355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Аза Тахо-Годи » Жизнь и судьба: Воспоминания » Текст книги (страница 37)
Жизнь и судьба: Воспоминания
  • Текст добавлен: 28 сентября 2016, 22:37

Текст книги "Жизнь и судьба: Воспоминания"


Автор книги: Аза Тахо-Годи



сообщить о нарушении

Текущая страница: 37 (всего у книги 41 страниц)

Кажется, как просто – стали издавать сочинения Платона. А сколько неприятностей пережили и мы с Алексеем Федоровичем, и само издательство «Мысль»! Начались обязательные доносы и, конечно, на самый верх, в ЦК партии. Платона, идеалиста, издавать, да еще полного, да еще в четырех томах. Эк, куда хватили! Издатели в свою очередь как могли вывертывались. Не хотите полного – не надо. Не хотите в четырех томах – не будем. Придумывают хитрость – исключают второстепенные диалоги вредного старика Платона (потом издадут отдельный том как бы совершенно независимо «Платон. Диалоги»). Третий том разбили на две части (печатали отдельно), и получился Платон в трех томах (будьте довольны, доносчики), но в четырех книгах. Если уж издавать (старинный перевод XIX века совсем неудобен, хотя в свое время серьезный и нужный; собрание 1920-х годов не завершено), то для нашего советского читателя как обойтись без предисловия? А кто напишет? Кто? Ну, само собой разумеется – Лосев Алексей Федорович, уж он-то себя проявил знатоком в платонизме, и не только в ранних книгах, но и в «Философской энциклопедии», апробированной высшим руководством (всем известно, кого подразумевают), которая выходит в свет том за томом.

Лосев написал предисловие блестящее. Но и его следует обсудить. Однако зав редакцией «Философское наследие», молодой еще человек В. С. Костюченко (занимается индийской философией), побаивается по-старинному, как бы чего не вышло, если написал Лосев, тот самый, бывший, отлученный философ. И не известно, чем бы закончилось заседание редколлегии «Философского наследия» зимним снежным днем (даже бойкий Василий Васильевич Соколов как-то сник после речи завреда), если бы не встал, стуча палкой, А. Ф. и не произнес гневную речь со ссылками на Ленина об умных идеалистах (цитаты ленинские у Лосева бьют во врагов без промаха – для того цитаты классиков и существуют в обиходе старого профессора). Тут начал смущаться завред, но ждет поддержки от ученых собратьев. И поддержка пришла, но не ему, а Лосеву. И пришла от профессора Гулыги (вот когда мы впервые с ним повстречались). Он внимательно изучил предисловие да еще умудрился дать своему соседу, человеку не философскому, а обычному, без предрассудков, и тот все понял правильно. И особенно ему понравилось, что материалист несомненный (по Ленину) Демокрит называл свои атомы «идеями» – вот здорово. Мы с А. Ф. люди непросвещенные, не знаем, что Арсений Владимирович Гулыга в Институте философии Академии наук славится остротой ума и слова, а также великими знаниями в хитросплетениях мысли немецких идеалистов [374]374
  А. В. Гулыге или Э. Ю. Соловьеву (может быть, и вместе) приписывали такую эпиграмму: «Абсолютная идея завершила весь свой круг. Вместо Канта Федосеев, вместо Гегеля Иовчук». Оба последние – известные партийные обскуранты, бдительные стражи советской философской цензуры.


[Закрыть]
.

Замечательная речь Арсения Владимировича, его апология, защита Платона и Лосева все сразу решили. Ну, уж если сам Гулыга так говорит, значит, быть по сему, и вопрос решили положительно – статья принята, отвечают за ответственное редактирование А. Ф. Лосев и В. Ф. Асмус. А каких переживаний стоило это решение самому автору статьи, лучше всех знаю я.

Большим другом Алексея Федоровича стал Арсений Владимирович Гулыга (1921–1996). Несмотря на то, что Арсений Владимирович был сыном казачьего генерала, расстрелянного в 1938 году, он все-таки умудрился поступить в ИФЛИ (туда, где о преподавании Лосева и слышать не хотели), а завершил свое образование уже после войны (он ее участник) на философском факультете МГУ в 1945 году, когда там Алексея Федоровича уже и след простыл. Этот замечательный историк философии, эстетик, доктор философских наук, профессор – личность исключительно яркая. Знаток немецкой философии, Канта, Гегеля, Шеллинга, исследователь документов из немецких архивов, он опубликовал в серии «ЖЗЛ» издательства «Молодая гвардия» прекрасные книги об этих великих философах, да еще оказался знатоком Вл. Соловьева, Н. Федорова, о. П. Флоренского, В. В. Розанова и даже Мих. Зощенко (на немецком опубликовал его любопытную психологическую вещь «Перед восходом солнца» и подарил нам). После истории с изданием Платона и пошло сближение этих двух людей. Алексей Федорович называл Арсения Владимировича «собратом в философии», «братом во Шеллинге». Они обменивались книжными дарами с трогательными автографами. Алексей Федорович даже выдавал на дом Арсению Владимировичу тома из полного немецкого Шеллинга, которого не было в Ленинской библиотеке. Арсений Владимирович посвятил Алексею Федоровичу свою книгу о Канте, издавая ее по-немецки в Германии, и говорил, что признался стотысячным тиражом в любви к Алексею Федоровичу. Он же помог издать в Германии «Диалектику художественной формы» (русский текст с немецкими комментариями) и перевести в Германии «Диалектику мифа». И хотя перевод оказался не очень удачным, но за ним пошли и в других странах переводить эту замечательную лосевскую многострадальную книгу. Арсений Владимирович привлек Лосева выступить на X Гегелевском конгрессе в Москве и даже принял все меры, чтобы философа Лосева приняли в Союз писателей СССР, когда Алексею Федоровичу исполнилось 90 лет, – небывалое событие. А какие усилия Арсений Владимирович приложил, чтобы в 1983 году спасти от уничтожения небольшую книжку Алексея Федоровича «Владимир Соловьев» (издательство «Мысль»).

Алексей Федорович иной раз посмеивался и говорил, что два казака хорошо понимают друг друга – один донской, другой – кубанский. Независимый, всегда имеющий свое мнение, не считающийся с официальной идеологией – таким в моей памяти остался этот удивительный человек, наш с Алексеем Федоровичем друг.

В 1973 году Алексею Федоровичу исполнилось 80 лет. Никакого празднования, подобного, например, его первому в жизни 75-летнему юбилею, не было. Но должен был появиться из печати том о Платоне «Высокая классика». Том вышел в 1974 году с приложением, посвященным 80-летию Алексея Федоровича, и с его портретом. Теперь это одна из самых известных фотографий. Алексей Федорович в своей любимой качалке, летом, под кленами. Фотографировал с большим тщанием профессор М. Ф. Овсянников, на что есть специальное указание в книге. Самое забавное, что за фотографию полагался гонорар – один рубль. Михаил Федотович благоразумно от гонорара отказался.

Задумал Михаил Федотович издавать «Историю эстетической мысли» и пригласил Алексея Федоровича принять участие в этом издании. Хотя Алексей Федорович был очень занят своей «Историей античной эстетики», одновременно работая над книгой о символе, да еще была в работе «Эстетика Возрождения», но он все-таки согласился и при моем участии написал главу в первый том под названием «Античная эстетика в ее исторической специфике». Следует сказать, что Михаил Федотович приглашал Алексея Федоровича к участию в сборниках, издаваемых под грифом Института философии «Эстетика и жизнь». Там были напечатаны статьи Алексея Федоровича «О специфике эстетического отношения античности к искусству» (1974, вып. 3), «Две необходимые предпосылки для построения истории эстетики до возникновения эстетики в качестве самостоятельной дисциплины» (1979, вып. 6), «Исторический смысл эстетики Возрождения» (1982, вып. 7).

Последнее, что мог сделать Михаил Федотович в помощь Алексею Федоровичу как заведующий сектором эстетики Института философии, это представление к Государственной премии, которую Алексей Федорович получил в 1986 году за шесть томов «Истории античной эстетики», вышедших в 1980 году.

С Михаилом Федотовичем мы начиная с 1970 года обычно общались во время отпуска, в августе, на исходе лета. Известно, что Михаил Федотович был страстным фотографом. Он вместе с В. В. Соколовым посещал В. Ф. Асмуса в Переделкине и ежегодно Алексея Федоровича на даче А. Г. Спиркина, где мы жили с 1967 года, на станции «Отдых» по Казанской дороге.

Здесь, среди соснового леса, на огромном участке А. Г. Спиркина (он занимал почти гектар), Алексею Федоровичу хорошо работалось, сидя под кленами в любимой качалке за столом, нагруженным книгами. Мы обычно проводили в «Отдыхе» три месяца – июль, август и сентябрь, иногда захватывая часть октября. Уезжать не хотелось. Я ездила с дачи на лекции в университет два-три раза в неделю, у Алексея Федоровича занятия с аспирантами начинались после его приезда. Уехать в июне мешали дела, особенно мои кафедральные, да и к Алексею Федоровичу почему-то именно в июне приезжали друзья-философы из Грузии. Оставлять Москву было невозможно.

В последний месяц лета, август, бывало грустно – как же, прощание с теплом, солнцем, которое так любил Алексей Федорович. И вот тут-то особенно радостен бывал приезд М. Ф. Овсянникова, В. В. Соколова, а иной раз и А. В. Гулыги. Начинались нескончаемые беседы то под деревьями, то на аллее, то на открытой террасе, то на веранде. Рассказывали и обсуждали новости, философствовали, читали стихи, пили чай, а главное, фотографировались. Михаил Федотович обычно приезжал обвешанный разными аппаратами, и даже японскими. Рассаживались группой, снимались втроем, вдвоем, в одиночку на аллее, на открытой террасе, за каким-либо разговором, чтобы не было статично и однообразно, а то и с собаками, кошками, щенками. Действующие лица были одни и те же: мы с Алексеем Федоровичем, Михаил Федотович, В. В. Соколов, А. Г. Спиркин. Если приезжала моя сестра с Кавказа, Мина Алибековна, то и она, и, конечно, ее дочь, тогда еще маленькая Леночка, а теперь уже доктор филологических наук. Господи, как было уютно, весело и по-родственному тепло в дружеской атмосфере, где всех объединяли единомыслие и единодушие! Смотрю на давние фотографии. Какие добрые лица, какие глаза, полные жизни. И нет уже ни Михаила Федотовича, ни Алексея Федоровича, ни Александра Георгиевича. Да простят они меня, если я в чем-то перед ними провинилась. Никого и ничего не вернешь. Грустно.

А ведь Алексей Федорович любил посмеиваться над снисходительностью Михаила Федотовича, часто совсем ненужной при защите диссертаций. Не раз он говорил: «Ну что ты, Миша, какую-то дрянь допускаешь до защиты?» Тот смущаясь и как-то по-детски виновато отвечал: «Алексей Федорович, но ведь бывают разные отметки – и отлично, и хорошо, и посредственно. Ну, прошел на тройку, как отказать?» Алексей Федорович был неумолим и нападал на беззащитного Мишу, бранил за либерализм.

Сам же Михаил Федотович прошел трудную жизненную школу, и его никто не гладил по головке и не делал снисхождения. Ум незаурядный, большая внутренняя выдержка, преданность науке, но вместе с тем какая-то незащищенность, тихость, мягкость, которой многие умели пользоваться.

Помню, как, даря в очередной раз (не зная, что в последний) летние фотографии, Михаил Федотович наивно сказал мне: «Аза, ведь все это я делаю для вечности». Я поблагодарила нашего фотолетописца, но про себя подумала, что для вечности требуется нечто совсем иное. Бедный, хороший Михаил Федотович! Он скончался за год до Алексея Федоровича и всего-то годов семидесяти двух, в том самом августе, на исходе лета, когда обычно приезжал к нам на дачу вместе с В. В. Соколовым.

В моем представлении оба друга неразлучны. Но если Миша занят на даче своей аппаратурой, то Вася обсуждает с Алексеем Федоровичем издательские дела. Он с 1960-х годов, лет двадцать, руководит изданием философской классики (в серии «Памятники философской мысли»), известной как «Философское наследие» (издательство «Мысль»), где в 2001 году, наконец, прекрасно опубликовали лосевскую «Диалектику мифа». Удостоился Алексей Федорович, классиком признали. Вопросы издательские самые насущные. Но Василий Васильевич сведущ в подробнейшей картине философской Москвы (и не только Москвы), всех хитросплетениях, соперничествах, движениях академических и околоакадемических. У него память потрясающая. В ИФЛИ поступил сначала на исторический факультет, а потом уже на философский. Помнит даты рождений, смертей, выхода книг, происшествий давних и близких. Настоящая живая летопись. Я и сейчас, когда что-то надо уточнить, звоню дорогому Васе, и он безошибочно разъясняет мои недоумения.

Замечательна сама судьба этого деревенского паренька (как, между прочим, и Миши Овсянникова, и Саши Спиркина, – все из деревень, ближних и дальних, все сами ковали свою будущность, и какая энергия, какая сила в этих простых русских людях, достигших больших интеллектуальных высот).

Помню замечательный рассказ Василия Васильевича – вот уж наивность юного ифлийца, просто невероятная. Вел дневник (это в наше-то страшное время, конец 1930-х!). В дневнике размышлял о договоре о дружбе между Германией и СССР (1939 год). Осуждал Англию, Францию, Америку как агрессоров, да заодно раскритиковал В. М. Молотова, произнесшего речь и подписавшего пакт вместе с Риббентропом. Дневник наш конспиратор спрятал в ящик тумбочки, а когда переезжали из общежития на Усачевке в общежитие Стромынки, то в ящик заглянуть забыл. Но кто-то заглянул, дневник прочитал и, как положено бдительному комсомольцу, сразу – донос. Вася учился сначала на истфаке (окончил три курса), потом перешел на философское отделение, но студентов немного, все друг друга знали. Так бедного Соколова и вызвали в комитет ВЛКСМ для проработки, допросов, осуждений. Припаяли незадачливому комсомольцу двурушничество и критику действий партии и правительства в международной политике. Никаких оправданий не признавали, выгнали из комсомола с таким грозным основанием, что тянуло на статью 58 УК. Уже подготовили документы для дирекции – выгнать двурушника из ИФЛИ. Однако дело бюрократически тянулось до апреля 1941 года, а тут вскорости война, фронт.

Но самое пикантное – участвовал в этом разбое, да и возглавил его секретарь Комитета ВЛКСМ, приятель всеобщий и Васин – Семен, Сема Микулинский, неумолимый, жесткий (даже секретарь парткома Шелепин и тот был мягче и пожалел Васю Соколова).

Соколов отправился на фронт, а Микулинский повез студентов под Смоленск копать окопы. Сам попал в плен к немцам, а студентов забрали в ополчение. Однако Василий Соколов, участник больших боев под Москвой, вернулся с орденами в ИФЛИ и был восстановлен в правах, но дальше профессора и доктора наук, работая всю жизнь в Московском университете, не пошел. Семен Микулинский вернулся в Москву тоже, но только из плена вражеского, и (вот чудеса!) сделал большую карьеру: член-корреспондент Академии наук, директор академического Института естествознания и техники (1974–1986) – это когда Б. М. Кедров ушел директором в Институт философии. Да, вот вам и товарищ, свой в доску. Бдительность прежде всего! А вам подавай дружбу, товарищество – давно устарело.

Василий Васильевич к тому же не только путешественник по фактам истории и биографическим подробностям. Он и Юрий Мельвиль – заядлые путешественники по речным просторам (сами гребут) и, как положено философам, делают это системно, избирая определенную стратегию, целевую направленность. Ведь Василий Васильевич человек бывалый, героически сражался в битве за Москву (не каждому философу дано), да и в Корее воевал, закален жизнью.

Алексей Федорович любит своих Мишу и Васю, бранит одного за мягкость, другого хвалит за понимание державинской оды «Бог», которую с пафосом читает нам на даче Вася.

Василий Васильевич – вечный работник, неустанно обращается к истории философии, от античности до великих немцев, тех, кого именовали когда-то при Советах идеалистами. Осмысливает по-своему – типология, система, а не просто перечень фактов. Вот и недавно подарил мне «Историческое введение в философию. История философии по эпохам и проблемам», но готовит второе расширенное издание и обещает подарок «в память незабвенного Алексея Федоровича». Получу обязательно. Верю.

Но уж если я заговорила о наших встречах на даче Спиркина, то как же, хотя бы для собственного удовольствия, не вспомнить это блаженное место. О, нас встречала целая симфония звуков, шелестов, ароматов – собаки радостно ластятся, повизгивают, обнимают, клены приветливо приглашают под свою сень – вот уже и качалка лосевская водружена рядом с грузом книг и рукописей на столике (не эстетика ли? или, может, символ?), и сосны выпрямились горделиво, и мохнатые лапы елей зовут к себе – наконец все вместе. А кусты сирени – лиловой и белой, а пунцовые заросли шиповника, а ветвистые объятия дикого винограда, и в местах укромных, потаенных мои верные незабудки в тихом болотце, за корявыми старыми яблонями, да еще в сказочном уголке притаилось гнездышко с крохотными яичками в крапинку (смотреть нельзя, но бросить взгляд не утерплю), и цветы, цветы. Как же без анюток бархатных, душистого табака или семейства роз (Александр Георгиевич высадил шестнадцать кустов), и красные бусинки бузины у скамейки на большой аллее, где, прогуливаясь, присаживается Алексей Федорович отдохнуть. А под кустами стрел лиловых и белых головок самое место для послеполуденного отдыха кого-либо из славного семейства котов, великих охотников наблюдать (а вдруг поймает) за полетом белок – и печальна участь зазевавшегося бельчонка.

Хороша жара в нашем счастливом уголке, да еще под журчанье и плеск водички (проложенные умело тонкие трубы бьют фонтанчиками). Да и в дождичек неплохо на раскинувшейся вдоль фасада открытой веранде, террасе, эспланаде или, как торжественно именуют его Спиркины, на портале, а Лосев – насмешливо – протоколе [375]375
  В. П. Троицкий предполагает, что лосевский «протокол» связан с лагерным жаргоном, усвоенным А. Ф. в Белбалтлаге. На канале шлюзы имели особые створы с техническим названием «порталы», а зэки именовали их «протоколами». А. Ф. именовал иронически, но тем не менее использовал зэковское словечко.


[Закрыть]
. Сиди себе в кресле под крышей балкона (там на втором этаже святилище А. Г. с книгами, картинами, иконами, машинкой и тихой музыкой), да еще на всякий случай огромный черный зонт над головой и, как всегда, стол с книгами и рукописями. Если уж совсем холодно, то вот вам дверь в большую, всю в переплетах стекол веранду.

О, Господи, да ведь нет уже давно всех этих счастливых примет летнего нашего приюта, «спокойствия трудов и вдохновенья». Но память держит еще незабытые черты ушедших [376]376
  После кончины А. Ф. я еще много лет проводила лето на даче с хорошим названием «Отдых». Последний мой приезд – 2003 год – был печален. А. Г. уже болел, и не стало его 28 июня 2004 года. Сразу исчезло все – и его святилище, и книги, и картины, и иконы. Лучшая часть усадьбы продана, и чужие богатые люди строят чужие дома. Все проходит. Читайте книгу: Тахо-Годи А. А.Лосев (серия «ЖЗЛ»). М., 1997, 2007.


[Закрыть]
. И среди всего этого роскошества деревьев, цветов, птичьего щебета звонкий голосок детский, наша маленькая племянница Леночка, существо крайне любопытное и веселое. Приехала с мамой, моей сестрой Миной Алибековной, когда ей исполнилось два года, и вместе с каждым летним приездом прибавлялись и ее годы. Алексей Федорович иной раз отмечал их постепенное, но неуклонное возрастание шутливыми добрыми стихами (то семь лет, а то и все десять) [377]377
  Они напечатаны в моей книге «Лосев». Но недавно я обнаружила в тетради, где рисунки, стихи, словечки, письма маленькой Леночки к А. Ф., еще одно, никому не известное:
Дитенок милый мой, роднойС благоухающей душою.Господь с любовью неземнойНам дал всю вечность быть с тобою.24 июня 1978 года.  Эти стихи продиктовал А. Ф. Подлинники других стихов хранятся у Елены, которая еще в августе 1974 года после уединенной беседы с А. Ф. сказала: «Я буду Вас любить вечно». И было ей тогда всего лишь семь лет. Слово свое держит.


[Закрыть]
. Маленькая храбро спрыгивает с портала в гущу кустов, где, о ужас, копошатся ползучие и для меня противные разного вида сороконожки. Но маленькие дети страха не ведают. Леночка и с собаками ладит (собак целое семейство, и в каждом поколении обязательно Малышка, да еще предерзкая). Наша маленькая гостья горюет, когда вдруг неожиданно исчезают крохотные щенятки, и бродит среди колючих кустиков, разыскивая пропавших, – тщетно. Дядя Ваня, добрый дядя Ваня, беспощадно всех попросту закопал под яблоней (крошки еще слепенькие), и бедная мать, Малышка, жалобно повизгивает, тоже ищет пропавших. Но тут откуда-то раздается призывное отчаянное мяуканье, и уже не до щенят. Один из дачных котов загнал нашу Дульсинею (Дусеньку попросту, прелестную голубую московскую кошечку) на вершину голой сосны. На помощь, на помощь! Кто спасет? Конечно, Майя Николаевна, тетя Майя, добрейшая покровительница всей живности, собак, кошек, белок, птиц. Уже тащат две длиннющие лестницы, соединяют их, и счастливая Леночка обнимает пушистого своего дружка. Дусенька однажды загуляла далеко от дачи и вернулась, когда мы давно уехали. Осенью пробралась в форточку в дом, едва живая, забралась под мою кровать и умерла. Рассказал мне Саша Спиркин, как ее нашли и похоронили под тенистым кленом. А загнал ее на сосну грозный кот Тохтамыш – кумир семейства Ольги Смыки и Саши, ее мужа, обитателей (по моей протекции) так называемого «Маленького домика» (с 1985 по 1992 год).

Не раз бывало, как сам А. Г. по моей просьбе лезет на крышу «Маленького домика» (филиал «Большого дома») спасать испуганную Дусю (забралась по веткам соседнего дерева на крышу, а спрыгнуть боится), которая мечется по крыше, не дается в руки и, наконец сообразив, улепетывает сама по прежней дороге, по спасительным веткам большого дерева. Интермедия в научных разысканиях А. Г. заканчивается, и он благодушно снова отправляется в свой кабинет. А мы вместе с Леночкой и Дуськой на руках идем по длинной аллее, и собаки рядом, они дружат с Дуськой и с Леночкой, игриво пытаются добраться до пушистого комочка в моих руках, а кокетливое существо с хитрецой поглядывает – «не доберетесь, приятели».

Мы наконец у нашей цели, под стволом горячей, пахнущей солнцем сосны, где среди ее мощных лап-корневищ заманчивая пещерка, вход в таинственное царство гномов. Леночка терпеливо сидит на корточках, какой-то палочкой пытается расширить вход в подземелье – придет гномик, принесет подарок – колечко, сережки, золотую цепочку. Они, эти подземные жители – великие мастера. Сколько всего об их загадочной жизни слушает от меня маленькая девочка, но дождаться их не может. Увы, приходят они ночью, когда всем детям положено спать.

Жарким днем лучше поискать в густой ароматной травке красные зернышки земляники или поплескаться в водичке, а то забраться в прохладный сумрак сарая, где дядя Ваня из всякой для него необходимой рухляди мастерит маленький, настоящий грузовичок, который со страшным грохотом и треском помчит неустрашимых дядю Ваню и Леночку по аллеям «Отдыха» – для подкормки деревьев и кустов привезут желтенький, сухой песочек.

Открывается калитка с секретной пружиной – значит, свои. Приехали нас навестить Юрий Ростовцев с сынишкой Митей, любители японских карликовых деревцев, а то и Рубцовы, тоже с сынишкой Алешей, или моя ученица Аля с Толиком, или Пиама Гайденко с Танечкой, и, конечно, Рената Бибихина.

Я люблю возиться со всей этой ребятней еще с киевского моего путешествия к Белецким. И не только летом. В московской квартире среди высоких шкафов, антресолей, кладовки, каких-то заманчивых уголков, спрятанных за нагромождениями каких-то ненужных вещей (а выбросить жалко), тоже интересно. Алеша Рубцов разыскивает дверцу в таинственное царство все тех же гномиков, обследуя темное нутро кладовки с сундуками рукописей, полками с книгами и стенным шкафом. Где же эта заветная дверца? А все я виновата со своими сказками. Огорченный Алеша забирался в угол за кухонной дверью, а там, о радость, мелькает мышиный хвост, да и под пол. Толя же стремится наверх, на шкафы. Оторвать его от высокой устойчивой лестницы невозможно, и вот он уже на «крыше». А девочки – особы впечатлительные и утонченные. Ольгина дочь Катенька, та сразу к роялю в моей комнате. Смелые пальчики выводят нечто бравурное. Оказывается, это замечательное сочинение «Марш мышей» (очень подходит к нашему старому дому), а потом во двор собирать в букет веточки старого нашего тополя. Через многие годы Катя закончит Московскую консерваторию (я направила ее туда к нашему другу, профессору Юрию Николаевичу Холопову, он и помог поступить, конкурс большой трудно преодолеть без помощи близких), станет ученым музыковедом и прекрасной пианисткой.

А вот маленькие Аверинцевы, Маша и Ваня, невероятные кошатники (как и семья Смык). С каким восторгом они сидят на полу нашей кухни перед ящиком, где копошится потомство Дусеньки (роды принимала Ольга Смыка, и Саша присутствовал – все серьезно). Котята-крошки уморительные. В конце концов остаются двое. Их Ольга зовет Машкой и Ванькой. Один – черный, другая – голубая. Это дети черного нашего Маурициуса – мавра, который сам пришел к нам на дачу. Это тот, кто всегда пребывал вблизи Алексея Федоровича и, когда он скончался, три дня лежал у гроба на табуретке, а потом исчез. Со слезами забрали последних котят, и очень огорчались Маша и Ваня. А черненького взял, запрятав за пазуху шубы, сын нашей доброй Галины Борисовны, зубного врача, мой студент Боря. Потом он рассказывал, как котенок вырос и стал грозой всей округи вблизи их дома. Жизнь котов у Аверинцевых и Смык – целая эпопея. А сколько радости доставляла наша белоснежная с голубыми глазами Игрунья, Грунечка! Ее крошкой принесла (когда Дуси не стало) в маленькой коробочке моя ученица Альбина Авдукова, мать Толи, что любил залезать у нас на шкафы. Я привезла ее на дачу годовалую, и мальчики (друзья Афанасия, внука Спиркиных) очень серьезно постучали ко мне в дверь и спросили с почтением: «Аза Алибековна, можно ли нам познакомиться с Груней?» Но и она, доставлявшая столько нам радости, исчезла, выпрыгнув в окно веранды: обидел, согнал с любимого шкафа злой соседский мальчишка (друг Афанасия). Она не стерпела обиды и ушла навсегда. Мы вернулись в Москву, у нас капитальный ремонт (его очень спокойно переживала Груня, обследуя все закоулки дома), а я плачу. Жалко Игрунью – шага без меня не ступала на даче (уже и Алексея Федоровича не было). Осталась только фотография – столик под кленами и рядом беленькая кошечка. Несмотря на уговоры детей наших друзей, мы с Леночкой решили – больше никаких кошек, хватит, настрадались. Для ребят это игрушка, а для нас слишком горько их терять.

Совсем недавно (26 апреля 2007 года) беседовали мы с Таней (дочерью Пиамы Гайденко и ее первого мужа, Юрия Бородая). Это было после кончины Юрия Николаевича Давыдова (21 апреля 2007 года), с которым Пиама прожила сорок два неразлучных года. Таня вспоминала, как маленькой девочкой приходила она с матерью к нам в Москве. Жилось им трудно, в общежитии университета. Сами представляете, что это такое, жить семьей, с ребенком, в общежитии. Для бедной девочки приход к нам – совсем необычен. Здесь и Алексей Федорович, и я всегда готовы приласкать пятилетнюю девочку, угостить сладеньким. Ну а я, конечно, угощаю сказками (о бессмертные братья Гримм и их подражатели!). И вот уже наше погруженное в науку бытие (для многих, наверное, скучное) преображается особенным образом. Таня говорит: «Ваша жизнь с Алексеем Федоровичем и весь обиход были для меня сказкой, а Вы, Аза Алибековна, казались мне волшебной феей». И другой мальчик постарше (ему было двенадцать лет), внук Николая Павловича Анциферова, Миша (это для меня он Миша, а для других почтенный Михаил Сергеевич), вспоминает (мы с Алексеем Федоровичем приехали в гости к Анциферовым, в их новую квартиру в писательском доме у Аэропорта), как мы с ним рассматривали его сокровища, его детские коллекции, и я показалась ему в платье черного бархата похожей на сказочную гостью. Разве можно забыть сказку, сказку нашей жизни?

Александр Георгиевич Спиркин – наш старинный друг, еще со времен прозябания Алексея Федоровича в «педине» (так он называл МГПИ им. Ленина), когда изгнали его из Университета, с философского факультета, и он, замкнувшись в своем кабинете, писал для себя, не думая о печатании (никаких перспектив). Сюда и приходил А. Г., то вместе с аспирантами в кабинете Алексея Федоровича посидеть, латинским и греческим позаниматься, а то, когда никого нет, тихо-тихо читать рукописи лингвистические, но ему как психологу интересные (ряд из них войдет потом в книгу Алексея Федоровича «Знак. Символ. Миф»). Он ведь ученик выдающегося психолога Александра Романовича Лурия, а потом много чему научился у кибернетика академика Акселя Ивановича Берга. Учится всюду, где можно, сил хватает. И даже в дискуссии Сталина о языке придумывал вопросы, которые задала (печатали в газете) ставшая известной в связи с этим лингвистка Екатерина Крашенинникова (из МГПИЯ им. М. Тореза). Так многие и думали: как умно сформулировала, да еще прямо тов. Сталину. Но мы-то хорошо знали, кто продумал и сформулировал – наш друг, бывший «враг народа» (соседке понадобилась комната – оклеветала), сиделец в одиночке на Лубянке – почти четыре года, даже не знал, что война окончилась, когда наконец выпустили.

Тяжела судьба русского человека, да если он еще с умом и талантом (помните у Пушкина в одном из писем бессмертное: «Черт догадал родиться в России с душой и талантом» – цитирую по памяти, но думаю, правильно [378]378
  См. письмо А. С. Пушкина к жене, Н. Н. Пушкиной от 18 мая 1836 года.


[Закрыть]
). От сумы да от тюрьмы не отказывайся – гласит мудрость народная. В тюрьме отсидел, а с сумой отправила мать, Федосья Ефимовна, сынишку куда глаза глядят в жестокий поволжский голод в конце двадцатых: тут и разорение хозяйства в Гражданскую, и попытки возродить его родными Спиркина, и пожары, и грабеж деревень. А голод – он и в тридцатых, он и в сороковых – вот несчастное Поволжье, где еще в конце XIX века страдало от засухи и бескормицы крестьянство со всем своим добром, а главное, землей и скотиной. Так и пошел мальчик с материнским благословением по свету, авось люди добрые накормят, и до Москвы добрался. В подвалах ночевал, истопником был (зимой хорошо, тепло), дворником, разнорабочим, баржи разгружал, товарные поезда разгружал ночами и все читал, читал, учился в школах, вечерних, рабочих, где только можно, а потом и институт. Страсть к науке вела деревенского парнишку и довела до профессора, доктора наук, профессионального философа и психолога, члена-корреспондента Академии наук, главного инспиратора первой пятитомной «Философской энциклопедии» (1960–1970) и главного там конспиратора (пользовался служебным положением зам главного редактора академика Ф. В. Константинова и за его спиной одобрял самые крамольные статьи). Патрон чувствовал недоброе, но, проклиная «рыжего попа» (так Ф. В. колоритно именовал Спиркина – рыжеволосого и зеленоглазого, а ведь Лосев такой же – и волосы и глаза – оба себе на уме), по своей «краснопрофессорской» безграмотности не мог обойтись без энергичного и знающего помощника, подбиравшего себе людей стоящих и настоящих (вроде зав редакцией З. А. Каменского, сына «врага народа» и тоже в свое время гонимого, ставшего другом А. Ф. Лосева), да и авторов молодых, думающих – путь свой там начинали С. С. Хоружий, С. С. Аверинцев, А. В. Михайлов, Пиама Гайденко, Юрий Давыдов и многие другие, а Лосев там просто расцвел со своим платонизмом, неоплатонизмом, эстетикой, мифологией и как автор, и как незаменимый рецензент, строгий, но нелицеприятный. А ведь это А. Г. Спиркину мы, читатели, обязаны статьей об о. Павле Флоренском в V томе «Философской энциклопедии». История с ее напечатанием разыгралась в 1970 году (ее финал 14 апреля, с 18 до 21 часа, Арбат). Виновником сего происшествия были редактор энциклопедии Рената Гальцева (кончила философский факультет МГУ, хорошо пишет) и внук о. Павла, тоже Павел (сын старшего сына батюшки, Василия). Павел прочитал корректуру статьи, подготовленной им и П. В. Палиевским (Алексей Федорович смеялся, вспоминая эту пару, пробирающуюся в его кабинет через узкий проход между шкафами, – совсем как у Гоголя, друг другу уступают дорогу: «Нет Вы, Петр Васильевич», «нет Вы, Павел Васильевич» – оба любят шутить). Удивился – новый автор статьи – редактор Рената Гальцева, удивился вторично – покоробила фраза в самом начале – родился Флоренский «в семье служащего: мать – армянка». Во-первых, отец, – инженер, строитель железных дорог, а во-вторых, где логика: «мать-армянка» – соединение гротескное. Обнаружил также неприятные тенденции, ошибки, несообразности и возопил – отправил письмо А. Г. Спиркину.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю