Текст книги "Жизнь и судьба: Воспоминания"

Автор книги: Аза Тахо-Годи

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 41 страниц)

В «Заветах» симпатичный хозяин, Николай Андреевич (брат профессора-русиста Расторгуева [301]301
  Как теперь выяснилось, профессор П. А. Расторгуев привлекался ОГПУ по делу славистов, был осужден на пять лет. См.: Ашнин Ф. Д., Алпатов В. М.«Дело славистов», 30-е годы. М., 1994.


[Закрыть]), и его сестра Афанасия Андреевна – хлопочет по хозяйству. Алексей Федорович под деревьями за столом, рядом пес, прекрасная лайка, умница Аян. Очень любит сахар, и когда Алексей Федорович (а он с детства обожает собак) спрашивает Аяна: «Сахару дать?», тот лает в ответ так, что мы буквально слышим: «Дать». Бедняга Аян погиб, и хозяин больше не заводил собак.

Под деревьями на коврике и я, лежа, сочиняю лекции – опять-таки требование Алексея Федоровича. К Валентине Михайловне пришла баба, принесла молоко и землянику. На руках ребенок. Баба говорит малышу: «Ну, плюнь на маму, плюнь». Младенец плюется, мать очень довольна, а Валентина Михайловна сразу мрачнеет. Предвидит, наверное, будущее ребенка и мамаши. На заднем дворе утки, роскошный петух и куры. Ими командует Афанасия Андреевна, почти глухая, добрая, всегда в темном. Стоим среди этой живности с Валентиной Михайловной, и она вдруг задумчиво говорит мне: «А я знала женщину, которую тоже звали Афанасия». Не знаю почему, но эти слова мне крепко запали в душу. И когда выяснилось, что Алексей Федорович и Валентина Михайловна приняли 3 июня 1929 года тайный монашеский постриг под именами Андроника и Афанасии, поняла ту печаль, с которой много лет тому назад были сказаны эти слова. Да, Валентина Михайловна знала в другой жизни совсем другую женщину, Афанасию, но она, эта другая, жила в нынешней потаенно, печально напоминала о себе.

Живали Лосевы и в Кратове, вблизи своих старинных друзей Воздвиженских. Владимир Иванович – сын последнего настоятеля Успенского собора в Кремле, Елена Сергеевна – дочь известного русского генетика Сергея Сергеевича Четверикова, преследуемого в годы лысенковского торжества. Е. С. Воздвиженская – ученица Алексея Федоровича по гимназии.

Кратово помнилось войной. Там зимовали Лосевы в 1941–1942 годах, снимая дачу у киноактрисы Эммы Цесарской, сыгравшей впервые Аксинью в «Тихом Доне». Сама она покинула Москву, а на даче жил ее брат. Там обосновались и Лосевы (улица Горького, 19), а на 42-м километре обитали П. С. Попов с супругой Анной Ильиничной Толстой и сыном Льва Толстого – Сергеем Львовичем, композитором. Ходили друг к другу в гости, оставляли записочки (кое-что сохранилось), вместе меняли вещи на продукты, доставали дрова. Жили мирно до поры до времени. Кратко об этом я уже упоминала.

Жили и в Звенигороде летом, неподалеку от церкви на горе, где источник святой воды. Там жить соблазнил В. Н. Щелкачев, профессор-математик, ближайший к Лосеву еще с конца 1920-х годов.

Мне посчастливилось знать Владимира Николаевича Щелкачева – это один из даров, отпущенный мне судьбой. О Владимире Николаевиче не могу думать спокойно. Да и в нем самом при внешней сдержанности и спокойствии скрывались внутренний порыв в бесконечность, внутренняя энергия мысли, творчества, любви к ближнему. Да, у него всегда присутствовало редчайшее ныне качество – любовь деятельная к человеку, не только родному, близкому, но даже к чуждому по убеждениям, мировоззрению, вере, к тем, кто заблуждается, не сознавая своих заблуждений – им особенно сострадал Владимир Николаевич, жалея, помогая, не подавляя их волю, тихо, спокойно, последовательно возвращая их к жизни духовной, давно ими забытой.

Выдающийся ученый, открыватель новых земель (это привилегия не только путешественников) в мире науки, математик, лауреат Сталинской премии, профессор Академии нефти и газа имени Губкина, доктор технических наук, долгие годы заведующий кафедрой теоретической механики в своей академии (раньше институте), блестящий лектор, прирожденный педагог. А нефтяные богатства, открытые для страны скромнейшим, но принципиальным, твердым, бескомпромиссным профессором теоретической механики В. Н. Щелкачевым! Всего не перечесть. Для меня, однако, он близкий, духовно родственный человек, и для меня, и для Алексея Федоровича Лосева, русского философа, и для Валентины Михайловны Лосевой, астронома с ее любимой небесной механикой.

Все мы оказались связаны воедино с Владимиром Николаевичем, а я – раньше всех, даже не подозревая об этом. Недаром когда я впервые увидела Владимира Николаевича, мне показалось, что я давным-давно его знаю. Это действительно так. Ведь Владимир Николаевич родился в городе Владикавказе, столице казачьего Войска Терского. Этот город – родина моей матери, Нины Петровны, из известной там семьи Петра Хрисанфовича Семенова.

В этом городе 3 ноября 1907 года и родился В. Н. Щелкачев (он скончался 13 апреля 2005 года на 90-м году) из семьи военных (внук генерала, сын полковника). В трудные и смутные времена родители переехали в Пятигорск, а в 1920 году вернулись во Владикавказ. Владимир Николаевич мальчиком тринадцати лет поступил в промышленно-экономический техникум и проучился в нем два года, хотя в Пятигорске уже имел гимназическое образование. В техникуме читали лекции профессора и доценты – из голодных столиц ехали на юг известные ученые, тем более что во Владикавказе уже открыли Сельскохозяйственный институт, где и преподавала столичная профессура. Все те же самые одновременно для заработка преподавали и в техникуме, где учился юный Щелкачев. Он вспоминает с благодарностью профессора Владимира Федоровича Раздорского, который читал геологию и палеонтологию, имел два высших образования. Владимир Николаевич пишет в своих записках о Раздорском как о ботанике, проводившем опыты с растениями, и как о прекрасном педагоге. Но Владимир Николаевич не знал, что профессор Раздорский уже в это время был европейски знаменит своими работами по архитектонике растений, а главное, это двоюродный брат моей мамы Нины Петровны Семеновой. Как удивительно сплетались жизненные пути владикавказцев! Ведь еще до моего рождения В. Н. Щелкачев, совсем юный, учился у моего дорогого дяди Володи.

После двух лет обучения в техникуме Владимир Николаевич поступил в выпускные классы так называемой совтрудшколы № 5, которые он и кончил, получив аттестат зрелости. Эта пятая школа в прошлом была классической гимназией, и ее закончили мой отец (в 1912 году) и мой дядя Сергей Петрович Семенов. В этой школе училась и я с 1937 по 1940 год. Вот и еще одна точка пересечения школьной жизни у нас с Владимиром Николаевичем – он в начале 1920-х годов, а я в конце 1930-х – в одной и той же школе.

А познакомилась я лично с Владимиром Николаевичем в Звенигороде, в 1951 году, где на даче по рекомендации Веры Архиповны, супруги Владимира Николаевича, поселились на лето Лосевы, а я их навещала, приезжая из Москвы. Владимир Николаевич сам рассказал о нашем знакомстве на международной научной конференции, посвященной памяти А. Ф. Лосева (доклад его напечатан в сборнике «Образ мира: структура и целое». М., 1999). В своем выступлении он вспомнил обо мне, девушке в белом платье, которую Лосевы представили как своего ближайшего друга и помощницу Алексея Федоровича. Действительно, на мне было легкое белое маркизетовое платье, сшитое много лет тому назад, еще в 1930-е годы, когда наша семья жила в Москве вполне благополучно, то есть до 1937 года. Так обычно мы и в дальнейшем с Владимиром Николаевичем, оба уже зрелые люди, всегда с улыбкой вспоминали о девушке в белом. И Владимир Николаевич узнал в конце концов о наших общих владикавказских корнях.

Еще не зная Владимира Николаевича лично, я слышала о нем и о его друге, математике Пете Черемухине, о знаменитых математиках, которых со студенческих лет знал Владимир Николаевич, – академике Николае Николаевиче Лузине, почетном члене Академии наук Дмитрии Федоровиче Егорове, профессоре Сергее Павловиче Финикове (его я встречала, когда он приходил в гости к Лосевым на Арбат). Владимир Николаевич подчеркивал, что у этих с европейским именем ученых и у Алексея Федоровича были не просто общие математические интересы, они были глубоко верующие, православные люди.

Недаром замечательное имяславское исповедание веры подписали Дмитрий Егоров, профессор Московского университета, Алексей Лосев, Николай Бухгольц, да и Николай Соловьев, тоже математик-имяславец.

Вот у этого Николая Михайловича Соловьева студент III или IV курса математического отделения физмата МГУ Владимир Щелкачев и встретил в гостях Алексея Федоровича и Валентину Михайловну Лосевых. Н. М. Соловьев – ревностный имяславец, тоже входил в круг Лосевых и Егорова. В своем выступлении «Из воспоминаний о Лосеве и его деятельности» на уже упомянутой конференции (с. 21) Владимир Николаевич вспоминает не очень точно о времени встречи: то ли это был 1927-й, то ли 1928 год. Могу точно сказать, что поскольку Н. М. Соловьев скончался 17 ноября 1927 года [302]302
  См.: Тахо-Годи А. А.Лосев. М.: Молодая гвардия, 1997, 2007 (серия «ЖЗЛ»), Письмо В. М. Лосевой о смерти Н. М. к о. Феодору Андрееву в Ленинград.


[Закрыть], встреча студента Щелкачева с Лосевыми состоялась в 1927 году до 17 ноября. Если же Владимир Николаевич поступил в МГУ в 1923 году, то значит, в 1927 году он студент IV курса.

Однако юный студент, оказывается, уже был наслышан об А. Ф. Лосеве «как об исключительно широко эрудированном философе». «Знал я, – продолжает Владимир Николаевич, – о научных связях А. Ф. Лосева с моими учителями, университетскими профессорами – Н. Н. Лузиным, Д. Ф. Егоровым… Известная для меня (через Н. М. Соловьева) близость мировоззрения этих математиков с А. Ф. Лосевым мне очень импонировала». Владимир Николаевич вспоминает, что в гостях у Соловьева зашел с Алексеем Федоровичем разговор о его книгах. В 1927 году из «восьмикнижия» вышло еще только четыре книги: «Философия имени», «Античный космос и современная наука», «Музыка как предмет логики» и «Диалектика художественной формы». Студент внимательно слушал беседу Лосевых и Соловьева, но, как вспоминает Владимир Николаевич, ему «стало совершенно очевидно, что А. Ф. Лосев не только философ, но и специалист по истории философии, филологии, лингвистике, музыковедению» (там же). Вот так и состоялось первое знакомство А. Ф. Лосева и студента Владимира Щелкачева.

Прошло три года, и начались аресты людей верующих, церковных и в первую очередь тех, кто входил в круг имяславцев, ревнителей Имени Божия. 18 апреля 1930 года в Страстную пятницу арестовали Лосева. В июне, 5-го числа, Валентину Михайловну, в ночь на 10 октября – Владимира Щелкачева (аспиранта). В распределительной камере на Лубянке он встретил только что привезенного туда же Д. Ф. Егорова. Это была первая и последняя встреча профессора и его бывшего студента не в университетской аудитории. Всех арестованных обвиняли как участников контрреволюционной церковно-монархической организации, которой никогда не существовало, но чекисты Лубянки сооружали контрреволюционные организации любого образца. Следствие завершилось в сентябре, и тогда же объявили приговоры осужденным: Лосеву дали десять лет, его супруге – пять. Д. Ф. Егорову пять лет лагерей заменили ссылкой в Казань на пять лет (якобы он мог там преподавать в университете, вот уж лицемерие), но он там вскоре скончался. Владимиру Щелкачеву три года лагерей заменили высылкой в Казахстан (он попал в Алма-Ату).

Как рассказывал нам с Алексеем Федоровичем Владимир Николаевич, в конце 1940-х годов он, приехав в Казань, посетил Арское кладбище, нашел там могилу своего учителя рядом с могилой великого Лобачевского и привел могилу Дмитрия Федоровича в порядок. И памятник, и надпись на нем: «Почетный член Российской академии наук» – Владимир Николаевич видел в совсем другие, поздние времена, насколько помню по его рассказу, чуть ли не в один из последних приездов на важную научную конференцию в Казанский университет.

Надо сказать, что меня всегда поражала удивительная мобильность Владимира Николаевича. Может быть, связано это с многолетней его альпинистской закалкой. Алексей Федорович относился к горным походам Владимира Николаевича вполне понимающе. Он сам любил горы и в середине 1930-х, немного отойдя от ареста и лагерного бытия на Беломорско-Балтийском канале, совершил ряд больших путешествий по Кавказу вместе с Валентиной Михайловной, переваливая через горы Северного Кавказа на благословенный юг. Владимир Николаевич, признанный авторитет в альпинистских подвигах, так и остался для всех нас непревзойденным образцом и почти что сказочным героем. А почему, любопытно, математики стремятся в горы? Владимир Николаевич не одинок – там побывали (упомяну мне знакомых) люди и старше его (например, член-корреспондент РАН Борис Николаевич Делоне – мастер альпинизма), и младше (например, академик Игорь Ростиславович Шафаревич и, конечно, сыновья В. Н.). Наверное, уход снежных вершин в бесконечное небо вдохновляет.

Вспоминается мне Владимир Николаевич строгим, сосредоточенным, весь в черном. Он читает псалтирь у гроба Валентины Михайловны Лосевой в январе 1954 года. Лежит, как сказочная спящая красавица, моя дорогая и единственная Мусенька. Окна наглухо занавешены, зеркала – тоже, на старинной парче (накрыла ею круглый столик) старинная книга священная, свеча в старинном подсвечнике – остатки прошлой жизни.

А потом кладбище, Ваганьково, сорокаградусный мороз – всю ночь жгут костры могильщики, земля не поддается, та самая, что во сне приснилась в больнице Валентине Михайловне, будто из-под нее она не может выбраться. И Владимир Николаевич тут же у разверстой могилы и шапку снял – мороз лютый. Я одета тепло, но холод пробирает, и получаю воспаление среднего уха, болею. Владимир Николаевич – крепок, закален в горах, здоров и еще утешает, и цветы бросаем на холмик, а они тут же стекленеют – мороз. Вот так запомнился мне Владимир Николаевич.

Многие годы он всегда на панихидах у могил Валентины Михайловны и Алексея Федоровича и в храме, где к столетию Лосева я объявляю во всеуслышание о постриге четы Лосевых, новость, которую в этот же день передает вражеский «Голос Америки». Каждый год 29 января звонок от Владимира Николаевича – помнит о Валентине Михайловне, я уж не говорю о 24 мая – дне кончины Алексея Федоровича – всё и всех помнит старый друг. Меня тоже поздравляет с моим днем рождения, ежегодно и с именинами (я во крещении – Наталья).

В память о Владимире Николаевиче у меня хранятся среди других книг, очень серьезных, том начала века (переизданный в 1992 году репринтом): Дьяченко Григорий, «Практическая симфония для проповедников Слова Божия», и, что особенно мне дорого, книжечка – результат огромного преподавательского опыта Владимира Николаевича – «Проблемы педагогики высшей школы» (М., 1990) с автографом Владимира Николаевича.

Все-таки редкостный человек В. Н. Щелкачев. Какая твердость воли и принципиальность в самых главных жизненных вопросах! Советская страна, советский народ переживают пятилетки безбожия (они так и назывались), идет искоренение православия (да и любой другой конфессии на территории СССР) – а профессор Щелкачев постоянный прихожанин храма Ильи Обыденного, что на Метростроевской (бывшая Остоженка, теперь снова обрела свое старое наименование). Он, арестант, не боится говорить о своей вере, впитанной от родителей еще мальчиком, и, будучи лауреатом Сталинской премии, не скрывает своих убеждений. Естественную, сердцем оправданную веру он поддерживает разумом – недаром его учителя в университете – выдающиеся ученые и верующие люди, и недаром А. Ф. Лосев требует Высшего синтеза – религии, философии, науки, искусства и нравственности. И сам апостол Павел пишет: «Верою разумеваем» (Послание к евреям. 11:3). Но есть еще опыт, есть незабываемые встречи, озарившие всю сознательную жизнь человека. Вот о такой встрече мне рассказывал не раз Владимир Николаевич. И случилось это в самые трудные для молодого человека дни, в ссылке, в Казахстане, в городе Алма-Ата. Город испокон века славился яблоками, так и называется до сих пор «Отец яблок». В этом городе Владимир Николаевич встретил матушку Параскеву (Матиешину), которая стала его наставницей в жизни духовной, стала поистине духовной матерью, и связь с ней Владимир Николаевич никогда не прерывал, где бы она ни находилась в многотрудные годы, и уже сам на склоне жизни посещал обитель, где матушка нашла себе приют, а затем и вечный покой (скончалась в 1952 году), и где ее почитали как новомученицу (см. Собор новомучеников и исповедников российских в «Православном церковном календаре» на 2006 год).

Владимир Николаевич, старость которого мы как-то не замечали, пострадал в последние годы от невежества врачей. Ему трудно было передвигаться с больным позвоночником, и он нуждался в помощи. А помощи-то настоящей и не было. Самостоятельность – вот что надо было Владимиру Николаевичу. Он все еще продолжал ездить в свою академию, даже вел семинар, на который являлись сто пятьдесят душ, и сам экзаменовал. Я удивилась, зачем самому? Нет, строгость и порядок необходимо соблюдать. Доброе сердце, душа открытая человеку, но в науке и учебе – строгость, как было некогда у его собственных учителей.

А как Владимир Николаевич помогал несчастным, попавшим в беду! Подробно рассказывал мне (и, наверно, другим, хотя бы профессору-искусствоведу Наташе Померанцевой, дочери его друга, профессора-математика университетского Алексея Николаевича Померанцева, – с Наташей мы друзья). И рассказывал не для того, чтобы сказать о себе, а чтобы мы пожалели несчастных, помолились о них, укрепили бы своей верой самого Владимира Николаевича.

Однажды в его квартире появились две старухи, нищие, изможденные, в каких-то грязных халатах, без копейки, только паспорта есть. Оказалось, родня из Грозного, где когда-то начинал свою нефтяную эпопею Владимир Николаевич. Несчастных вывезли на бронетранспортерах в чем были одеты – халаты, старые тапки, но в карманах паспорта. Изможденные, вшивые, пережившие блокаду голода, холода, смерти. Их увезли в Минводы, посадили в поезд и отправили в Москву, где, по словам двух старух-сестер, есть какая-то родня. И что вы думаете? Владимир Николаевич не только принял их, омыл, обул, одел, накормил, но и нашел хороший дом престарелых под Москвой, куда он потом регулярно ездил, посещая старух. А они – неверующие, упрямые атеистки, совсем чужие по взглядам, по духу. Куда деваться ему, за веру страдавшему Владимиру Щелкачеву? Но ничего, до того проник в их душу, да так твердо их повел, что старухи даже стали причащаться. А из-за них он ведь чуть сам не попал в катастрофу – бросился к автобусу, к ним торопился, да упал, да чуть не под колеса. (Не отсюда ли начались боли в позвоночнике? А врачи их еще усугубили своей неграмотностью.) Все сделал, и пенсию, и уход, и приличное содержание, и, наконец, похоронил их по-православному, как положено, и на поминовение выделил деньги.

Любовь к ближнему, настоящая, деятельная, без лишних слов. Я, вспоминая Владимира Николаевича, вижу в нем добродетельного самарянина евангельского (Лк. 10: 30–37), который один помог избитому и ограбленному разбойниками идущему из Иерусалима в Иерихон путнику, в то время как мимо него прошли равнодушно священник и левит.

«Люби ближнего твоего, как самого себя» (Лк. 10: 28), – гласит одна из заповедей Господа. А кого считать ближним? Своих близких любить – не заслуга, а вот ты полюби чужого и помоги ему, пусть даже чуждому по вере человеку (жителей Самарии презирали правоверные иудеи). Вот так любить попробуйте! А Владимир Николаевич в жизни своей долгой такой евангельский завет строго хранил и соблюдал.

В Москве мы втроем живем довольно замкнуто и, может быть, не по своей воле. Старые друзья, соединенные когда-то лагерными узами, нас не навещают, видимо, побаиваются. Никогда не заглядывают к нам, посещая Яснопольских в нашей квартире, ни Валерия Дмитриевна Пришвина, ни Салтыковы. Проходят по узкому коридорчику между шкафов уж очень поспешно, чтобы не заметили. Я не говорю здесь о Н. П. Анциферове (тоже ведь несколько раз арестован и сослан) – тот верный, его не испугаешь, как и В. Н. Щелкачева. Н. П. у нас еженедельно, или Тарабукины, или Николай Матвеевич Гайденков, Ладыженские. А чета Воздвиженских всегда к именинам Алексея Федоровича и Валентины Михайловны с подарками и пирожными собственного приготовления. Ведь Елена Сергеевна одна из трех любимых учениц Алексея Федоровича по гимназии (есть еще Натуля Реформатская и Маня Лорне, но они давно ведут свою, отдельную жизнь) [303]303
  Е. С. Воздвиженская (7 августа 1903–11 июня 1970); Василий Иванович Воздвиженский, ее супруг (20 июля 1895–9 июня 1980). Мария Федоровна Лорне (1904–1992), известная переводчица. Следы Натули во время войны в 1941 году, по слухам, затерялись.


[Закрыть], навеки преданная Лосевым.

Зато навещает нас, приезжая с далекого Урала, давняя подруга Валентины Михайловны, личность для меня вполне загадочная. Фигура изящная, высокая, тонкая, но лицо в тончайшей сетке морщин (у Мусеньки их совсем нет), волосы явно крашенные, голос прокуренный. Никак не поверишь, что увлекалась Далькрозом и эвритмией, да еще романами. И арестована была, и сослана. Где же познакомилась с Ольгой Робертовной Зейц, дочерью русского генерала порт-артуровца, Валентина Михайловна Лосева? Вопрос этот я никогда не задавала, принимала все, как есть. Да еще иной раз прибывал ее кузен (имя не помню). Он и устроил Ольгу Робертовну на бумажный комбинат уральский (как будто Соликамск), где сам работал. Смеясь, кузен демонстрировал нам индульгенцию от папы Римского на его имя. Откуда, почему ему и вдруг индульгенция? Наверное, был где-то в эмиграции, вернулся, да и на Урал. Известно мне, что Ольга Робертовна (всегда с папироской – и Валентина Михайловна терпит!) в революцию бежала за границу (не с кузеном ли?) и очутилась в лагере для беженцев на острове Лесбосе (о, где вы, Сапфо и Алкей?!). Но лагерь оказался настолько страшным и ужасным, что Ольга Робертовна самолично вернулась в Советскую Россию, не побоялась. Известно, что потом она опять с кем-то пыталась бежать уже из Советского Союза, через южную границу с Турцией, из Аджарии как будто. Но пограничники настигли беглецов. И не тогда ли она отправилась в ссылку и, может быть, на Алтай, где и познакомилась с Валентиной Михайловной. Но это уже мой домысел. Да, жизнь Ольги Робертовны – целый роман.

Однажды произошло нечто совсем необычное. Приехала с Урала Ольга Робертовна и сообщила новость, да какую – выиграла десять тысяч рублей. Советскому человеку после ликвидации инфляции и денежной реформы это все равно, что выиграть сто тысяч. Что с ними делать? В первую очередь – одеться, что и было сделано, а потом – неизвестно. Но в это время события нашей с Алексеем Федоровичем и Валентиной Михайловной жизни так повернулись, что было не до денежных планов Ольги Робертовны.

Кончилось все смертью Мусеньки. И Ольга Робертовна оказалась единственным человеком, который помог мне поставить памятник на могиле Валентины Михайловны. Мы с ней ездили в мастерскую на Преображенском кладбище и вместе выбрали изящную мраморную стелу. Она показалась нам легкой, не хотелось на холмик Мусеньки наваливать тяжелый камень. Мрамор, да еще белый, говорили нам, недолговечен. Но вот прошло уже пятьдесят лет, пока мрамор жив, а что дальше будет, от меня не зависит. Меня ведь тоже не станет, и кто позаботится – неведомо. Уж как распорядится Господь.

Бедная Ольга Робертовна скончалась через несколько лет после Мусеньки, но она дожила до реабилитации. Ей даже дали отдельную однокомнатную квартиру вблизи Воробьевых гор, но она стремилась в старую Москву, в старый дом и пусть даже в коммуналку. Успела переехать куда-то вблизи то ли улицы Кирова (теперь снова Мясницкая), то ли Маросейки и трогательно рассказывала мне, что у нее есть даже отдельный выход (не знаю, каким образом, может, комната при черном ходе в старом доме). Счастье обретения своего угла оказалось коротким. Как-то пришла незнакомая женщина и попросила помочь с похоронами Ольги Робертовны. Десять тысяч давно исчезли, и теперь среди немногих знакомых собирали посильные взносы. Где находился кузен Ольги Робертовны, не знаю.

Самой желанной, но, увы, редкой гостьей при Мусеньке – Ксения Анатольевна Половцева.

Ксения Анатольевна (1886/87–1948/49) – архитектор и художник, вторая жена известного философа А. А. Мейера (1875–1939), бывшего марксиста, а затем религиозного мыслителя. Мне всегда казалось, что она – дочь высокого петербургского чиновника, может быть, я ошибалась, но говорят, что нет. Ксения Анатольевна была секретарем Совета Петербургского Религиозного Философского общества (того, откуда изгнали Розанова и где важную роль играли Мережковский и Гиппиус), в котором деятельное участие принимал А. А. Мейер. Ее арестовали вместе с Мейером 11 декабря 1928 года по делу о созданном им кружке «Воскресение» (1917–1928). Собирались по воскресным дням – вот и название. В кружок входили известные ученые, такие как Г. П. Федотов, М. М. Бахтин, Н. П. Анциферов, А. В. Карташев, Л. Пумпянский, О. А. Добиаш-Рождественская, Н. В. Пигулевская и многие другие в разные годы (о деле А. А. Мейера см. журнал «Звезда». 2006. № 11). Сначала Ксения Анатольевна отбывала срок (семь лет) на Соловках, а затем в Белбалтлаге. Именно там она и А. А. Мейер познакомились с четой Лосевых на Медвежьей Горе – центре Белбалтлага. Доверительные отношения связывали В. М. Лосеву и К. А. Половцеву. После досрочного освобождения «по зачетам» в 1934 году Ксения Анатольевна и А. А. вынужденно переехали в Дмитлаг (город Дмитров – тоже лагерный центр), где работали вольнонаемными на канале Москва – Волга. Ксения Анатольевна тяжко перенесла болезнь мужа, о чем с печалью писала В. М. Лосевой. Валентина Михайловна была действительно для Ксении Анатольевны «самая близкая, родная, такая своя» (см. письмо: Вопросы философии. 2000. № 3. С. 98). После кончины А. А. в июле 1939 года (его похоронили в Ленинграде на Волковом лютеранском кладбище) Ксения Анатольевна жила в Калязине и Твери, где работала архитектором, и оттуда приезжала к Лосевым в Москву.

Лично я помню Ксению Анатольевну в последние годы ее жизни, с 1945 года, когда я сама уже соединилась с семьей Лосевых. Помню ее строгую, собранную, плотную, подтянутую фигуру, седые волосы, пробор, пучок. В ней нет ничего старческого, хотя она лет на десять старше Валентины Михайловны. У Ксении Анатольевны какое-то особое, благоговейное отношение к Лосевым. Недаром в одном из лагерных писем от 12 сентября 1933 года Алексей Федорович пишет Валентине Михайловне: «Сегодня будем праздновать по твоему благословению именины Александра» (они приходятся на 12 сентября – день святого Александра Невского). Думаю, что Мейеры знали о монашестве Лосевых – отсюда и благоговение Ксении Анатольевны.

Она, как могла, стремилась помочь Алексею Федоровичу. И делала это трогательно, аккуратно, внимательно, с любовью. Так, когда Алексей Федорович собирал материал к Гомеру (книга «Гомер» вышла только в 1960 году) и в Москве не было статьи известнейшего филолога-классика Фр. Штелина «Геометрический стиль в „Илиаде“» (Fr. Stählin.Der geometrische Stil in der Ilias. Philologus. Bd. 78 (NF 32). Lpz., 1923), Алексей Федорович попросил Ксению Анатольевну прочитать эту статью, выписать ее резюме (в Библиотеке АН СССР в Ленинграде, куда по своим делам ехала Ксения Анатольевна). Однако Ксения Анатольевна совершила что-то совсем невероятное. Она привезла Алексею Федоровичу тетрадь, где своим четким почерком (умела как архитектор прекрасно чертить) заполнила 59 страниц и сделала великолепный чертеж – план сражений в «Илиаде», распределенных по дням. Это был классически выполненный очень сложный чертеж, который не всякий смог бы выполнить. Так и хранится в левом ящике письменного стола Алексея Федоровича эта замечательная синяя общая тетрадь, на которой читаем: «Артель „Утильпром“, г. Ленинград, ул. Дзержинского, 68, цена 6 руб. Изготовлено из отходов бумаги». Но бумага, надо сказать, белая, в линеечку. А в эту аккуратнейшую тетрадку вложены три страницы моего текста, по Штелину, и тоже с небольшой схемой (их в статье Штелина, кроме плана сражений, всего четыре), но, конечно, написанного быстро, небрежно, хотя и правильно. Я всегда писала в то время очень торопясь, часто невнятным почерком, сразу переводя с четырех европейских языков необходимые тексты и осознавая их, уже написав, за что получала от Алексея Федоровича выговор.

И еще не раз помогла Ксения Анатольевна. Так, снова приехав в Ленинград, навещая могилу мужа, Ксения Анатольевна по поручению Алексея Федоровича переписала своим незабываемым почерком параграф о русском философе Лосеве из книги известного историка философии Дмитрия Ивановича Чижевского (1894–1977, из России эмигрировал в 1921 году) «Hegel bei der Slaven» (Reichenberg, 1934, переиздана в 1939 году в Париже). У Чижевского идут подряд Лосский, Франк, Ильин, Лосев. Чижевский пишет, что «все книги Лосева образуют импозантное введение в платонизм» и «могут также служить и введением в гегельянство». Ксения Александровна переписала синими чернилами параграф о Лосеве, как обычно, очень аккуратно в простой школьной тетради, ценою в 5 копеек, теперь уже на серой бумаге.

Милая, строгая Ксения Анатольевна, а внутренне такая любящая и нежная! И это было видно по всему – и как радостно встречалась с нами в кабинете, где мы вместе пили чай или кофе за овальным столом, покрытым старинной зеленой скатертью (она и сейчас жива), и как шла беседа, конечно, при закрытых дверях, и как произносилось имя Александра Александровича, и как прощались. В то время я еще не знала прошлого моих самых близких людей. Об А. А. Мейере – только, что был он замечательный философ. И только после кончины Валентины Михайловны мне открылось их лагерное бытие.

Переписку Алексея Федоровича с А. А. Мейером о том, что такое философия, письма Ксении Анатольевны к Валентине Михайловне я храню в особой папке. И узнаю каллиграфический почерк Ксении Анатольевны, которым она переписывала иной раз письмо Александра Александровича, – и это не случайно. Она знала, как плохо у Алексея Федоровича с глазами, и старалась, чтобы он сумел прочитать письмо. В свою очередь, Валентина Михайловна боялась, что почерк Алексея Федоровича не очень понятен для его адресата, и тогда она перепечатывала письмо на машинке. В таком виде переписка сохранилась и была напечатана в «Вопросах философии» (2000. № 3) с комментарием В. П. Троицкого. Об А. А. Мейере и К. А. Половцевой упоминается в книге воспоминаний Н. П. Анциферова, друга Лосевых и бывшего тоже «каналармейцем» на Белбалтлаге (см.: «Из дум о былом». М., 1992), а также в книге: А. Ф. Лосев, В. М. Лосева. Радость на веки. Переписка лагерных времен. М., 2005.

Приведу здесь последние из сохранившихся в нашем архиве писем В. М. Лосевой и К. А. Половцевой – свидетельство духовного общения двух замечательных женщин.

1. [Письмо В. М. Лосевой А. А. Мейеру]

Москва, 20 янв. 1935 г.

Дорогой Александр Александрович, вот не писала Вам полтора года и от Вас не имела ни строки, а стоит Ваш тихий и сложный образ в душе таким живым и родным, как будто и не расставалась с Вами. И после полутора лет не видения хочется нестолько поговорить с Вами, сколько побыть и помолчать вместе, даже, пожалуй, какие-нибудь горизонты с Вами проверить.

На днях видела Вас во сне: где-то в солнечных, зеленых и голубых просторах встречаемся мы с Вами, радостно и молча здороваемся; а кругом всё такое светоносное, что уж кажется совсем и нездешним. И тишина! Светлая и прохладная тишина…

В. Л.

2. [Письмо В. М. Лосевой К. А. Половцевой]