Текст книги "Жизнь и судьба: Воспоминания"

Автор книги: Аза Тахо-Годи

Однако мне мало сочинять стихи и повести. Я еще пытаюсь рисовать к ним иллюстрации. Признаюсь, что никаких способностей к рисованию у меня нет (не то, что у моего отца, или сестры, или племянницы Леночки). Все у меня на одно лицо, и как теперь посмотрю в коричневый альбомчик – какие-то совершенно беспомощные рисунки, совсем примитивные и уж очень детские, – и это в 1933–1934 годах, то есть когда мне было одиннадцать-двенадцать лет. В эти годы дети прекрасно рисуют. У меня же всюду жалостные сады, пруды, дома и над всем невероятно яркое с огромными лучами солнце. И карандашей всего три-четыре – красный, зеленый, синий, коричневый, желтый. Ну, просто уродство какое-то! Разве можно поверить, что я иллюстрирую прочитанные книги? А это так и есть. Тут даже бал из «Евгения Онегина», Мария Стюарт в тюрьме, некая дама Жермен с ожерельем (может быть, Дюма «Ожерелье королевы»?), в гостиной чинно сидят и стоят дети, а мать рассказывает нечто (подробный интерьер: пианино, кресла, ковры, свечи). Почему-то здесь же Светлый праздник с ангелами у дверей дома (и всюду кавказские тополя), Мария Магдалина и ангелы, похожие на балерин и бабочек, святая Нина с кинжалом, Демон и Тамара в монастыре, елка с детьми, похожими на паучков, моя подружка Людочка Королевич, институтки в пелеринах и передниках. Дамы всегда в кринолинах, с веерами, стоячими кружевными воротниками, пышными рукавами, целая сцена из 3-го акта пьесы «Рафаэль и Долорес» (что это такое, ей-Богу, не знаю), где на спящую Долорес поглядывают рогатые чертенята и крылатые ангелы. Есть картинки к книге Чарской «Вторая Нина», к «Орлеанской деве» Шиллера – Жанна д’Арк с мечом и почему-то флаг республиканской Франции – bleu, blanc, rouge(я это вызубрила у madame).Кроме Марии Стюарт есть и королева Мария Антуанетта, что не мешает их соседству с Миледи из «Трех мушкетеров», героинями романа Теофиля Готье «Капитан Фракасс», цыганками из «Ледяного дома» Лажечникова. И среди всей этой компании цветных уродин карандашные портреты каких-то испанок и перуанок (не Брет Гартом ли навеяно?) и совсем уж неожиданно сама принцесса Грёза Э. Ростана. Что за паноптикум! Кто-то, а может быть, я сама или моя сестра понаставили еще и отметок – преобладают «плохо» и «очень плохо». Стоило ли тратить время на такие художества? А когда рисовала, все они представлялись воистину красавицами. Вот что такое детское воображение, пусть даже в одиннадцать или двенадцать лет.

Особенно меня привлекали рисунки Врубеля к лермонтовскому «Демону», и я все пыталась изобразить Тамару в гробу – тяжесть век, бархат ресниц, огоньки свечей. И я, глупая, перед зеркалом воображала себе лицо в гробу, едва прикрыв глаза и тихонько подглядывая – так ли?

О, наивность детская, когда и смерть, и гроб – все это только сказка «Спящая красавица», все – поэзия книжная. Пока еще.

Единственное, что в одном из альбомчиков представляет реальную ценность, – рисунки Гуниба, где мы были в 1934 году, особенно фасад скромного белого дворца, выстроенного для сына Александра III и Марии Федоровны, умершего рано от туберкулеза Георгия. Климат Гуниба должен был ему помочь, но неизвестно, сколько великий князь там прожил, так как скончался в Аббас-Тумане.

Как жаль, что я нарисовала только фасад, ближние уступы гор на фоне скалы «Спящая красавица» и дороги на Верхний Гуниб, обрамленной пирамидальными тополями. Самая же примечательная сторона дворца – противоположная. Ее я не зарисовала. Она смотрит на дальние горы, и кажется, что сам дворец вот-вот провалится – он у самого края обрыва, да какого – несколько километров крутизны, с которой низвергаются в невиданную глубину водопады, и все заплетено терновником, можжевельником, ежевикой и кустами шиповника. На узеньком пространстве от подножия белого дворца с балконом на втором этаже и стеклянной дверью на первом из столовой, закрытой, чтобы не было соблазна видеть неохватные дали – голова закружится, идут несколько совсем нешироких террас – цветников с роскошными георгинами всех цветов радуги, не преувеличиваю. Это царство невиданных по красоте и размерам бабочек – моя любовь. Удивляюсь, как бесстрашно бегала я по этим террасам в погоне за бабочками. Никто кроме меня там не бывал. Взрослым и в голову бы не пришло прогуливаться по этим полоскам земли под угрозой сделать какой-либо неверный шаг – скучно все время следить за собой, а вот девчонка двенадцати лет, в платьице пестром, сама, как бабочка, прыгает играючи.

Пройдут годы, и все бесстрашие кончится. Может быть, оно и в прямом, и в переносном смысле кончится с концом счастливой, еще совсем юной жизни под родительским крылом. Да, жалею, что только в неверной памяти сохраняется у меня картина вздымающихся высот величественных гор и такая же еще более страшная бездна, теряющаяся где-то во мраке ущелий.

А под родительским крылом, как теперь я представляю, жизнь шла беспечальная. Идут чередой дни рождения, и для нас всех, четверых, радость. Все равно каждый получает какой-либо подарок, чтобы праздник стал общим, хотя старший брат родился в 1919 году, я – в 1922-м, младший брат – в 1925-м, а сестренка – в 1931-м.

Каждого надо обласкать и приветить, особенно младших. Обычно приходили родичи Тугановы-младшие – Ольга и Жорж (они Поленцы, учатся в немецкой школе), двоюродный брат Юрий Семенов, сын маминого брата Всеволода Петровича. Юрий немцев презирает. Он англоман, старше всех, поступил в открывшийся ИФЛИ (Институт философии, литературы, истории) – предел моих мечтаний. Но лучше не мечтать. Приходит Туся Богдашевская, самая близкая подружка – вместе в школе и вне школы, чаще всего у нее дома. Приходят, тоже старше меня, Ия и ее брат Арик – Склярские, дети Натальи Ивановны, моей любимицы. И конечно, тетя Ксеня Самурская – самая моя дорогая. Дарят книги обязательно. Иной раз такие, этим отличается Юрий, что я никак не могу их осилить, например, «Искушение святого Антония» или «Воспитание чувств» Флобера. Дарят духи, разные симпатичные мелочи, конфеты, цветы. А какой очаровательный шарф подарила мне тетя Ксеня – на алом фоне белые чайки! Я не расставалась с ним много лет и до сих пор храню несколько нежнейших его лоскутов. Мурат получал в подарок то духовое ружье монтекристо, то клюшку для гольфа, то коньки, но и книги, конечно. Юрий как-то подарил прекрасное издание диккенсовского «Давида Копперфильда». Младший Махачик (все давно забыли, что он назван в память друга отца Магомета-Али Дахадаева по революционному имени – Махач) весь в бесчисленных солдатиках, бумажных человечках (их легко вырезать из бумаги и раскрашивать), игрушечных поездах, кораблях, машинах и шоколадных бомбах с начинкой из забавных сувениров. Миночка – та уже вовсю возится с куклами. Но и ей дарят маленькие лыжи, таких маленьких я потом больше не видала, и саночки, и колясочки – для кукол. Родители замечательно умели выбирать подарки. Кроме обязательных прекрасных книг – то белый башлык из тончайшей шерсти, шитый серебром, то кинжальчик в серебряных ножнах, то маленькую пушистую белоснежную бурку или папаху – чтобы Дагестан не забывали.

Особенно приятно получать подарки в Новый год или на елку. Утром обязательно на стуле висит новое платье, под стулом туфельки, под подушкой какая-нибудь приятная коробочка. Но это не значит, что наказания исключены. Правда, папа поступал внешне самым безобидным образом с проказниками. Сиди тихо около письменного стола на стуле, не болтая ногами, ничем не занимаясь, – вот скука. Спасают только слова: «Папа, прости, я больше не буду». Тогда – поцелуй в лоб, и ты свободен. Очень, надо сказать, действенное средство.

Я все записываю в дневник французский (тот самый, который забрали при аресте отца), откуда на всякий случай (что это? предчувствие?) делала выписки по-русски. Вот эти русские выписки при мне долго хранились и стали почти нечитаемы, когда я решила их по кусочкам переписать. О елке, после того как уехали из Дагестана, только мечтали. Елки советская власть запретила, как и Рождество и Пасху. Но почему-то в 1934 году произошел перелом. Некто Постышев [69]69
  Постышев Павел Петрович, в 1934 году секретарь ЦК ВКП(б) и одновременно секретарь Киевского обкома КП(б) Украины.


[Закрыть]вдруг сделал заявление (наверное, получил предписание), что елка – это народный детский праздник и к церкви никакого отношения не имеет.

Кстати сказать, в этом же году опубликовано было письмо Сталина, Жданова и Кирова об изучении русской истории [70]70
  Замечания Сталина, Жданова и Кирова по поводу конспектов учебников по истории СССР. Тогда же, 16 мая 1934 года, вышло постановление Совнаркома СССР и ЦК ВКП(б) о преподавании истории в школах СССР, которое признало преподавание неудовлетворительным и потребовало «живой и занимательной формы» «изложения важнейших событий и фактов в их хронологической последовательности с характеристикой исторических деятелей», а не схематизма и «абстрактных определений общественно-экономических формаций» и «социологических схем». 27 января 1936 года в «Правде» напечатана статья «В Совнаркоме СССР и ЦК ВКП(б)», № 26, в которой провозглашалось преодоление «исторической школы М. Н. Покровского» и требовалось ликвидировать «отставание исторического фронта СССР».


[Закрыть], а затем вышел первый такой учебник, где и об императоре Петре I, и о князьях русских просто и доходчиво сочинили наши историки. Мы сами держали в руках этот учебник и умилялись – оказывается, история России, да еще такая великая, и до советской власти была.

В это же время перешли с каких-то декад, пятидневок и непрерывок на нормальную неделю с выходным днем – воскресеньем. Начали прославлять русскую классику и великих полководцев, даже Александра Невского, хоть он и святой. К юбилею Пушкина готовились года два-три и отпраздновали невиданно пышно в памятном 1937 году.

И конституцию Сталин преподнес народу. Мы ее изучали в школе, и там были провозглашены замечательные свободы. Между прочим, союзные республики могли выйти из состава Союза, а мы все смеялись и говорили: «Да кто же это захочет выйти? Этого не может быть! Мы все так дружно живем в великой, огромной стране». Никто и не подозревал – время настанет, Союз распадется и республики выйдут из его состава. Больше всего радовались, что, когда Сталин произнес свою речь о конституции на VIII съезде Советов [71]71
  25 ноября 1936 года на Чрезвычайном VIII Всесоюзном съезде Советов о проекте новой конституции (вместо старой, 1924 года). Провозглашалось всеобщее, равное, прямое избирательное право при тайном голосовании. 5 декабря 1936 года Конституцию утвердили.


[Закрыть], школьников распустили по домам – слушать доклад. Наступала зимняя погода, и мы, очень веселые, отправились гулять.

Все эти меры принимались постепенно, за несколько лет до войны. Видимо, готовили народ идеологически – будут защищать родину. Но начались они с елки 1934 года.

Игрушек не было. Вот тогда из Владикавказа (его, правда, уже в 1931 году переименовали в Орджоникидзе, но язык не поворачивался так его называть) дядя Леонид Петрович прислал посылку со старинными сохранившимися игрушками. Но для большой елки мало, а мы хотели обязательно большую. Тогда сами стали делать цепи, хлопушки, снегурочек, золотить и покрывать серебряной пылью грецкие орехи, сооружать звезды, клеить домики, корзиночки. Магазины не были готовы к такому всеобщему празднику, и мы в основном украшали первую елку сами. Ну а потом покупали игрушек бесчисленное количество, чтобы все сверкало, сияло, звенело, играло огоньками, осыпало легким снежком и конфетти. Только, можно сказать, вошли во вкус, а тут всякие страшные события, и началось. Не до елок.

Очень любили мы не только книги, но и кино. Лучший кинотеатр «Ударник» в Доме правительства. Там шел один из первых звуковых советских фильмов с музыкой Шостаковича – «Встречный». Не думайте, что это о каком-то неожиданно встреченном герое, нет. Это – даешь встречный план. Ведь у нас в СССР объявлены пятилетки, и не простые, а в четыре года [72]72
  В 1929 году объявлен «год великого перелома». В 1930 году на XVI съезде партии объявили о вступлении страны в период социализма. В 1933 году выполнили 1-ю пятилетку раньше срока. В 1934 году на XVII съезде утверждена 2-я пятилетка. Идет индустриализация страны. «Встречные планы» – форма проявления инициативы трудящихся в соцсоревновании.


[Закрыть]. Поэтому если некий завод устанавливает план, то ему навстречу выдвигают другой, чтобы все сроки перекрыть и твердо выполнять «шесть условий тов. Сталина», которые мы зубрили в школе, ничего не понимая [73]73
  До сих пор помню, как записывали в тетради эти шесть условий. Тогда ничего не понимала. А потом узнала, что это было положение о социалистической индустриализации страны, провозглашенной еще на XIV съезде партии в 1925 году.


[Закрыть]. Ведь мы догоняем Америку, а надо не просто догнать, но перегнать этих проклятых капиталистов и буржуев – зерна у них столько, что в море выбрасывают, а что у нас по стране голод, об этом молчок, но мы-то хорошо все знаем. От этого «Встречного» ничего не помню [74]74
  Фильм вышел в 1932 году (ставили Эрмлер и Юткевич). Благодарю проф. К. В. Зенкина, подарившего мне полный текст песни и ноты (пять строф).


[Закрыть]. Только популярна была песня из фильма на музыку Шостаковича и на слова поэта Бориса Корнилова:

 
Нас утро встречает прохладой,
Нас ветром встречает река.
Кудрявая, что ж ты не рада
Веселому пенью гудка?
Не спи, вставай, кудрявая,
В цехах звеня,
Страна встает со славою
На встречу дня.
 

Думала, что, наверное, напутала – ведь прошли десятки лет, – а оказалось: все правильно. Ведь это Ленинград и Нева. Но «кудрявая», которая должнавстать по веселому пенью гудка (а небось неохота вставать, но комсомольская дисциплина превыше всего), мне запомнилась. Нельзя, нельзя, кудрявая, спать. Работать надо, перевыполнять план. Даешь встречный! [75]75
  В стихах Бориса Корнилова есть строка: «И встречный, и жизнь – пополам». Вот и погубил молодого поэта встречный 1938 кровавый год.


[Закрыть]

Куда интереснее смотреть в «Ударнике» «Веселых ребят» (1934) с Леонидом Утесовым и Любовью Орловой или «Цирк» (1936). Даже открытки в кинотеатре продавали – улыбающаяся американской улыбкой кинодива и веселая утесовская братия. А как мы страдали, жалея белую цирковую маму черного ребенка в киномелодраме «Цирк»! Ну какие же были глупые и просто идейно одураченные! И как замечательно советский зритель в цирке проявляет свой интернационализм и дружно и слащаво поет колыбельную маленькому негритенку. Да кто бы поверил, что через десятки лет этих негров возненавидят в Москве, да и сами они узнают на себе, что такое «дружба народов», хотя и откроется университет под этим именем. Как хорошо издалека заботиться об африканцах, индийцах, арабах – обо всех угнетенных, но вместе жить, бок о бок, не сладко.

В Москве открыли на улице Воровского (теперь она опять Поварская) «Кинотеатр Первый» (теперь это Театр киноактера, если его кто-либо не перекупил из современных богачей). В этом кинотеатре – раздевались. Небывалая вещь. Всюду в фойе зеркала, ковры, вежливые служители, сдавайте ваши пальто, получите номерок, и места – нумерованные. Именно там в 1936 году мы с приятельницей Тусей замирали на фильме «Дети капитана Гранта» (смотрели несколько раз) и влюбились в актера Сегала, игравшего юного, смелого, красивого Роберта. Почему-то особенно поражала нас его интонация в словах «какая странная подкова», а ведь нам – по четырнадцать лет! Но и в Туську, и в меня уже влюбляются мальчики – и явно, и тайно. В Туську – явно Жорж Скачко. Это прочно – они поженятся и будут счастливы. А в меня Вадим, сосед по парте, – романтически и тайно. С войны не вернется.

Прочитав книжку Ирины Эрберг «Записки французской школьницы», чувствуем приобщение к Западу, смотрим с восторгом «Петера» и «Маленькую маму» с Франческой Гааль. Уж как она изящно орудует пылесосом, да и сама как игрушка – по гудку не встает, план не перевыполняет, и оказывается, счастлива без этих «нагрузок». А «Под крышами Парижа»? Разве плохо? И ноты продаются с песенкой «Sous les toits de Paris», мы с Туськой первые покупатели: наигрываем и воображаем себя не более и не менее, как в Париже. Флоберовский роман «Воспитание чувств» не могла одолеть, а ведь 1930-е годы воспитывали наши чувства очень умело, исподволь, зазывая, вовлекая в обман. Нас, как говорил А. Ф. Лосев, еще «не переехало». А вот когда «переедет», тогда кончится весь этот опасный мираж и трезво взглянешь на мир.

Кино – это, в общем, пустяки, а вот театр куда серьезнее. К тому же есть и музеи, и выставки.

Первую оперу я увидела в Большом театре еще в году 1932–1933-м. Благодаря другу отца, Джалалу Коркмасову, мы слушали «Сказку о царе Салтане», а сидели совсем роскошно – в царской ложе. Мы – брат и я, сын дяди Джалала Эрик, моя мама и, возможно, мать Эрика, тетя Натуся (но в этом я не уверена). В оркестре партия арфы у Ксении Эрдели, с которой я познакомилась у нас дома на Арбате через десятки лет. Пели замечательно – бас Александр Пирогов царя Салтана, и колоратурное сопрано царевна-лебедь – Елена Степанова, и дядька Черномор, и богатыри, и белочка в золотой клетке. В антракте, в аванложе, сидя на белых с золотом креслах, мы едим вкусные пирожные, апельсины, шоколад и мороженое – все удовольствия сразу. Вся эта феерия – Пушкин, Римский-Корсаков, Большой театр – запомнилась навеки. После этого роскошного праздника нас охватил такой восторг, что захотелось снова туда, в этот волшебный, невиданный мир. И как ни удивительно, вскоре представился случай опять побывать в Большом, правда, не с родителями – очень они заняты. Папа на работе, появляется поздно, поднимается по лестнице, останавливается, отдыхает, сердце стало слабеть. Еще как он жив оказался, когда в Дагестане его чуть не раздавило дышлом тяжелогруженой фуры, буквально пригвоздив к каменному столбу! Удар пришелся против сердца, и только необычайная физическая сила отца спасла его от смерти. Мама вечно занята по хозяйству, ни разу не смогла выбраться с отцом на курорт и даже в Ленинград, куда постоянно приглашал ее академик И. А. Орбели, старый добрый знакомый.

Произошло большое несчастье с папиным кузеном, дядей Гамидом Далгатом. Дядя Гамид женился, как я упоминала, на красивой и капризной молодой особе, Лидии, дочери видного военного. Дама оказалась очень кокетливой и давала мужу много поводов для ревности. Дядя Гамид, как все дагестанцы, – человек пылкого нрава, но отходчивый, кокетство жены выносит с трудом. Обычно все разговоры на эту тему у них кончаются тяжелыми сценами. И вот однажды, во время такого бурного объяснения, Гамид не выдержал и убил свою супругу Лидию, выпустив семь пуль из наградного револьвера. Он тут же позвонил в милицию и сообщил о своем поступке. Что было делать? Подробностей я не знаю, но нам стало известно, что поскольку дядя Гамид был заместителем начальника Военной академии моторизации и механизации Красной армии [76]76
  Ныне Академия бронетанковых войск им. Маршала Советского Союза Р. Я. Малиновского.


[Закрыть], орденоносцем, героем Гражданской войны, членом партии, наказали его своеобразно – отправили исполнять какую-то должность на одну из важных строек, может быть, на канал Москва – Волга, недалеко от столицы. После досрочного, как всегда, завершения Беломорско-Балтийского канала начали арестанты-каналармейцы (так их благородно называли) гибнуть на новой социалистической стройке [77]77
  На канал Москва – Волга направляли с Беломорстроя уже освободившихся лагерников, но многие отказывались, как, например, Алексей Федорович и Валентина Михайловна Лосевы, которым предлагали остаться вольнонаемными при своем лагере. Оттуда им как ударникам стройки был открыт путь в Москву. В городе Дмитрове работала вольнонаемной после Сибири В. Д. Лебедева, будущая жена писателя М. М. Пришвина.


[Закрыть]. Видимо, начальству жилось достаточно вольготно. Дядюшка мой мог приезжать в Москву, и не на один день, а потом его и вовсе освободили, чтобы все равно в 1937 году арестовать у нас на квартире (мама, когда взяли отца, предоставила одну комнату Гамиду). Он страшно погиб в махачкалинской тюрьме. Рассказывают, что не мог перенести пыток и перегрыз на руке вены, истек кровью – милости не просил и не сдался палачам!

Бедного дядю Гамида я очень люблю, как и его родного брата, жившего в Махач-Кале, Абдурагима. Ему я регулярно писала письма, начинавшиеся так: «Дорогой дяденька», причем не на почтовой бумаге, а на бланках книжных заказов. Почему? Наверное, так интереснее.

Так вот, благодаря приездам Гамида в Москву я стала посещать Большой театр. Почему брал меня с собой дядя Гамид, не знаю. Может быть, ему приятно было появиться вместе с нарядной девочкой, которую он вел за руку и о которой заботился, что при встрече со знакомыми дамами выглядело вполне по-отечески.

Вспоминаю один из наших визитов. Я в нарядном платье и даже с какими-то бусами (сиреневые с «золотом») и сумочкой в руке. Мы с дядей сидим на лучших местах в партере. Дядя в военной форме, но без знаков отличия. Зал сияет, и не только от огней знаменитой люстры, но и от дам. Тогда еще надевали настоящие драгоценности, носили богатые меха и длинные до пола вечерние платья. Никто бы не осмелился прийти в партер или ложи Большого театра в непрезентабельном виде, в куртке, свитере, жакете – не те времена. Еще сохраняется уважение к искусству, театру, публике и к самому себе. Война все это разрушит. Антракты большие, и дядя приносит шоколад в красивых коробках и ароматнейшие апельсины, совсем не похожие на нынешнюю кислятину. Каждый – в папиросной бумаге с иностранной маркой. Буфет Большого театра изыскан и славится высокими ценами.

Идет балет «Дон Кихот», а я ведь обожаю балет и мысленно танцую вместе с очаровательными танцовщицами. У дяди Гамида в балете знакомые, великолепная Марина Семенова, уже известные тогда Мария Рейзен, Маргарита Кандаурова, других не помню. Дядя тоже обожает балет, для нас обоих это праздник, который, увы, все-таки имеет свой конец.

Наши посещения Большого привели к тому, что мы дома стали устраивать свой домашний театр. Сначала соорудили кукольный, с декорациями, костюмами, занавесом, а потом и сами стали разыгрывать пьесы. Среди разных сумбурных постановок совсем неплохо звучали лермонтовский «Демон» и «Снегурочка» Островского – стихи ведь замечательные. Пьеса «Снегурочка» Островского с музыкой Чайковского мне очень нравилась.

В этих постановках для своих же сверстников и их родителей главное было – стихи, а костюмы уже нечто второстепенное, но и они были, а декораций никаких. Главное – был раздвижной занавес.

Так началось приобщение к театру, и не только Большому, но и Малому с его классикой («Недоросль», «Горе от ума», «Коварство и любовь», «Разбойники» Шиллера) и МХАТу. Все началось, конечно, с «Синей птицы», а потом уже и «Дни Турбиных» с Яншиным и Прудкиным (смотрели раза три), и «Анна Каренина» с Хмелевым, и вечный спор, кто лучше, Еланская или Тарасова. А еще Детский театр, Театр юного зрителя и Реалистический театр Охлопкова. Не знаю, где он помешался, но мы видели его спектакли в Доме на набережной, там занавеса нет и артисты выскакивают из-за кулис и сами ставят где надо столы, стулья, кресла – только необходимое. Там смотрели «Аристократов» Погодина. Скучно [78]78
  Николай Павлович Охлопков (1900–1967) возглавлял Реалистический театр в 1935–1937 годах. В 1961 году в Театре им. Маяковского (бывший Театр Революции) ставил «Медею» Еврипида, которая вызвала у филологов-классиков много споров.


[Закрыть].

Музей Народоведения мы воспринимали как продолжение нашего дома. В музее директором отец (он один из его основателей, после проф. Б. М. Соколова). Там у нас много знакомцев и среди сотрудников, и среди экспонатов, и там представлена особенно близкая нам домашняя обстановка дагестанских саклей, ну совсем все настоящее – а оно так и было: те же ковры, мутаки, кувшины, бурки, черкески, платки и великолепное оружие. Мы ведь в свое время видели это своими глазами в Урахах, а башлыки и бурки отца мама обычно выносила на балкон проветривать каждую весну (их ведь никто уже не носил, оставалась только память). А что касается кинжалов, то у нас дома они большие и малые, детские, – висят на коврах и покоятся в сундуке. Правда, ружей и пистолетов кремнёвых дома нет, но у брата ружье монтекристо, а у папы под подушкой револьвер – ему разрешено.

Главное, что музей расположен в прекрасном парке, который, как мы слышали, называется Нескучным. Старинный скромный Нескучный дворец стерегут у парадного входа не львы, а, как мы выяснили, пумы. Это наши друзья, и мы гордо восседаем на них, особенно младший брат, который быстр, непоседлив, самостоятелен и норовит окунуться в красивый фонтан, веющий прохладой в жаркие дни, когда мы там в основном и прогуливаемся. Меня кто-то фотографирует, может быть, писатель и друг отца Роман Фатуев, влюбленный в Дагестан, а может быть, и художник Ростислав Барто. И прямо у переливающейся через край водяной чаши фонтана. Волосы растрепаны, падают на плечи (косы остригли после скарлатины), белая кофточка, заколотая симпатичным черным маленьким слоненком. В Москве мода на разноцветных слоников, изящно вырезанных из кости, и у мамы на летнем берете из крепдешиновой мозаики тоже такой забавный черненький слоник – дамы тогда все носили, начиная с весны, шляпки и береты разных форм, с непокрытыми головами не ходили. И легчайшие перчатки прозрачные на руках – держались чинно – впрочем, отвечаю только за круг наших знакомых.

Увы, прогулки к фонтану и пумам закончились, как и все заканчивается. В старинный дворец вселился важный хозяин – Президиум Академии наук СССР. В 1934 году по велению правительства Академию перевели из Ленинграда в Москву, чтобы наука была ближе к властям, а главное, к ЦК ВКП(б).

Но у нас еще был дружественный музей на Волхонке. Он назывался красиво – Музей изящных искусств (а о том, что в старину он носил имя царя Александра III, старались не вспоминать). Мы знали, что музей основал замечательный человек, профессор Иван Владимирович Цветаев (о поэтессе Марине – понятия не имели). Да как же не знать, если это имя выбито на одной из мемориальных досок фасада, а на другой – фамилия архитектора, Клейна (у него два имени, что непривычно, Роберт и Роман). Но отец, закончивший в 1916 году Московский Императорский университет, рассказывал о музее, в который ходили студенты филологи, историки, искусствоведы на практику, да и всякий уважающий себя студент других факультетов бывал в этом родном для своей alma materзамечательном музее.

Для нас, детей, этот музей – тоже своеобразный дом, почти такой же, как наш, на родине, только более важный. Хотя он и уступает сказочному Эрмитажу, но так ведь и должно быть. Эрмитаж мы тогда, конечно, не посещали, но одни рассказы взрослых чего стоили! А главным лицом в Эрмитаже мы считаем знакомого нам академика И. А. Орбели, от которого папа привозит замечательные альбомы и открытки. Их мы бесконечно рассматриваем, наслаждаясь во время какой-нибудь легкой простуды, – школу пропускаем законным путем. В Эрмитаже я в то время не была, а за «свой» музей обижалась, когда говорили, что там слепки, что он учебный при Университете.

Особым вниманием моим пользуются в это время великан Давид (хотя по преданиям он был мал ростом), а также все, что связано со Средними веками и Возрождением. Но трепет и особое чувство важности вызывает сумрачная египетская коллекция. Интересно, что античность, которая вошла в мою жизнь при А. Ф. Лосеве, в юности меня мало трогала, хотя всех богов знала, много о них читала и в залах музея на них смотрела. Однако античность казалась такой ясной, открытой, совсем не таинственной, солнечной, дневной, что не вызывала вопросов. Все как будто понятно, и особенно растолковывать нечего. Только через много лет, учась у Алексея Федоровича, я поняла, как обманчива эта безупречная, гармоничная античность, какие тайны и бездны скрываются в ее мраке – заглянуть страшно.

С тех пор, работая со студентами, изъясняя им классическую поэзию или мифологию, я учу их не только смотреть на дневной, солнечный покров античного мира, но приподнимать этот покров, пробираться по темным, глухим, зловещим закоулкам и спускаться на самое дно этих гибельных глубин.

Может быть, поэтому Египет всегда мне интересен, и я понимаю усмешку египетского жреца в «Тимее» Платона, когда он снисходительно посматривал из своей тысячелетней вечности на мудрого грека Солона и вообще на греков, как на детей, «юных умом».

Но, видно, у кое-кого из моих родичей тоже была некая тяга к изучению малоизвестных науке фактов, залегающих в глубинах, к поискам загадок, требующих решения. И возможно, то, что мне не удалось научно заняться Египтом, восполнилось моей двоюродной сестрой профессором Аллой Ивановной Еланской (дочерью тети Китти и Ивана Ивановича, охотника на фазанов), известным исследователем коптского языка, и ее мужем, видным египтологом Олегом Дмитриевичем Берлевым [79]79
  По сведениям Вл. Вл. Емельянова (видного шумеролога из Санкт-Петербурга), бывшего у нас в гостях 1 февраля 2005 года, Алла Ивановна скончалась 3 января 2005 года на 79-м году. Перед смертью обратилась к православию. Ее муж, О. Д., тоже из казачьего рода. Отец – чекист, расстрелян в 1937 году. О. Д. не приняли в университет, и он поступил в педвуз им. Герцена. Алла же (род. 1926) поступила в ЛГУ на восточный факультет, так как скрыла, что отец ее расстрелян как бывший белый офицер (см. выше). Окончила арабское отделение и аспирантуру у чл. – корр. АН СССР П. В. Ернштедта по коптской филологии. О трагических фактах ее юных лет ничего не говорится в статьях ее памяти. Супруги похоронены на Южном кладбище, где и мать Аллы.


[Закрыть].

Всегда вспоминаю моих любимцев в Музее изящных искусств. Почему он стал имени Пушкина? Из-за юбилея в 1937 году. Не лучше ли было – И. В. Цветаева? А Пушкин здесь совсем не при чем. Любуюсь двумя конными бронзовыми статуями двух кондотьеров. До сих пор люблю перечитывать великолепную книгу графа Гобино «Век Возрождения» с беспощадными картинами хищнической природы героев этой блестящей эпохи [80]80
  Joseph Arthur comte Gobineau(1816–1882). La Renaissance, 1877. Русский перевод: Век Возрождения. Исторические сцены графа Гобино. М., 1913. Этого дипломата и писателя в советское время недолюбливали.


[Закрыть]. Два бронзовых всадника – Гаттамелата работы Донателло (Падуя, 1453) и Бартоломео Коллеони работы Веррокио (Венеция, 1483) – а скульпторы-то знаменитые – предстают в музее рядом, как два близнеца по духу и крови: суровые, коварные и величаво-мрачные – подлинное воплощение беспокойного кватроченто.

Когда через десятки лет я увидела на Братском кладбище в Риге застывших в вечности мертвых всадников на мертвых конях (скульптор Карл Заале), в их мрачной величавой недвижности я ощутила отблеск давних бронзовых кондотьеров.

Около моего отца часто бывают молодые писатели, ученые, художники, которым он помогает. Некоторые из них становились нам близки. Так, например, писатель Роман Фатуев и его жена Галина Федоровна. Роман Максимович научился у нашего отца любить Кавказ, ездил не раз в Дагестан, записывал народные песни и сказки, вел путевые заметки, памятные книжки. Галина Федоровна – типичная писательская жена, деловая, весь день при пишущей машинке, весь день на телефоне: надо знать все новости и интриги товарищей по перу. Она спорит с издателями, выбивает авансы и гонорары, курит непрерывно, говорит басом и очень добрая, внимательная, любящая жена и друг. Супруг же ее – полноватый, неповоротливый, близорукий (в тяжелых роговых очках), спокойный, молчаливый и не вмешивается ни в какие дела. Работает. Пишет. Есть у него среди близких соседей прозвище – «барин». Он не обижается.

Сказывается, видимо, его происхождение. Фатуев – псевдоним, фамилия его жены, сам он сын богатого человека, ушел из дома, увлеченный новыми идеями; пробиваться ему было трудно, а с помощью моего отца он вошел в удивительный мир Кавказа и Дагестана. Кончилось тем, что близкие связи с моим отцом закрыли ему после ареста отца «путь вверх». Хорошо, что не арестовали.

Фатуевы жили в большом бывшем доходном доме № 15 на Малой Никитской, в одной комнате огромной квартиры, где меня поражал невероятно длинный коридор. К его потолку подвешены велосипеды, лыжи, корзинки, а по стенам теснятся сундуки. В один из них, принадлежащий супругам Фатуевым, в 1943–1945 годах, когда поздними вечерами я возвращалась из Большого зала консерватории (где я бывала с Л. В. Крестовой, В. Д. Кузьминой, М. Е. Грабарь-Пассек), я прятала единственные нарядные черные туфли – наследие мамы, чтобы при следующем походе в консерваторию забежать и надеть их. Дело в том, что туфельки были миниатюрные, мне вполне впору, но тащиться в них в общежитие на Усачевке… Я бы не дошла! Был даже такой случай, что, выйдя из консерватории, в темноте я сняла их и так побежала в чулках на Малую Никитскую. Что делать? Вспоминаю французскую пословицу, любимую мамой: «pour être belle, il faut souffrir»(«чтобы быть красивой, надо страдать»). Вот я и страдала.

После ареста папы я частенько ночевала у Фатуевых, на полу под окном между книжным шкафом и письменным столом. Очень удобно: угол закрыт с трех сторон, только ноги немного выглядывают, а так – ничего. В войну, когда все уезжали, Фатуевы остались в Москве и поселились временно в соседской комнате, куда соседи снесли свою дорогую антикварную мебель и рояль. Через много лет Роман и Галина поселились в писательском доме на Аэропорту, но Роман вскоре умер, а Галина Федоровна принимала меня в комнатах, уставленных антиквариатом, с круглым столом из наполеоновской мебели. Галина Федоровна была такая же громогласная, бодрая, но вскоре и ее не стало.

Вспоминаю эту молодую писательскую пару с признательностью и любовью. От моего отца и от всех нас никогда не отворачивались (в отличие от некоторых ближайших родственников) и сами много пережили.

Сохранились фотографии – снимал Роман. Мы в полном составе дома. Папа держит на руках малышку – младшую сестренку, лицо у него доброе, усталое. А на другой фотографии мы в липовой аллее нашего парка. Мама в светлом клетчатом пальто и берете со слоником, папа в легком коротком плаще, подарок дяди Джалала из Парижа, Мурат в тюбетейке, я держу в руках маленький тугой черный мячик, а у моего младшего брата в перевязанной руке ведерочко. Есть и еще один снимок – светленький, русый улыбающийся мальчик на берегу пруда держит в перевязанной руке ведерко, а там – рыбки. Он регулярно приносит их домой, а они не хотят жить в стеклянной банке.