Текст книги "Бессмертник"

Автор книги: Белва Плейн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 39 страниц)

А потом совсем стемнело и наступило время фейерверка. Жаль, не успели на представление уродцев. Но Анна уже видела их на фотографиях – и двуглавого теленка, и ужасную бородатую женщину – и втайне радовалась, что не надо смотреть их живьем. Зато они нашли сидячие места и в расцвеченное огнями небо глядели со всеми удобствами. Незабываемое зрелище! Взлетали красные, белые, синие ракеты; выкатывались звезды – одна выше другой, – а потом осыпались на землю золотыми брызгами. И под конец – пушечная пальба, такая, что земля под ногами заходила ходуном. Последний оглушительный залп! Тишина. Оркестр тут же грянул «Звездно-полосатый флаг», и все встали. Анна, гордая, что знает гимн до слова, пела со всеми.

И вот этот чудесный, чудесный праздничный день позади. Толпа медленно несла их к трамвайной остановке, на Кони-Айленд-авеню. К счастью, Солли знал кратчайший путь, и они влезли в трамвай одними из первых. Впрочем, мальчикам мест все равно не досталось. Им пришлось стоять всю дорогу, прислонясь к Солли и Джозефу, каждый из которых держал на руках по спящей девочке. Младшую взяла Руфь, а Анна поставила себе на колени обе корзинки. Люди теснились в проходах, даже висели на подножках. Кондукторы с трудом пробирались по вагону, потные и сердитые. Обижаться на них было грех: они мотались целый день взад-вперед в душном трамвае, в то время как их нынешние пассажиры блаженствовали на пляже. Ехали через Бруклин к мосту; в вагоне с каждой минутой делалось все жарче, морской ветерок сюда уже не долетал, и воздух был напитан липкой влагой. Разговоры и смешки тоже стихли, люди ехали молча. Устали праздновать, думала Анна. Вспомнили о завтрашних буднях. Так вот и увядает радость – проедешься в битком набитом, раскаленном трамвае, вернешься мыслью к своим заботам… И все же – нет, праздник был! И память о нем осталась.

Расставшись с Левинсонами, они пересели на бродвейский маршрут. Народу здесь оказалось значительно меньше, и было не так душно.

– Удачно, что успели на последний трамвай, – сказал Джозеф. – И так-то вернемся домой за полночь. Ты довольна?

– Очень!

– Положи голову мне на плечо. Разбужу, когда доедем.

Но она не уснула. Вагоновожатый гнал сквозь тьму по Бродвею, тренькал звонок, вагон отчаянно раскачивало. Она чувствовала щекой через рубашку горячее плечо Джозефа. «Наверно, обгорел», – подумала она. Масло какао они забыли, так и осталось на комоде. Приедем – попробую помазать, может, еще не поздно? У него такая нежная кожа.

Мой друг. Мой единственный на всем свете друг. Теперь я понимаю, что такое иметь мужа. Мужа, а не сказочного принца! Нельзя, чтобы девушка так непростительно мало знала о жизни! Я не позволю своей дочери вырасти глупой, пустой мечтательницей. Тристан и Изольда.Детские сказки.

И все же, все же… Неужели все неправда? Тихий свет, что разгорается до звука, до звучащего голоса, до щемящей тоски, мучительное касание, сладкая боль… Все неправда? Мне девятнадцать лет, мне давно пора знать. Отчего я не устаю думать об этом?

Джозеф наклонился, дотронулся губами до ее волос, шепнул:

– Мы дома.

Он помог ей спуститься с высокой трамвайной подножки. Они свернули за угол, и в лицо пахнуло ветром с Гудзона. Каблуки слаженно выстукивали: тук-тук, цок-цок, плоские мужские каблуки и тонкие женские, тук-тук, цок-цок, по спящей улице.

11

Мальчик Морис родился на широкой родительской кровати 29 июля 1914 года. Родился семи фунтов весом, с копной густых светлых волос.

– Всего за три часа! Первенец за три часа! – восклицал доктор Арндт. – Вы хоть понимаете, как вам повезло?! Да вам надо каждый год рожать!

За окном на улице надрывался шустрый газетчик:

– Экстренный выпуск! Экстренный выпуск!

– Что там случилось? – спросила Анна.

Джозеф вышел и вскоре вернулся с «Нью-Йорк трибьюн».

– «Австрия объявляет войну, – прочитал он. – Вводит в Сербию огромную армию; Россия выдвигает к границам восемьдесят тысяч солдат». Солли был прав. Война.

– Очередная бессмысленная бойня. За что? Кому это нужно? – заворчал доктор.

– В эту бойню попадут Эли и Дан, – проговорила Анна. Перед глазами вдруг встала давно забытая картина: мама лежит на кровати, с ней новорожденные близнецы, рядом какая-то женщина – не то соседка, не то повитуха. Анна схватила ребенка. – С ним ничего не случится! Я никому его не отдам!

– Он ваш, только ваш, – тихонько, успокаивающе сказал доктор.

Для Анны вехами войны стали достижения сына. Она запомнит, что «Лузитания» затонула в тот день, когда, уцепившись за ее пальцы, он сделал первый в жизни шаг. В десять месяцев! Когда русские отбросили австрийцев в заснеженные Карпаты и она поминутно плакала, дрожа за жизнь Эли и Дана, младенческий лепет Мори превращался в первые слова. Когда же в войну вступили Соединенные Штаты и повсюду развесили плакаты с изображением кровавой руки: «Это след гунна! Нет варварству! Крепите узы свободы!» – Мори было уже почти три года – подвижный, смышленый, приветливый, веселый мальчик.

Она изучала лицо, которое так жаждала увидеть, пока сын рос во чреве, и приглядывалась: чьи же черты проступят из округлой младенческой неопределенности. Нос прямой. Глаза миндалевидные, голубые. Подбородок разделен вертикальной складкой. На кого же ты похож, сын? На себя самого, только на себя самого. Другого такого не было и не будет.

Каждой клеткой ощущала она, что рождение сына полностью изменило ее жизнь, ее саму. Она больше не воспринимала себя девочкой; с его появления в ней минула целая эпоха. Душа ее стала щедрее: с новым чувством помогала она слепому перейти улицу, иначе читала о юношах, гибнущих в Европе. Но одновременно произошло и обратное: все, кроме сына, значило для нее теперь ничтожно мало, ей ни до чего не было дела, главное – он жив и здоров.

Ночью она часто слышала, как Джозеф, выбравшись из кровати, крадется на цыпочках к колыбели. Она знала: он проверяет дыхание ребенка. Ни один младенец на свете не был так желанен! Никого не кормили, не купали, не одевали с такой заботой, ни с кем не играли с такой любовью.

– Может, он будет врачом… – говорил Джозеф.

– Адвокатом тоже неплохо.

Они умели посмеяться над своей наивностью, над родительским тщеславием. Но честолюбивых надежд не оставляли.

Кто-то сказал ей, что дети воспринимают звучание, музыку слов много раньше, чем их смысл. И она начала читать Мори книги очень рано. Выбирала в основном стихи, спокойные и ритмичные: Стивенсона или Юджина Филда.

– Спи, голубок мой, спи, ясноглазый, крылышки тихо сложи…

Возле дома, на скамейке, с утра до вечера сидели мамаши с колясками: все заметят, все обсудят и непременно дадут совет.

– Пора тебе другого рожать, – говорили они Анне. – А то этого вконец испортишь. И тебе, и ему пользы мало.

Ну, разумеется, она хотела еще детей. И уж конечно Джозеф мечтал о большой семье. Но ничего не получалось. А впрочем… К чему торопиться? Эти годы с Мори, несколько сотен дней из долгой жизни, были так безмятежны, так чудесны – хотелось, чтоб они длились и длились. Джозеф уходил на работу до свету, возвращался затемно, и они целый день проводили вдвоем, Анна и Мори.

Ох, Мори, любимый мой, чудесный мальчик!

Землю еще окутывала ночная тьма, свет фонаря еще пробивался из-за шторы в окно спальни. Скоро пять. Сейчас, через минуточку Анна встанет, надо сделать Джозефу завтрак. До чего же тяжело выбираться из постели зимним утром… Ага, вода уже не льется, скоро он выйдет из ванной. Развесит мокрые полотенца, протрет ванну – чтоб нигде ни капельки, ни пятнышка – и выйдет.

Его одежда готова с вечера, сложена на стуле. Все в жизни он делает методично и тщательно. Ведет список деловых звонков и встреч, без задержек оплачивает счета, точно знает, кто и сколько ему должен. Ни единой минуты не теряет зря, никогда не опаздывает, все всегда делает в срок.

Джозеф вышел из ванной и, остановившись перед зеркалом, принялся расчесывать волосы на аккуратнейший прямой пробор – волосок к волоску. Чистый, выстиранный Анной рабочий комбинезон лежит вместе с шапочкой в бумажном пакете около двери. На работу он всегда ходит в костюме, даром что маляр. Нет, простого труда он не стыдится, наоборот – гордится своим мастерством и сноровкой. Но безусловно, считает этот этап в жизни промежуточным, временным. Сам себе Джозеф представляется человеком, который ходит на службу в белой рубашке с галстуком.

Анне всегда казалось, что Джозеф ясен и прост. Да так оно и было, она понимала его с первой встречи. Но в последнее время он ее беспокоит. Уж очень стал молчалив. Да, разумеется, болтливостью муж и прежде не отличался. Но теперь – прямо слова не вытянешь. Иногда он засыпает после ужина, сидя за столом, и Анне приходится будить его, чтобы разделся и лег в постель. Впрочем, чему ж тут удивляться, он ведь целый день на ногах…

Само по себе молчание было для нее даже благом: когда, как не вечером, почитаешь в тишине и покое? Но в молчании мужа ей чуялась скрытая причина. Она-то и беспокоила Анну.

За завтраком он сказал:

– Я прочитал ночью письмо от твоих братьев. Проснулся в час, а потом что-то не спалось…

– Хорошо, что они часто пишут.

После окончания войны от братьев стали поступать добрые вести. Дан вышел из четырех лет сражений без единой царапины. Эли отделался перебитой рукой – шрапнель попала. Локоть теперь не сгибается, но зато ее брат награжден медалью за отвагу и изрядно продвинулся на фирме, перепрыгнув, после гибели трех своих начальников, сразу через три ступени служебной лестницы.

– Как ни дико это звучит, война – если не погибнешь – может принести человеку большую пользу, – сказала Анна.

– Да уж… – Джозеф горестно вздохнул. – Солли-то как процветает!

И впрямь, кто бы мог подумать, что Солли вдруг пойдет в гору? Его хозяин сколотил капиталец на производстве штанов для армии, расширил дело и перевел Солли в филиал – сначала помощником мастера, а потом и мастером.

Левинсоны переехали в отличную – куда лучшую, чем у Джозефа с Анной, – квартиру на углу Бродвея и Девяносто восьмой улицы. Целых пять комнат!

– Я за них очень рада, – искренне сказала Анна. – Столько детей, их так тяжело растить. Хорошо, что им улыбнулась удача. Руфь шепнула мне по секрету, что Солли, на пару с кем-то, собирается открыть свое дело. Ему в конце концов удалось накопить тысячу-другую.

– Проклятая штука – удача!

– Ты что, завидуешь Солли?

– А ты как думала?! Он достойный человек – ты знаешь, я всегда его любил и ценил, – но, видит Бог, он не семи пядей во лбу! Самый обыкновенный трудяга – и на тебе! Обскакал меня, обскакал вчистую! Что, я не вправе завидовать?

– Джозеф, мы прекрасно живем, – сказала Анна, но попытка утешить разъярила его еще больше.

– Прекрасно?! – Он хлопнул рукой по столу. – Мне двадцать восемь лет! Не успеешь оглянуться – тридцать! А я ничего не достиг! Я ноль, понимаешь, ноль! И живу в трущобе.

– Это не трущоба! Здесь живут приличные, уважаемые люди.

– Очень уважаемые! Продавцы, шоферы автобусов, почтальоны, несчастные заезженные клячи, которые перебиваются с хлеба на воду. Вроде меня. – Он встал и заметался по кухне из угла в угол. – А что будем делать, когда я постарею и не смогу работать по десять-двенадцать часов в сутки? Что тогда? Цены-то растут прямо на глазах! И мы с каждым годом будем жить все хуже и хуже.

Про цены он говорил чистую правду. С каждым послевоенным днем жизнь становилась дороже. А Джозеф не зарабатывал ни центом больше. Это тоже была чистая правда.

– Анна, мне страшно. Я смотрю в будущее, и мне страшно – впервые в жизни.

На висках у него тонкие венки. Одна набухла и подрагивает, подпрыгивает при каждом его слове. Анна не замечала ее прежде. А руки у него забрызганы краской. В пятнышках, как у старика. Он выглядит много старше своих двадцати восьми лет, подумала Анна. И ей тоже стало вдруг страшно.

Однажды Джозеф влетел домой возбужденный и сразу, с места в карьер, выложил новость:

– Знаешь, что сказал сегодня водопроводчик Малоун? Здесь, неподалеку, можно купить дом, совсем за бесценок! Владелец прогорел, потерял на какой-то афере кучу денег, и, ко всему прочему, его дети больны астмой. Один чуть не умер зимой. Они поэтому срочно переезжают и хотят продать дом побыстрее. – Джозеф ходил взад-вперед по комнате. – Малоун и еще один парень предлагают мне войти с ними в долю. Нужно внести две тысячи. Где мне взять две тысячи?!

Еда на тарелке осталась нетронутой. Машинально взятая газета тут же выпала из рук.

– Твой журнал пришел, лежит на столе, – сказала Анна.

Он всегда прочитывал «Сатердей ивнинг» до последней строчки. Этот субботний журнал да еще вечерняя газета и составляли все его чтение. На утреннюю газету у него не хватало времени.

Он полистал журнал без всякого интереса и тут же отложил, всецело поглощенный одной заботой: где раздобыть две тысячи долларов. Ничего-то у него не получится, с жалостью подумала Анна и села штопать сыну штаны. Тишина висела гнетущая. Анна понимала, что надо бы разрядить обстановку, но не знала как.

Наконец Джозеф произнес:

– Анна, я кое-что придумал.

– Что же?

– Когда ты жила у Вернеров, они ведь были добры к тебе, правда? Может, если ты попросишь, они дадут нам в долг?

– Что ты, конечно, нет!

– Почему? Я верну с процентами. Они же богатые люди! Может, они даже обрадуются, что есть возможность сделать доброе дело! Я слыхал, у богачей так бывает.

Анна ослабела от ужаса. О чем он ее просит?

– Ну позвони! Попытка не пытка!

– Джозеф, пожалуйста, не надо! Я готова сделать для тебя что угодно, только не это.

– Но я не прошу тебя ни о чем дурном! Ты что, слишком гордая? Не можешь взять денег в долг?

– Джозеф, не кричи, разбудишь Мори.

Спать легли молча. Она видела, что муж очень рассержен. Сердился он редко, и Анне было страшно.

– Джозеф, не заставляй меня, – прошептала она и тихонько погладила его плечо.

Он отодвинулся, отвернулся и притворился, что засыпает.

Утром он снова завел вчерашний разговор:

– Сколько я, черт возьми, мог бы сделать, достань я эти деньги! Мы с Малоуном отремонтируем дом собственными руками, повысим плату за аренду, а потом продадим! Это же начало! То самое начало, которого я ждал столько лет! И все уплывет из рук! Другого случая может не быть!

Он меня доконает, подумала Анна.

– Я бы сам пошел, но я их толком не знаю. А тебе они поверят.

На третий день она сдалась.

– Хватит, замолчи, Бога ради! Завтра я позвоню миссис Вернер.

Субботним утром она поднималась по ступеням знакомого дома на Семьдесят шестой улице. День выдался не по-мартовски теплым, но все же не настолько, чтобы потеть. А она чувствовала на спине, меж лопаток, капельки пота. Эта женщина… Она скажет: «Вы чудесно выглядите, Анна. У вас родился мальчик? Как славно!» Потом выпишет чек – неужели выпишет? – и протянет мне с милой, полной достоинства улыбкой.

Она позвонила. И представила, как по дому раскатился перезвон колокольчика. Минуту спустя дверь открыл Пол Вернер. В пальто, с каким-то свертком в руке.

– Анна, – сказал он. – Анна!..

– Ваша мама назначила мне встречу.

– Но мама уехала в Лонг-Бранч, на неделю. Там сейчас вся семья.

– Она велела мне прийти сегодня в десять.

– Сегодня? Давай посмотрим у нее на столе. Может, она оставила записку? – И, видя, что Анна не двигается с места, он позвал: – Пойдем же наверх, Анна.

Комната миссис Вернер ничуть не изменилась. Канапе, обтянутое тканью с цветочным рисунком, на нем корзиночка с вышиванием. На письменном столе новая фотография: портрет ребенка, явно сделанный профессионалом. Чей ребенок? Его?

Он посмотрел бумаги.

– Ничего нет. А, погоди, вот ее календарь… Анна, вы договорились на следующую субботу! Ты пришла на неделю раньше.

Бог мой, какой же я выгляжу дурой! А деньги Джозефу нужны к среде.

– Анна, бедняжка, как нескладно получилось. Все уехали на неделю к кузине Бланш. Там большое семейное торжество. И миссис Монахан поехала, и Дейзи. Дейзи – новая горничная, она пришла после тебя.

Оказывается, она забыла его голос. Низкий, густой, словно виолончель.

– Анна, может быть, я могу помочь? О чем ты хотела поговорить с мамой?

– Я хотела просить ее одолжить нам денег.

– Вот как? У вас неприятности? Садись же, расскажи, что случилось.

– Но я вас задерживаю. Вы же в пальто, вы собирались уходить.

– Значит, я сниму пальто. Я заскочил домой на минутку, за этим свертком. На дневной поезд я вполне успею.

Она рассказала историю Джозефа, рассказала о его мечте. Рассказ получился коротким. В доме было очень тихо. Это дом-крепость, надежная и неприступная, отгороженная от любых невзгод. И неприступность ее незаметна, смягчена коврами, шелками, подушками…

На его лицо она не глядела. Сидела, опустив глаза, и видела только длинные ноги – нога на ногу – и блеск начищенных ботинок из мягчайшей кожи. О, эти длинные стройные ноги никогда не состарятся: им пришпоривать лошадь в парке, им бегать на теннисном корте… А у Джозефа уже варикозные вены. Доктор говорит: от стоячей работы.

– Я не хотела ни о чем просить! – воскликнула она вдруг почти зло. – С какой стати вы дадите две тысячи совершенно незнакомому человеку?!

Он улыбнулся. Неужели глаза могут так сиять? Ни у кого больше нет таких живых и глубоких глаз.

– Ты права. Но я дам твоему мужу эти деньги. По той простой причине, что я хочу их дать.

– Хотите?

– Да. Ты очень храбрый, мужественный человек. Я хочу сделать это для тебя.

Он достал из кармана чековую книжку, взял ручку. Как же просто, как небрежно можно жить, как легко властвовать над чужой жизнью!

– Как зовут твоего мужа?

– Джозеф. Джозеф Фридман.

– Так, две тысячи долларов. Отдай ему, пускай подпишет вот здесь. И отправь на мое имя. Или нет, лучше сюда, на мамино имя. Я уверен, она бы тебе тоже не отказала.

– Я даже не знаю, как благодарить…

– Да никак не надо.

– Мой муж будет так рад. Он, мне кажется, и не надеялся. Просто цеплялся за последнюю соломинку… Но нам больше не у кого попросить, мы никого не знаем.

– Да-да, конечно.

– Он очень хороший человек. Очень честный, порядочный человек, поверьте! – Чего это она разболталась?.. – Ой, я глупости говорю, да? Какая женщина скажет, что ее муж нехороший и непорядочный?

Он засмеялся:

– Ну, во всяком случае, такую женщину встретишь нечасто. Надеюсь, эти деньги вам помогут.

Поднимаясь по лестнице, Анна расстегнула жакет. Теперь она заметила, что взгляд его скользнул к вороту ее блузки, спустился по кружевной вставке меж грудей. Надо встать, поблагодарить еще раз, повернуться к двери. Но она не шевельнулась.

– Анна, расскажи про своего мальчика.

– Ему четыре года.

– Похож на тебя?

– Не знаю.

– Рыжий?

– Нет, совсем светлый. Но может быть, с возрастом потемнеет.

– А ты стала еще красивее. Ты об этом знаешь?

– Да?..

Руки безвольно лежали на коленях – не поднять. И когда он опустился возле нее на колени, когда повернул к себе ее голову, ее рот – сил уже не было…

Девять жемчужных пуговок на блузке. Нижние юбки – из тафты и муслина, с голубой кружевной вставкой. Корсет. Нательная сорочка…

Его голос доносился откуда-то издалека, словно из другой комнаты. И обрастал по дороге гулким эхом. Глаза ее были закрыты, руки и ноги тяжелы – густой вязкий мед… Он перенес ее на канапе…

– Хорошая моя, ты совсем замерзла, – сказал он нежно и, потянувшись, накинул на них обоих пикейное покрывало. Они лежали в блаженном тепле. Его губы касались ее шеи, она слышала и одновременно чувствовала его частое, прерывистое еще дыхание. И подумала: сон.

Она открыла глаза. Серебристо-розовый, бледный, как бы предвечерний свет окутывал комнату предвечерним покоем.

Нежность, нежное касание. Она снова закрыла глаза. Его пальцы бережно выбирали из ее волос заколки и гребни. Наконец освобожденные волосы рассыпались по плечам, упали на лицо. Двумя пальцами он отвел их за уши.

– Чудо, – прошептал он. – Чудо.

Он не торопился. Он не был голоден, не искал быстрого удовлетворения, чтобы тут же провалиться в сон. Она осязала его всей кожей, всей кровью, вместе с которой он с каждым ударом сердца проникал в самые глубины ее женской плоти. Он был жарким шепотом в ее ушах…

Никогда, никогда прежде!

В ней нарастала волна – могучая, как океанский прилив. Она поднималась, чуть опадала и – поднималась опять, еще выше. В голове мелькнула какая-то мысль, тень мысли. Ей показалось, она шепчет – а может, и правда прошептала: «Пожалуйста», – но его губы нашли ее губы и смыли, стерли слово, от него не осталось и следа. Прилив набухал, волна накатывала за волной. И уже ничто, ничто в мире не могло остановить всесокрушающие необоримые валы.

Она проснулась резко, как от толчка. На улице под окнами скулила и скрипела шарманка, «Са-анта-а Лю-ю-чи-ия…» – всхлипнула она напоследок и смолкла. Тишина. Зато застучало, забухало, точно колокол, сердце. Сколько же она здесь пробыла?

Снизу донеслись шаги. Видно, он вышел, не стал ее будить. Ее одежда уже не разбросана на полу, он все поднял, сложил на стуле.

Она медленно оделась. В комнате было очень холодно. Ее колотила дрожь. Дрожащими пальцами она подобрала гребни и заколки, собрала волосы в пучок. Взглянула в зеркало: одна щека красная, на ней след от…

Она вдруг ослабела, снова присела на край канапе и тут же вскочила как ужаленная. Для супружеской кровати нехороша, гожусь только для этой…Жалкая, унизительная кушеточка с цветочным узором, на тебе можно дремать после обеда, можно почитывать книжку, изредка запуская руку в коробку с шоколадками. А она здесь…

Но он не виноват, он ни в чем не виноват. Ты ведь гордишься собственной честностью? Тогда будь справедлива и признай: он не виноват. Женился на другой? О, это совсем иная история…

Как же сумбурны, как путаны мысли. Как гнусно, отвратительно, как…

Пол стоял внизу, у лестницы, она пролетела мимо, не останавливаясь, – к двери.

– Подожди! – закричал он, увидев выражение ее лица. – Анна, ты на меня сердишься?

– Сержусь? Нет. – Только смертельно напугана.

– Анна… Я хочу сказать… Ты самая удивительная, самая великолепная женщина. И еще… Если ты думаешь – короче, я уважаю тебя больше любой женщины из тех, кого я знаю.

– Уважаете меня? После…

– Да! Да! Ты не должна себя казнить. Это было чудесно! Чудесно и естественно. Запомни!

– Естественно! – Голос ее дрогнул. – У меня ребенок, муж…

Он попытался взять ее за руки, но она отшатнулась. Рот ее кривился; готовые хлынуть слезы горели в уголках глаз.

– Ты не причинила им никакого вреда, – мягко сказал Пол.

– О, Боже…

– Ну не надо, ты не должна казниться. И плакать не должна. Анна, я же думал о тебе, помнил о тебе все эти годы. Я так хотел тебя. Когда ты жила здесь, в доме, ты была девочка, ребенок, я не смел до тебя дотронуться…

Нет, это бред, наваждение, ночной кошмар. То, что случилось наверху, не случилось, а привиделось!

– И ты хотела… хотела быть со мной, – совсем тихо сказал Пол. – Я знаю, Анна, дорогая, неужели этого надо стыдиться?

Стыд. Я, Анна Фридман, жена Джозефа, мать Мори. Я это сделала. Четырнадцатого марта, в полдень, я это сделала.

Тошнота прихлынула, заклокотала в горле.

– Я должна идти! Мне надо, надо идти! – Она дергала задвижку, никак не могла справиться с замком.

– Я не отпущу тебя такую! Подожди, сядь на минутку, давай поговорим. Ну, пожалуйста! Прости меня, пожалуйста!..

Она ослепла, оглохла от ужаса.

– Нет, нет! Выпустите! – Замок поддался. Дверь распахнулась. Она оттолкнула его и выскочила на улицу.

Обычная весенняя нью-йоркская улица. Стайка мальчишек играет на тротуаре в камешки. Со стуком приближается фургончик; торговец громко выкрикивает названия и цены своих товаров: спаржа, ревень, тюльпаны в горшках. Но ей надо бежать, бежать без оглядки. Она чувствует за спиной чью-то страшную тень, словно в темной прихожей пустого заброшенного дома. Она должна бежать – на край света. Или домой.

Она побежала домой.

Джозеф с Мори ушли гулять. Наверняка на реку – смотреть военные корабли, которые встали там на якорь. Возле кораблей вьются маленькие юркие лодки. По палубам снуют матросы.

В ванной она сорвала с себя всю одежду. Пустила горячую-горячую воду, почти кипяток; залезла в старенькую, щербатую ванну. Стыд.Я хотела, чтоб он носил меня на руках, обнимал. Хотела чувствовать. Он прав: я хотела. Я его не виню. Он бы не дотронулся до меня, если б не знал, что я все позволю.

Кожа горела. Грязь, мерзость.Она взяла щетку и стала тереть себя изо всех сил. На нежной тыльной стороне рук выступила кровь. Хорошо бы утонуть. Соскользнуть на дно, лицом в воду, и все решат, что я потеряла сознание.

Открылась входная дверь. Джозеф и Мори.

– Анна! – окликнул Джозеф у двери в ванную.

Она вышла, завязывая на поясе купальный халат.

– Я получила чек. Возьми на бюро. Можешь позвонить мистеру Малоуну.

– Дали! – выдохнул он удивленно, словно не веря своим ушам. Губы его дрогнули. Но он не заплакал, а воскликнул: – Ты получила чек! Ты получила! Анна, теперь все изменится, все! Вот увидишь! – И тут же закидал ее вопросами: – А как ты ее попросила? Что она сказала? Обо мне она расспрашивала?

– Ее не было дома. Чек выписал сын.

– Анна, было очень тяжело? Скажи честно! Да, конечно, тебе было неловко просить. Но какие добрые, какие порядочные люди! Поверили нам! Ты знаешь, я, честно сказать, не рассчитывал.

– Да. Очень добрые люди.

Он взглянул на нее внимательно:

– С тобой что-то не так? Ты не рада?

– Живот схватило. Съела в городе бутерброд. Видно, масло попалось несвежее.

– Бедняжка! Иди, ложись. Я накормлю Мори и поиграю с ним, чтоб тебя не беспокоил.

Едва он вышел из спальни, Анна тут же вернулась в ванную и снова залезла под горячую струю. Грязь, мерзость. Я опоганена.

Я сойду с ума?

Несколько дней спустя, за завтраком, Джозеф снова долго и пристально всматривался в Анну. Потом с недоумением сказал:

– Я купил дом, думал, ты порадуешься. Ты рада?

– Рада. Очень.

Он погладил под столом ее руку:

– Послушай, ты не потому грустишь, что… что я не ласкаю тебя ночью? Я знаю, мы не были вместе уже несколько недель, но, когда волнуешься, не до того, правда? Виноваты мои заботы, с тобой это никак не связано.

Она зарделась. Ладони стали мокрыми. Боже мой, Боже мой…

– Я тебя смутил, да? Но мы не должны стесняться друг друга, мы муж и жена, это естественно…

– На этот раз вы совсем не так счастливы, – заметил доктор Арндт.

– На этот раз я совсем не так хорошо себя чувствую.

– Все беременности протекают по-разному. Носите с собой в сумке сладкое печеньице и ешьте почаще. Месяца через два все пройдет.

Мудрый, по-отечески заботливый доктор Арндт.

Джозеф купил новехонький «форд», модель Т, за триста шестьдесят долларов.

– Иначе нигде не поспею, надо крутиться, – объяснил он. – Мы с Малоуном должны отремонтировать и продать дом очень быстро. И вперед! На большой рынок недвижимости. Мы скоро так развернемся, вот увидишь! Малоуну я доверяю как самому себе. Честный и умный человек. Мы с ним все делаем вместе.

– Я рада.

– События всегда идут косяком, ты замечала? И плохие, и хорошие. Теперь вот и дом купили, и ребенок еще один будет. Заживем!

– Да.

– А с сентября я уже смогу частями отдавать долг. Я так прикинул: отдам мистеру Вернеру тысячу в первую же выплату. А вообще, как думаешь, может, мне пойти, поблагодарить его лично? Ведь он оказал услугу совершенно незнакомому человеку.

Анна похолодела.

– Такие люди, как он, всегда очень заняты. Достаточно написать письмо.

– Ты считаешь? Ладно, ты, наверно, права. Анна, тебе сегодня по-прежнему плохо?

– Да, ужасно тошнит.

– Может, сходишь к другому врачу?

– Нет-нет, это скоро пройдет.

С кем же поговорить, поделиться?.. Будь мама жива… Но разве я бы осмелилась рассказать матери такое? Боже упаси. Тогда кому? Раввину? С его женой мы, вместе с другими женщинами, ходим по утрам к мяснику и молочнику, она толкает перед собой коляску с очередным младенцем. Доктору Арндту? Он придет принимать роды, а Джозеф будет ждать в соседней комнате. Нет, никому не расскажешь.

Однажды к ней забежала Руфь. Решили прогуляться до реки: впереди Мори на трехколесном велосипеде, сзади они. Руфь болтала без умолку, перечисляя успехи своих детей. Гарри перескочил через класс, учится по-прежнему лучше всех. У Ирвина деловая голова, пойдет по стопам отца, будет помогать ему на фабрике. Но в семье непременно должны быть девочки, это такая радость, и как же хорошо, что они поступили в школу уже в городе, в приличном месте! Только Сесилечка слишком много весит: ест конфеты целыми днями – не остановишь…

Тяжелый влажный воздух давил точно ноша. Анна дышала с трудом.

– Ой, да ты еле идешь! – заметила вдруг Руфь.

– Нет-нет, все нормально. Послушай, Руфь, ты ведь всякое видела в жизни, я расскажу тебе сейчас одну очень печальную историю… Здесь, неподалеку живет девушка – кумушки судачат о ней с утра до вечера, – ну, в общем, у нее был роман, связь… Мне ее так жаль. Понимаешь, она замужем, и она думает… она знает, что отец ее ребенка – не муж… Представляешь, какой ужас!

– И ты ее жалеешь?! По-моему, она просто шлюха!

– Ну да, конечно, она совершила страшный грех… Но все-таки таких женщин можно пожалеть… Она, бедняжка, сделала ошибку, одну-единственную, а теперь… Я даже не знаю, чем ее утешить…

– Утешить?! Мой тебе совет, держись от нее подальше. Нам такие подруги ни к чему.

– Да она никакая не подруга… Но что с ней станется?

– Это совершенно не твоя забота! Что посеешь, то и пожнешь – пускай сама расхлебывает. Верно?

– Да, пожалуй, ты права.

Новое существо во чреве подрастало, шевелилось. Я должна любить его, мечтать о его появлении, равнодушно думала Анна. Но заставить себя не могла. Бедное, бедное дитя, оно живет во мне, кормится мною, а я его не хочу. Ночь напролет Анна лежала без сна. Пальцы Джозефа разжались – уснул; засыпая, он всегда держал ее за руку. Если б можно было рассказать ему, выплакаться, если б он мог помочь!

Если бы… Но нет, признаваться нельзя. Порой слова правды едва не срывались, и Анна в страхе сжимала губы еще крепче. Слова эти имели свой вкус. И форму, и цвет – кроваво-красные в черной кромешной тьме. Даже звук имели они: тот, которым прорежут, вспорют тишину комнаты.

Ужас пробегал по телу живой и колкий; волоски на руках в ознобе вставали дыбом.

Джозеф говорил:

– Интересно, как воспримет ребенка Мори? Мори, кого ты хочешь – братишку или сестренку? – И, не дожидаясь ответа, продолжал: – Туг, на углу, квартира освобождается. Пять комнат на втором этаже. Пора нам из этой ямы выбираться. А через годик-другой вообще заживем! Может, и на Вест-Энд-авеню переедем. Чем черт не шутит! По крайней мере, есть за что бороться, а? – Он подкидывал Мори повыше, ловил и, усадив к себе на плечо, спрашивал: – Как, сынок? Хочешь жить на Вест-Энд-авеню? Понравится тебе там?