшуюся девицу. Девочка была хорошая, даже очень хорошая. Училась в Радклиффе, была явно умна, но ничуть не задавалась и вообще не старалась произвести на него впечатление. Ему понравились светло-серое платье, блестящие и очень густые черные волосы. Ему даже ногти ее понравились. У Агги ногти короткие, точно у мальчишки. Мори сильно подозревал, что она их грызет. Но с сегодняшней гостьей или с любой другой девчонкой на свете он мог бы просидеть в одной комнате, хоть запертым, сколько угодно, у него бы ни один мускул не дрогнул.
– Что ты собираешься делать после колледжа? – спросила она.
Все за столом услышали вопрос и замолчали, ожидая ответа. Он же, минутой раньше ни о чем подобном не помышлявший, неожиданно для себя ответил:
– Я хотел бы поступить на юридический.
Нет, разумеется, подспудно идея эта зрела в нем давно. Вероятно, под влиянием Криса или просто благодаря воспоминаниям о старом адвокате – дедушке Гатри.
Отец удивленно вздернул брови и едва не поперхнулся.
– Мори! Ты прежде ни словом не обмолвился!
– Я не был уверен.
– Так это же, черт возьми, великая новость! Знаете, – обратился папа к гостям, – когда Мори был маленьким, мы с матерью мечтали, чтоб он стал врачом или адвокатом. Ну, сами помните родительские мечты, когда младенец еще в пеленках.
Натансоны понимающе улыбнулись.
– Так куда ты пойдешь? В Гарвард или к себе, в Йель?
– Куда примут, – скромно ответил Мори.
– Что ж, придется мне немного посуетиться, но я готов. Ради Мори я земной шар переверну, – сказал папа.
– Когда строительный бизнес снова пойдет в гору, неплохо будет иметь в компании собственного юриста, – кивнул гость. – Вы не просчитаетесь, мистер Фридман. И для Мори хорошо, придет на готовое место.
Мори раскрыл не все свои планы. На самом деле он мечтал обосноваться в каком-нибудь старом американском городке. Он представлял, как сидит за письменным столом, а за окном шелестят клены. И вокруг царит спокойная и суровая простота. Как у Линкольна в Спрингфилде.
Через несколько дней мама мимоходом заметила:
– Милая девочка эта Натали…
– Да, очень милая, – согласился Мори. Мама ждала продолжения, но он отмолчался. И уехал в Йель.
А несколько недель спустя мама сказала по телефону:
– Я сегодня разговаривала с миссис Натансон. Специально не спрашивала, но случайно выяснила, что ты ни разу не позвонил Натали.
– Верно, не позвонил.
Пауза.
– Она тебе не понравилась?
– Понравилась.
– Я не хочу вмешиваться в твои дела, Мори. Каждый человек проживает свою жизнь. Я ведь не очень докучаю тебе, правда?
– Ну что ты, конечно, нет, – ответил он искренне.
– Ты прости мне на этот раз, но я все-таки спрошу… У тебя есть другая девушка?
– Знаешь, мам, когда будет что сказать, я ничего не скрою, честное слово.
– Хорошо, конечно. Мы с радостью примем любую девочку по твоему выбору. Разумеется, еврейку. Но напоминать тебе об этом нет нужды. Мы верим, что ты не ошибешься, Мори…
Зимние каникулы прошли ничуть не лучше. Агата приехала в Нью-Йорк на рождественский бал, и они встретились в вестибюле отеля «Коммодор». Страдая от ревности, мучаясь неутоленным желанием, он выслушивал ее клятвы, что Питер Такой-то и Дуглас Сякой-то не значат для нее ровным счетом ничего – «Надо же иметь на балу кавалеров!» – и вообще никто, кроме Мори, для нее ничего не значит. «О Господи, Мори, неужели ты сам не понимаешь?» Он ничуть не сомневался, но все равно умирал от ревности, представляя руки, которые лягут во время танца на ее плечо и талию; представляя уши, которые услышат ее голос; глаза, которые будут глядеть на нее открыто, не испрашивая ничьих разрешений…
К мартовским каникулам он был на грани отчаяния.
– Папа, я хотел бы на пару дней взять машину, – сказал он. – Надо съездить в Олбани к знакомому.
Он вырулил на Олбанское шоссе, переехал в Вест-Пойнте на другой берег. Холодало. Деревушки еще не оттаяли, не ожили после зимней спячки; на склонах холмов лежал снег. Мори перекусил в чаду придорожной закусочной. Дверь то и дело открывалась, впускала морозный воздух и шумных людей, которые устремлялись к стойке или приставали с сальными шуточками к немолодой уже подавальщице. Его охватила тоскливая безнадежность. Решил было повернуть назад, но тут же раздумал. Заправился на ближайшей бензоколонке и поехал дальше. Фермы теперь попадались реже и были заметно крупнее. Между ними тянулись леса; мелькали одинокие, давно не крашенные домишки, облезлый скот возле сараев. К вечеру он въехал в Брюерстон.
И попал в восемнадцатое столетие. И узнал его – с внезапной и безоглядной радостью. Мое! Моя эпоха, мой город! Ощущение было тем более нелепым, что видеть все это прежде он мог только на картинках. И все-таки он знал этот город. Эти просторные улицы, эти старые вязы, сомкнувшиеся темно-зеленым коридором. Белую церковь с кладбищем по правую руку и пасторским домом по левую. Все беленые заборы, все кирпичные стены, все двери со слуховыми окошечками и обсаженные рододендронами подъездные аллеи. Чтобы вырастить рододендроны такой величины, нужно никак не меньше полувека.
Город уже приготовился к ночи. Все было закрыто, на главной улице светились лишь окна аптеки. Мори прошел к конторке, раскрыл телефонную книгу, нашел адрес и телефон. Аптекарь с интересом смотрел на единственного посетителя.
– Далеко отсюда Озерная улица? – спросил Мори.
– Смотря что вам на ней надо. Она сперва идет пять-шесть миль вдоль берега, а потом сворачивает к шоссе. Кого вы там ищете?
Мори покачал головой:
– Не важно. Я сначала созвонюсь.
Он бросил в щель монетку и назвал телефонистке номер.
– Занято, – ответила она.
Хватит ли у него смелости на вторую попытку? Мужчина за стойкой смотрел на него с любопытством.
– Вы не здешний?
– Из Нью-Йорка.
– А-а… Был я там однажды. Не понравилось.
– Что ж, может, вы и правы. Тем более здесь у вас такая красота.
– Мои предки приехали сюда, когда здесь жили одни индейцы.
Мори опустил еще одну монетку. На этот раз ответили.
– Простите, Агата дома?
– Мисс Агата?
Он обрадовался, что подошла служанка.
– Что передать, кто звонит?
– Знакомый. Знакомый из Нью-Йорка.
Когда она взяла трубку, он прошептал:
– Агги, я здесь, в городе.
– Боже мой! Почему?
– Потому что я сойду с ума, если не увижу тебя.
– Но что я скажу? Что мне делать?
Внезапно его голос зазвучал твердо:
– Скажи, что тебе нужно в аптеку. Да что угодно скажи! Я буду в конце квартала, на коричневом «максвелле». Через сколько ты выйдешь?
– Минут через пятнадцать.
Отъехав от города мили на две, он остановил машину. Объятия – словно бальзам на рану.
– Я должен знать, что с нами будет.
Она заплакала.
– Не надо, не плачь, – пробормотал он. – Понимаешь, после рождественского бала мне все люди – враги. Как будто каждый готов тебя отнять…
– Я твоя. Никто меня не отнимет, – сказала она с отчаянной решимостью.
– В таком случае выходи за меня замуж. В июне, после выпускных экзаменов. Выйдешь?
– Да. Да!
– Что бы ни случилось?
– Что бы ни случилось.
Теперь он, по крайней мере, знал свою цель. Как достичь этой цели, он не имел ни малейшего понятия; как совместить семейные обязанности с учебой в юридической школе – представлял весьма смутно. Но она согласилась! Она пообещала! И это обещание поддерживало его всю весну, всю сессию, до самой церемонии вручения дипломов.
Обыкновенно перед сном мама пила на кухне кофе. Сегодня, вернувшись из Йеля с дипломом, он сидел с ней рядом. Целый день он чувствовал, что мама хочет что-то сказать. И не ошибся.
– Мори, – начала она, – у тебя есть девушка, верно? И она не еврейка.
От неожиданности у него едва не вырвался глупый смешок.
– Как ты догадалась?
– Ну, если бы дело обстояло иначе, зачем тебе таиться?
Он не ответил.
– Ведь весной, когда ты брал у папы машину, ты ездил к ней?
Он кивнул.
– Что ты собираешься делать?
– Жениться, мама.
– Но ты понимаешь, как это сложно и тяжело? Для всех.
– Понимаю. Мне очень жаль.
Мама размешала сахар в кофе. Ложечка мелодично, успокаивающе звякнула о фарфор. Мама тихонько заговорила:
– Знаешь, я часто веду споры сама с собой. В душе такая раздвоенность, словно я держу в руках шар и вижу сразу обе половинки. Иногда я думаю: Мори, ты прав. Если ты действительно любишь человека, если это истинная любовь – а ее, видит Бог, так мало в жизни, и она так неуловима и непостижима, что даже я, в моем возрасте, понимаю ее с трудом… Нет, наверное, не стоит и произносить слово «любовь». Просто если ты хочешь бытьвместе с каким-то человеком, то не надо лишать себя этой радости. Жизнь достаточно коротка. Ради чего страдать? Приносить себя в жертву? Один родился с таким клеймом, другой – с эдаким, дело случая… Ты понимаешь, о чем я?
– Да, да. Но с чем тут спорить?
– Есть с чем, – тихонько ответила она. – Ты тот, кто ты есть, в твоих жилах течет эта кровь, и никакой другой уже не будет. Так что права не я, а твой отец. И я говорю себе: Мори должен послушаться отца.
– Ты знаешь, что он скажет? Ты с ним что-нибудь обсуждала?
– Конечно, нет! А что он скажет, я, разумеется, знаю. Не хуже тебя. – Она залпом выпила кофе.
«Какое красивое лицо! – подумал он. – У мамы одухотворенное, нежное, прекрасное лицо…»
– Он скажет, – продолжала она, – и будет прав, что ты принадлежишь к гордому и древнему народу. Конечно, глядя на ребятишек в гетто, в бедняцких кварталах, об этом легко позабыть. Да, нам не хватает образованности, мы шумливы, а порой и плохо воспитаны. Чему ж тут удивляться? Учиться нам было негде. Но мы – лишь малая частичка народа и его истории.
– Я знаю… Я все понимаю.
– Там, в колледже, ты познал другой мир… Я часто думаю, не стыдишься ли ты такой матери. Подспудно, в глубине души. Я ведь не американка. До сих пор не избавилась от акцента. Тебя это не тяготит?
– Ну что ты! Нет, конечно, – сказал он. Сердце сжалось от боли. Мама, такая уверенная, гордая, умеющая величественно носить свои немногие теперь туалеты… Мама. Всегда с книгой в руке, всегда спешащая на какие-нибудь курсы… Неужели ее постоянно мучит этот вопрос? Как же мало мы друг о друге знаем.
Он сидел в белоснежной прохладной кухне, в окружении белейших шкафов и полок; в углу высился холодильник, чуть поодаль плита – тоже белая; лампа под потолком слепила белым леденящим светом. Ему почудилось, будто он в операционной, беспомощный, распятый на операционном столе.
– Мама, я не смогу!
– Не сможешь расстаться с ней?
Дыхание перехватило, ответить не было сил. Неужели он, взрослый, заплачет как мальчишка? Но говорить ему определенно мешали слезы, они подступили совсем близко…
– Не смогу, – быстро проговорил он и закрыл глаза.
Мама молчала. Он почувствовал сзади, со спины, тепло. Она, не дотрагиваясь, стояла рядом. А потом все-таки протянула руку, погладила его по голове.
– Мне очень горько, Мори. Жизнь иногда бывает так жестока.
– Мори, ты хотел поговорить со мной? – спросил папа.
Они сидели в кабинете, все тут было привычно и знакомо: завеса сигарного дыма, коробка для сигар из красного дерева и мебель такая же, из красного дерева; фотографии мамы, Мори, Айрис и папиных родителей: отец в котелке, а рядом крошечная жена в широкополой шляпе с перьями и платье по моде восьмидесятых годов прошлого века. На подоконнике глобус. Подарок Айрис. Она всегда дарит подарки в таком духе: то глобус, то книги, то карты Древнего мира.
– Наверное, мама уже объяснила, в чем суть вопроса? – сказал Мори.
– Да, она рассказала. И ты, вероятно, сам понимаешь, что говорить, в сущности, не о чем, – мягко произнес отец. – Но от разговора я не отказываюсь, я готов тебя выслушать.
– Ну, мне тоже особенно нечего сказать. Я люблю Агату. Так люблю, что…
– Я тебе очень сочувствую. Тебе больно и тяжело.
– Но неужели нельзя обойтись без боли?!
– Ничто не дается нам в жизни просто.
– Почему? А у вас с мамой?
– Повторяю: просто ничего не бывает. И твоя мама еврейка.
– Папа, ну давай рассудим. Ты же трезвый, здравомыслящий человек. Что странного в том, что я влюбился в Агату? Она чудесная, удивительная девушка. Тебе наверняка понравится. Она очень умная, жизнерадостная, добрая.
– Охотно верю. Ты и не влюбился бы, будь она иной. Но женой твоей она стать не должна. Это… исключено.
– Но как ты можешь говорить такие вещи? Ты ведь так дружишь с мистером Малоуном!
– Почему мне с ним не дружить? Мы с Малоуном отлично понимаем друг друга. Потому и дружим. Он добрый католик и хочет, чтобы его сыновья женились на католичках. И я его за это уважаю.
– Но почему? Почему такие запреты? Ты так и не объяснил. Я согласен, выбирать из себе подобных легче, но…
Джозеф встал.
– Иди-ка сюда, – сказал он и крутанул глобус. – Гляди, вот Палестина. Там наше начало. Мы оттуда родом. На этой земле мы дали человечеству Десять заповедей, и, если б все им следовали, в мире было бы куда меньше бед и несчастий. На этой земле мы дали христианам их Бога. И с этой земли нас прогнали огнем и мечом. Разоренных, без пищи и крова людей разнесло по свету. И сюда. – Его палец пересек север Африки и уткнулся в Испанию. – И сюда. – Ладонь скользнула по Европе к Польше и России. – А потом сюда, через Атлантику. Мы есть везде, в любой точке мира. В Африке, в Австралии…
– Да знаю я все это, – нетерпеливо сказал Мори. – Есть кой-какое образование. Мы историю проходили.
– Проходили. Для тебя это слова, ты не прожил, не познал эту историю на собственной шкуре. Мори! Наша история, наши скитания написаны кровью. И по сей день они пишутся кровью – сейчас, в эту минуту. Вот мы тут с тобой рассуждаем, а в Германии в это время наших собратьев мучают без всякой причины. И мир молчит. Миру до нас нет дела! – Его голос возвысился, зазвенел: – Как же страдали мы, Народ Книги, гордый, сильный народ, давший миру так много! Сынок, нашему народу необходим каждый, чтобы продлиться. Нас так мало, мы так друг другу нужны. Как ты можешь отвернуться? Предать свой народ?
Слова отца тронули его до глубины души. И он сам на себя рассердился. Никогда прежде отец не грешил красноречием. Обыкновенно он скуп на слова. Сегодня же этот молчаливый человек говорит горячо и долго, и в глазах его стоят слезы. «Ну почему, по какому праву он терзает меня?» – подумал Мори. Он знал, что проигрывает и, в сущности, уже проиграл этот спор.
Он предпринял последнюю попытку:
– Папа, я никого не собираюсь предавать. Я останусь тем, кто я есть. Неужели ты решил, что я буду креститься? И я, и Агата останемся в своей религии.
– А ваши дети? Кем будут они? Никем! Слышишь? Ты просишь меня дать согласие на то, чтобы мой внук, сын моего сына, был никем? Ты считаешь, это мелочь? Ерунда? Почему ты не просишь меня отрубить себе правую руку? Почему?
– Папа, ну познакомься с Агатой, пожалуйста! Позволь, я приглашу ее к нам. Ты сможешь сам с ней поговорить и убедишься, что…
– Нет. Нет! В этом нет никакого смысла.
– Значит, ты ничуть не лучше ее родни! Такой же нетерпимый фанатик.
– Что? Ты не видишь разницы между убийцей и убиенным? Между палачами и жертвами? Да ты с ума сошел! А ее родители, выходит, тоже против?
– Конечно, а ты как думал?
– Ну вот видишь! Видишь, что это невозможно? Мори, послушай меня. Я хочу достучаться до твоего сердца и разума. Поверь, человек способен вынести и пережить что угодно. Сейчас тебе так не кажется, но – поверь на слово. Родители теряют детей, умирают мужья, жены, разбиваются сердца, а люди живут. И раны в конце концов затягиваются. Да, ты будешь страдать. Несколько месяцев боль будет нестерпимой. Но потом все пройдет, и ты встретишь другую девушку, своей крови и веры, и Агата твоя тоже найдет своего человека. Для нее так тоже будет лучше.
В груди у Мори что-то вспыхнуло, взорвалось.
– Я не хочу слушать! Не смей мне об этом говорить!
– Морис, не повышай на меня голос. Я пытаюсь тебе помочь, но кричать на себя не позволю.
Мори пошел к двери. Хотелось что-нибудь разбить, грохнуть об пол и – вдребезги. Черт бы побрал их всех, весь мир! Черт бы побрал эту жизнь!
– Что ты сделаешь, если мы все-таки поженимся? – спросил он.
Отец побледнел, почернел, точно ему стало плохо.
– Морис, – произнес он очень тихо, – я очень надеюсь, что ты этого не сделаешь. Ради мамы, ради меня, ради нас всех. Это немыслимо. Я умоляю, заклинаю, не доводи до этого… Я тебя предупредил.
Голос Агаты по телефону дрожал от слез:
– Мори, я поговорила с родителями. Вернее, попробовала поговорить. Они были в совершеннейшем ужасе. Отец разразился такой тирадой! Я думала, что он помешался. Он-то, разумеется, говорил, что это я сошла с ума. Нет, я даже пересказать не могу, что он говорил.
– Представляю, – мрачно сказал Мори.
– О нашей семье, о предках, о том, что они отстаивали и защищали, что вся Америка отстаивала и защищала, что значит для нас и наших друзей церковь. И он сказал… Если я это сделаю… я ему больше не дочь. Мама сначала плакала, а потом ужасно на меня рассердилась, потому что папа страшно побледнел и она боялась сердечного приступа. Она меня выставила из комнаты. Ох, Мори, как же ужасно так выходить замуж, бросать дом, родных…
Неожиданно ему в голову пришла новая мысль.
– Как думаешь, может, попросить Криса, чтобы он с ними поговорил?
– Ох, Мори, не знаю. Попробуй.
– Он собирался на выходные в Нью-Йорк. Я зайду к нему в гостиницу.
– Да, – кивнул Крис. – Мои родители отзывались о тебе очень хорошо. «Очень привлекательный молодой человек». Это мама сказала. Я запомнил.
– Раз так, не возьметесь поговорить с родителями Агаты? Твои родители или ты? По-моему, это поможет.
– Не думаю, – мягко сказал Крис.
– Почему? Агги считает, что поможет.
– Агги так не считает. Просто хватается за соломинку.
Мори закрыл лицо руками. Напрасно он надеялся, что сможет хоть кого-нибудь убедить.
Крис отошел к окну, постоял, глядя вдаль. Словно бы решал для себя что-то важное. Наконец он повернулся к Мори:
– Послушай, есть предложение. Нервы у тебя на пределе, вот-вот сдадут – это с первого взгляда видно. Плюнь-ка ты на все, и поехали со мной в Англию. На той неделе. Если сложно с деньгами, могу одолжить. Исходим пешком весь остров, и ты родишься заново. По рукам?
– Крис, ты ничего не понял. Если ты вправду хочешь помочь, помоги – я ведь объяснил, как это сделать. Или ты не хочешь? Скажи честно.
– Честно?
– Честно.
– Я против этого брака. Узнай я обо всем раньше, я бы не позволил, чтобы дело зашло так далеко.
– Но почему, Крис? Почему?
– Мори, не будь таким наивным. Потому что ты – это ты.
– И чем же я отличаюсь от тебя?
– На мой взгляд, ничем. Но мир думает иначе. Ты – его жертва. Но Агги-то при чем? Хочешь и ее превратить в жертву?
– Ее это не страшит.
– Ей так кажется. Клубы, друзья, подруги – да вся ее жизнь! – ей всем придется поступиться. Ее детей отвергнут в тех домах, где сама она была желанной гостьей.
– Ей на это начхать.
– Но на родителей ей не начхать! Она очень близка с родителями, особенно с отцом. С тех пор как он болен полиомиелитом, Агата – его правая рука. Она была еще совсем крошкой, лет восьми-девяти, и помогала ему учиться ходить. У меня эта душераздирающая картина до сих пор перед глазами стоит.
– А то, что происходит сейчас, не раздирает тебе душу?
Крис глядел на него молча. Мори открыл дверь. «Друг мой. Мой добрый друг Крис. Иди к черту!»
Сияющим июльским днем состоялась церемония заключения гражданского брака. Вручая свидетельство, регистратор сказал: «Такая жара! Впору яичницу жарить на тротуаре».
В душном гостиничном номере раз в десять секунд вздрагивало электрическое опахало, и воздух начинал лениво колыхаться. Из открытого окна доносилась нескончаемая стонущая мелодия – пластинку ставили снова и снова. Они спустились в ресторан, поели пережаренного мяса и недоваренной картошки… Ничего лучше этой гостиницы, этого обеда и этой музыки в их жизни никогда не было.
Агги вынула из чемодана бутылку:
– Это я принесла для свадебного тоста. Погляди на этикетку! Первоклассное вино!
– Я в винах не разбираюсь. У нас дома и не пьют почти.
– А я во Франции привыкла. Там пьют вино вместо воды.
– И не напиваются допьяна?
– Нет. Просто становится легко и приятно. Ваше здоровье!
– И ваше, миссис Фридман.
Пожелав друг другу счастья и здоровья, они задернули занавески и вернулись в постель, хотя было лишь три часа пополудни.
Утром, дождавшись, чтобы отец наверняка ушел на работу, Мори позвонил матери.
– Мори! Как я хочу тебя видеть! Но – нельзя. Отец запретил строго-настрого. Мой хороший, мой любимый мальчик, зачем ты это сделал?! Дом со вчерашнего дня похож на морг. Мы с Айрис дышать боимся. А отец словно на десять лет постарел.
Мори не рассердился, не вспылил.
– До свидания, мама, – тихонько сказал он и повесил трубку.
На двоих у них было чуть больше четырехсот долларов.
– Если не тратить денег попусту, – сказал Мори, – мы растянем их месяца на два. К тому времени я наверняка найду работу. – Он чувствовал себя таким сильным, таким уверенным.
– Я тоже куда-нибудь устроюсь. Пока не подвернется постоянное место, могу заменять учителей французского, если кто заболеет.
