Текст книги "Жизнь и судьба: Воспоминания"

Автор книги: Аза Тахо-Годи

И вот мы с Нинон поднимаемся по нагретому белому камню, забираемся на тот самый верх, что упирается прямо в кроны мощных орехов и ведет к небу. Сидим, ни слова не говоря, только вдыхая аромат фиалок – их целый ковер. Зачем нам этот воспеваемый парк Чаир (Нинон умудрилась и там побывать, она обожает светскую жизнь)? У нас здесь свои подснежники, маргаритки, фиалки, свои ландыши, свои неземные ароматы. Разве забудешь их? Никогда больше не придется мне подниматься по белой лестнице здесь, в этом очарованном саду (не раз вспоминаю знаменитую повесть Фрэнсис Бёрнетт «Таинственный сад»), никогда не придется больше подниматься и по белокаменной лестнице, к храму на холме, где когда-то в подвенечном наряде шествовала Елена Петровна. Люди исчезли, камни остались, но души их умерли.

И какой парадокс! Маленькая моя сестра, поступив в первый класс все той же бывшей гимназии, подружилась с чернокудрой Медеей Зоделава (хорошенькое имя, не правда ли?), дочерью наркома внутренних дел Северной Осетии. Девица Медея отчаянная, пьет чернила из непроливайки, предана моей сестрице и водит ее к себе в дом, тот самый, что напротив нашего дома, да и в саду играют вместе – дочь врага народа и дочь гэпэушника. Но и этого мало. Дом напротив действительно заколдован. Не успел погибнуть от взрыва бомбы в войну генерал Зоделава (семейство уехало в Грузию), как наркомом стал генерал Текаев (юго-осетин, или, что почти то же самое, грузин), а его дочь Элеонора (Нора) – ближайшая школьная подружка опять-таки моей сестрицы, и обе проводят целые дни в том самом доме напротив – достался генеральской семье (милая и добрая, надо сказать честно, Марья Антоновна, младшие Джульетта и Эдик). Генерал гигантского роста, смотрит на все благосклонно. Опять удивительная и причем многолетняя крепкая дружба этой семьи с моей Миночкой, которая посвящена во все тайны дома и сада. Даже знает, что там есть комната без окон и в ней, как в бункере, обитал генералитет, когда обороняли Владикавказ. В доме Миночка видела совершенно замечательное полотно маслом: генерал Текаев открывает дверцу легковой машины, из которой выходит сам Вячеслав Михайлович Молотов. Вот кто жил в этом снаружи неприметном доме!

Дружба двух девочек привела к тому, что и Нина Петровна, вернувшись из лагеря, обрела помощь от могущественного семейства. Младшие дети учились слабо и ходили к Нине Петровне, благо живут напротив, заниматься всей школьной премудростью, и вполне успешно (у мамы дар, прирожденный талант воспитателя и учителя в одном лице – это от Вассы Захаровны). Когда всех бывших лагерников по указу свыше стали выселять из городов за сто километров (вот она новая зона), генеральша Марья Антоновна – она была очаровательна, – призывая «милость к павшим», добилась у грозного супруга исключения из правил: Нина Петровна осталась в своем доме «под сенью дружеских штыков» [137]137
  Через годы, когда мы с Нинон бывали в Тбилиси, мы дружески посещали семью Марьи Антоновны. Сестра моя бывала там в гостях вместе со своей дочерью Леночкой. Да и Нора с Джульеттой посетили меня на Арбате при жизни Алексея Федоровича. И я подарила им книжку «Платон. Жизнеописание». Хорошие были люди.


[Закрыть]. Наш дом, пока не перевели генерала в Грузию, пользовался полной неприкосновенностью. Еще Гомер говорил в X песне «Одиссеи»: «Люди бывают разные» (228-й стих). Справедлива эта более чем двухтысячелетняя истина…

Вот как далеко увел меня рассказ о прогулке под стенами дома напротив нашего. Ничего не зная о будущем, мы беседовали – кто бы думал – на темы литературно-критические. Ольга защищала Максима Горького, а я – категорически нет. Нашли время, о чем говорить! Хорошо хоть на солнышке погрелись и капёль послушали. Назавтра Ольга уехала на север.

Не раз мы, маленькие, читали о детях, потерявших родителей, украденных, подброшенных, найденышах, и почти всегда – со счастливым концом. Мы думали, что все эти скорбные истории нас совсем не касаются, и переживали за маленьких героев, нетерпеливо ожидая финала – вот-вот они встретят близких, и воцарится мирная, благостная жизнь.

К нашему удивлению (моему и Миночки) мы сами стали действующими лицами развернутой перед нами книги жизни, не придуманной, а самой настоящей. Мы – две сиротки – живем дружно. Я почти на десять лет старше и маленькой сестренке пытаюсь в какой-то мере заменить мать, хотя бы лаской, приветом, словом, а то и прижать к сердцу покрепче это хрупкое существо, уже знакомое с горем. Мне кажется, что нанесенный в раннем детстве удар оставил свой след на всей дальнейшей жизни моей сестры. Очень нежная и ласковая, она так тянулась к утерянной когда-то материнской заботе и любви.

Сохранилась фотография тех давних лет. Мы обе в нашем сказочном садике. Я сижу, а малышка в белом платьице прильнула ко мне. Да, платьице. Девочка приехала в шубке – зима, январь, и в единственном платье – больше ничего. Но тетка наша очень просто справляется с проблемами одежды. Добрая старушка, Наталья Ивановна, чей муж разводит пчел в нашем садике, квартирантка Семеновых (ох уж эти квартиранты, с которых Елена Петровна получает пять рублей в месяц!), быстро справляется с делом. Взят кусок материи, как всегда неопределенного сероватого цвета. Его складывают, вырезают отверстие для головы, зашивают по бокам, оставляя место для рукавов (слишком сложно шить рукава). Затем под этот балахон надевают какую-то примитивную старую кофту с рукавами – и наряд готов.

Моя сестра вспоминает, как ее, восьмилетнюю, отправили в школу (я была в это время в Москве). Тетка нашла в мамином сундуке (вот уж поистине какой-то волшебный, неисчерпаемый клад, кто только им не пользовался) детскую матроску [138]138
  Эту матроску, как я уже писала выше, мама завещала положить ей в гроб под голову вместо подушечки. Но потом она тайно зарыла матроску в мешочке под кустом в саду, похоронив тем самым любимого, погибшего неведомо где сына и боясь, что просьбу ее все равно не исполнят.


[Закрыть], ту, что носил маленький Махачик (заветное мамино сокровище, память о любимом сынишке), и в этой матроске посадили ее за парту. Но рукава матроски были совсем коротки. И что вы думаете, кто вышел из положения? Нет, совсем не тетка, а сам бедный ребенок. Девочка нашла старые свои детские чулки в рубчик, отрезала пятки и нацепила на руки. Так и ходила в школу. Тетке было все равно, она, занятая педагогическими проблемами (орден Ленина на груди), изданием учебника по русскому языку для младших классов, общественной работой и заботой о голодающих и голопузых африканцах, даже и не заметила изобретательности своей племянницы. Но, подумала я, ведь в средние века платья обычно шили без рукавов. Рукава, самые разнообразные, привязывались отдельно, их можно было менять как угодно – достаточно посмотреть на средневековых красавиц и их наряды. Чем хуже маленькая сообразительная школьница?

Итак, вопрос с одеждой на первых порах решился положительно. Главное – были вместе и помимо еще всякой школы наслаждались книжками. Девочка прекрасно читала с трех лет (как и все мы, братья и сестры). Я с ней стала заниматься по-французски. Еще когда жили в Москве, на даче в Малаховке, наша madameЖозефина понемногу с ней занималась. Язык быстро усваивается и быстро забывается у детей. Вот мы и читаем вместе книгу, которую я с несколькими любимыми привезла из Москвы. Знаменитая Bibliothèque rose(красная с золотом), повесть т-те Segure«Les mémoires d’un апе», герой которой симпатичный ослик Кадишон – любимец Миночки. Отныне каждый встречный ослик (в городе, еще патриархальном, их много) для моей сестрицы – Кадишон. Как увидит на улице понуро стоящего ослика (хозяев с кладью ожидает) или смиренно (до поры до времени, пока не надоест) тянущего повозку, так с восторгом кричит: «Кадишон, Кадишон!» И как интересно – на углу нашей улицы дом, в подвале которого как раз живет «ослиная женщина» – так все ее называют. У нее ослик с повозкой работает ежедневно (нанимают за деньги) и кормит хозяйку. Моя мама, когда вернулась в родительский дом и за городом тяжкими трудами возделывала огород, обычно нанимала под картошку ослика с повозкой у соседки. И как этот ослик удивительно справлялся с тяжелым грузом! Привык, наверное.

К тому же на осликах катаются в роскошном городском парке на берегу Терека (идти от нас минут десять). Его по-старинному называют «Трек». Когда-то, конечно до революции, там действительно был велосипедный трек. Так и осталось это название, хотя велосипедисты давно исчезли. Но зато продают мороженое, зато можно целый день сидеть у быстро текущих ручьев, вблизи зеркальных прудов, под сенью склонившихся к воде деревьев – какая тень благодатная в жаркие летние дни. Слушаем журчанье и плеск фонтанов, собираем роскошные павлиньи перья (распустив хвост, разгуливают по парку эти противно крикливые горделивые птицы), целый день среди благоухающих цветов, в беседке, увитой лиловостью глициний, да еще с книжкой в руках. Так бы и остановить время.

А на берегу Терека возвышается – со всех концов видно – мусульманская мечеть, точная копия знаменитой Каирской [139]139
  Когда-то мечеть возвела община осетин-мусульман в залог того, что генерал Туганов (в роду Тугановых были и православные, и мусульмане, как и вообще среди осетин) отдаст свою дочь замуж за бакинского нефтяника-миллионера. Моя мама – племянница О. З. Тугановой (о ее муже В. И. Туганове см. выше), сестры ее матери, – была на этой роскошной свадьбе. В революцию семья миллионера оказалась за границей. А. Ф. Лосев вспоминал не раз, как он со своим гимназическим классом и вместе с руководителем, батюшкой о. Василием Чернявским, посетил во Владикавказе эту мечеть (шли в Тифлис по Военно-Грузинской дороге) и как, по словам Алексея Федоровича, служитель «чуть не убил» мальчишек, пытавшихся пройти в обуви. Прошли с извинениями и без ботинок. Конечно, в упомянутом выше путеводителе по городу Орджоникидзе нет ни слова об этой мечети, хотя есть цветная картинка с подписью: «Музей краеведения». Да и весь этот так называемый исторический очерк убог и сер, как и бумага, на которой он напечатан. Одна советская тенденциозность. Бедный Леонид Петрович, который вынужден был подчиняться идеологическому нажиму. А сколько он знал и рассказывал интересного о Владикавказе и культурной среде русских и осетин, в которой вырос!


[Закрыть]. Там теперь, как и положено в советское время, краеведческий музей, где качается маятник Фуко, доказывающий всем верующим и неверующим вращение Земли. Мечеть – самое романтическое место в городе. И не раз через много лет поднимались мы по железной ажурной витой лестнице со страхом и упорством на минарет. Красота открывалась удивительная.

Да, но сейчас зима, во многих домах стоят праздничные елки. Детям на радость – ведь елки уже несколько лет как вполне законные, разрешенные. И мы с Миночкой приглашены в дом к дяде Володе, Владимиру Федоровичу Раздорскому, кузену нашей мамы, профессору-ботанику, доброму, да еще и увлекательному рассказчику, к тому же остроумному. Ученым быть – не редкость. Ученых много, а вот ученых да еще и добрых, любящих не всегда найдешь. У нас их два – дядя Леонид Петрович и его двоюродный брат Владимир Федорович.

Правда, Леонид Петрович невероятно скромен и тих, хотя в науке строг и принципиален, никаких поблажек не допускает, а вот такой хорошей веселости духа, как у Владимира Федоровича, у него нет.

У дяди Володи при Сельхозинституте, где он почитаемый профессор, прекрасный дом, настоящий старинный особняк. И в доме, как положено человеку, женатому на красавице, тете Веточке – Елизавете [140]140
  Тетя Веточка – вторая жена дяди Володи и его ученица. Первая, Любовь, – вся в науке (она из преданности мужу тоже стала ботаником и очень известным, профессор Любовь Раздорская в Москве). Зато вторая науку оставила и стала любящей и любимой женой, матерью двоих детей, хозяйкой солидного дома. Не везет дяде Володе. Тетя Веточка тяжело болела астмой. Пришлось бросить Владикавказ и в 1952 году уехать в среднюю Россию, в Мичуринск. Но смерть настигла бедную, как ни лечили врачи, как ни ухаживала Светочка (род. 1932), ставшая потом врачом, чтобы помогать несчастным. Так и умерла на руках юной дочери. Владимир Федорович с детьми вернулся в родной Владикавказ, опять в свой дом, откуда разлетелись его дети. Остался один, помогала ему моя мать, и благодаря ей после его смерти сохранился архив, который она передала его взрослым детям, как это часто бывает, почти забывшим отца. Теперь после смерти Светланы один старый Игорь (род. 1928) остался и живет памятью о замечательном отце и даже с сыном Алексеем (кандидатом исторических наук) ездил праздновать юбилейные дни, посвященные отцу в Сельхозинституте – там и могила Владимира Федоровича среди цветов (вот чудо!). О чем ни поговоришь с Игорем, он все вспоминает, вспоминает родителей, предков, дом, где жили во Владикавказе, былое счастливое время. Не очень-то мы все помним своих родителей при их жизни, больше доставляем им страдания.


[Закрыть], тоже все красиво – и мебель, и рояль, и занавеси на окнах, и портьеры на дверях. А уж елка – никак ее не разберут. Около елки все время гости девочки Светланы (она и правда – вся светится) и сына Игоря – тот все больше со своим домашним кинематографом (потом и станет киношником-сценаристом) и вообще техникой. Светлана – ласковая капризуля, избалована родителями, ровесница моей Миночки, а Игорь – шалопай своевольный, тоже от излишнего баловства, – пока никто из них не чувствует близкого горя, надвигающегося вместе с болезнью матери.

Вот и мы. Миночка в самом жалком, убогом виде – представьте ее балахон, я-то еще ничего (храню для выхода в свет многие годы единственное хорошее платье, сшитое еще в цековской мастерской). Вижу недоумевающий взгляд тети Веточки, которая пытается всячески развлечь мою Миночку. Втянуть в хоровод елочный, привлечь фильмом, что показывает Игорь, угостить повкуснее. Кончается, как в старых добрых святочных рассказах, – тетя Веточка дарит моей сестрице красивую кофточку, коробку с вкусными сладостями и забавные игрушки. Между прочим, в доме взрослые гости, и я слышу перешептывания. Наверное, про нас. Так не хочется выглядеть бедными родственниками, но Миночка веселая и довольная возвращается домой. Для нее это праздник. Мало их будет до встречи с мамой. Младшей дочери стукнет тогда двенадцать лет.

Мама. Думаю все время о ней. Вот она и откликнулась нежданно-негаданно. В марте 1939 года я получила паспорт – совсем взрослая [141]141
  Кстати сказать, нужна была метрика, доказывавшая мой возраст, а тетка куда-то ее засунула и не нашла (потом она спокойно отыскалась и цела до сих пор). Пришлось восстанавливать метрику, идти в ЗАГС, где врач, глядя на меня (было такое правило), установил мои 16 лет. Смех, да и только. А сколько переживаний перед этим! Так что у меня есть еще на русском и осетинском языках эта удивительная «восстановленная метрика». В общем – дважды родилась.


[Закрыть]. В паспорте в графе национальность написали по моей просьбе – мать русская, отец дагестанец, чтобы никто не удивлялся странной фамилии; на Кавказе-то ничего, а вот за его пределами трудновато, никто не поверит, что я русская, самая настоящая русская и по маме, и по языку, и по воспитанию, и душой. Сдаю экзамены, дни прекрасные майские, и вдруг письмо. Оно совсем не похоже на обычные письма, на нем стоит непонятный штемпель. Господи, да ведь это мама, мамочка наша. Какой переполох, доходящий до страха, пережила я в доме моих родичей! Как они испугались этой весточки от лагерной узницы. Можно подумать, что письмо тайно подброшено, незаконно отправлено, выброшено тайно за ограду лагеря или из зарешеченного окошка вагона. Да нет, чуть не плача, взываю я к испуганной тетке: «Смотрите, почтовый штемпель стоит, известно откуда отправлено, все правильно, маме разрешили писать». Сколько охов, вздохов, чуть ли не все окна закрыли и двери заодно, да чтобы никто не знал, не видел (почтальонша принесла спокойно – адрес наш, о чем думать). Шло обсуждение, наверное, не хуже, чем знаменитый «Совет в Филях». Леонид Петрович и то старался урезонить тетку Елену Петровну. Миночке не хотели говорить – вдруг проболтается. Наивные, будто никто не знает, почему Аза и Мина здесь живут, кто их родители и где они. Ну, совсем страусы. Голову спрятали и думают, что их никто не замечает. Да все давно всё знают. У половины города чуть ли не в каждой семье и арестованные, и сосланные, и погибшие. И между прочим делается вид (как-то, не сговариваясь, само получается) – ничего не случилось, все в порядке, живем, как все граждане благонамеренные. Так моя бедная маленькая сестренка и не узнала о первом материнском письме. Это уже потом, когда стали регулярно приходить от мамы письма и родственники пришли в себя, Миночка посылала в своих письмах рисунки, картинки (те самые, что вырезала из красивых книг), писала целые рассказы, и не только о своей жизни. Но как горевала мама, получив ответ на свое письмо, переполненное любовью, нежностью, заботой, желанием узнать любые наши мелочи, пусть даже пустяковые, но для нее важные. Мои напуганные родичи разрешили мне написать только несколько строк, как в телеграммах, – все здоровы, живем хорошо, учимся хорошо. Не хватало только «спасибо товарищу Сталину за счастливое детство». Через год я поехала к маме (об этом ниже) на свидание в мордовский лагерь с характерным названием (а ведь оно не случайно) – Темниковский. Тьма, мрак, что есть хуже, да станция еще лучше – Потьма – потемки, опять ничего, кроме мрака. Удивляюсь, как не переименовали этот лагерь, почему не «Солнечная поляна» или «Светлое будущее»? Так вот, когда я встретилась с мамой, она с горечью поведала мне, как плакала, получив сухие, будто к чужой, несколько строк, продиктованных испуганными интеллигентами. Мама рассказала, как женщины радовались и от радости плакали, получив полные любви письма детей, как тут же стали получать денежные переводы и даже посылочки. Она же плакала от горя. А может быть, мы, дети, отказались от родителей, врагов народа? Такой обычай входил в силу и в моду, и многие отрекались прилюдно, печатно, в документах и фамилии меняли. Власти поощряли инициативу юных пионеров и комсомольцев. Пример преданного завоеваниям революции Павлика Морозова (не дай Бог никому такой славы, как у этого несчастного деревенского мальчика) был у всех на виду. Бедная моя мать, попробуй переживи еще отречение собственных детей! Мне после этой казенной отписки стало так противно и я внутренне пришла в такую ярость, что тут же решила: во-первых, никого не спрашивая, буду писать маме, что хочу; во-вторых, уеду в Москву, как только найду предлог. Оставаться здесь было тошно. Вот Миночку жалко. Что еще они с ней сделают? Но родичи потом, видимо, сами устыдились, и ребенок переписывался с матерью свободно. Я же назло (уже тогда возрастало мое злопамятство) взяла и написала письмо своей madameЖозефине, благо адрес ее домика в Сокольниках у меня был и я не раз буду посещать старушку, пока не придет война и нас всех не раскидает по белу свету.

А в это время Москва ликовала, прославляя героев северных походов (пели: «Прощай, папанинская льдина»), восхищалась полетами Чкалова и твердо знала, что самые лучшие самолеты – у нас. Даже я помнила знаменитый марш авиаторов: «Нам разум дал стальные руки-крылья, а вместо сердца – пламенный мотор» – совсем дело плохо, мотор вместо сердца. И так уже человека приземляют, сравнивая с винтиком, а тут – мотор, так это уже и не человек вовсе. Но зато «и в каждом пропеллере дышит спокойствие наших границ». Вскоре, правда, мы узнаем, какое спокойствие нам обещали. Ребята бредили футбольными победами «Спартака»: «Эй, вратарь, готовься к бою, часовым ты поставлен у ворот». Значит, снова бой, снова граница на замке, снова часовые. Наши мальчики и не подозревают, что герои «Спартака», великолепные братья Старостины, вскоре попадут в лапы НКВД да за решетку, с часовыми, и надолго [142]142
  О судьбе Старостиных рассказала мне моя ученица по классическому отделению МГУ им. Ломоносова, преподаватель моей кафедры Наталья Андреевна Старостина, дочь одного из братьев.


[Закрыть].

Да, последствия первого письма многое перевернули. Как-то раз получаю на свое имя (отнюдь не на имя Семеновых) мамочкино письмо, где она пишет о том, как она мечтает о моей учебе в Москве. Так же когда-то мечтала ее мать, Васса Захаровна, что Ниночка после Высших женских курсов Герье в Москве отправится в Париж, в Сорбонну. Тогда помешали смерть Вассы Захаровны, война, замужество, революция – слишком много помех для одной юной девицы. И тут вдруг во мне загорелся какой-то огонь, сердце забилось, душа воспрянула. Поеду, поеду в Москву, в свой прежний класс, к подружке Туське, к старшему брату, пусть и женатому, все равно. В июне, к окончанию экзаменов, мама прислала мне 20 рублей. Представляете – из лагеря прислала. Не мы ей, а она – нам. Жертвует собою ради нас. И всю жизнь так. Не смущаясь, я поведала родичам о желании мамы, передав ее мечту как непреложное ее требование (пришлось пойти на хитрость, ведь все дело в акцентах и интонациях). Мне показалось, что родственники даже обрадовались, и очень быстро, к октябрю, собралась я в путь, в родную Москву. Одну, конечно, не пустили, а в провожатые дали благодушную Софью Петровну, мать моей подружки Нинон. Вот с ней мы и уехали.

В Москву, в Москву – взывали три сестры из чеховской пьесы. Я хорошо знала Чехова, любила и перечитываю на старости лет. Сестры до Москвы так и не добрались, а ко мне Москва обернулась совсем не дружески, наоборот, отнеслась как к чуждому элементу.

Если по порядку, то на Курском вокзале совершенно неожиданно для меня нас встречает высокий, белолицый, русый, красивый юноша в каком-то порыжевшем (буквально ржавом), старом нелепом пальтишке. Боже мой, да это мой младший брат, наш Махачик! Облик, как потом поняла, то ли аттический курос, то ли юное низверженное божество. И это он, всего-то четырнадцатилетний, а выглядит мужественным, много пережившим и много передумавшим человеком. Молча взял мой чемодан, и пошли мы по туннелям вокзала.

Увы, моя эскапада с поездкой в Москву – полный провал. Кому я здесь нужна? Школа наша закрыта, стала военным училищем. Открыли на горке новую под номером 90, ту самую, учеников которой Туська называет «умничками девяностой школы», то есть полными дураками. Я всем чужая, и мне все чужие. Не может одна Туська вновь вернуть прошлое, хоть и старается, и дом ее единственное отдохновение души, там только сочувствие и ласка. Наш так называемый дом – никакой не дом, а настоящая коммуналка. Я еще к ним не привыкла. Это все еще впереди – и общежитие (тоже почти коммуналка) покажется мне раем. А здесь злобные взгляды Гулютинши (так мы ее называли), чужие глаза Лиды, которой (я ее понимаю) мы с Махачиком мешаем – комната одна, а уже первенец младенец Алик, и как быть маленькому семейству? Ничто не напоминает мне прошлое, наоборот, всякая мелочь угнетает.

Софья Петровна, накупив для своих подарки, уехала через несколько дней. Последняя ниточка порвана. Куда деваться? Мешаю я, точно мешаю, всем чужая, и Махачик мешает, тоже никому не нужен. Пишу письма, прошу совета у любимого учителя, Семена Федоровича Андреева. Отвечает мне понимающе и советует вернуться. Не стыдно ли возвращаться, спрашиваю я. Нет, примем с пониманием и лаской. А тут еще мой день, мне семнадцать лет, о чем пишет младший брат мамочке в лагерь. Вот он помнит. Как же не помнить, когда и он, бывало, в мой радостный день получал заодно (чтобы не было обидно) подарки, все-таки младший. И считает он годы, когда самому будет семнадцать, и мама вернется, и все заживем дружно.

Помечтать неплохо. Но хоть кто-нибудь близкий пришел бы, поцеловал, чем-то одарил! И представьте, услышана моя мольба. В мой день, а я что-то от тоски, наверное, чувствую себя совсем плохо, вдруг появляется двоюродная бабушка, родная сестра моей, покойной. Та самая, некогда красавица, Ольга Захаровна Туганова, в чьей семье во Владикавказе собирались люди известные, те, кто приезжал в город Владикавказ со своими научными целями, а то и художники, и писатели, осетины и русские. И непременный альбом с автографами – стихи и проза на память очаровательной хозяйке и ее прелестным юным дочерям. Правда, я не называю Ольгу Захаровну бабушкой. Я зову ее «тетя Оля», а мой отец называл ее мамой. Перед глазами такая картина из наших прежних времен. Отец обнимает Ольгу Захаровну. Она совсем не старуха, но выглядит усталой, изможденной, и, главное, зубов нет – всё некогда, за всеми внуками ухаживает, а о себе забыла. Отец говорит: «Мама, вот вставим тебе новые зубы, и ты у нас сразу помолодеешь, займусь-ка я этим делом». Ольга Захаровна обнимает отца: «Ах, Алибек, Алибек, ты все такой же мечтатель». А тут вскоре мечтателя и арестовали. Так тетя Оля осталась без новых зубов. Но и такая она вся светится добротой, лаской, приветом. Откуда узнала она о моем одиноком дне рождения? Не знаю. Принесла чудные пирожки, испекла сама, и мы вместе с ней полакомились, хотя пришлось идти на кухню, теперь чужую (чайник ставить), где соседка наблюдает за каждым движением. Как я рада этому проблеску родной улыбки! Тетя Оля опекает все тугановское семейство и живет у старшей дочери Тамары, а теперь и обо мне вспомнила, позаботилась.

Ничего не поделаешь. Возвращаюсь снова во Владикавказ, чтобы там закончить десятый класс, и снова в заветный город Москву.

А как же мой младший брат, Махачик? После моего сравнительно краткого пребывания в Москве я его больше никогда не видела. Что с ним происходило, куда он делся, старший брат никогда не говорил и, видно, что-то скрывал от всех.

Но я не могла забыть своего русоволосого братика. Какой он милый на фотографии в нашем парке – стоит, доверчиво так смотрит, улыбается, весь беленький и в белой рубашке. Рука забинтована (значит, где-то лазил по деревьям), в другой ведерочко – там, конечно, рыбки. Стоит на берегу пруда, такой счастливый. Как ни странно, но более поздних фотографий нет. Кто позаботился бы снять такого сорванца, только что мать и отец, а их не стало.

Наконец, приехав в Москву окончательно, стала я ходить по местам неприятным и опасным. Узнавать об отце. Толку было мало. Без права переписки 10 лет. Тогда не знали мы, что это верный расстрел, и надеялись. В один из таких для меня тягостных дней отправилась я на Кузнецкий, где справочная лубянская. Может быть, скажут что-либо о брате моем младшем. Вот-вот начнется война и старшего заберут в армию, останется его жена Лида (потом она уедет в эвакуацию) с годовалым ребенком, по иронии судьбы названным Алибеком. И какая загадка – ничего общего с нашим отцом Алибеком, ни внешне, ни внутренне: какой-то совсем чуждый, чужой человек, и даже на своего отца, Мурата, совсем не похож! Ну, ладно. В общем, я – студентка, я среди своих сокурсников-товарищей, мне никто не мешает. Иду самостоятельно на Кузнецкий, подаю запрос. Ответ мне дают почти сразу, где-то порывшись, в каких-то картотеках: «Тахо-Годи, Махач. Осужден по уголовному кодексу». Я уже не могу слушать. Осужден? Уголовный кодекс? Господи, что это? Спокойный голос говорит: «Он умер». Вот и все. Точка поставлена. Голова моя кружится, я рыдаю, ничего не могу ни спросить, ни сказать. Как безумная, выбегаю на майский асфальт, несусь по улицам. Не знаю, как добралась до общежития на Стромынке. Умер. Он. Мой брат.

А как же мама? Это был день 12 мая 1941 года. Об этом мне напоминают мои наивные горестные стихи «Моему брату», они сохранились в тетрадке, которую заполнила я всякими выписками и своими беспомощными виршами в старинном Муроме, где месяц жили с конца ноября, когда пединститут эвакуировался на Алтай. Вот эти жалкие и жалостные строчки:

 
Где его могила – я того не знаю.
Слышит ли он капли дробные дождя,
Чувствует ли холод мертвый покрывала
Из снежинок колких сотканный любя.
 
 
Обвевает ветром холмик одинокий,
Обнесен оградой иль порос травой,
Нежные пушинки тополь среброокий
Устилает мягко раннею весной.
 
 
И когда он умер, я того не знаю,
Осенью ли поздней, как и все цветы,
Что блестят на солнце, время презирая,
Сорванные бурей так же хороши.
 
 
Жизнь и смерть такая – это ль не загадка?
Может быть, то шутка – он ведь их любил.
Думаешь, гадаешь – и всплакнешь украдкой.
Почему он умер? Для чего он жил? [143]143
  Во 2-й строфе, в моей тетради 1941 года, стоит «тополь серебристый»:
  Моему брату Махачу
Где его могилка, я того не знаю.Слышит ли он капли дробные дождя,Чувствует ли холод зимний покрывалаИз снежинок нежных сотканный любя.Обвевает ветер холмик в поле чистом,Обнесен оградой иль порос травой,Белая березка, тополь серебристый,Вы его укройте девственной листвой.Где его могила, нам никто не скажет,Будем ждать, тоскуя в снежном январе,В майский день весенний сердце вдруг подскажет,Мы найдем дорогу, выйдя на заре.  28/1–45 г. (день рождения брата Махача).
  Этот вариант стихотворения переписан моей сестрой Миночкой в девичий альбом моей матери 28 января 1945 года (28 января – день рождения брата) из моего письма. В моей тетради текст другой. Видимо, я не раз возвращалась к памяти брата. Текст в тетради более ранний, 1944 года, 12 мая.


[Закрыть]
 

Все, кто живут, когда-нибудь умирают, и цветы, и люди. Как этот мальчик сочинил когда-то: «Жизнь расцветает, как чудная роза, гаснет, как пламя свечей». Вот и он погас, правда, не успев расцвести.

Осенью 1941 года мама спрашивала в письме: «Не узнали ли что-нибудь о Махаче? Письмо мое должно быть кратко. Поэтому оно может показаться сухим. Но знайте, что сердце мое полно такой безмерной материнской любви, которую не выразить никакими словами» [144]144
  Опубликовано Еленой Тахо-Годи в журнале «Звезда». См. выше.


[Закрыть]. Сообщить матери у меня не было сил. Я лгала ей в письмах, что Махач в детской колонии, что он жив и здоров, но писать оттуда в связи с войной нельзя. Я не могла сообщить ей еще более страшное, никогда мною не прощенное другому брату и его жене.

В тот день и час военного лета 1941 года, когда я пришла в нашу старую квартиру проститься с прошлым и в доме никого не было, кроме малыша, ползавшего по полу среди разорванных бумаг и фотографий, которые он с удовольствием засовывал в рот, я нашла брачное свидетельство моих родителей – бесценный документ. Я уже писала об этом в самом начале моих воспоминаний, в их первой части. Я подобрала там же две маленькие фотографии моих родителей, явно выпавшие из медальона. Но среди хаоса бумаг (как будто кто-то специально их уничтожал перед бегством) и младенческих луж на полу, где елозил голопузый мой племянник, весь мокрый, я нашла записку, карандашом нацарапанную едва-едва и обращенную младшим братом к старшему. Младший упрекал старшего, почему он так и не пришел его проведать в тюремную больницу. Он тяжело болен – туберкулез. И мне стало ясно, почему старший скрывал от меня ужас, случившийся с младшим. Значит, горячо любимый матерью мальчик умирал в тюремной больнице. Значит, он попал по уголовному делу в тюрьму. И тут я вспомнила, как в свое время старший писал о каком-то приговоре на пять лет заключения, когда «все обошлось». Значит, теперь не обошлось. И что мог наделать горячий, бешеный нравом, в каком-то приступе безумия мой русый мальчик? А тот не пришел, не пришел. Боялся. За кого? За себя, за жену, за своего младенца?

А я рыдала на Кузнецком и не знала, что от меня скрывалось. Почему? Я была одинока, и мне нечего было страшиться навестить умирающего в тюремной больнице. Судя по записке, туда пускали родственников. Младший скончался шестнадцати лет [145]145
  Старший, Мурат, скончался стариком в 2002 году. Умирал в запертой комнате, на полу, один, целую неделю. Дверь взломали. Увезли в больницу. Сестра Миночка и моя племянница Лена посещали его, уж как старались спасти. Не спасли. Перед смертью по моей просьбе к нему привела о. Дмитрия (храм при Боткинской больнице) моя ученица Валентина Завьялова. Она и Лена – свидетели желания брата в последний час креститься. Умер он благостно, православным Михаилом, и прах его покоится в лосевской ограде, он – с нами вместе. В 1994 году от тяжкого рака умерла Лидия Макаровна, за год до смерти брата умер от рака его сын Алик (Алибек). Вскоре после кончины брата умер от злостного туберкулеза его внук Александр. Никого не осталось.


[Закрыть], а хотел стать писателем и мечтал о встрече с мамой, когда ему будет семнадцать лет, а ее срок окончится в сорок втором.

Но какой-то неведомый страх или небывалая осторожность сказались еще раз, даже в спокойные семидесятые годы, когда Мурат уже занимал важный пост, был известным ученым-криминалистом.

К нему неожиданно обратился известный детский писатель Иосиф Дик. Он вернулся с войны инвалидом, без двух рук, однако нашел в себе силы стать писателем, женился, завел семью. Он умело орудовал своими культяшками за пишущей машинкой, сам сидел за рулем и правил, оказался во всех смыслах личностью необычной. Сын румынского революционера-коммуниста Иона Дическу-Дика, он, когда арестовали в Москве отца, в 14 лет очутился в одном детском доме с Махачом [146]146
  См.: Дик Иосиф.Встреча с отцом. М., 1985. Там на с. 12 упоминается Махач Тахо-Годи. Дик старше Махача на несколько лет (родился в 1922 году), окончил Литинститут, о чем мечтал Махач, стал писателем, к чему так стремился мой брат. Интересно, что в этой книге И. Дик нигде не упоминает о детском доме для детей врагов народа, где он и встретился с моим братом. Но в заметке еженедельника «Книжное обозрение» (12 сентября 1995 года, № 37, подписано: Юрий Борев) прямо говорится об отце Иосифа, попавшем в тюрьму, о детском доме НКВД, где находился Иосиф, и о том, что он ушел на фронт, вернулся с обрубками вместо рук и без глаза. Его искалечил, но и спас фронт.


[Закрыть], удивился его незаурядности. Через много лет, услышав фамилию Тахо-Годи, узнал телефон, позвонил, решил повидаться с Хаджи-Муратом, рассказать о Махаче, узнать о его судьбе. Мурат не пошел на эту встречу, не пошел на зов. И сам рассказал мне об этом тоже через несколько лет. Что им руководило? Ведь был храбрый солдат, прошел всю войну и на фронте стал членом партии (для сына врага народа это серьезно). Был добрый человек, мягкий, может быть слишком, и отсюда подчинение более сильной воле другого.

Мой же младшенький так и останется в вечности с улыбкой, доверчивым взглядом, с перевязанной рукой и ведерком с рыбками на берегу пруда [147]147
  Многие годы не верила я в смерть Махача, все казалось: появится он неожиданно и обязательно откуда-то из заграницы. Мечтала, что он попал на фронт, очутился в других странах, а справка с Лубянки – ложная. Совсем недавно (году в 2004–2005-м) известный лингвист, профессор Маргарита Ивановна Лекомцева стала убеждать меня и мою племянницу Елену, что несколько лет назад в Москву, на конгресс в Институт славяноведения АН РАН приезжал из Венгрии профессор Тахо-Годи. Мы разубеждали ее: этого не может быть. Такой фамилии больше нет нигде, тем более в Венгрии. Но она так и осталась при своем мнении. Кто это мог быть? Можно ли пофантазировать? Думаю – не надо. Все-таки Маргарита Ивановна что-то напутала. Но путаница любопытная.


[Закрыть].

Я же по жестокосердию своему сообщу в конце концов матери в лагерь, уже в сорок втором году, в письме, о смерти Махачика. Как она выжила после нанесенного мною удара, рассказала при возвращении, поняла и простила меня.

Так и вернулась я в город у Столовой горы, как говорят, «не солоно хлебавши». Оставалось мне закончить школу и пуститься в свободное плавание. Экзамены сдала и получила грамоту, которая равнялась золотой медали и давала возможность поступать в высшую школу без экзаменов. Каким образом эту похвальную грамоту с портретами Ленина и Сталина торжественно мне выдали, не помню. Сама удивлялась только, что все дружно поставили мне оценки отличные – думаю, что пожалели, не без этого. Как я ничего не понимала в науках точных, такой я и осталась в десятом классе, правда, старалась и даже брала частные уроки у одного студентика (тетка устроила). Но когда он вдруг не мог, то радовалась – идти не надо, какое счастье. Совсем как когда сама давала потом уроки и тоже чувствовала большое облегчение, если вдруг мой подопечный болел, и денег не жалко, пусть пропадают, у меня больше времени для своих занятий.

Запомнила хорошо главное, и это помнит всю жизнь моя младшая сестра – недавно сама в этом призналась. Вечер выпускной. Все готовятся, многие шьют нарядные платья, прихорашиваются. А что я? Во-первых, мне никто ничего не сошьет, тем более лето, жара, надо что-то легкое, воздушное, надежд никаких. Во-вторых, чувствую себя дурнушкой, да что скрывать, просто некрасивой, куда же мне соваться с нарядами? И вот до чего не знаешь сама себя: пройдет год – и вдруг выяснится, что я даже очень красива, но сама не замечаю, себя не вижу. Выдался жаркий, душный вечер, темь-темная, как всегда на юге. Сижу дома, горюю. А выручила меня все та же Нинон. Тотчас забрала у матери своей, Софьи Петровны, ее серое шелковое платье (плохо, что рукава длинные – жарко), ее туфли – и вот я одета, и сестричка Миночка радуется. Но чувствую себя не в своей тарелке, потому и не помню, как поднимаюсь на эстраду получать заветную грамоту (в отличие от гоголевской, пропавшей, она до сих пор у меня хранится надежно с портретами вождей). Только в жар бросило (я легко краснела) от смущения и радостных хлопков. Скорее на место да слушать наш школьный концерт и чудно взмывающий ввысь голос Ирочки Тихоновой с алябьевским «Соловьем». Да, Ирочки скоро не станет, сгорит от чахотки, а я вот все вспоминаю ее поистине соловьиное горлышко и бледное, скромное личико. Откуда только у этой бледной девушки такой силы и немыслимой высоты голос?!