Текст книги "Бессмертник"

Автор книги: Белва Плейн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 39 страниц)

Да и тесть мой тоже.

Узнай он об Ингрид, он бы испепелил меня, превратил в ничто. Его любовь безмерна, пока ты не преступил. Но преступившему прощения нет. Мое неверие прощается лишь потому, что я врач. Тео усмехнулся.

«Ты творишь святое дело», – частенько повторяет Джозеф.

Что ж, доля правды в его словах есть, и она велика – если трактовать «святость» пошире, чем чисто религиозное понятие. Тео отнял одну руку от руля, пошевелил пальцами внутри перчатки. Хрупкое переплетенье косточек. А сколько умения, искусства! Он гордился своей работой и в то же время робел перед ее чудодействием. Так что, возможно, слово «святое» не так уж далеко от истины.

Впрочем, любой труд свят. И тело человеческое, которое этот труд выполняет, воистину удивительный механизм! Спины, согнутые весь день под палящим солнцем на виноградниках; ноги танцовщика, напрягшиеся в прыжке; пальцы скрипача, летающие над струнами… Уникальный механизм. В худшем случае он скотоподобен. В лучшем – просто эгоистичен в поиске и удовлетворении плотских желаний.

А почему, собственно, это запретно и плохо? Если мы никому не причиняем боли и зла? Я ведь никому не причиняю зла, верно? Наш земной срок так краток, наши желания так скромны, грехи так малы. Надо жить в радости, пока живется, и безропотно умереть, когда подойдет твой час.

«Что бы ты хотела сделать в жизни? Чего добиться?» – спросил он однажды у Ингрид.

«Не знаю. И это прекрасно. Хочу просто жить и наслаждаться красотой жизни. Мне нравится моя работа. Нравится быть здоровой и молодой, и я постараюсь подольше не утратить здоровья и молодости. Мне нравятся музыка и вкусная еда. И ты. Ты мне очень нравишься, Тео».

«Я рад».

«Но владеть тобой, превращать тебя в собственность я не хочу, не бойся. Можешь уйти в любой момент, когда пожелаешь. Мне ведь тоже нужна свобода, я не люблю обязательств».

Потому-то он и не рвался прочь. Мудрая женщина! И – порочная, извращенная логика мужчин…

На развилке он затормозил, взглянул на карту. Так… По правой дороге еще пять миль, мимо универмага… Сердце застучало чуть быстрее – в ожидании, в предвкушении. Ни боли в этом стуке, ни тоски. Только радость. Машина потихоньку поползла вверх по склону. Дорога неукатанная, следов от колес мало. Значит, место выбрано удачно. Он подъехал к гостинице, стоявшей в окружении огромных разлапистых елей. А вот и юркий зеленый автомобиль. Опередила. И немудрено: гоняет, как черт.

Снег хороший: сухой, глубокий. И не слишком холодно. Если повезет, с утра, пожалуй, и солнышко выглянет. Но до утра еще далеко. А пока его ждут вкусная еда, огонь в камине, постель и веселая, сильная, умная и очень милая девушка.

Скудный свет падал из окна на ковер, на руки Айрис, на книгу, которая лежала, нераскрытая, у нее на коленях. Айрис просто сидела, глядя в окно – на снег и небо, на пасмурный февральский день. Дверь в комнату была открыта, но Анна все же постучала. Айрис обернулась.

– Привет, – бодро сказала Анна. – Я сегодня рано разделалась с покупками и решила прогуляться. Надо побольше двигаться.

Лучшего предлога для прихода к Айрис в столь неурочный, дополуденный час она не выдумала. А не прийти не могла, слишком встревожили ее телефонные разговоры последних дней. Самые обыденные, они били в набат: Айрис плохо, совсем плохо. Такого ровного, тусклого голоса Анна не слышала никогда.

– Садись. Есть хочешь?

– Нет, спасибо, я ненадолго. – Анна присела на самый краешек стула. С чего начать? О чем спросить? С Айрис всегда так трудно попасть в нужный тон, найти нужное слово.

– Если Нелли немедленно не выключит на кухне радио, – с отчаянием воскликнула вдруг Айрис, – я сойду с ума или разобью его вдребезги!

– Зря ты не поехала с Тео в Вермонт. Тебе надо сменить обстановку, отдохнуть. Когда женщина день и ночь привязана к детям, у нее рано или поздно сдают нервы. – Она говорит пустые, банальные истины. Вместо прямой, честной правды.

Айрис ничего не ответила. Анна тихонько произнесла:

– Айрис, послушай, в жизни настает момент, когда надо отбросить сдержанность, когда она только во вред. Я давно чувствую, что у тебя беда, только до сегодняшнего дня стеснялась спросить. Но теперь – к черту вежливость и такт. Я спрашиваю: что происходит?

Айрис подняла глаза. Пустые, мертвые глаза на безжизненном лице. И голос тоже пустой, бесстрастный.

– Иногда мне все равно: жить дальше или умереть. Вот и все, что происходит.

– Тео сделал что-то не так?

Айрис покачнулась, словно получила удар наотмашь. Губы дрогнули, скривились: вот-вот заплачет.

– Что сделал Тео? Ничего. Ровным счетом ничего. Просто ушел. Оставил меня. Бросил. Мы разошлись. Продолжаем жить в одном доме, но каждый сам по себе.

– Понятно. – Анна подбирала слова медленно, сейчас никак нельзя оступиться. – Ну а причину ты мне можешь сказать? Или сама не знаешь?

– Еще бы не знать! Все дело во мне. Я не гожусь ему в жены, не соответствую требованиям… На лыжах кататься не умею, цветом волос тоже не удалась – не блондинка; на рояле играю посредственно. И вообще я – посредственность. Точка.

«Этого я и боялась, – подумала Анна. – Это следовало предвидеть».

Айрис встала, зашагала взад-вперед по комнате. Потом снова села у стола, лицом к Анне.

– Мама… Мне стыдно спрашивать, но я все равно спрошу… Она была красива? Как на фотографии?

Анна попыталась уклониться от ответа:

– Я не видела никаких фотографий.

– Мама, ну пожалуйста. Скажи честно. Ведь ты же видела ее в Вене.

– Айрис, помилуй, я помню хорошенького, милого ребенка! Доченька, зачем ты так себя мучаешь?

– Не знаю. Не знаю.

Анна вспомнила, как когда-то, давным-давно, клялась себе, что не позволит своей нерожденной еще дочери вырасти беззащитной, беспомощной, неуверенной.

– Видишь! – воскликнула Айрис. – Видишь, во мне не осталось ни самоуважения, ни гордости. У меня мелкая, низкая душонка! Ревную к женщине, на чью долю выпали такие страдания, такая смерть! Хочу лишить ее единственного посмертного счастья: знать, что тот, кто ее любил, скорбит и по сей день! Мне так стыдно за эти мысли, за этот червь ревности и зависти! Я сама себе отвратительна! Я низкая, подлая, гадкая…

– Ты не низкая, не подлая и не гадкая. Этого в тебе нет и никогда не было. Но ты чересчур много размышляешь обо всем и о себе самой… – Господи, какие же подобрать слова? Ненатужные, утешительные, какие? – Немного ревновать вполне нормально. И чувствовать себя из-за этого немного виноватой – тоже нормально.

– Все не то! – прервала Айрис. – Ты ничего не поняла. Да этого и не понять, не испытав! Папа тебя боготворит, в его жизни никогда никого, кроме тебя, не было.

Анна на миг зажмурилась: ее разом пронзили и боль, и вина.

– Твой отец такой же мужчина, как все, – сдержанно отозвалась она. – Может, и у него есть тайны. Однако я себя не извожу попусту, будь уверена.

– Но ты твердо знаешь, что он не обретается в клубе среди смазливых девиц и не сидит полночи в кресле, оплакивая умершую. Я оказываюсь ненужной, лишней! Меня сбросили со счетов. И я не знаю, сколько еще смогу выдержать.

– Ты хочешь развестись?

Айрис посмотрела на нее долгим, невидящим взглядом.

– Хочу? Я бы рада хотеть. Но боюсь, развода я тоже не выдержу.

– Как я мечтаю тебе помочь!

– Помочь? Не надо было давать мне это идиотское цветочное имя! Айрис-ирис! Как в голову-то пришло? Почему ты решила, что мне подойдет такое светлое, радостное имечко? Или надеялась, что я вырасту похожей на тебя?

– Прости. Нам просто понравилось имя.

– О Боже! – Айрис ударила по столу добела сжатыми кулаками. И уронила на них голову.

Сколько страдания! Бедная девочка! Вся – открытая рана. Шейка сзади тонкая, беззащитная, словно у ребенка. Анна протянула было руку, но тут же испуганно отдернула.

О, я люблю ее, люблю… И все же – совсем иной любовью, чем Мори. Золотой мой мальчик. Какими же счастливыми были первые годы твоего детства. Мы гуляли по тротуару возле дома; мамаши сидели на раскладных стульчиках, вокруг возились малыши, тянули грузовички и поезда на веревочках; а ты был лучше всех и смеялся звонче всех. И волосы твои сияли словно золотой дождь. Одна старушка протянула руку, дотронулась до твоей головки. «Вундеркинд», – назвала она тебя. Чудо-ребенок.

А с Айрис все было иначе. Какое там счастье! Я не радовалась ни ее зачатию, ни ее рождению. Видит Бог, это была мука! И эта мука, эта безысходность, это неотступное чувство вины терзали ребенка еще в утробе. А потом я смотрела на нее, новорожденную, и искала на ее лице знак – да-да, как ни безумно это звучит! – искала знак, печать Божьего наказания. Ждала, что она окажется слабоумной, калекой, меченой… Что ж, она не калека и не слабоумная. Но несомненно, меченая. Бог отметил ее бледностью и робостью. Она, бедняжка, отважно ищет, борется за свое счастье, достигает его – но непременно что-то случается, и порыв злого, враждебного ветра сбивает ее с ног. Моя вина. Следовало научить ее быть сильной, защищенной. Вырастить ее в уверенности, что ее любят… Но я не смогла.

И все это уже в прошлом. Ее детство помнится совсем смутно: она росла, я пребывала в постоянной тревоге. Хотя никаких хлопот Айрис не доставляла. Никогда не шалила, не проказничала. Маленький мудрец.

Черт бы побрал этого Тео! Что он с ней сделал?! Наверное, выйди она замуж за того застенчивого коротышку-учителя, который отирался вокруг нее в годы войны, жизнь ее сложилась бы куда легче. Он бы ее всю жизнь на руках носил, она была бы для него королевой. Впрочем, все это пустое. Каждый мужчина, каждая женщина могут спросить себя, насколько иной была бы их жизнь с другим спутником. И наверняка спрашивают – хотя бы. единожды. Мимо нашего дома каждый день проходят очень пожилые седовласые супруги. Они гуляют в любую погоду, даже в дождь: в плащах-дождевиках. Щеки у женщины неизменно густо нарумянены, волосы перехвачены яркой лентой. Они держатся за руки, шагают в ногу и разговаривают. О чем? «Терпеть не могу болтовни», – часто повторяет Джозеф. Но эти люди всегда разговаривают, смеются, их лица всегда обращены друг к другу. Интересно, какой была бы я, выйди я замуж за человека, который хотел и умел со мной разговаривать? За Пола…

Айрис подняла голову, вытерла глаза.

– Скажи, ты бы захотела умереть, если б папа не сделал тебе предложение?

Господи, ну и вопросы!

– Нет. Ни один мужчина этого не стоит.

– Ну вот, теперь я точно знаю, что мы с тобой совершенно разные люди.

– Разумеется.

На полке над письменным столом – маленькая копия роденовского «Поцелуя». Странно. Прежде Анна ее в этой комнате не замечала. Она хороша для музея, но дома? Нагие любовники обнимаются на глазах у детей? Айрис, похоже, менее стыдлива, чем я. Я, например, не могу раздеваться перед Джозефом. Он смеется, а я ничего не могу с собой поделать. А Пола я не стыдилась, стояла перед ним обнаженная без всякого стыда…

Мысли плыли неспешно, точно облака; окутывали ее белесым туманом, и она терялась: куда двигаться? что говорить? как бы я чувствовала себя на месте Айрис? Должно быть, намного спокойнее, сдержаннее. Вся жизнь Айрис сосредоточена на Тео, он – центр. Центр, а не опора, не поддержка. Я только что сказала ей, что из-за мужчин не стоит умирать. И ни один не является исключением. В то же время я не раз представляла, что, потребуй какой-нибудь тиран в жертву мою жизнь или жизнь Джозефа, я бы не задумываясь сказала: «Берите мою!» А за Пола я бы отдала жизнь? Где он сейчас, что делает? Что бы он посоветовал своей дочери в такую тяжелую минуту?

Опять я о своем, о себе. А надо думать об Айрис.

– Поговори с Тео. Поговори напрямую, пробей выросшую между вами стену. Возможно, окажется, что он готов услышать тебя, готов что-то в себе изменить. – Анна заговорила быстрее, увереннее, ступив на торную тропу избитых истин. – Ведь прошло уже немало времени, а время, как известно, заживляет раны. Особенно если знаешь, что правда на твоей стороне. Единственная рана, которая не заживает никогда, – это зло, которое ты причинил другому.

– Что ты об этом знаешь? Какое зло ты причинила и кому?

– Я тоже человек. Людям свойственно ошибаться.

Помолчав, Айрис сказала:

– Мне кажется, я не причиняла Тео зла.

– Очень возможно. Но в силах ли ты забыть зло, которое он причинил тебе?

– Я даже не знаю, можно ли назвать это «злом». Просто я ему надоела. Он же не виноват, верно?

– И этого ты не знаешь наверняка. Девочка моя, я повторяю снова и снова: ты копаешь чересчур глубоко. Выдумываешь мотивы поведения, которых не было вовсе. Или преувеличиваешь их. Это у тебя с детства. Я еще тогда замечала, что ты склонна все усложнять.

– Да, ты постоянно за мной наблюдала. Смотрела мне в лицо пристально, выискивала что-то…

– Правда? Не помню. Но матери всегда вглядываются в лица детей. Разве нет?

– Ты смотрела иначе. Точно не узнавала, точно проверяла: кто же я такая.

Анна промолчала.

– Мама, ты знаешь, ктоя?

– Не понимаю…

– Я – белая ворона! Чужая всему и всем.

– Все мы в какой-то мере…

– Не говори глупостей, – оборвала ее Айрис. – У тебя столько подруг! Ты и пяти минут не останешься в одиночестве, если только сама не пожелаешь.

– Подруги? Смотря кого называть подругами. У меня множество очень милых приятельниц, но настоящих подруг – раз-два и обчелся. Ну, во-первых, Руфь. – Анна загнула палец. – Вита Уилмот. Еще я очень привязана к Мери Малоун. Потом есть Молли и Джин Беккер, и… вот и все! Айрис, нельзя требовать и ожидать от людей слишком многого. Они тебя наверняка разочаруют.

– В твоих устах это звучит довольно цинично.

– Ничуть. Это трезвый, здоровый реализм. Нельзя ждать слишком многого.

– Я уже вообще ничего не жду, – уныло проговорила Айрис.

– Прекрати! Ты молодая женщина! Надо смелее смотреть в будущее. И думать о хорошем.

Господи, я словно читаю проповедь или лекцию на тему «Как находить общий язык с ближними». Но я и вправду не знаю, что ей сказать.

Позвонили в дверь, Айрис вскинулась:

– Дети пришли обедать. Видно, что я плакала?

– Не волнуйся, не заметно.

Они слишком малы и не обратят внимание на изможденное лицо, мятые юбку и блузку. Анна вздохнула:

– Ну, я побежала. Мне еще сегодня в парикмахерскую. Кстати, тебя записать?

– Мама, ты очень тактична. Я знаю, что выгляжу ужасно, но меня это нисколько не волнует.

– Так, значит, я тебе вовсе не помогла? Я очень хотела…

– Я поняла, мама, и спасибо тебе за это. Но мне уже ничто не поможет. Повторяю: если б не дети, я бы предпочла умереть.

– Вы неважно себя чувствуете, миссис Фридман?

Она уже много лет стрижется у Энтони, а он по-прежнему молод, во внуки ей годится.

– Голова побаливает, Энтони. Поэтому я неразговорчива.

Она прикрыла глаза, но вскоре открыла снова. У мастера напротив закапризничала клиентка – увешанная побрякушками, миловидная, но уже стареющая дама. Она выпятила пухлую нижнюю губку, ярко-коралловую, похожую на колбаску из крабов и криля.

– Здесь, у виска, надо поднять повыше, слышите, Лео? Вот сюда, за ухо.

Терпеливый Лео покорно сдвинул прядь на три миллиметра вверх. Анна наблюдала за представлением. Эта суетливая женщина действовала на нее успокаивающе. Она вертелась перед зеркалом и так, и эдак, вглядывалась в свое отражение, словно удав, который вот-вот проглотит кролика. Ее ужимки отвлекали Анну от собственных беспорядочных и горестных мыслей.

Другая женщина выбралась из-под сушильного колпака и подошла к «коралловой губке».

– Вы удачно съездили? Хорошо покатались?

– Великолепно. И с погодой повезло. Дети были в полном восторге. Мы забрались в этот раз в совершеннейшую глушь. Ни одного знакомого лица! Ах нет, одного знакомого мы все-таки встретили: хирурга, доктора Штерна. И больше никого.

– Там был Тео Штерн? С кем? Уж не с любовницей ли?

– Я-то его впервые в жизни увидела. Это знакомый Джерри. А у него есть любовница?

– Конечно! Уже очень давно. Люди почему-то считают, что никто не прознает, что им все сойдет с рук. Наивно! Я, например, знаю об этой связи уже тысячу лет. Мой сын Брюс живет в Нью-Йорке на одном этаже с этой шведкой. Шикарная девица, высокая, ноги длинные, чуть не от шеи растут. Однажды мы заходили к Брюсу – переодеться, чтобы идти в театр, – и встретили Штерна. Я его сразу узнала, мы же состоим в одном клубе. Он там раньше часто бывал и жену приводил – невзрачную такую пигалицу. Короче, встретили мы его, и я ничего плохого не заподозрила. Но недели через две мы столкнулись с ним снова, и я спросила Брюса, что делает в их доме Тео Штерн. И Брюс ответил: «К любовнице ходит. Каждый вторник».

– Погоди, какая она? Высокая блондинка? Шведка?

– Да-да, я ее однажды видела. Волосы зачесаны на одну сторону. Кто раз увидел, уже не забудет.

– Господи! Она-то с ним и была! А он притворялся, будто только что с ней познакомился! Вот Джерри удивится!

Энтони положил расческу, прошел в другой конец зала. Голоса тут же стихли.

– Вы сказали им, кто я, – проговорила Анна, когда он вернулся.

– Нет, просто попросил сменить тему. Извините, миссис Фридман. Грязные, гнусные сплетни.

На улице за это время поднялся ветер, пока не сильный, но таивший угрозу бури, шторма, урагана; он как нельзя лучше подходил к настроению Анны. Злость на балаболку, раскрывшую то, что Анна не желалазнать, мешалась в ней со страхом. Однако – несмотря на страх – надо действовать. Иного выхода теперь нет.

Ветер все усиливался. Под сбивающими с ног порывами она с трудом добралась до дверей дома. Дом был ее защитником в любую непогоду. Какие бы бури, штормы, ураганы ни бушевали вокруг, здесь ее окружали книги в неярких, умиротворяющих обложках; на полированном столике стояла ваза с желтыми розами. Анна окинула взглядом все эти знакомые, родные предметы и, возможно, впервые почувствовала, что стены – никакая не защита, что ее оплот может рухнуть в любую минуту, точно карточный домик, что ему не устоять под натиском враждебного мира.

«Я должна за нее бороться, – с ужасом поняла Анна. – Я должна ее спасти».

Интерьер для рекламного проспекта. Чучело журавля, большой чугунный котел над очагом. В углу примитивный ткацкий станок, на нем – начатый кусок грубого сукна. Тешащий глаз обман. Но огонь в очаге играет самый настоящий, и вино тоже не подделка. С мороза кожу приятно покалывает – от тепла и нетерпения. Ну, где же она в конце концов? Женщины всегда одеваются Бог весть сколько.

– Штерн? Старина, какими судьбами? Я думал, никто, кроме меня, не слыхивал об этой дыре!

– Привет, Нелсон! – Тео поднялся, познакомился с женой коллеги.

Вот неудача! Прежде, выбираясь с Ингрид на люди, он никогда не встречал знакомых. И вот пожалуйста! Да еще не кто иной, как Джерри Нелсон из отделения патологии.

– Ты с семьей?

– Нет, выбрался один на пару деньков. Жена решила, что мне надо отдохнуть, – ответил Тео.

– А мы с дочками. Подсаживайся к нам, не сиди как сыч.

– Спасибо, но… утром я познакомился на горе с девушкой… по-моему, она учительница, – и пригласил ее пообедать вместе. Чтобы не сидеть одному. Теперь неудобно… Даже не знаю, что делать.

– И ее бери с собой. На шестерых места хватит.

– Что ж, спасибо. А вот и она.

Ингрид спускалась по лестнице. Зачесанные набок волосы бронзовели на фоне ярко-лимонной кофты. И не было человека, который не проводил бы ее взглядом. Она направилась прямо к Тео.

– Ну, вот и я! Ты, верно, заждался?

– Знакомьтесь: доктор и миссис Нелсон, – произнес Тео. – Мисс… простите, я плохо запоминаю фамилии… мисс Ионсен, верно?

– Иоханнес. – Она мгновенно приняла подачу. – Здравствуйте. Очень приятно.

– Мисс Иоханнес из Норвегии, превосходная лыжница. Завтра увидите на горе. Настоящее искусство!

– Я позвал вашего нового знакомца Штерна с нами обедать. Давайте сядем все вместе. Мы с женой собираемся летом в круиз по северным морям. Может, подскажете нам, что стоит посмотреть в Норвегии?

– Большое спасибо, но я заказала столик и не хотела бы отменять заказ, – ответила Ингрид, глядя на Тео.

Он смутился и тут же рассердился на себя за это смущение.

– Вы уж простите… – начал он, намереваясь обратиться к Нелсону.

– Ничего страшного, – мило и холодно проговорила Ингрид. – Садитесь с друзьями, доктор Штерн, я вас вполне понимаю.

Она прошла в дальний угол зала, к столику, накрытому на двоих. Он видел, что она в ярости.

Нелсон шепнул ему на ухо:

– А ты не промах! Только погляди, какая фигура у этой крошки!

Тео предпочел промолчать.

К счастью, за столом от него не требовалось поддерживать беседу. Миссис Нелсон была из тех, чей монолог длится весь вечер. Обыкновенно Тео не выносил светской болтовни – о ресторанах, магазинах, путешествиях, – но сегодня был благодарен за возможность просто жевать, глотать и ожидать избавления от Нелсонов. Их дочки вознамерились послушать певца из нью-йоркского ночного клуба, которого невесть каким ветром занесло в эти края. Они настойчиво зазывали и Тео, но он сослался на усталость и, едва Нелсоны скрылись из виду, поднялся в комнату Ингрид.

Она читала в постели. Он сразу понял, что его в постель не пригласят.

– Прости, – начал он, – я не сумел найти другого выхода из положения. Этот человек – первый трепач во всей больнице. И к тому же живет неподалеку от меня. – Он развел руками. – Ну что я мог поделать?

Она не ответила. А он, рассердившись, перешел в наступление:

– Ты, между прочим, преспокойно могла бы согласиться. Пообедали бы все вместе. Ничего обидного я тут не вижу.

Она отложила книгу:

– Обидного? Болван! Да меня в жизни так не оскорбляли, как ты сегодня!

Он искренне поразился:

– Сегодня? Этим?

– Сегодня. Этим.

Он присел на кровать.

– Объясни, что тебя обидело? – спросил он мягко.

– Еще обиднее, что требуются объяснения.

– Но я действительно растерян. Ты меня достаточно знаешь, чтобы понимать: единственное правило моей жизни – не причинять боли. Мне довелось увидеть столько боли и ран! Бог свидетель, я не хочу их множить!

– Красивые слова, – с горечью сказала Ингрид. – Очень красивые. Я слышала их от тебя множество раз. «У меня одна вера, одна религия: не причинять боли ближнему», – так ты, кажется, говоришь? И еще любимая фраза: «Мы – точно насекомые, мошки. Нас сдует – никто не заметит». Поэтому ты веришь в смех, в ежедневные радости и взаимную доброту. Ты, Тео, просто златоуст! Приятно послушать!

Она откровенно издевалась.

– Может, все-таки объяснишь, в чем дело?

– Дело в том, что все кончено. Между нами все кончено.

– Ты шутишь? Что я сделал?

– Важнее то, чего ты несделал. Мне уже давно многое претит, только я сдерживалась. А сегодняшний эпизод попросту вытащил все на поверхность.

– Напрасно ты не говорила, что тебя гложет.

– Возможно. Но все было на уровне ощущений, и я старалась терпеть, надеялась, что этот недобрый осадок растворится, уйдет. Или в нашей с тобой жизни что-нибудь изменится. Но сегодня, когда я была вынуждена таиться от этих людишек, мне стало так противно. Словно я – мразь. Ты меня стыдишься! Я для тебя недостаточно хороша! Ты не посмел признаться, что мы знакомы!

– Ингрид! Помилуй! Что за выражения? «Мразь», «стыдишься»! Ты же прекрасно знаешь, что причина тут одна: я женат и не могу…

– Вот именно! Ей не надо ни от кого прятаться, а мне надо!

Тео воздел руки к небу:

– Но ты с самого начала знала, как обстоит дело. Сама же говорила, что хочешь остаться свободной, что избегаешь сильных чувств и привязанностей…

– Сильных чувств? Ах, простите, вас потревожили! Заставили что-то почувствовать!

– Нет, разумеется, я чувствую… Ну, ты же поняла, о чем я! О чем мы договорились с самого начала! Чтобы не было этих цепей, этих пут, когда нельзя шевельнуть ни рукой, ни ногой. – Он встал и посмотрел на нее, окончательно растерянный и подавленный.

Она не отвечала.

– Ведь мы об этом договаривались, мы понимаем друг друга? – повторил он.

– Наверное, я не права, – сказала она неожиданно тихим, несчастным голосом. – Ты высказывался вполне определенно. Да и я тоже.

– Ну, так в чем же дело?

– В том, что в последнее время я, похоже, захотела сильных чувств и привязанностей. Да-да, я хочу привязаться, чтобы – как ты выражаешься – не шевельнуть ни рукой, ни ногой. Для меня самой это неожиданно, но так оно и есть.

Он не знал, что ответить.

– Мне тридцать четыре года, – продолжила она. – И я хочу, чтобы рядом был человек, который принадлежит мне безраздельно. И на улице, и в ресторане, и дома, и в постели… Мой человек. А не взятый напрокат у другой женщины.

Он вдруг расхохотался.

– Какого черта? Что тут смешного? – сердито спросила она.

– Прости. Я не над тобой. Просто… просто все вы одинаковы! С какой стати ты вдруг окажешься исключением?

Ингрид слабо улыбнулась, но в глазах у нее блеснули слезы. Она достала сигарету, закурила и взглянула вверх на стоявшего перед ней Тео.

– Ну так что, Тео? Что будем делать?

– Не знаю. Мне очень нравилось, как мы жили до сих пор, и я буду счастлив, если это продлится.

– Ты не оставишь Айрис? Тео, если ты скажешь «да», я сойду с ума от радости. Если «нет» – это конец, тупик. Понимаешь?

Он отошел от кровати, встал у окна. В тяжелые, поворотные минуты жизни его всегда тянет на простор, прочь от давящих стен. Если нельзя выйти – надо хотя бы выглянуть, бросить взгляд на открытое пространство. Под фонарем, что освещал гостиничный подъезд, кружились снежинки. Круженье завораживало; казалось, снежинки летят не вниз, а вверх. Он знал, что это зрительный обман, но все-таки они медленно и неумолимо летели вверх.

Такой день – день выбора и решений – тоже наступает неумолимо. Все со временем усложняется, ничто не длится в своей первозданной и чудесной простоте. Ни супружество, ни… Он вздохнул. Комнату за его спиной заполнял сладковатый сигаретный дым. Тео обернулся. Ингрид по-прежнему лежала на кровати, скрестив ноги, с сигаретой в руке. Такая печальная… Его тоже охватила глубокая, безмерная печаль.

– Я не могу оставить Айрис, – тихо произнес он. – Не знаю, что будет с нами дальше, но сейчас я к этому не готов.

– А когда-нибудь будешь готов?

– Не знаю.

Он взял ее за руку – вялую, безответную руку. По ее щеке прокатилась огромная блестящая слеза. Она отвернулась. Он почувствовал, что к его глазам тоже подступают слезы. Ну почему, почему женщины всегда заставляют мужчин страдать?

– Милая Ингрид… Тебе предстоит покорить весь мир, – проговорил он. – Да благословит тебя Бог.

Тео сидел за письменным столом. На стене за его спиной висели дипломы и фотографии Айрис с детьми. «Красив как дьявол, – подумала Анна. – Так говорили во времена моей молодости. Волосы чуть тронуты сединой, фигура гибкая, поджарая – благодаря лыжам и теннису. Дьявольски красив».

Он удивленно поднялся:

– Родная теща? Что привело вас сюда? Вы слишком хороши, чтобы думать о подтяжке лица!

– Спасибо. На этот раз я, во всяком случае, пришла не за этим. Ты доволен поездкой? По-моему, ты слишком быстро вернулся.

– Снег был слишком рыхлый, толком не покатаешься.

Ее привели сюда злость и гнев. Они придали ей отваги, но теперь, в этом кабинете, отвага сменилась страхом. С чего начать? Однако ей помог сам Тео.

– Вероятно, вы пришли не за тем, чтобы справиться о моем отдыхе?

– Ты прав. – Она вздохнула. – Я вчера была в парикмахерской…

Он вздернул брови и вежливо ждал продолжения.

Анна посмотрела в окно. На коробке кондиционера сидел голубь. Она взялась за непосильную задачу. Но другого выхода нет.

– Ты слышал, должно быть, что парикмахерская – это рассадник сплетен?

Он выпрямился и замер.

– Так вот… Я узнала там нечто, о чем предпочла бы не знать вовсе… Тео, ты ездил в Вермонт не один. У тебя в Нью-Йорке есть… ну, скажем так: связь.

– Вот как?

– Люди, разные люди в разное время встречали тебя с… дамой. Высокой блондинкой. Если не врут. Если врут, прости.

– Они не врут.

– Прости. Я очень надеялась, что это неправда.

– Я мог настаивать, убеждать вас, что это ложь, но выяснить правду труда не составит. Кроме того, я презирал бы себя за вранье. – Он чиркнул спичкой, поднес ее к трубке. Его пальцы заметно дрожали.

– Это все, что ты скажешь, Тео?

– А что тут говорить? Что не я первый, не я последний? Что любовниц имеют двое из троих мужчин? Я не стану оправдываться. Скажу только, что особой гордости все-таки не испытываю.

Он резко отодвинул стул. Поднялся. Подошел к окну, где снаружи, на кондиционере, прихорашивался голубок. Встал спиной к Анне.

– Признаюсь, в прошлом году, после всей этой истории, я немного помешался. И Айрис не смогла с этим справиться. Я ее не виню, хотя… Нет, не знаю. Наверно, не виню. Короче, все нарастало точно снежный ком и покатилось вниз, неудержимо, до самого дна…

– Некий ком и некое дно, – сухо произнесла Анна.

– А потом я встретил эту девушку, как раз тогда, когда между нами уже…

– Меня заботит только Айрис. Я не желаю слышать ни о ком другом.

– Позвольте, я скажу лишь одно. Ведь наверняка вам интересно услышать, что между мной и той девушкой все кончено.

– Когда это произошло?

– Позавчера. Покончено бесповоротно.

– Слава Богу… Узнай об этой истории Джозеф, он бы тебя убил.

– Вы ему расскажете?

– Разумеется, нет. Не из-за тебя. Ради него. И ради Айрис.

– А вы? У вас нет желания меня убить?

Анна помедлила с ответом.

– Я не вправе судить. Полагаю, люди поступают так, как предопределено.

Тео обернулся, пристально на нее посмотрел:

– Довольно смелая мысль для человека вашего поколения.

– Возможно. Но как бы то ни было, Тео, я не позволю тебе погубить мою дочь.

– Мама! Неужели вы думаете, что я хочу ее погубить? Эта… связь абсолютно не… Ну ладно, об этом я больше не говорю, раз вы не хотите слушать. Но скажу иначе: Айрис мне очень дорога. Полагаю, вы не поймете…

– Отчего же? Пойму. Хочешь верь, хочешь нет, но – пойму. Проблема в другом: тебя не понимает сама Айрис.

– Вы с ней говорили?

– Да. И тоже позавчера.

– Она рассказала, что мы давно уже не… не живем как супруги? Она убрала из спальни двойную кровать…

Анна зарделась. Слишком интимной показалась ей эта подробность, да еще из уст мужчины. И она ответила с вызовом:

– Что ж, Айрис совершила ошибку. Но женщина не сделает это без причины. Пускай надуманной, неоправданной, но – причины! Ты слишком долго ходил как призрак, как мертвец. Во всяком случае, Айрис столько выдержать не могла. А ты еще принялся топить свои горести в клубном угаре. Я тебя не виню, но конец-то этому когда-нибудь будет? Айрис живой человек. Ей надо проживать свою жизнь, а не мучиться твоими воспоминаниями. – На глазах у Анны выступили слезы. Она зажмурилась, сморгнула. – Некоторым женщинам все нипочем, они выдержат все и не сломаются, не согнутся. Но это не про Айрис. Умоляю тебя, Тео, пойми: ее не переделаешь! И сама она не способна с собой совладать. Так повелось с детства. Она всегда считала себя некрасивой, всегда ценила себя очень низко. Теперь она считает, что недостойна тебя, не подходит тебе в жены. Думает, ты жалеешь, что женился. Тео, она гибнет! Ее надо спасать. Я делаю и буду делать все, что в моих силах, и все же помочь ей можешь только ты. Ты один.