Текст книги "Жизнь и судьба: Воспоминания"

Автор книги: Аза Тахо-Годи

А ученики? Круглые отличницы вроде Вали Полетаевой, меня не очень привлекали, хотя танцевала она танго на выпускном вечере с сыном министра местного МВД превосходно (вскоре папашу арестовали). Или тоже отличница, Валина соперница, Вера Минкина. Она приглашала меня домой: все хотелось узнать, почему и зачем я приехала из Москвы? Дома Вера с мамой говорили по-французски, правда, с русским прононсом, но я не растерялась и заговорила, как учила меня madame.Мать и дочь были несколько обескуражены. Зато скромная Ирочка Тихонова привлекала своей нежностью (умерли рано и она, и мать – чахотка); Ирочка Лотоцкая своей полной несовременностью (ходили вместе из школы – жила в самом конце нашей улицы) напоминала прежних институток. Главные забияки нравились мне больше всех: Светлана Шевандина – типичный мальчишка, мотоциклист (любимый ею спорт); Ира Ефимова – прекрасно воспитанная и вышколенная дома немкой, все у нее je m’en fiche,полное презрение к отличникам, которые, по ее словам, высиживают отметки задом (Sitzfleisch).Любимое ругательство этой бойкой девицы – она нас всех выучила – «Gesindel»,а попросту «сволочь», но по-немецки как-то приличнее. Мне интереснее встречаться с Ирочкой Лотоцкой, «Лотосом». У нее хорошая, милая семья и хорошие книги. От нее я приношу сестренке детскую книжечку, о которой она помнит до сих пор, – «Приключения Грибуля».

Мальчишки есть, но они не очень принимаются в расчет. Очень уж кроток Сережа Рыпинский (выяснилось потом – мой тайный воздыхатель), очень уж здоров Роман, очень уж уныл Цаголов. Зато Сенька Уринов совсем не уныл, не здоров и не кроток, а настоящий псих – прыгает со второго этажа школы на улицу, и ничего – жив (потом встретились случайно в Москве, в общежитии на Стромынке, и разбежались в разные стороны). Предпочтение отдаю Борису Тибилову, жгучему брюнету, осетину, широкоплечему, сильному, положительному герою. Провожает меня из школы, дает серьезные советы, многое понимает. Когда расстались – я уезжала окончательно в Москву, – подарил мне большую толстую тетрадь в переплете (знал, что я сочинять люблю) и сделал надпись на первой странице: «Тому, кого люблю как друга и уважаю как сестру». Увы, когда нас, студентов, эвакуировали из Москвы, многое пришлось бросить, и тетрадь для моих будущих сочинений осталась в общежитии на Разгуляе. Но первую страницу я вырвала и уничтожила. Так распростилась я не без печали со школьным прошлым.

Наступило 26 октября 1937 года. Мой день рождения – 15 лет. День всегда долгожданный и радостный. В юности не понимаешь, что такое поток времени, безвозвратное время.

Кажется, что путь куда-то вдаль бесконечен, и ты сам такой же бесконечно идущий по дороге путник. Совсем как в горах (это мне ближе, чем степь). Идешь постепенно вверх, повороты, перевалы, а все-таки дорога неустанно ведет вверх, и путник рад – достиг вершины. Глупая юность. Недаром на кольце Соломона: «Все проходит». Да, жизнь проходит. Какие вершины? А не хотите ли бездны? В горах их много, и меня девочкой они страшили, я их навидалась в Дагестане. А все-таки радовалась дням рождения. Может быть, надеялась, что за поворотом некто встретится, с кем вместе пойдем дальше? В моем совсем юном возрасте скорее была чистая радость, оставшаяся с детства, – поздравления, подарки, любящие родные лица.

Однако чистая радость ушла. Я почти сирота. Спасибо дяде и тетке, что приняли, приютили, кормят, учат, опекают, а то, что в доме этом убого и тетка на галерее в каком-то жалком мангале (ведро, обложенное кирпичом) варит всегда подгоревшую кашу, – это пройдет. Запомнится только наш садик, совсем как у древних римлян. Со всех сторон стены, а вместо крыши синее жаркое небо и под ним, благословенным, расцветают розы – розовые, алые, кремовые, белые, желтые; падает с деревьев алыча, темно-кровавая и цвета маленьких солнышек, и жасмин с сиренью под стеной, и акации, а цветов не перечесть – и все такие простые, домашние: гелиотроп, портулак, венерин башмачок, колокольчики, резеда, шпажник, ночная красавица, фиалки, левкои, львиный зев, флоксы, розовый и белый табак, алые маки, желтые лилии, маргариток целый ковер, ноготки (это потом, когда вернется мама, подымут сиренево-розово-голубые и нежно-зеленые головы гордые гортензии), даже папоротники и громадные лопухи. Хороши они под водосточной трубой. Свой мирный, ласковый садик – три ступени с галереи, или, что то же, с веранды, и ты в раю. Конечно, не сравнить с садом у наших друзей, двух сестер из когда-то большой исчезнувшей семьи. Там в саду зреют персики, груши спелые падают наземь и виноградные лозы плетут прихотливый узор, а мы, добравшись до таких сокровищ, никак оторваться не можем [120]120
  Теперь уже и хозяйки дома умерли, и редкостный дом – настоящий музей – разорен, наследников не осталось. Отец Лидии Кузминичны Компаниец, владелец банка, богатый человек, любил путешествовать по всему миру, дочери учились в Швейцарии, сыновья погибли в революцию. Я настолько была захвачена красотой этого редкостного дома, что когда вернулась мама и стала с большим трудом приводить в порядок родительский кров, то она по моей просьбе купила у Лидии Кузминичны прелестный орехового дерева туалетный столик. Теперь он, а также старинные кресла и зеркала привезены в Москву моей младшей сестрой.


[Закрыть]. Нет, нет, я нисколько не завидую, а только удивляюсь, как можно сохранить в столь тяжелые времена и удивительный дом (он в самом центре города), и такой роскошный сад.

Зато в нашем садике жужжат пчелы и шмели копошатся в розах. Это старики-супруги (квартиранты Семеновых) имеют небольшую пасеку, ульи в нашем садике. Александр Андреевич научил меня не бояться пчел. Не надо только махать руками и выражать беспокойство – пчелы чрезвычайно чувствительны. Сиди, читай спокойно книжки, поливай цветы, собирай плоды и, если сядет пчелка на твою руку, не гони ее. Посидит, отдохнет и полетит дальше. Александр Андреевич все болезни лечит пчелиным ядом. Сидит на солнышке и сажает себе на колени пчел, а ну-ка кусайте, сам их заставляет. Действует очень хорошо.

26 октября – прекрасный, теплый, мягкий, солнечный день. С утра я уже волнуюсь. Вспомнит ли меня кто-нибудь из друзей? И вдруг, какое счастье, телеграмма поздравительная от Туськи, моей пока еще верной. Одна телеграмма. И на том спасибо. Но праздник все-таки состоялся, и принес его дорогой дядя Леня, нас, детей Нины и Алибека, любящий. Леонид Петрович дарил только книги, конспекты (так он говорил по-старинному) и нам, детям, елочные игрушки.

В этот день преподнес дядюшка мне роскошный том стихотворений французского поэта François Coppéс великолепными иллюстрациями. Это как раз по мне: исполнилось-то всего лишь пятнадцать лет и голова полна мечтаний, надежд несбыточных и романтики. Книга. Мне больше ничего и не надо. Вот это и есть настоящий день рождения.

Бедный Франсуа Коппе стал жертвой моей маленькой сестры, сочинявшей рассказы, повести и даже романы. Одинокий ребенок, она вырезала из роскошной книги иллюстрации и украшала ими свои сочинения. Пригодились и журналы «Нива», запасы которых хранились на полках кладовой. Я с увлечением читала там светскую хронику и знаменитую историю об американке Эллен Келлер (слепоглухонемой девочке), написанную ее воспитательницей мисс Салливен. Картинки из «Нивы» – хорошие иллюстрации для сочинений нашей малютки Миночки. Да и что жалеть? В войну, когда холодали и голодали, девочка, сидя у печки, читала последние оставшиеся в живых журналы. Елена Петровна топила книгами (Леонид Петрович был эвакуирован вместе с институтом в Грузию, в Цхинвали). Приехавшие из Ленинграда, бежавшие от блокады в первую же зиму Сергей Петрович с женой, ребенком и некой прекрасной дамой, «другом-женщиной», передохнули в доме и тоже отправились в благодатную Грузию. Анна Вячеславовна (тетя Ася), супруга нашего дяди Сережи, не преминула пошарить все в том же мамином сундуке, откуда исчезали вещи для прокорма ненасытного Володи, сына Елены Петровны. Тетя Ася не стала обременять себя вещами, но захватила с собой мамины драгоценности. О чем и о ком думать? Небось пропали в лагерях и Алибек, и Нина. Пусть хоть мы да поживимся.

В архиве семьи Тахо-Годи сохранилась переписка между Сергеем Петровичем и Ниной Петровной, вернувшейся из лагеря и обобранной супругами, Сережей и Асей. Как возмущается Сергей обвинениями сестры, и как потом спадает его обидчивый тон – знает кошка, чье мясо съела. Тогда, приехав в Тбилиси, семейство Сергея хорошо устроилось… «Друг-женщина», некая Нина Дмитриевна, преподавала английский в доме секретаря обкома партии Северной Осетии Кулова, а Сергей и Ася посещали этот дом как родня уважаемого профессора Семенова. Леонид Петрович облегчил им жизнь, взяв с собой мальчика Налика в Цхинвали, куда прибыл институт. «Любящие» родители, однако, оставили продуктовые карточки сына у себя – и так проживет с дядей.

А у дяди ни кола ни двора в чужом городе. Там он и получил тяжелую болезнь сердца, от которой скончается. Феноменальная скупость в отношении других, даже родственников, характерна для Сергея Петровича и его супруги. Когда кончилась война, Сергей Петрович перед своим приездом в гости к брату Леониду Петровичу прислал ему посылку – подарок. В ней были сухари из черного хлеба. Даже тихий Леонид Петрович смутился от этого зрелища. А ставшая известной история с кражей драгоценностей наконец открыла ему глаза на ближайшую родню. Анна Вячеславовна (урожденная Судковская) вместе с тем гордилась своим происхождением. Мать – богатая помещица то ли близ Ростова, то ли на Ставрополье. Однако дочери у нее от музыканта, скрипача-поляка из семьи бывших ссыльных. Чем уж тут гордиться! Когда все исчезло в революцию, Ася попала во Владикавказ, училась в 1920-е годы в Сельхозинституте, была там лаборанткой и снимала комнату в доме Семеновых. Там и начался роман с Сергеем Петровичем, который оставил ради Аси (она высока, сухощава и стройна, он маленький, плотный) свою невесту, и его отец, Петр Хрисанфович Семенов, ходил извиняться и улаживать дело миром с оскорбленной невестой. Когда арестовали моего отца, Сергей Петрович приехал в Москву заявить своей сестре, чтобы она с ним не поддерживала никакой связи. Я помню, как он наставлял мою мать кормить моего брата (он устроился рабочим в Метрострой) обязательно гречневой кашей. Очень полезна при физической работе. Что поделать? В семье не без урода. А как любили и баловали самого младшего родители, а сколько помогали ему Нина и Алибек! В последующие годы Сергей и Ася, зная о моем независимом и солидном положении, стремились изобразить мир и радушие. Потрясающий эгоизм родителей совершенно отдалил и отделил от них сына, моего кузена Наля, и его жену Светлану, мне очень близких. В одной ленинградской огромной квартире вблизи Смольного жили, как чужие, старались не общаться [121]121
  Ряд подробностей был мне давно сообщен моей сестрой М. А. Тахо-Годи и матерью, Ниной Петровной Тахо-Годи. Спасибо им.


[Закрыть].

Несчастные старая Елена Петровна и ее маленькая племянница, дрожавшие от ужаса в подвале при обстреле города, голодные (ели картофельные очистки), брошенные, неизвестно как выжившие (девочку иной раз подкармливала соседка, сердобольная старуха Александра Абрамовна, чья дочь – буфетчица в обкоме партии), да еще напуганные возможным приходом немцев, каждая по-своему пытались проводить время с пользой. Миночка сочиняла при коптилке рассказы, вырезая для них картинки из книг, а тетка сжигала (топила печь) все книги с хорошими плотными переплетами из дядиной библиотеки, самые его заветные, на иностранных языках, и старинные журналы, хорошо переплетенные, и груды старых романов (приключенческих из кладовки – мной любимый Брет Гарт туда же), чтобы немцы приняли тетку и ребенка за самых простых обывателей. А я в тот страшный 1942 год писала с Алтая младшей сестре стихи в преддверии ожидаемых ужасов:

 
Срублена старая слива
Нет и душистых акаций
Нежные чашечки лилий
 Смял сапогами наци
 
 
Смолкли ноктюрны Шопена
Порваны чуткие струны
Слышат лишь старые стены
Вопли в сиянии лунном
 
 
Кровь меж страницами книги
Криво смеется Гёте [122]122
  Во Владикавказе в кабинете дяди висели портреты русских и иностранных классиков, в том числе Гете, Байрон, Диккенс. Отсюда и усмешка Гёте.


[Закрыть]
Смотрят темные лики
Черный крадется кто-то
 
 
Смерть в аромате азалий
В книжных зияющих полках
В звуках умолкших рояля
В стоне предсмертном ребенка.
 

14 августа 1942. Враг в Минеральных Водах

На далеком Алтае с ужасом следила за приближением врага к городу, который (вот что значит родина в опасности) снова в сводках стали называть Владикавказом, вспомнили старину. И снова наполнился важными обитателями дом-дворец Чермоева (никак не разорят) [123]123
  Преуспели с разорением после того, как сначала местный КГБ, а потом ФСБ выстроили гигантское здание (да еще много этажей под землей) непосредственно стена к стене с нашим домом. Все сломали, всех выселили, кто граничил с Пушкинским сквером (с обкомом КПСС). Говорят, якобы там когда-то была гостиница, где Пушкин остановился переночевать. Мой дядюшка, один из авторов книжки «Город Владикавказ» 1957 года (первая часть – XIX век), пишет о том, что Пушкин дважды был во Владикавказе в 1829 году при поездке в Арзрум и на обратном пути. Но дом, где ночевал Пушкин, – в другом месте и давно снесен. Улицу нашу превратили в тупик. Чтобы от нас пройти, например, в парк или школу, надо делать большой круг, обходя кагэбэшный монстр. За нашим забором, отделявшим садик от соседей, возвели высоченную стену – как же, вдруг через наш садик да кто-то вражий и нападет на махину комитета госбезопасности? Потоки воды при ливнях (а они часты), которые несутся по нашей улице с гор, не имеют выхода и подмывают фундамент домов, в первую очередь нашего дома. Какая гениальная инженерия! А недавно следующая дикость – срыли начисто весь сад, что располагался за домом на горке – все начисто, никаких горок и садов; устроили гаражи: места, видите ли, в огромном владении не хватило. Но теперь некому смотреть на это печальное зрелище. Дом наш осиротел, и сестра моя в Москве. Для меня лично дворец Чермоева особенно важен. Там была ингушская турбаза, и в ней в 1937 году останавливались Лосевы, путешествуя по Кавказу. А я жила напротив.


[Закрыть]– там расположился весь генералитет, обороняли подступы к Закавказью.

Почему-то все мои волнения сердечные выражались в стихах, предназначенных для Миночки, младшенькой. Когда враги были отброшены, я написала с Алтая письмо к ее дню рождения, 26 июня 1943 года. Вскоре наш институт возвращался в Москву.

 
Мне говорят, что ты уже большая
И что двенадцать солнц отмерили свой бег,
Мне хочется не верить, дорогая,
И на тебя смотреть глазами прежних лет.
 
 
Смотреть и вспоминать – тяжелая задача
В суровый час войны минуты ясных дней.
Листки календаря потеряны. Я плачу,
Но верю, встретимся – цветок души моей.
 

Мы встретились на исходе войны, летом 1944 года, когда я нежданно для обитателей дома по Осетинской, 4, постучала около пяти часов прохладного раннего утра в ставни родного дома.

И с Франсуа Коппе меня тоже ожидала встреча. Нет, Франсуа Коппе, очевидно, вполне бессмертен. Когда моя сестра переехала в 2004 году окончательно в свой родной город, Москву, она в подарок мне привезла точно такой же, как бы восставший из праха и пепла том моего любимого в ранние пятнадцать лет поэта. Оказывается, в библиотеке покойного Леонида Петровича хранился еще один экземпляр роскошного издания. Теперь он надежно спрятан в мой книжный шкаф. Правда, мои книжные шкафы, хоть и имеют замки, но никогда не запираются. С замками я в плохих отношениях. Вдруг запрешь и – не откроешь. Нет, уж лучше пусть шкафы будут открыты. Да и моей племяннице (дочери Мины Алибековны) Леночке, теперь уже доктору филологических наук, удобнее забираться на полки с русской литературой и уносить книги для работы к себе в кабинет.

Сохранилась моя запись от 18 декабря 1937 года. Читаю «Безобразную герцогиню» Фейхтвангера, заодно «Витязя в тигровой шкуре» (24 декабря), перечитываю любимую книжку «Дети капитана Гранта» – как будто бы мирная, спокойная жизнь. Тем более что брат Махач вместе с мамой в Москве. С ним всегда приключения по неуемности характера. Мама пишет – сломал руку, а новый, 1938 год все ближе и ближе. Новый год встречаю в школе, дома все равно не с кем. Дядя Леня в Москве и Ленинграде, как обычно по своим лермонтовским делам. Не с кем словом перемолвиться. Ответа на мои письма к некогда моей милой младшей подружке Лидочке Королевич нет. Она меня забыла окончательно. И вдруг – событие. Телеграмма (моя запись 23 января 1938 года). Получать в наши дни телеграммы страшно. Жди неприятностей, да еще каких! И верно. Едет к нам, в этот дом – прибежище для многих, моя сестренка, шестилетняя девочка Миночка (никак не могу ее назвать полным именем Муминат – имя, может быть, для Дагестана хорошее, но носить его тяжело), и везет ее наша троюродная сестра, кузина Ольга Поленц, дочь тети Маси (это по-старинному: в детстве так, не произнося звука «ш», все ее звали, а по-нынешнему тети Маши). Ольга сама еще юная, старше меня года на два, но очень быстрая, деятельная, заканчивает немецкую школу. Это понятно: отец, с которым мать разошлась, – немец из Риги [124]124
  Эдгар Поленц родился в Риге. Отец его – немец, мать – полька, Софья Жуковска. Тетя Маша развелась с ним в 1926 году. В 1938 году его арестовали и 22 октября расстреляли, что стало известно Ольге во время перестройки. Раньше Лубянка сообщала, что он умер в 1940 году от сердечного приступа. Совсем как о моем отце – умер от воспаления легких в 1943 году, а потом оказалось – расстреляли в 1937 году, 9 октября. Прием знакомый, испытанный. Э. Поленц не имеет отношения к немецкому писателю, аристократу Вильгельму фон Поленцу, чьи романы о крестьянах интересовали Л. Толстого и с которым он переписывался. См.: Лазарев Вл., Туганова О.Русские издания сочинений Вильгельма Поленца // Альманах библиофила. Вып. 19. М., 1985. Ольга в дальнейшем сменила свою фамилию Поленц на родовую – Туганова. Однако немецкий для нее свой. Уже много лет Ольга Эдгаровна Туганова-Поленц живет с мужем В. Я. Лазаревым в Калифорнии. Она доктор исторических наук, специалист по США и кандидат юридических наук. Талантливый человек. Мы с ней регулярно переписываемся. Сын ее, Александр, еще раньше обосновался в США, женат на американке. Вл. Лазарев дал наименование культурно-просветительскому Обществу памяти А. Ф. Лосева «Лосевские беседы», был одним из основателей этого общества, первым стал писать об Алексее Федоровиче как о русском философе и делал публикации в известном журнале «Наше наследие», где был зам главного редактора много лет. Единственный брат Ольги, Жорж, был на фронте (его там назвали Поленцевым и, когда вернулся, на это имя выдали паспорт), давно умер. Осталось поколение, мне совершенно неизвестное. Спасибо Ольге за ряд фактов, относящихся к ее отцу. (Недавно, 29 ноября 2007 года, и она скончалась.)


[Закрыть]. Поезд опоздал на пять часов. Приехали – живая, бодрая, красивая Ольга (собиралась стать юристом), как всегда одетая модно, изящно, и с ней худенькое существо в темном платьице, волосики, скорее русые, чем темные; они потом станут каштановыми. Существо маленькое жмется смущенно, а я ее обнимаю, целую, потом обе плачем. Ведь случилось непоправимое. Теперь мы совсем сироты. Маму арестовали под самый новый, 1938 год. Это когда я, ничего не подозревая, весело провела вечер в школе – все-таки юность. От бедного ребенка пришлось узнать некоторые подробности. Сама она, слава Богу, спасена из лап гэпэушников с Лубянки. Они ведь очень «заботились» о детях, по их милости оставшихся без родителей. Попросту говоря, отправляли этих сирот в детские дома, меняли фамилии (маленькие – авось забудут свои, родительские), пусть станут пионерами да комсомольцами, непримиримыми к врагам народа. Хорошо, старший брат Мурат (хоть его не забрали, и это чудо) догадался увезти девочку к родственникам, кузинам мамы, к Тугановым, тем самым, у кого в давние времена мальчик Алибек приобщался к русской культуре.

Их четыре сестры. Правда, старшая – Фатима (Фотинья), замужем за азербайджанцем Ахметом Рзаевым в Баку, – уже арестована (тоже после исчезновения мужа) и отправлена на восемь лет в мордовские лагеря на лесоповал. Вторая, Тамара, красавица, живет в квартире на улице Каляева (бывшей Долгоруковской) с детьми Таней и Граней (Евграфом). Они – Грузиновы, старинного рода [125]125
  Во времена Павла I Грузиновы в казачьем сословии, донские казаки-полковники, потом гатчинцы, хотя в свое время и претерпели от императора. См.: Песков В.Павел I. М., 1999 (серия «ЖЗЛ»). С. 361. Евграф – родовое имя Грузиновых. Особенно интересные сведения содержатся в «Краеведческих записках» за 2006 год (Вып. 8. Ростов н/Д. С. 142). Арестованный отставной полковник Лейб-гвардии казачьего полка Евграф Грузинов имел проект – основать на месте Османской империи «многонациональное демократическое государство» с помощью 200-тысячного войска из народов Причерноморья; выступить против турок он намеревался через Кавказ и Балканы. Себя Грузинов предназначал главой государства. В сентябре 1800 года Павел I приказал его и других участников этой затеи казнить (сведения приведены З. А. Чумаковой, главным архивистом Госархива Ростовской области).


[Закрыть], почтенное дворянское семейство. Хотя тетя Тамара давно не живет с Грузиновым, но он, прямо по Алексею Толстому, – настоящий хромой барин (в войну 1914 года ранен в ногу), с великолепным французским и светскими манерами, почему-то обретается в этой безалаберной квартире. Со мной пытается по-французски перемолвиться, вспомнить, по его словам, «la volubilité de la langue»– больше не с кем. Тетя Тамара соединилась (без регистрации) с Германом Борисовичем Сандомирским [126]126
  В Списке абонентов МГТС за 1937 год Г. Б. Сандомирский еще значится по адресу: ул. Каляевская (бывшая Долгорукова), 5. По этому адресу живет тетя Тамара. Как мне сообщила моя племянница Елена Аркадьевна, она обнаружила сведения о Г. Б. Сандомирском. Годы жизни 1882–1938, выходец из еврейской семьи в Польше, провел бурную жизнь социалиста-анархиста. Занимался экспроприациями банков, поднимал восстание в Сибири, ввозил в Россию оружие. Что ни год в его биографии, то какой-нибудь дерзкий налет, ссылка, побег и т. д. После 1917 года завершил свою анархическую деятельность, пытался приспособиться к новой советской власти, был в 1924 году директором ГИЗ’а (Государственного издательства). Арестован в 1934 году по обвинению в анархизме, сослан, вернулся. Затем арестовали и расстреляли в 1938 году. Где и как объединились он и тетя Тамара, загадка. Как сообщила мне племянница тети Тамары Тамилла Рзаева, Тамару вызывали на Лубянку дважды и предлагали стать секретной сотрудницей, осведомителем среди актеров, художников, так как она очень красива. Она отказалась и тут же вышла замуж за Сандомирского. Ее оставили в покое. Квартира, видимо, была его, так как в телефонных книгах указывается обычно ответственный съемщик. До революции вблизи Долгоруковской жили Тугановы (Новослободская, 14, в дальнейшем вошла в состав Долгоруковской, в советское время ул. Каляева). Благодарю кузину Тамиллу за ряд семейных сведений.


[Закрыть], а он безвозвратно исчез, как и многие (совсем по-булгаковски), на память о себе оставив гору французских романов (с ex-libris’ами), которые я перечитывала [127]127
  Когда арестовали вернувшегося из плена в 1947 году сына тети Тамары Евграфа-Граню, то во время обыска все французские романы изъяли. Не забудем, что шла борьба с космополитизмом. Так что и следов Сандомирского не осталось.


[Закрыть]. Тут же ночует тугановская родня, нечто старомодное, давно ушедшее – тени прошлого. Здесь же дети арестованной Фатимы – Алик и Дима <sup>[128]128
  Когда моего отца в 1956 году реабилитировали, я с помощью Алика и Димы перевезла на Арбат книги, хранившиеся у тети Тамары, и переслала маме в Орджоникидзе. Очень милые были юноши. Несколько лет тому назад Диму убили под Москвой в лесу. Пошел гулять и погиб. Тамилла – детский зубной врач, а ее собственный сын с семьей живет в Германии. Алику – восемьдесят, живет в Мурманске и преподает.


[Закрыть]</sup> , девочка Тамилла. Их привезла из Баку добрейшая Ольга Захаровна Туганова, бабушка, родная сестра моей бабки Ольги Захаровны. Так она и осталась в этом удивительном семействе. В общем – настоящий Ноев ковчег, где и я время от времени бываю. Кроме того, у тети Тамары хранятся некоторые книги из библиотеки моего отца, переданные мамой на хранение, да и ее собственные вещи. А комнат всего две, над аркой двора, на втором этаже, холодные, и кухонька маленькая. Сандомирский не гнался за удобствами и последний получил квартиру в этом важном доме. Тетя Тамара обычно сидит в глубоком кресле и курит, курит день и ночь. Да, ночью она не спит, все ждет возвращения с фронта сына, Грани. Вернулся через много лет из лагеря (после смерти Сталина), куда отправляли наших пленных солдат – прямо с поезда снимали. Дочь тети Тамары, милая Танечка, моя симпатия, разъезжала по фронтам с агитбригадой, где и нашла не очень порядочного и простоватого мужа Славика. Вместе пели, танцевали, вселяли бодрость в солдатиков. Встречали их с энтузиазмом. Однако вернулась Танечка с лихорадочным румянцем на щеках, почти больная. Хотелось мне ее порадовать (это уже в конце войны). Покупала билеты в театры (самые дорогие, по 35 рублей, партер). Наслаждались игрой Марии Ивановны Бабановой (театр Революции, он же Маяковского), вслушивались в незабываемый голос – «Ромео и Джульетта», «Собака на сене». Некое подобие дружбы между мной, старшей, и Таней, хотя опыт жизненный у нас совсем разный (у нее очень даже вредный, он ее и погубил). Шли мы однажды вместе – зимним сияющим днем – я в старом пальтишке, она – в роскошной шубе лисьей, в шапочке и с муфтой – золотистый меховой поток, воронова крыла волосы, черные глаза, матовость щек, но румянец больной – красота и безнадежность. Умерла рано, съела ее чахотка. Дружбы как и не бывало.

Вот и нашу малютку спрятали в этот странноприимный и гостеприимный дом. И по ее рассказам, было очень весело. Все время ставили какие-то спектакли, наряжались, Миночка играла роль из детских песенок Чайковского: «Мой Лизочек так уж мал, так уж мал, что из шкурочки рачонка сшил четыре башмачка, и на бал». Да, она в какой-то детской пьесе играла Лизочка и живо этот факт помнит до сих пор.

Но потом пришлось ребенка перепрятывать. Куда? К третьей сестре, тоже красавице – Маше, той, которая сначала за Поленцем, а потом за Архангельским Владимиром Александровичем, пианистом [129]129
  Брак второй фиктивный. Нужна была квартира (так многие делают), и тетя Маша ее получила в Мертвом переулке (потом ул. Николая Островского, а теперь Пречистенский пер.). Брат Владимира Александровича Александр – конструктор, работал в ЦАГИ, был заместителем Туполева; третий брат, Борис, известный врач – гинеколог, лечивший жен правительственной верхушки. Все талантливые люди. Тетя Маша совершенно очаровательная. Я часто забегала к ней, в ее длинную комнату на высоком этаже в Мертвом переулке. Встречала она меня (да и не только меня) в пижамах, обычно алого цвета. Высокая, стройная, черноволосая (никогда не красилась, даже в старости – черные волосы), неотразимая, ласковая, добрая (все сестры Тугановы такие), и голова полна в моем отношении различных фантазий. Как бы меня выдать замуж? За кого? А почему бы не за Рихтера. Юный Святослав Рихтер занимается у Владимира Александровича Архангельского (настоящим учителем Рихтера станет Генрих Нейгауз). Какой заманчивый проект! Можно подумать, что она прозревала будущую знаменитость. Ничего подобного. За Рихтера она собиралась выдать свою дочь Ольгу. Но та слишком сильная натура и сама выберет свою семейную судьбу – признаться, не очень легкую. А тетя Маша в конце концов выйдет за советского поэта, певца комсомола, Александра Безыменского, и похоронят ее в 97 лет на Новодевичьем кладбище как Безыменскую. По советским понятиям – такой конец поистине венчает дело.


[Закрыть]. И вот уже от тети Маши ее дочь Ольга повезла Миночку на Кавказ, тоже в странноприимный дом Семеновых. Миночка рассказала, как мама устроила ей елку под Новый год [130]130
  Мать освободят из лагеря (1938–1942) точно под Новый год, 1943-й. Какая аккуратность. Зима. Волки воют, и ты одна по снегам, да еще с кладью, да еще едва живая, кожа да кости. Зато свобода.


[Закрыть]и как пришли дядьки злые и стали все ворошить, все искали оружие (нашли у кого!) и стали лезть в плетеную корзинку. А девочка выглядывает испуганная из своей кроватки и говорит чужим дядькам: «Не трогайте, там мои игрушки». (Ну совсем как Архимед в Сиракузах грабителям-солдатам: «Не трогайте мои чертежи». Правда, Архимеда убили.) И дядьки отступили.

Тут же стала вспоминать о другой елке в Кремле, в роковом 1937 году. Как папа не хотел туда ехать, но надо было показаться на этой особой, закрытой для чужих детей, кремлевской елке. Там был замечательный кукольный театр, но девочке не захотелось его смотреть, она не отходила от отца и не радовалась. Наверное, предчувствовала. И тут же вспомнила о другом знаменитом кукольном театре Образцова, куда она с мамой пошла на спектакль о Буратино. Ребенок уже читал в «Пионерской правде» это сочинение, наполовину не Алексея Николаевича Толстого (всему миру был известен Пиноккио К. Коллоди [131]131
  Коллоди – псевдоним К. Лоренцини (1826–1890). Сказочная веселая повесть о приключениях деревянного человечка Пиноккио вышла в 1880 году. Итал. Pinocchio —кедровый орех, pino– сосна, кедр. У А. Н. Толстого героя зовут Буратино, имя которого никак не связано с деревянным человечком. Итал. burattino —кукла, марионетка.


[Закрыть]). Так хотелось посмотреть любимых героев в театре кукол. А билетерша не пускает, ребенок мал, будет мешать, нельзя. И что вы думаете? Нина Петровна просит телефон и звонит в Центральный комитет партии, своему Алибеку, и жалуется на вопиющую несправедливость. Дирекция театра реагирует немедленно – Миночка с мамой торжественно заняли свои места.

Пока малютка наша после дороги заснула, от Ольги узнаем еще одну печальную новость. Брат мой, Махач, взят в детский дом. Зная его нрав (а он пошел в своего деда, Алибека «бешеного»), понимаю, что путь его будет тяжел и чреват последствиями непредсказуемыми. В августе (то есть через полгода) я получаю письмо из Рыбинска (14 августа 1938 года). Брат мой бедный находился там в детском доме. Взять его к себе даже добрейший дядюшка не решался. Тот краткий срок, что мальчик жил в доме Семеновых, запомнился им навсегда. Рады были бесконечно его самовольному отъезду в Москву к матери. Брат пишет, что его переведут из Рыбинска «ближе к Москве». 26 сентября старший, Мурат, сообщил мне, что Махача приговорили к пяти годам тюрьмы, но будто бы «пока все обошлось». Что же все-таки там произошло? И где? «Ближе к Москве» или в Москве? Или приговор был условный? Мне никогда ни старший, ни младший не говорили ни слова. Мурата в это время приняли в Юридический институт со стипендией 143 рубля. Где мама, никто не знает. Ходят слухи (это пишет Мурат), что она в Махач-Кале. Полная неизвестность. Явно назревают новые тяжелые события. И вот она – новость. Махачик сообщает мне в письме от 8 декабря 1938 года о женитьбе Мурата (ему 19 лет) на своей соученице по школе, Лиде Киселевой, отчаянно влюбленной в него не один год. Проследить скорбный тридцать восьмой год в жизни Махача можно по его письмам к маме, которая только в 1939 году наконец сообщила свой лагерный адрес.

Из Москвы 18 сентября 1939 года мальчик писал матери в лагерь (значит, он тоже получил ее адрес) о том, как 5 января 1938 года его некий «штатский мужчина» привез в Даниловский распределитель (видимо, имеется в виду Данилов монастырь – почему-то в монастырях советская власть обычно устраивала колонии для беспризорных), и затем через неделю их, нескольких таких же несчастных ребят, в сопровождении парочки военных (вдруг пустятся ребята в бега), отвезли в Рыбинск. Пока ехали, «всю ночь мне не спалось», – пишет Махач. Да разве заснешь, не зная, что тебя ждет в почти что лагере, который назывался весело «Имени 1 мая». Младший получал от меня и Миночки письма, обе мы посылали брату стихи и рисунки, Миночка, как обычно, куколок. Правда, в детдоме разрешались походы на Волгу, а зимой – коньки и лыжи, так что, может быть, и оправдывалось нечто радостно первомайское в этом детдоме?

Только через год старший брат забрал Махачика домой. Дверь ему открыла поселившаяся в двух комнатах нашей квартиры доносчица, сексотка, почетная пролетарка, делегатка VIII Чрезвычайного съезда Советов в 1936 году (когда принимали новую Конституцию) – некая Гулютина (живет в нашем дворе, но ей улучшили жилищные условия, предоставив вдобавок и нашу площадь).

Мальчик пошел в школу, читает много, записался в библиотеку, что в нашем замечательном соседнем парке. Дома книг нет – все книги исчезли: какие забрали гэпэушники, какие продала мама, а кое-что спрятала у тети Тамары. Наш дом без книг – это что-то небывалое [132]132
  Замечу, что когда мой брат с семьей стал жить отдельно, то в его квартире никогда не было книжных полок, шкафов, вообще книг (от них пыль). Лидия Макаровна ничего не читала, кроме юридических кодексов и постановлений (она тоже юрист). Мурату хотелось Чехова, и он просил меня купить полное собрание, что я и сделала. Это было его единственное чтение. Чехов – очень характерен для моего брата, он ведь сам был, как чеховский герой, – «жизнь не удалась».


[Закрыть].

А мальчик пишет матери: «В будущем я хочу стать писателем» и посылает ей в письме свой рассказ «Осень». И в нем: «Осень чувствовалась везде… Где ты, краса лета?.. Все как будто заснуло, умерло… аллея усыпана скрюченными листьями… Они, казалось, мучились… Холод сковал их… только угрюмые сучья качались от ветра…» Это прогулка брата в нашем любимом парке. Сам он еще совсем юн, но уже осень его наступила, и в нем скоро заснет жизнь, умрет.

Пишет он матери через несколько дней, 29 сентября: «Я соскучился по тебе… Учусь в 6-м классе… в школе веду себя хорошо и стараюсь как можно больше учиться…» Он мечтает о возвращении матери, о том, как отслужит два года в армии и пойдет в институт, как встретится с Азой и уже большой Миночкой, думает о них, думает о матери: «Я читаю каждое твое письмо и знаю, что тебе трудно жить».

И снова 27 октября пишет дорогой маме. Написал рассказ «Гуниб» и послал на конкурс (какой? неизвестно). Получил «отлично» за изложение «Песни о вещем Олеге». И решительно утверждает: «Я уже окончательно решил стать писателем. Кончить 10 классов и, отбыв воинскую повинность, поступить в литературный институт. Кончив его, я стану писателем. Но до этого придется десяток лет упорной борьбы».

Но что же, что же столь роковое случилось, если он в этом письме посылает такие строчки?! «Вот тебе мой стих» – как это по-детски «стих», а ведь мысль человека умудренного:

 
В мире людском человек, как пылинка
В этом потоке бесчисленных дней.
Жизнь расцветает, как чудная роза,
Гаснет, как пламя свечей.
 

Да, жизнь его скоро погаснет, не успев даже расцвести [133]133
  Письмо написано на следующий день после моего дня рождения. Мне – 17 лет, и я приехала в Москву, чтобы здесь закончить школу. О дальнейшем читайте ниже. Письма Махача к маме и его стихи опубликовала в виде своих воспоминаний-рассказов моя племянница (дочь Мины Алибековны) Елена Тахо-Годи. См.: «У мирного порога моего», в журнале «Звезда», 2006. № 3. С. 26–27. (Целиком воспоминания занимают с. 6–57.)


[Закрыть]. Эти стихи брат написал при мне, и я их переписала в свою крохотную записную книжечку. Она хранится у меня до сих пор.

Самое главное, Махач ни разу не пишет о своем житье вместе со старшим братом и его женой Лидой. Такое впечатление, что Махач эту новую странную семью не признает. Она для него не существует. Лида совсем не нашего круга человек, чуждая по происхождению, культуре, складу характера, духовным запросам (да их и нет), привычкам. И первый знак – равнодушие к книгам, о науках я и не говорю, о них скажу ниже. А уж как жена Мурата не терпит нового родственника, можно себе представить, да с его гордым и независимым нравом и с его врожденной пылкостью и талантливостью. Я, между прочим, в свое время тоже подвергнусь испытанию. И мне придется бежать от чуждого мне мещанства, обывательских прописных истин, глухоты умственной и сердечной. Глубокое одиночество сквозило в письме младшего, мне посланном 8 декабря 1938 года. И я записала тогда же: «Думаю, что мы не станем друзьями с невесткой Лидой». Так оно и оказалось, хотя Лида и прислала мне родственное письмо. Но это уже особая история [134]134
  Семейные неприятности продолжились с известия от 18 июня 1939 года, что Мурат забрал у тети Тамары хранившуюся у нее мамину меховую шубку и подарил своей жене. Какая простота нравов у любящих родственников! Зачем матери шуба, если она в лагере? Может и не вернуться. А шуба нужна сейчас, здесь. И другая родня – все тот же путь. Тетя Валя продала все костюмы погибшего Ахмета Рзаева, мужа своей сестры – лагерницы Фатимы (она вместе с мамой). Брат моей матери, Всеволод, тоже продал костюмы моего отца, отданные ему мамой на хранение. Какие тут родственные чувства, деньги нужны сейчас же! Чего уж Мурата и Лиду осуждать?! А осуждали с восторгом дядя Сережа с супругой, те самые, что будут обкрадывать мою мать во время войны. До чего же все это противно. И зачем я вспоминаю эту гадость? В науке все факты важны. А жизнь сложнее всякой науки. Поди – разберись. Во всяком случае, написала я Мурату злое, злобное, горячее письмо – обида за мать. Все оскорбили друг друга – хорошее начало новых родственных отношений.


[Закрыть]. А печальный путь моего бедного младшего брата не мог иметь хорошего конца к горести и моей, и моей мамы. Мы, единственные, его любили, но одна – узница лагерная, а другая – беспомощная, лишенная родного дома девчонка…

Да, Ольга совсем нерадостная вестница. Но, несмотря на январь, несмотря на вести одна другой печальней, встреча родственная, полная воспоминаний о былых днях моего рождения и непременных подарках, среди которых тонкие духи и безделушки – дары Олечки Поленц. И мы, обнявшись, идем на солнышко. Да, да, здесь в январе сияет солнце, с крыши самая настоящая капель. Какой снег? Снег как выпадет, так и растает. Здесь, в городе, погоду делают горы (это нам еще географ разъяснял). Они нависли над бывшим Владикавказом. Совсем как будто рядом Столовая гора. И правда, настоящий праздничный стол, накрытый скатертью-самобранкой (географ наш видел такую же, и тоже Столовую, в Южной Африке, в стране буров, о которой мы в детстве читали в книжке «Капитан Сорви-голова»). А над всеми горами – величавый Казбек, величавый и вечный. Вот он и насылает, совсем как древнегреческий Зевс (тот у поэта Архилоха «дождит» и веет вьюгами), снег, дожди (город славится невероятным количеством осадков), ливни, грозы, ледяные лавины, скрывая свой суровый лик туманной завесой. Но смилуется, улыбнется – каждая морщинка, каждая складочка будто видны на его вершине – и все окрест светится и сияет, пусть и в январе.

Вот мы с Ольгой и гуляем в такой счастливый день под стенами дома, что напротив нашего, гуляем, греемся на солнышке, слушаем: кап-кап, кап-кап. Так мерно и мирно, так неизменно спокойно и – утешительно.

Под стенами этого дома еще можно прогуливаться. Здесь ингушская туристическая база (город Орджоникидзе – общий центр для осетин и ингушей, что и отзовется братоубийством через десятки лет, в девяностых годах XX века, – пока власть держит всех крепко в узде). И я, прогуливаясь под окном этого знакомого дома, даже не подозревала, что здесь, путешествуя по Кавказу, останавливались Лосевы, Алексей Федорович и Валентина Михайловна. А я напротив, на Осетинской, 4. Они тоже не знали о девочке им неведомой, но близкой. Сладко думается мне теперь об этой встрече – невстречи. Все приходит в свое время, не раньше, не позже. Все как надо.

А дом этот знаменит. Я не раз упоминала о нем. Миллионер-нефтяник Чермоев покинул свой дом-дворец еще в годы великого Октября. Хозяин исчез (говорят, за границу, в Ирак, тоже нефтяной), а дом остался и стоит до сих пор, хотя и в виде совсем изуродованном. В 1938 году, о котором я вспоминаю, он ждал своего скорого расцвета – придет с войной, как ни странно. Дом действительно изумительный и построен ну совершенно в духе старинного Востока. Снаружи – ничего особенного, все скромно, стены как стены, окна как окна – ничто в глаза не бросается. Зато внутри роскошные залы, цветные витражи, мрамор, за домом террасами поднимается сад, и главное – белокаменная лестница спокойными маршами (чтобы не устать, поднимаясь) ведет вверх, прямо к небу.

Забыть нельзя, как мы с моей подружкой Ниной [135]135
  Она дочь Софьи Петровны и Казбека-Константина Тотиевых, еще в двадцатые годы купивших у Семеновых второй, слева от ворот, дом, почти в два этажа. Софью Петровну, племянницу почтенного грузинского семейства, владельцев известных кондитерских заведений, выдали замуж в годы революции за работавшего в фирме хорошего человека и талантливого мастера-осетина. Богатый кондитер отбыл в Тифлис (с его очаровательной и тонко образованной наследницей, не имевшей никакого отношения к делу своих предков, мы с Ниной по-родственному встречались в Тбилиси), а племянница с мужем тоже до поры до времени имела свою собственную кондитерскую, известную во Владикавказе. В дальнейшем Казбек работал в Интуристе, да и частным образом. Мастер был необыкновенный. Нина дважды выходила замуж. Первый муж – русский, – обиженный разводом, написал ей стихи: «О, ты, Марина Мнишек, возлезшая на трон». Второй – осетин, был отвергнут за ненадобностью и за алкоголизм. Забрав дочь Нелли, Нина вернулась к родителям. После их смерти (один брат ее жил отдельно с семьей, другой умер) она распродала весь дом по частям и сама уехала из него. Мирный дотоле и патриархальный общий двор и владение превратились в кошмар, с которым приходилось мириться моей сестре. Но это было уже в самые поздние годы.


[Закрыть], или как все ее звали за веселый нрав, живость невыразимую, милую é spièglerie,Нинон (она мое единственное утешение в сумраке тех дней да и верная, единственная подруга долгие годы, ласково принятая в доме Лосевых), не раз пробирались в сад этого, как мне казалось, заколдованного дома. Не все же нам с Нинон, сидя у нее в прохладной красивой комнате (убранной коврами), поглядывая в открытые окна, слушать сладкий тенор незабвенного Бадридзе: «В парке Чаир расцветают фиалки, в парке Чаир расцветает весна…» или перелистывать старинный сборник оперных либретто «Однажды в Версале»: «au j’eu de la reine, Venus Moscovite разорилась дотла» – а это тоже незабвенная «Пиковая дама» [136]136
  Начало арии Томского о тайне трех карт, раскрытых Сен-Жерменом графине, «прекрасной Венере Московской».


[Закрыть].