Текст книги "Жизнь и судьба: Воспоминания"

Автор книги: Аза Тахо-Годи

С настоящими художниками я тоже знакома. Целое событие – приезд Е. Е. Лансере к нам домой с портретом мамы. Не все же нам только изучать иллюстрации к «Хаджи-Мурату», и на живого художника не мешает посмотреть. Но Лансере – это давняя привязанность.

А есть и молодой блондин, красивый, изящный, живой (корни французские) Ростислав Николаевич Барто [81]81
  Р. Н. Барто (род. 1902) – учился во Вхутемасе у А. Шевченко (1882–1948). Входил в 1920-е годы в группу «Бытие». Спасибо за эти сведения Елене Тахо-Годи. От себя добавлю, что Александр Шевченко учился в Париже, испытал влияние Сезанна и вместе с тем русской иконописи. Основал «Цех живописцев». Агния Барто, известная детская писательница, – жена родственника Р. Барто.


[Закрыть]. У него черноволосая жена швейцарка, Люция Августовна, и дочь, моя ровесница. Это милое семейство бывает у нас, или мы встречаемся у общих друзей.

Однажды мы с отцом и Ростиславом Николаевичем посетили по его приглашению выставку художников на Кузнецком Мосту. Сам Ростислав Николаевич в 1930-е годы считался формалистом, а художники этой выставки преодолевали формализм. Народу собралось довольно много, трудно было мне, девочке, что-либо понять, но я обратила внимание на три картины, висящие рядом, на одной стене, очень характерные. Две из них – копии. Одна копия известного небольшого полотна Леонардо «Мадонна Литта» (подлинник ее находится в Эрмитаже). Я знала его по альбомной открытке. Эту прелестную мадонну называли еще «Мадонной Бенуа». Я тогда этих тонкостей не знала. Так приятно было смотреть на эту картину, какая хорошая копия! А что же тогда сам подлинник?! Рядом висела тоже любопытная копия, «Черный квадрат» Малевича. Ну и ну, и что же это такое? Квадрат как квадрат. Я опять-таки не имела никакого представления о супрематизме и квадратах другого цвета. Такую копию и любой из нас мог нарисовать. Рядом для полного удовольствия висело нечто коричнево-зелено-черное. Называлась эта гадость просто: «Чаква. Сбор чая». Видимо, художник решил откликнуться на зов современности и представил трудовой процесс. Женщины в черном (то ли Абхазия, то ли Грузия) на чайных плантациях. Видно, очень тяжело и жарко бедным сборщицам чайного листа.

На всю жизнь запомнила я эту показательную развеску картин. Зачем все это? То ли устроители стремились показать какие-то исторические пути живописи на отдельных образцах, то ли противопоставить безыдейности квадрата и могучего, но идеологически неясного Леонардо трудовой коллектив социалистического общества.

Не знаю, что думал мой отец. Картин самого Ростислава Николаевича я совсем не запомнила. Может быть, их там и не было. Знаю только, что он считался формалистом, а с такими боролись. Но, видимо, отец что-то посоветовал Ростиславу Николаевичу, направив его кисть на дагестанские пейзажи и мотивы.

Ростислав Николаевич отправился в нагорный Дагестан, писал там этюды на пленэре и привез нам в подарок очень симпатичную, слегка напоминающую японцев «Ветку цветущей яблони» и уступами поднимающийся среди тополей родной аул отца Урахи. Не утерпел и отдал дань современности: в скудной тени деревьев сидит горец в папахе и читает газету. Забавно.

Вскоре Ростислав Николаевич написал маслом большой поясной портрет отца. Портрет висел в кабинете папы и нам совсем не нравился – уж очень мрачные краски и какой-то внешний. Куда делся портрет – не знаю. А цветущая бело-розовая ветка и домики горного аула висят у нас на Арбате вместе с зарисовками ингушских башен, подаренных археологом Щеблыкиным Леониду Петровичу Семенову. И недалеко от них совсем неплохо смотрится старинная темно-зеленая арабская настенная тарелочка из нашего давнего московского дома.

Пути наши с Р. Н. Барто перекрестились через многие годы, как иногда бывает. У нас на Арбате неожиданно возник университетский приятель А. Ф. Лосева, профессор-юрист Петр Николаевич Галанза, известный в ученых кругах Московского университета, обладатель огромной шестикомнатной квартиры в главном корпусе МГУ им. Ломоносова. Он одаривал Алексея Федоровича и меня своими книгами, однажды к новогоднему вечеру попросил разрешения привести своего друга. Этим другом оказался Р. Н. Барто. Неудобно мне было расспрашивать Ростислава Николаевича о его художнической карьере и семейных делах. С ним была некая дама, которую потом мы никогда не встречали. О прежней семье – ни слова. Эта встреча состоялась в начале 1960-х годов. С Петром Николаевичем мы время от времени виделись. Он занят был своими учеными статьями и птицами, которые обитали в одной из комнат огромной квартиры. Супруга Петра Николаевича умерла, жил он с дочерью, прекрасной пианисткой, но сам чувствовал себя одиноким и, как часто бывает у талантливых людей, стал выпивать – только водку, холодную, держал в снегу, хотя были холодильники. Все это навевало грустные мысли, встречи прекратились, пошел слух, что Петра Николаевича не стало.

И вот опять через много лет княгиня Кира Георгиевна Волконская [82]82
  Кира Георгиевна Волконская, урожд. Петкевич (1911–1995), жена князя Михаила Петровича Волконского (1891–1916). Занимает место в XI поколении рода Ломоносова и его потомков. См.: М. В. Ломоносов / Русский Mip в лицах. М.: Русский Mip, 2004. С. 26.


[Закрыть](с Кирой Георгиевной, чтобы не забыть французский, я занималась языком в 1970-е годы) устроила нам общую встречу с Ростиславом Николаевичем Барто, своим давним знакомым. Мы с Кирой Георгиевной приехали к Ростиславу Николаевичу, и оказалось, что он муж дочери Петра Николаевича Галанзы. Вечер прошел прекрасно. Лариса Петровна играла нам Скрябина, Ростислав Николаевич угощал своими картинами. Он – художник-портретист, график. Портреты, которые он демонстрировал, оставили впечатление чего-то интересного, но не запоминающегося, как бы мимолетного, над чем не задумаешься. Он увлекается птицами, и те щебечут в одной из комнат, как и раньше. Он член Московского союза художников, все такой же изящный, красивый, любезный. А через два года, в 1974 году, Ростислав Николаевич скончался. На память о «позднем» Барто у меня прекрасная автолитография гравюры «Море», рисунок цветущей вербы и пригласительный билет в клуб станковой графики МОСХ’а на вечер художника Р. Н. Барто. Все в тот же Дом художника, Кузнецкий Мост, 11. 27 января 1972 года в 19 ч. 30 м. Печально.

Но если есть археология, балет, книги, стихи, журнал, повести, дневники, художники и писатели, то где же музыка? Как же без музыки?

Палисандровое пианино отдали в музтехникум при отъезде в Москву. А здесь, говорят, купить не так просто. Мама не уверена, что можно найти хороший инструмент, вроде Блютнера и Беккера. Это на ее памяти хорошие инструменты, уже к Рённшу (такой рояль у моей подруги Туей) мама относится с недоверием. К тому же в нашу квартиру – только пианино. И тут отцу приходит в голову: а почему бы не посоветоваться со старым добрым другом еще по Дагестану, Яковом Васильевичем Коробовым? После революции он жил в Москве, у него деловые связи с Ленинградом, и он там даже чуть ли не директор фабрики музыкальных инструментов. И вот в один прекрасный день 1933 года в нашу квартиру на пятом этаже без всяких лифтов втаскивают блестящий черным лаком инструмент. Для него уже приготовлено удобное место. Открываю с трепетом крышку и сразу огорчаюсь. Да это «Красный Октябрь» – стоило ли везти из Ленинграда? Но Яков Васильевич разъясняет, что это самый настоящий Беккер [83]83
  В 1924 году в Ленинграде на основе фабрики Беккера, национализированной в 1918 году, открыли «Красный Октябрь».


[Закрыть]. Сохранились запасы дореволюционной фирмы музыкальных инструментов Беккера. Теперь их облекают в новую оболочку и ставят штамп «Красного Октября». Зовем специалистов, проверяем. В один голос говорят – инструмент звучный, сочный, тон хороший, все в порядке. Надо сказать, что Яков Васильевич – человек подлинного благородства. Когда мы остались без отца и нас стали сторониться, он навещал маму и помогал, чем мог.

По совету Эльвиры Целлер (училась в консерватории) и соседки с первого этажа Ларисы Веремеевой (училась у хорошего преподавателя) приглашаем Елену Васильевну Каменцеву. Она приезжает из Раменского, а это Казанская дорога, ехать больше часа. Пройдут годы, и мы будем с Алексеем Федоровичем жить летом у станции Отдых, сравнительно недалеко от Раменского.

Я встретила фамилию Елены Васильевны совершенно неожиданно в 1963 году, когда любимый ученик Алексея Федоровича по консерватории, профессор Сергей Сергеевич Скребков, принес нам в подарок от своей семьи небольшую интересную книжку – Е. А. Бекман-Щербина «Воспоминания».

Елена Александровна (1882–1951) была замечательной пианисткой выступала в концертах вместе с крупнейшими музыкантами, такими как Иосиф Гофман или Скрябин, который считал, что Елена Александровна лучше всех исполняет его произведения. Училась у известных учителей в консерватории, у Н. С. Зверева, П. А. Пабста, В. И. Сафонова. Она родилась в семье Александра Лукича Каменцева, потеряла мать через несколько дней после своего рождения и воспитывалась в доме тетки, сестры матери, бывшей замужем за Евгением Николаевичем Щербиной, чью фамилию Елена Александровна носила всю жизнь [84]84
  Леонид Карлович Бекман (1871–1939) – муж Елены Александровны, кандидат естественных наук, страстный любитель музыки, автор всем хорошо знакомой детской песенки «В лесу родилась елочка».


[Закрыть]. Жена Сергея Сергеевича Скребкова – дочь Елены Александровны Бекман-Щербины, искусствовед и музыкант, дочь Марина, почти моя ровесница, теперь уже консерваторский профессор. Так я сделала заключение, что Елена Васильевна Каменцева – родственница пианистки Бекман-Щербины по отцу. Именно теперь я понимаю, почему с таким уважением относились к моей учительнице музыки очень строгие сестры Гнесины – Елена, Ольга и Евгения Фабиановны.

У меня, когда я начинала, не было особенно больших музыкальных способностей, ни безупречного слуха, ни хорошей техники, ни обширной музыкальной памяти. У меня были свои преимущества – невероятный энтузиазм, музыкальность, чувство ритма, терпение и работоспособность. Поэтому я быстро одолевала разные степени трудности, хотя стала поздно играть, в одиннадцать лет, а по-настоящему, с педагогом, закончила уже к пятнадцати, вот и все. Папе нравилось, что я так преданно занимаюсь музыкой, и он сразу же купил мне «Песни без слов» Мендельсона.

Елене Васильевне тоже нравилось мое горение. Она всячески меня поощряла и возила на отчет к Ольге Фабиановне Гнесиной. Запомнила я эти лихорадочные поездки: дрожь пробирает, когда ступаешь по стертым ступенькам особняка, одного из двух стоящих рядом на Собачьей площадке, и с трудом открываешь тяжелую дверь, обшитую для тепла каким-то войлоком. Строгая, мужеподобная, холодная Ольга Фабиановна в холодноватой комнате, где огромная кафельная печь, два рояля и робко исчезающие ученики при нашем появлении. Страх сковывает, но Елена Васильевна – сама доброта, и Ольга Фабиановна в конце концов принимает отчет и похваливает милостиво. Думаю, что скорее из уважения к Елене Васильевне, чем к моим способностям. Во всяком случае, к пятнадцати годам осилила «Патетическую» и «Лунную» сонаты Бетховена и некоторые полонезы Шопена.

Правда, потом, после семейной катастрофы (пианино мама успела переправить во Владикавказ), мне уже было не до систематической работы. Зато больших успехов добилась моя маленькая сестра, учившаяся у лучшего педагога Владикавказа Зинаиды Ивановны Долбежевой (жила в собственном доме у лютеранской кирхи, дочь известного археолога). Даже А. Ф. Лосев, приехав во Владикавказ, одобрил игру Миночки, когда она по вечерам услаждала его трудным Скрябиным. А когда я возобновила игру (Алексей Федорович купил мне с помощью С. С. Скребкова роскошный «Бехштейн»), то Алексей Федорович очень внимательно и критически следил за моей игрой и делал бесконечные замечания – слух у него был абсолютный (все-таки не просто философ, но и скрипач) и вкус безупречный. Недаром десять лет профессор Московской консерватории по эстетике.

Наша достаточно размеренная жизнь нарушалась иной раз болезнями, особенно в раннем возрасте. Если это были легкий грипп или какое-то недомогание, болеть даже приятно. Лежишь себе и рассматриваешь эрмитажные открытки или французские и немецкие журналы от дяди Влада – оттуда узнаю о новых парижских модах и модных певицах, например, Мистенгет. До сих пор сохранился немецкий журнал под названием «Unu» («Филин»), Интереснее всего альбом персидских миниатюр, привезенный от И. А. Орбели отцом из Ленинграда после какого-то международного конгресса. Потом, уже студенткой, от руки переписывая стихи Гумилева о персидской миниатюре, я всегда вспоминала эти любимые с детства волшебные краски. Но если бывало плохо, то вызывали из Кремлевской больницы (на углу Воздвиженки и Шереметевского переулка) доктора.

Для детей был симпатичный седой, с бородкой, доктор Герман. Он считал пульс, поглядывая на большие золотые часы, и по окончании визита вручал пациенту обязательную конфетку. Для взрослых был молодой черноволосый доктор Флакс, а еще серьезнее, для папы, – доктор Слободяник. По его имени даже назывались капли – их продавали в Кремлевской аптеке, а от чего они – от сердца или от насморка – не помню. Скорее всего, от насморка. Ну а если дела совсем плохи, тогда больница или домашний карантин.

Так однажды попадаю я со скарлатиной в замечательную больницу, не знаю, где она помещалась. Помню только прекрасный сад, огромное окно. Его открывают, проветривая палату, где нас, девочек, несколько человек.

В больнице я целый месяц, очень радостный. Болезнь легкая, каждый день приносят из дома подарки – книги, игрушки и вкусные сладости. Иной раз мама приходит под окно и я ее вижу. Вот уж не думала, что так весело в больнице. Все время во что-то играем, рассказываем страшные истории и распеваем. Почему-то поем заунывную странную «Песнь китайца»: «Солнце юла и миюла (всходит и заходит), ченго фанго пушанго (а в тюрьме моей темно), Караула юла-юла стережет мое окно. Стерегите, как хотите, я и так не убегу. Мне б хотелось бы на волю, да я цепи не порву». При чем тут китаец, до сих пор не понимаю.

Когда вернулась домой, с удовольствием прочитала книгу китайского писателя Дэн-Ши-Хуа (приехал в СССР, увлеченный социализмом) о его детстве и выучила песенку о том, как прилетает первая пара гусей и вторая пара гусей. Завораживало необычное звучание слов:

 
Ир ды о                Гапо пудзы
Эр ды о                Ю чжао фань
Фю най                  Яо цзы сьяхо
Фи най                   Шуэй я тань.
Тье гапо
 

До сих пор помню, а перевод забыла. Говорится о том, как бабушка и дедушка любят гусиные яички. Забавно, что недавно я решила прочитать эти стихи одному знакомому китайцу, и он ничего не понял. Потом, когда я приблизительно рассказала о содержании, он прочел мне так, что я не узнала ни одного звука. Ведь в китайском языке важны интонация и ударение музыкальное, так что свою китайскую песенку я могу демонстрировать только русским.

В больнице мы распеваем еще и настоящую абракадабру. Она никому не понятна, это загадочное заклятие, и кто его выдумал, неведомо. Заклятие страшное, его надо петь, чтобы ничего дурного не случилось. Никто мне так и не смог растолковать, откуда эта ерунда появилась на свет:

 
Зумба квиль, квиль, толи вили заци,
Зумба кви, зумба ква.
Зумба квиль виль толи вили заци
Зумба кви, зумба ква.
Анна кадема а шельвель юмба
Анна кадема а шельвель юмба
Анна кадема а шельвель юмба, юмба, ба.
 

Но мы, чтобы снова не заболеть, скороговоркой ежедневно пропевали эти якобы африканские колдовские слова, под стать вполне китайской тюремной песне. И все это в приятной, можно сказать, домашней обстановке, зная, что скарлатиной человек вторично не заболевает. Пели для прочности, не надеясь на медицину. Ну и глупые же мы были! А ведь я уже читала книжки, вполне серьезные в свои восемь лет.

Потом заболел мой младший братик тяжелой корью. Мама оставила его дома и выселила всех нас по знакомым, даже папу, а сама осталась как сиделка в больничной палате.

Мне выпало великое счастье – поселиться на месяц у тети Ксении Самурской, в прекрасном доме у Кремля, и совсем непростом. Его официальное название – 4-й дом Советов. В этом доме, что фасадом смотрит на Воздвиженку, находилась также приемная Калинина. Надо только завернуть за угол, и сразу к «всесоюзному старосте» – так именовали Михаила Ивановича, который, тряся козлиной бородкой, все выдавал и выдавал ордена, даже когда его собственная супруга прозябала в одном из лагерей (и довольно долго) архипелага ГУЛАГ.

В дом, как и полагается по советской традиции, входили со двора, так сказать, с черного хода. Для удобства посетителей и чтобы публика не любопытствовала, парадные двери заперты.

Квартира прелюбопытная. В ней неслышно живут в десяти комнатах юные сын и дочь профессионального революционера, выдающегося теоретика социалистических преобразований и переводчика К. Маркса, покойного Ив. Ив. Скворцова-Степанова (умер в 1928 году). С ними – тихая, старая тетка.

А вот в двух комнатах поселился Нажмутдин Самурский со своей женой. Двух комнат им вполне достаточно. Самого Нэджика, как зовет мужа тетя Ксеня, большей частью не бывает дома – в ответственных парткомандировках, а сейчас и вовсе направлен руководить Дагестаном – секретарь обкома, дело нешуточное.

Тетя Ксеня всегда в хорошем расположении духа. Надо сказать, даже я удивляюсь этой внешне странной паре. Он – мрачный, взгляд исподлобья, тяжелый, она – полноватая, как и положено кустодиевским красавицам, живая, быстрая, добрая (она и действительно родом из Замоскворечья), готовая помочь и приласкать. Апартаменты этой семьи – большой зал – сфера тети Ксени, ее будуар, спальня, где она отдыхает, читает, спит, сидит у зеркала. И еще так называемая столовая, где письменный стол, полки с книгами, буфет с фарфором, хрусталем и серебром и длинный обеденный стол.

Я люблю большой зал, откуда дверь ведет на балкон, он – единственный на фасаде дома, и я, единственная, могу любоваться на Кремль и Александровский сад. И теперь, проходя мимо этого дома, смотрю на заветный балкон, вспоминаю.

А в зале у одной из стен – настоящая дворцовая мебель, алый шелк, вышитый золотом, дерево красное. И вот парадокс: на туалетном столике палехская пудреница – на черном лаке мчится революционная красная тройка. Это соседство я очень ценю. В глубине алькова кокетливо склонила головку под зонтиком изящная японочка в кимоно, а внизу лежит (что совсем не подходит к будуару) большой мешок, полный тончайших чулок с еле заметными дырочками. Такие тетя Ксеня не носит и не чинит (она вообще хозяйством не занимается). Они будут переданы сестре тети Ксени, скромной незаметной женщине из Замоскворечья, хорошей портнихе. Она и маме моей, и мне шьет прелестные платья.

Посмотреть на роскошество парадно выставленных сервизов – одно удовольствие. Вот этот совсем недавно получен Калининым в подарок от французского президента и презентован Михаилом Ивановичем моей тете Ксене, а она даже и не замечает этих красот. Ей больше нравится вместе со мной хохотать над забавной полезной игрушкой – почтенный дядя Сэм, американец в цилиндре, лента со звездным флагом, согнулся в три погибели, выставив свой зад, и если в него вставить иголку, то она вместе с ниткой вылезет из цилиндра. Правда, здорово, особенно когда возишься с шитьем для кукол.

Днем я люблю выделывать балетные па на зеркале паркета, залезать с ногами на стул возле письменного стола и бесконечно выписывать на листах тетради загадочные слова и знаки – tangens, cotangens, sinus, cosinus, x, у, z,прибавляя к ним французские слова из соседних книжек тети Ксени. А то рассматриваю довольно бесстыдную, но роскошно изданную книгу Вольтера с хитрющей физиономией, «La pucelle d’Orlean», с картинками под папиросной бумагой – ну уж совсем неприличные, но любопытство берет свое.

Тетя Ксеня учится. Она на химическом факультете Московского университета и берет уроки французского языка. Тетя Ксеня настоящая дама – говорит бегло по-французски и даже не питает никакого уважения к полкам с книгами своего отсутствующего супруга, где стоит целый строй синих книг (их явно никто не читает, но пыль смахивают) с не совсем русской фамилией – Карл Каутский. Наверное, думаю я, какой-то умерший революционер (они все время от времени умирают – как Роза Люксембург, Карл Либкнехт – и превращаются в фабрики или институты [85]85
  Это факт. Я знаю фабрику им. Розы Люксембург, выпускающую хорошую женскую одежду, и Педагогический институт им. К. Либкнехта, где я когда-то начинала учиться, чтобы потом попасть в объятия пединститута им. Ленина.


[Закрыть]). Эта сторона столовой – очень скучная, но и самая главная.

Над полочками с бесчисленным Карлом – фотопортреты под стеклом. Нажмутдин Самурский вместе с нашими вождями – Ворошиловым, Калининым, а самое главное, с Иосифом Виссарионовичем. Вот какой важный муж у тети Ксени.

Ночью я сплю на дворцовых алых с золотом креслах, и пока не засну, смотрю на тени, мелькающие на потолке, на бегущие светлые полосы и придумываю разные истории; вот бы их записать. Но приходит сон, и все куда-то исчезает, проваливается, стирается из памяти.

Зато с утра мы, захватив санки (ведь это зимний месяц, очень веселый), идем вместе с тетей Ксеней в Александровский сад, где снега, тишина, одни птицы зимние, да несколько таких же, как я, благовоспитанных девочек. О, если бы вернуть свежесть этого сверкающего белизной снега под стенами Кремля и такую странную тишину в большом городе! Ничто не повторяется, хотя в одном из своих французских стихотворений я написала что «Tout passe et repasse jusqu’ à lʼivresse, sans cesse!»– с явной претензией на некую философичность.

А еще мы ходим с тетей Ксеней в храм Христа Спасителя. Вот чудо! Ничего не помню, кроме золотых решеток и белой часовни фарфоровой (потом узнала, что она была куплена женой президента США Рузвельта, когда храм разрушали) [86]86
  Говорят, что при восстановлении храма в конце XX века эту часовню вернули в Россию.


[Закрыть], красивого пения, сияющих люстр и огоньков бесчисленных свечей. Но ходим отнюдь не молиться. Тетя Ксеня слушает кого-то из своих знакомых и любимых певцов. Так я однажды в концертном зале совсем близко в ее ложе видела Ивана Семеновича Козловского – он целовал ручки тете Ксене, и они дружески беседовали, а я, тихо поглядывая на них, делала вид, что усиленно смотрю в бинокль на сцену. С тетей Ксеней я любила и гулять, и ходить на концерты, и навещать ее подругу в доме на Гоголевском бульваре, где они живо по-французски (я тогда еще не очень сильна была в этом моем любимом языке) обсуждали свои дамские дела.

Тетя Ксеня заботится обо мне не хуже мамы, но только мама много и постоянно требует, а тетя Ксеня – балует. Даже сама купает меня, и не только в простой ванне, находящейся в ванной комнате, но и в бассейне там же, рядом. Замечательная квартира видного теоретика социализма и переводчика Маркса! Во всяком случае, от моего детского пребывания в гостях в 4-м доме Советов явная польза – стала активно учить французский язык.

С тетей Ксеней после ареста отца я никогда не встречалась. Позже я разыскивала ее новую квартиру, так как из 4-го дома Советов ее выселили. Но в адресном бюро сообщили, что дом сгорел и куда она выбыла, неизвестно. Уже через многие годы мне позвонил сын К. А., которого звали Нажмутдин. Он родился после смерти отца, был, как французы говорят, posthume,но его почему-то в обществе звали по-русски Сергеем. И жена у него милая – Наташа, и дети – красавица Ксения и Кирилл. Поскольку К. А. не была зарегистрирована с мужем (такие браки партия большевиков приветствовала), то ее не арестовали как жену врага народа, которого расстреляли, и с работы в лаборатории МГУ не изгнали. Как хорошо, что она, умница, окончила химфак и сумела сама вырастить сына, теперь уже почтенного человека, высокой технической квалификации. Он принес мне сохранившиеся фотографии, и я увидела постаревшую, но вполне похожую на себя тетю Ксеню (она к этому времени умерла), которую я люблю и сейчас. Вспоминаю ее каждый раз, когда перечитываю подаренную ею мне книжку А. Додэ «Les letters de mon moulin»(«Письма с моей мельницы»), где особенно мне милы героическая козочка, сражавшаяся с волком за свою бедную жизнь в рассказе «La chèvre de m. Seguin»,или нарисованный в ласково-ироничном духе супрефект одного из округов, лениво отдыхающий в поле и забывший в сладком сне о своих обязательствах («Le souprefect аи champs»),и уж совсем печальное оплакивание старой мельницы. И мне все казалось, что телефон тети Ксени, 349–75, вдруг возьмет и позвонит из небытия [87]87
  Чтобы покончить с болезнями, совсем уж неприятными, скажу, что, играя во дворе, я почувствовала сильную резь в глазах и побежала жаловаться маме. Оказалось, что это признак заболевания корью, и я очень тяжело ее перенесла дома, в затемненной комнате (так полагается при кори), почти так же противно, как я переносила оспу-ветрянку. В это время никто из квартиры никуда не уезжал, никаких тяжелых последствий не было. Только остригли мои хорошие косы, которыми я очень гордилась. Но ничего, они потом выросли еще лучше. И с тех пор я за всю свою жизнь не была ни в одной парикмахерской, что освобождает меня и теперь от лишних забот.


[Закрыть].

Вокруг отца всегда было людно. К нему шли за помощью, приезжали из дагестанских дальних аулов обиженные, ищущие справедливости и правды, старики и молодые. Тогда мама делала хинкали, чтобы угостить гостя-земляка. До сих пор ощущаю стойкий аромат чеснока (признаться, я его не выносила) во время традиционных угощений.

Способных ребят папа буквально вывозил из аулов, устраивал в школы, интернаты, следил за их учебой, а потом помогал устроиться дальше в высшей школе. Здесь отец выступал как настоящий просветитель. Многих черноглазых застенчивых мальчиков, ни слова не говоривших по-русски, мы перевидали у нас. Мама, бывало, сама приводила в порядок их одежду, кормила, старалась приласкать. И какая была радость, когда какой-нибудь Магомет или Муртузали навещал через несколько лет наш дом и с гордостью по-русски рассказывал о своей учебе.

Был даже такой случай, когда мы жили в Дагестане, похожий на святочный рассказ. Отец выехал зимой в санях по делам, но путь ему перебежал заяц. Возница хотел повернуть обратно, однако лишенный суеверия отец приказал ехать дальше. В степи их застала пурга, и они неминуемо погибли бы. Лошади опрокинули сани, седоки вывалились в снег, и их могло занести пургой. Приходилось все время двигаться, чтобы не замерзнуть. Время от времени они стреляли. Но лошади пришли к сторожке дорожного мастера. Сын его, мальчик, был один дома. Он завел лошадей во двор. Когда хозяин вернулся домой и увидел пустые сани с лошадьми в хорошей упряжке, он понял, что произошло несчастье. По звукам выстрелов и приметам на дороге он нашел заблудившихся, когда они совсем изнемогли. В доме дорожного мастера путники отогрелись и дождались хорошей погоды. Отец же потом взял мальчика к себе, послал учиться и дал ему образование – единственный дар, которым он мог отплатить за жизнь.

Да, скольких дагестанцев наш отец вывел в люди, не глядя на то, даргинец он, аварец, лакец или кумык! Некоторые из них стали потом именитыми, важными людьми. Но вот помнили ли они в тяжкие годы сталинского террора, кто дал им путевку в жизнь? Думаю – не всегда. Оставшись без отца, мы никогда не получали из Дагестана даже намека на память, на привет, на доброе слово. Но мы научились ничего хорошего не ждать и забыть о многом, что мы любили.

Родная земля отца и ее люди действительно осветили наше детство каким-то особым светом героической романтики, верной дружбы, самопожертвования. Мы выросли на рассказах о Махаче Дахадаеве и Уллубии Буйнакском – ведь это были друзья нашего отца, а не только книжные герои. В нашем доме мы общались и называли «дядями» замечательных людей, не подозревая иной раз, что биография каждого из них не хуже приключенческого романа. Здесь были, конечно, наши дядюшки Гамид и Абдурагим Далгаты (первый орден Боевого Красного Знамени – а тогда это была редкость – мы увидели на гимнастерке дяди Гамида). Здесь был похожий на загадочного иностранца, с седой шевелюрой, Джалал Коркмасов. Здесь был Нажмутдин Самурский, мрачноватый, как бы ушедший в свои мысли, – муж Ксении Александровны, ближайшего нашего друга.

Среди наших друзей – Муслим Атаев, пленявший нас своей героической красотой, и знаменитый партизан Рабадан Нуров, и дядя Хан-Магомедов с тетей Найдой, и Сулейман Сулейманов, и внучка нашего любимого героя Хаджи-Мурата – черноволосая, черноглазая, тоненькая тетя Уммочка.

А уж какая была радость, когда навестила нас в 1934 году приехавшая из Ленинграда тетя Нафисат, рыжеволосая, зеленоглазая, похожая на своего деда, великого Шамиля! Она потеряла двух мужей – красного, Махача Дахадаева, расстрелянного белыми, и белого, князя Кугушева, расстрелянного красными. Теперь у нее был третий муж – некий управдом. А сама она, утонченная смолянка, горничная в «Астории», знала языки, работала с иностранцами. Было у нее от третьего мужа двое детей. Имен их – ни мужа, ни детей – не называла. Не было при ней и ее верных слуг. Васфей и Али поженились и остались в Темир-Хан-Шуре (советском Буйнакске). Моя мама писала в «Воспоминаниях», что Нафисат посетила ее еще в Махач-Кале и очень горевала о Кугушеве, говоря, что он был в тысячу раз лучше Махача. Тогда мама и Нафисат расстались холодно. А теперь встретились как близкие друзья. Но что-то печальное было в этой последней встрече. Мой младший брат Махач (собирался стать писателем) и я сочинили несколько рифмованных строк, которые я попыталась вспомнить:

 
Она сидела у окна,
Имама внучка Шамиля (это Махач сочинил),
И только в сумерках светились
Ее зеленые глаза (а это я).
 

За точность не ручаюсь. А первая строка напоминает мне теперь тютчевское: «Она сидела на полу…» (обращенное к Денисьевой).

Нафисат умерла от голода в блокадном Ленинграде. Так закончилась одна из легенд нашей жизни.

Не только у взрослых свои друзья, есть они и у меня. Правда, их совсем мало, собственно говоря, только двое. Одна – моя школьная подруга, мы учимся в одном классе, другая – со мной в группе мадам Жозефины. Насколько я теперь понимаю, мне не суждено иметь близких – близких настоящих друзей. Что этому мешает, не знаю. Людочка и Туся. Обе живут в нашем общем дворе, в доме напротив. Людочка на первом этаже, Туся на пятом, как и я. Людочка носит интересную фамилию – Королевич-Юцевич, а зовут ее по-настоящему Людвига, или даже Людовика (родители или кто-то из них – поляки). Людочка младше меня, ходит в коротеньких платьицах, белокурые волосы собраны в огромный, как бабочка, бант на голове. Она учится в консерватории вместе с Ростроповичем сначала у профессора Могилевского – виолончелиста [88]88
  Давид Яковлевич Могилевский (1893–1961), с 1919 года участник квартета им. А. К. Глазунова.


[Закрыть], а затем перешли к профессору Козолупову <sup>[89]89
  Семен Матвеевич Козолупов (1884–1961), глава целого семейства известных музыкантов (виолончель, скрипка, фортепьяно).


[Закрыть]</sup> . Людочка большая любительница повестей и романов Лидии Чарской и Веры Желиховской [90]90
  Вера Петровна Жениховская (1835–1896), младшая сестра известной теософки Елены Петровны Блаватской.


[Закрыть](воспитанницы институтов благородных девиц, титулованные дамы и господа), которые почему-то стали широко и вместе с тем потаенно читать советские школьницы середины 1930-х годов. Видимо, своего рода оппозиция, о чем сами читательницы вряд ли подозревают. Но советский прозаизм со своей общественностью и пионерским уставом уже многих внутренне отталкивает, и хочется какой-то совсем иной жизни. Пусть иллюзорной, но утешающей.

В квартире Людочки (они занимали две комнаты из трех – уже знак некоей избранности) пыльные ковры на кушетках, этажерки по углам с растрепанными книгами – видно, что их все время перечитывают; старинные часы, мелкие безделушки из фарфора и бисера. В обстановке нет ничего стандартного и выставленного напоказ. Между прочим, я замечала это у некоторых из моих знакомых девочек, живущих тоже в нашем доме. Например, у Тани Смирновой в комнате, где жили пять человек (трое взрослых, сын и дочь), тоже все как-то мило: и цветы, и туалетный столик с зеркалом, и опять-таки бисерные рукоделия, меня прельстившие, и даже пасхальные яички (а это и совсем уж несоветское), и французские книжки. Таня от меня перенимает интерес к французскому, купила учебник автора под фамилией Коноф, а потом стала брать уроки у нашей мадам.

Людочку я очень люблю и даже рисую ее в своем жалком альбомчике, в белых носочках и с огромным бантом – вот-вот улетит, хотя она очень крепенькая девочка и виолончель ей очень даже подходит. Но эта детская дружба обрывается. Я становлюсь старше, у меня появляются свои серьезные интересы, да и тяжелая перемена в нашей семье все прежнее перечеркивает. Остались какие-то слабые, сладостные ароматы, какие источают старые флаконы от хороших духов.