Текст книги "Жизнь и судьба: Воспоминания"

Автор книги: Аза Тахо-Годи

 
                        Amo quia absurdum
В бога слепого веруя слепо
С сердцем безумным, а, может быть, мудрым,
Я и люблю, – потому что неясно
Amo – quia absurdum.
 

И еще:

 
                           Не сетуй
Не сетуй, мудрый (так уж в мире водится),
Обхаживая глупого тирана:
И солнцу проходить приходится
Через созвездие Барана.
 

И еще:

 
                    Лень
Не грущу, что навестила
И меня безделья лень:
Солнце, уж на что светило,
А не каждый светит день.
 

И т. д., и т. п. Всех краткостиший не напишешь: их (похвастаюсь) у меня больше шестисот» (22/XII – 1971).

И все это в одном письме, а писем много в нашем архиве и стихов много. Моисей Семенович ленью не страдал.

Хотели мы в свою очередь поздравить его. Готовился, как мы узнали из письма Кс. Мих. Колобовой, юбилей, и хотели подготовить машинописный сборник (а вдруг потом напечатают, издадут?), собирали статьи. Мы с Алексеем Федоровичем откликнулись тотчас. Алексей Федорович, по-моему, послал нечто о символе (его книга «Проблема символа и реалистическое искусство» вышла в 1976 году), а я – о пушкинских известных элегических стихах «Царскосельская статуя» («Урну с водой уронив об утес ее дева разбила»). Впрочем, за давностью лет могу и ошибиться, но что пушкинская тема была – совершенно точно.

Не помню, чем вся эта сложная эпопея закончилась. Вскоре скончалась Любовь Григорьевна. Моисей Семенович пережил ее на двенадцать лет. Очень они любили друг друга. Недаром же он писал Amo quia absurdum.Сердце у него было и безумное, и мудрое [345]345
  Я благодарна нашему другу Александру Чертову, доставшему мне эти письма из совсем недоступного для меня места.


[Закрыть].

Изучая через десятки лет структуралистские методы в языкознании, А. Ф. вновь занялся проблемами философии языка, возобновил то, что давно пришлось отложить, но теперь уже на новых основаниях, с новыми целями. Как раз, очень своевременно, в шестидесятые годы появился у нас выдающийся лингвист, Энвер Ахмедович Макаев, член редколлегии журнала «Вопросы языкознания», где Алексей Федорович напечатал статьи о своем понимании математической лингвистики. Вскоре Алексей Федорович выпустил в издательстве своего института книгу «Введение в общую теорию языковых моделей» (1968), которую почти через сорок лет переиздало известное издательство УРСС в серии «История лингвофилософской мысли» (2004).

Э. А. Макаев пришел впервые к нам со своим докторантом Марком Михайловичем Маковским [346]346
  Марк Михайлович издал книгу: Сравнительный словарь мифологической символики в индоевропейских языках. Образ мира и мир образов. М., 1996. В заметке «От автора» он пишет: «Идея создания словаря возникла у меня в начале 1960-х годов в ходе незабываемых бесед с выдающимся российским ученым-гуманитарием Алексеем Федоровичем Лосевым, с которым меня связывала не только близость научных концепций, но и большая человеческая дружба».


[Закрыть], а затем уже приходил и один. Беседы всегда интеллектуальные, философия языка. Энвер Ахмедович моложе Алексея Федоровича лет на 25, другое поколение, но образование блестящее, в двенадцать лет уже читал Канта «Критику чистого разума» по-немецки. Милиционер, увидев на улице мальчика в очках с книгой, спросил: «Скажите, а Вы ненормальный?» – один из любимых рассказов Энвера Ахмедовича. Юношей Энвер Ахмедович познакомился с Андреем Белым – оказалась любовь на всю жизнь. К тому же Энвер Ахмедович великолепный музыкант. И символист. Все, что дорого Лосеву, близко и родственно Макаеву. Помню, как после выхода статьи в «Вопросах языкознания» (1965) на следующий день, в 12 часов дня, когда Алексей Федорович еще не встал после бессонной ночи, вбегает Энвер Ахмедович с двумя бутылками вина. Я едва его удержала. Алексей Федорович наконец вышел, и они расцеловались. Потом вышли еще две статьи в «Вопросах языкознания», опять-таки с проблемой соотношения структуральной и классической лингвистики. Они имели заметный резонанс, мне об этом лично говорил во Львове известный литературовед, председатель Ученого совета и давний знакомый Алексея Федоровича, профессор Алексей Владимирович Чичерин.

Энвер Ахмедович был великий знаток символизма. На вечере в Доме ученых, посвященном 85-летию А. Ф. Лосева, 9 декабря 1976 года Энвер Ахмедович выступил с докладом на тему о символизме, так как в этом году вышла книга Алексея Федоровича «Проблема символа и реалистическое искусство». Энвера Ахмедовича слушали, затаив дыхание, люди стояли в проходе, в коридорах. Председатель, профессор А. В. Гулыга, всем давал на доклад 15 минут. Общая тема всего собрания «Традиция в истории культуры», и доклады, прочитанные на вечере, вошли в напечатанный и красиво изданный сборник. Энвер Ахмедович выступал минут 30–35. Его просили продолжать, никак не отпускали, но Энвер Ахмедович скромно вернулся на свое место. Все мы надеялись, что Энвер Ахмедович подаст статью в готовящееся издание. Не тут-то было. Он с невероятным упрямством решительно отказался. И книга вышла в 1978 году, но Макаев в ней отсутствовал. Почему он отказался, что им двигало? Вряд ли боялся – тема запретная. Это Лосев – человек отчаянный. А может быть, решил – я лингвист, и не мое дело быть в кругу литературоведов. Кто его знает? Человек он был особенный, особняком стоял и ровно в 60 лет ушел из Института языкознания, академического, где все его почитали, на пенсию, хотя принимал дома, консультировал и давал советы, но только достойным. Знал он новые языки блестяще (на международные конгрессы не ездил, а посылал на всех языках только тезисы – банкет не терпел, дворянин и княжеский сын, не хватало еще советские анкеты кагэбэшные заполнять). У нас дома как-то выступил по-шведски, Маковский – на древнеанглийском диалекте, Алексей Федорович по-гречески. Так пили чай. Но Энвер Ахмедович прекрасно знал языки древние и умел шутить. Он однажды перефразировал 238–269 строки Горация (Ars poetica),где вместо слов «vos exemplaria graeca»– читайте днем и ночью, он произнес: «Lossevia nocturna versate manu, versate diuma» —«Днем и ночью читайте творения Лосева». Моя племянница Елена успела запечатлеть на камеру свою беседу с Энвером Ахмедовичем – целый час рассуждал об Андрее Белом, докторе Штейнере, Эмилии Карловиче Метнере и всех драматических коллизиях. Слушали на вечере памяти Макаева в «Доме А. Ф. Лосева» (4 апреля 2006 года) с огромным интересом и даже аплодировали, как живому собеседнику. Книжная коллекция Энвера Ахмедовича украшает библиотеку «Дома А. Ф. Лосева».

В те же 1960-е на нашем горизонте еще одна совсем непростая фигура – Себастьян Шаумян, доктор филологических наук, один из главных структуралистов (Алексей Федорович их здорово критиковал, но и видел в них полезные, интересные для себя идеи), да еще секретарь парткома в Институте русского языка Академии наук. Это племянник известного большевика, революционера Степана Шаумяна, одного из 26 Бакинских комиссаров, расстрелянных белыми. Оказалось, что я, доцент Московского областного пединститута им. Крупской, преподавала студентке вечернего отделения (а вечерники по возрасту старше тех, кто на дневном, и серьезнее), очень любознательной, по имени Мария Васильевна, которая не раз задавала мне разные вопросы по латинскому и греческому языкам по просьбе своего мужа. И мужем-то оказался (как потом выяснили) Себастьян Шаумян (она называла его мне Сережей – для наивной конспирации?). Так я заочно познакомилась с молодым Шаумяном. А к нам с Алексеем Федоровичем уже приходил солидный ученый, с которым велись у Алексея Федоровича замысловатые беседы – оба ведь блестящие логики и философы языка. И вдруг в начале семидесятых Шаумян эмигрировал в Соединенные Штаты. Все удивлялись – зачем? Почему? Человек зрелый, здесь у него прекрасное положение, партком и т. д. и т. п. А он взял и уехал с семьей и библиотекой – разрешили. Все думали – кому он там нужен, в этой Америке? А он через много лет стал приезжать к нам на «Лосевские чтения», на международные конференции, на российские конгрессы философов. Стал почетным профессором Йельского университета, где у него свой дом, свой сад, где за ним ухаживает Мария Васильевна и где он издает книгу за книгой. И особенно подружился Себастьян Константинович с моей племянницей Еленой. Трогательно смотреть, как она ухаживает за этим старцем, а он всем доказывает свою независимость, самостоятельность и принципиальность – и в науке, и в жизни. Удивительный человек и горячий почитатель незабываемого его собеседника, логика и диалектика (как он сам) Алексея Федоровича Лосева [347]347
  Только я написала эти строки, как мне сообщила Валентина Постовалова (ей тоже сообщили с большим опозданием), что скончался 21 января 2007 года в своем доме, за рабочим столом, уже к ночи Себастьян Шаумян. Я немедленно позвонила в США Марии Васильевне, выразила ей свое сочувствие, узнала подробности. Сын младший, математик, пришел к нему в кабинет со словами: «Хватит, отец, работать. Пора отдохнуть». Смотрит, а он действительно уже ушел на вечный отдых. Счастливая смерть в 91 год. Мы помним Вас, дорогой наш друг (10 марта 2007 года).


[Закрыть].

Раньше всех, однако, оценил учение Алексея Федоровича об имени в страшные тридцатые годы человек крайне осторожный и сам высылавшийся из Москвы (но все-таки в 1946 году станет академиком), Виктор Владимирович Виноградов (ровесник Алексея Федоровича, родился в 1894 году). В память о давних встречах сохранилась у нас старая его книга «Современный русский язык» (М., 1938) с надписью: «Глубокоуважаемому Алексею Федоровичу Лосеву – „философу имени“ от любителя имен». Скромно, но выразительно. И в 1960-е способствовал Виктор Владимирович публикации лосевских статей в академических журналах. Скончался он в 1969 году.

Я уже не говорю о том, что лосевскую философию языка поймут (конечно, по-своему) через десятки лет новые поколения лингвистов, такие, например, как Мила Гоготишвили, ныне известный лингвист, автор огромной монографии «Непрямое говорение», где Алексей Федорович присутствует со своими трудами по философии имени (2006). Мила сначала прислала анонимно Алексею Федоровичу автореферат кандидатской своей диссертации о Бахтине, а потом, тайная почитательница Лосева, пришла помогать ему, записывать за ним последнюю его, итоговую, языковедческую работу (и Валя Постовалова – будущий доктор, языковед – тоже, меняясь с Милой, записывала под диктовку Алексея Федоровича) «В поисках построения общего языкознания как диалектической системы» (опять вечные Лосевские поиски). Это Мила, когда Алексей Федорович уже лежал в гробу на столе, бегала за льдом и подкладывала ему под голову подушечку, «чтобы мягче было». Многие знают фотографию – Алексей Федорович, сидя в своей качалке, на даче в «Отдыхе» целует молодой особе протянутую ему руку. А ведь это Мила приехала поздороваться и поздравить Алексея Федоровича с днем рождения. Высокая, стройная, рыжеволосая полугрузинка (совсем как колхидская Медея), умом острая и в деле быстрая (энергично составляла, руководя моими ученицами, указатели ко всем восьми томам «Истории античной эстетики»), И она же одна из первых начала писать о Лосеве-философе в первой книге его сочинений (серия текстов русских мыслителей – в приложении к «Вопросам философии») под названием «Из ранних произведений» – и потом дальше и дальше. Это она же, оставив тяжелобольную мать, перелетела через Атлантику и выступила с главным докладом на Международной научной конференции памяти Алексея Федоровича «А. Ф. Лосев и гуманитарная наука XX века» в университете штата Огайо в США (2002). А. Ф. Лосев – философ имени, современник XXI века – главная идея Людмилы Гоготишвили.

Со своей стороны, Валентина Ильинична Постовалова (Институт языкознания РАН) составила обширный словарь терминов и понятий «Философия имени» и комментарии к книге. Она же, автор многих статей, рассматривала в них учение Алексея Федоровича об имени с позиций его религиозно-философских воззрений, без которых осмыслить сложность лосевских диалектических построений невозможно.

Когда стали готовить в 1970-е годы энциклопедию «Мифы народов мира» в двух томах (1980–1982 – первое издание), Лосев принял в ней самое деятельное участие как член редколлегии, автор больших статей и как автор ведущей статьи «Греческая мифология».

Разохотился Терехов и в 1960 году издал прекрасную книгу «Гомер»; правда, несколько урезали ее, но издали тоже на хорошей бумаге, с иллюстрациями, схемами, чертежами, над которыми я старалась сама [348]348
  В 1996 году обе книги переиздали. «Античную мифологию» в томе «А. Ф. Лосев. Мифология греков и римлян» – с моим послесловием (изд-во «Мысль»); «Гомера» в «Молодой гвардии» (серия «ЖЗЛ») с моим предисловием. («Гомер» вышел в «ЖЗЛ» уже третьим изданием в 2006 году.)


[Закрыть]. Мы и не думали, что лосевский «Гомер» приведет нас к редкостному знакомству, совсем неожиданному. Появилась – как будто бы голос из небытия – Татьяна Васильевна Розанова (1895–1975), да, она самая, старшая дочь Василия Васильевича. Как прихотлива нить судьбы, ее пряжа! Все рукописи этого времени печатала Алексею Федоровичу машинистка Людмила Николаевна Мунт (потомок декабриста И. Поджио), друг семьи Бобринских, друг Т. В. Розановой. Заглянула Татьяна Васильевна к своей приятельнице – перепечатать ряд оставшихся у нее важных свидетельств отца, а та Лосева печатает. Заинтересовалась, что-то очень на других ученых непохожее, узнала у Людмилы Николаевны адрес, написала Алексею Федоровичу о Гомере, и автор подарил Татьяне Васильевне свою книгу. Так началось с заочного знакомства.

Жизнь Татьяны Васильевны в Сергиевом Посаде, у стен Лавры, с тех пор, как в революцию все семейство Розановых перебралось туда из голодного Петербурга, была трудной. Как истинная христианка, Татьяна Васильевна никогда не роптала, как могла помогала всей семье, похоронила близких. Татьяна Васильевна – человек не просто образованный, но с умом философичным (читала Канта и неокантианцев), критическим, литература классическая ей особенно близка. Однако скромна чрезвычайно. Вот такой редкостный человек, как говорят, «обломок прошлого», и познакомился в письмах с А. Ф. Лосевым. Сохранились у нас только два письма (1962 и 1963). Осмелев, Татьяна Васильевна, наезжая в Москву (она связана с «Литературным музеем»), посещала Алексея Федоровича и каждый раз привозила от себя подарки – конечно, книжные, как бы в ответ на денежную помощь Лосева, которому о трудной жизни Татьяны Васильевны подробно рассказала наша милая, незабываемая Людмила Николаевна Мунт. Так Алексей Федорович получил в дар ряд сочинений В. В. Розанова (у Алексея Федоровича и так уже было хорошее собрание розановских книг – это ведь один из любимых его писателей, и меня приучал относиться почтительно к парадоксам и хитросплетениям Василия Васильевича) – «Литературные очерки» (1899), «Заметки о важнейших течениях русской философской мысли», «О борьбе с Западом в связи с литературной деятельностью одного из славянофилов», «По поводу одной тревоги гр. Толстого», «Европа и евреи». Книги и оттиски – не только с автографами Василия Васильевича, но и с большим количеством пометок Варвары Дмитриевны Бутягиной, его супруги, внимательно читавшей сочинения мужа.

В один из приездов Татьяна Васильевна подарила нам свои «Воспоминания» – читала я их Алексею Федоровичу (он очень был внимателен и печален), а сама я многократно их перечитывала. Но, увы, во время великого ремонта нашего дома, моей квартиры и переселения ящиков с книгами в другие помещения (в этом же доме, на второй и третий этажи в течение целого месяца) эти «Воспоминания» исчезли, как исчезли и другие перепечатанные розановские документы. Спас меня замечательный Алексей Леонидович Налепин, издававший Розанова. Узнав о моем горе (я ему позвонила), он тут же подарил мне целую книгу Т. В. Розановой «Будьте светлы духом» (М., 1999), расширенный, дополненный разными документами вариант той первой, захватывающей своей душевной простотой, рукописи. В книге, мне подаренной, увидела я и фотографию Татьяны Васильевны, позднюю. Она напомнила мне наши встречи и серьезные беседы, которые вели философ Лосев и дочь В. В. Розанова. Они очень хорошо понимали друг друга.

«Гомера» готовили с Алексеем Федоровичем тоже под Москвой, в Загорянке (ближе к конечной остановке Соколовской) по Ярославской дороге. Там, как оказалось неожиданно, друзья А. И. Зиминой сдавали отдельный маленький домик. Там мы даже слушали на нашей «Спидоле» передачи с VI Всемирного фестиваля молодежи и студентов под девизом «За мир и дружбу» (1957 год) – вот уж наивность всенародная, да и наша тоже. Добыла «Спидолу» моя ученица Валя Завьялова. Выгнала же нас из этого места сырость, расстилавшаяся туманом к закату солнца. Жить было невозможно, несмотря на милых хозяев и клубнику, которой нас потчевали.

И еще одна история заставила нас расстаться с Загорянкой. Случилась какая-то авария на железной дороге, и всех нас, ехавших с дачи, буквально выбросили на одной из платформ, причем, чтобы попасть на другую электричку, следовало перебраться через мост поверху над дорогой, как это часто бывает. Но каково мне с Алексеем Федоровичем! Ведь надо подняться на этот ажурный перекинутый на другую сторону дороги узкий, набитый людьми мостик, а к нему ведут узкие, тоже заполненные пассажирами ступеньки, причем один поток валом валит сверху, а другой, и мы в том числе, стремимся вверх. Я совершенно растерялась, я, но не Алексей Федорович Лосев – вот казацкая сила и смекалка – он выставил вперед, перед собой, свою тонкую металлическую палку, как острую пику, и пошел напролом по утлым ступенькам вверх, буквально разрезая нам и следующим за нами путь, как нос корабля режет волны. Народный вал сверху тотчас в испуге дал нам, идущим вверх, дорогу, и мы благополучно выбрались из этого страшного водоворота мрачной и озлобленной толпы. Картина, надо сказать, была внушительная. А потом снова атака на автобусы – нас вывозят почему-то в город Бабушкин, – и оттуда снова пересадка, и наконец Москва со своей суматохой, безумной жарой и новыми лестницами в метро – о такси даже и не заикайтесь, всюду толпы и всюду неприкаянные, растерянные люди – авария-то, как всегда, не одна. Да, после такого путешествия я решила: нет, надо рядом с Болшевым устраиваться. Туда – пешочком, а там – всегда более надежные электрички, а то и попросту машина – садись и езжай прямо на Арбат. И стоило это гроши.

Отправились мы с нашей помощницей Шуркой на следующее лето в соседнюю Валентиновку. Мне понравилось название – напоминало дорогую мне Мусеньку, да и Юлия Ивановна Самарина, мать профессора Р. М. Самарина и друг А. И. Белецкого, поселилась там и хвалила эти места. Бродили мы с Шуркой вдоль Полевой улицы и нашли симпатичный домик (Полевая, 16, поселок «За здоровый быт»), случайно после ремонта еще не сданный хозяевами, такими же, как и дом, уютными [349]349
  По словам академика Ю. С. Степанова (он издавна жил в Валентиновке), теперь этот домик снесен (все умерли) и на его месте выстроен дворец в мавританском вкусе.


[Закрыть]. Старики-пенсионеры Севалкины, Михаил Митрофанович и Евгения Андреевна, без устали работали в огороде и в саду.

Кусты смородины и крыжовника, целое поле розовых и белых флоксов (цветы продавали), жимолость обвивает окна, выходящие в сад, скромная теплица с забавными огурчиками, помидоры аккуратно подвязаны, в тени берез скамейка и столик. Тихо. Мирно. Петухов и кур нет. Огромное поле клевера перед домом, а там дальше деревушка, несколько разбросанных домиков. За домом дорога через глубокий овраг по деревянному мосту на высокую кручу с березовой рощей и одинокой скамейкой. Внизу едва течет медленная, мелкая, тинистая Клязьма. Бескрайние золотистые поля ведут в никуда, сколько ни ходи, не найдешь конца, и где-то вдалеке церквушка, тоже недостижимая.

Меня особенно трогала одинокая скамейка над обрывом. Зачем, почему на такой высоте (и дымок – жгут костры неподалеку)? Кому здесь мечталось? И почему огромная старая береза тоже одинокая рядом? А на бескрайнем поле три одиноких дуба, в одной купе шепчут что-то друг другу. Ночью-то как страшно там и жутко – темный простор и три мрачных дуба. И всё под черным, безлунным и беззвездным небом. Становилось не по себе. Это вам не ясное, радостное раннее утро, когда я быстро спускаюсь по тропинке, а роса на каждом листочке переливается жемчужными капельками, и все такое приветливое, веселое, и душа ликует.

Наша сторона, левая по ходу поезда, солнечная, в фруктовых садах и кустах ягод, с цветниками (хозяева возят цветы в Москву), а правая – вся в соснах, сумрачная, сыроватая, с какими-то загадочными тропинками. Зато у станции, на пеньках, чистые старушки со своим скромным хозяйством – яйца, клубника, огурчики, и рядом магазинчик, где, к моему удивлению, можно купить любимые миндаль и фисташки, а так на полках пусто, и какой-то чудак парикмахер в маленькой будочке – вот и все богатство. Но нам и этого много.

У нашего Михаила Митрофановича каждый день можно купить и ягоды, и овощи. Он аккуратно взвешивает на весах, мерит стаканами, записывает в книжечку (когда-то в 1920-х годах имел свое дело и жену возил в Крым, помнит землетрясение 1927 года). Одно удовольствие делать такие покупки, когда все сверкает от утренней росы, все живое, свежее, аккуратное.

Мы сидим под деревьями и работаем. Теперь голова занята «Историей античной эстетики», той, которая была когда-то в двух томах, погибла в бомбежку и теперь снова возрождается под пером Лосева. Привезли книги – Гомер, греческие натурфилософы, тексты, словари, ученые книги, снова нам везут книги в рюкзаках, но уже не Шурка: расстались мы с ней, ушла замуж, предварительно поскандалив. Я-то думала, ей лет 18, а оказалось 27 – годы подпирали.

Тишина. Никто нас не навещает. И это хорошо, можно работать и быть на воздухе одним. Только слышно: «Миша», «Женя» – это перекликаются хозяева, работая в саду, собирая по соседству в канаве грибы, свинушки, или шишки и сухие ветки под деревьями. Хозяева рачительные, ничто не пропадает, все идет в дело, даже старый ржавый замок лежит в керосине недели две: вдруг пригодится; печь топят мусором с участка, хорошие дрова укрыты под навесом, на крайний случай. А этот случай как-то странно не наступает уже целых девять лет, пока мы здесь живем с 1 июля по 15 сентября. Маленькие, закутанные в какое-то выцветшее старье – прозодежду – супруги Севалкины, как трудолюбивые гномы, копаются целыми днями в земле и жарят какие-то подозрительные грибы, а то и навоз собирают на поле, конечно, рано поутру, раньше всех. Очень поучительная картина, как можно жить со вкусом, экономя, и незаметно, по капле, прибавляя к скудной пенсии кое-какой достаток. Нет, замечательные люди, у которых ничего не пропадает втуне. Такой замкнутый на себе хозяйственный цикл, ни в чем постороннем не нуждавшийся. Если идет дождь, а дышать хочется, Алексея Федоровича укладываю на раскладушку среди ароматных флоксов, укрываю его какими-то одеялами, клеенкой, плащами, над головой – огромный черный зонт, и под мелкий, сеющий дождичек лежи себе и думай, что там дальше продиктовать Азушке (так меня называли всегда он и Мусенька), что записать на маленькие листочки, сложенные в виде книжечки.

Времена менялись основательно. Ведь мы пережили знаменитое письмо Хрущева о культе Сталина, которое часа четыре читали в МГПИ им. Ленина и после которого никто не обмолвился словом и все прятали друг от друга глаза – привычка бояться и остерегаться каждого. Оказывается, близились 1960-е годы, краткое время либерализации, и, конечно, начались разного рода сдвиги.

Я уже заканчиваю преподавать в МОПИ им. Крупской (отставили после защиты докторской, как всегда – часов нет на ставку), уже оставила Библиотечный институт (я там на почасовой) – трудно справляться, но было интересно, народ библиотечный тянулся к знаниям, и я им читала все, от античности и кончая XVIII веком. Знакома со всеми библиотеками (там обычно проходят лекции по выходным дням) – тут всё – и Некрасова, и Тургенева, и Добролюбова, и Пушкина, и Химки (это уж непременно), и детские библиотеки, и новый небольшой зал в Ленинке (для обслуживающего персонала). Эту часть еще только отделывают. Читаю, как всегда, с радостью, но осенью трудно ездить с дачи, значит, надо уезжать в Москву, а не хочется. Бывшие слушатели нет-нет да и вспоминают меня даже теперь (идет 2007 год). Не раз в бывшей теперь Ленинке (ныне РГБ) мою племянницу Леночку спрашивают, какое ко мне отношение имеет она, и сам факт родственный помогает (а в библиотеках это важно).

Но главная моя забота – Университет, куда, как я об этом уже писала, призвали меня после смерти профессора Дератани «старики» (так именовали С. И. Радцига и А. Н. Попова). Заведование кафедрой – дело трудное. Я не собираюсь здесь писать о своей работе в университете, это часть официальная. Вообще, кто хочет что-то узнать о моих так называемых res gestae,пусть смотрят словари [350]350
  См.: Биографический словарь. Московский университет в женских лицах. М.: Изд-во МГУ, 2004; Филологический факультет Московского университета. Энциклопедический словарь / Гл. ред. М. Л. Ремнева. М., 2005; Филологический факультет Московского университета. Очерки истории. М., 2001; Алексеев П. В.Философы России XIX–XX столетий. М., 2002 (хотя я не философ, но философствующий филолог и издатель трудов Лосева).


[Закрыть]и сборники, посвященные филологическому факультету.

Университет – это лекции, это камерные занятия с филологами-классиками, это преподавание. А я с детства обожаю учиться и учить. И чем больше моя аудитория, тем мне интереснее ее захватить, поднять над повседневностью, ввергнуть в бездну трагедии, увидеть, что и в Гомере «люди разные бывают» (Илиада, X, 228) и что за эпическим спокойствием назревает настоящая драма. Да, что там говорить! Лекции – это моя сцена, лектор – артист, учит меня Алексей Федорович. И как положено в театре, зал рукоплещет, а уж зачеты сдают или коллоквиумы с радостью (часы ведь еще не сокращали в эти годы на античную литературу для всего филфака, как в нынешнее время).

Особенно неудобно мне, когда перед поточной, самой большой аудиторией толпа студентов начинает собираться, а из аудитории, почти пустой, выходит профессор Алексей Иванович Метченко (1907–1985), зав кафедрой советской литературы, автор книги под названием «Кровное завоеванное», человек партийный, твердый, взглядов ортодоксальных, но нашу древнюю науку в моем лице уважает. «Ну как же, Аза Алибековна, вон к Вам идет на лекцию целая толпа, а у меня почти пусто». – «А это, – отвечаю, утешая его, – потому что их экзотика привлекает, услышат и греческий язык, и латинский, а у Вас дело уж очень серьезное, наш студент это не склонен любить». Так мы обмениваемся учтиво, и мощная фигура Алексея Ивановича как-то понуро уходит по коридору, а моя толпа несется занимать места и меня будоражит. Сколько потом в разных учреждениях, издательствах, редакциях, на радио встречала я своих слушателей, и всегда улыбались, вспоминая наши встречи, а если надо, и помогали по мере сил.

Как только я пришла в Университет, декан филологического факультета Роман Михайлович Самарин тут же предписал мне взять аспирантку, собирающуюся специализироваться по лингвистике. Как я ни отказывалась, но взять пришлось. Марина Николаевна Славятинская была первой моей аспиранткой в Университете, открыв вереницу из нескольких десятков. Как все начинающие ученые, Марина жаждала охватить всё – всё, что можно сказать о развитии прошедшего времени вообще, от Гомера до Византии. Долго пришлось бороться с энтузиазмом неофита, и, в конце концов, остановились только на Гомере (и только imperfectum) [351]351
  См. статью: Славятинская М. Н.К вопросу об употреблении имперфекта у Гомера // Вопросы классической филологии. Вып. 1. М.: МГУ, 1965.


[Закрыть].При профессоре Дератани кафедра была закрыта от внешних влияний, и все варились как бы в «собственном соку» – ведь партийного Н. Ф. Дератани все филологи-классики не терпели. Я же, как нормальный человек, привыкла общаться с учеными из разных сфер и, конечно, на обсуждение пригласила профессора Бориса Владимировича Горнунга, очень сурового, строгого, большого знатока и без всякого снисхождения к диссертанткам. Для кафедры это целое потрясение – пришел известный, чужой, разгромит. Однако Б. В. Горнунг отнесся к работе вполне объективно, дал ряд ценных указаний Славятинской, и, готовя защиту, я могла просить в оппоненты своих давних друзей, но тоже серьезных ученых, – профессора Андрея Александровича Белецкого и Леонида Александровича Гиндина, а попросту Леню, близкого нам с Алексеем Федоровичем, еще когда он учился на классическом отделении в МГПИ им. Ленина. Диссертация прошла вполне успешно, и я полагаю, что это был важный шаг в работе кафедры – открытость для чужих мнений, общение с учеными разных направлений, готовность к совместной работе в науке, что скажется в дальнейшем при участии членов кафедры в различных конференциях в Москве, Ленинграде, Киеве, Тбилиси и других городах [352]352
  М. Н. Славятинская подарила мне сборник научных трудов «Stephanos» (М., 2005), посвященный ее 75-летнему юбилею. В очерке о юбиляре его автор Алексей Белов (его псевдоним Alexius Albanus) почему-то остановился только на дипломной работе Марины Николаевны, ни слова не сказав о защите кандидатской диссертации, как будто ее и не было. Одним из приятных результатов кандидатской оказались дружеские отношения, которые завязала Марина Николаевна с семьей Л. А. Гиндина.


[Закрыть].

Но, кроме лекций, аспирантов и заседаний, хотелось живого общения со студентами, чтобы не было «человеков в футляре» (о, бессмертный Чехов – плохой у него был в гимназии латинист!). Мы на кафедре старались встряхнуть студентов – то затащить их в так называемый «Дом дружбы» (Морозовский особняк на Воздвиженке), где встречались с приезжими греческими актерами (особенно потрясала трагическая Анастасия Папатанасиу – маленькая скромная женщина, необыкновенно величественная на сцене), то все вместе в театр, где великий греческий режиссер Рондирис ставит Эсхила. После постановки «Персов», когда уже голова закружилась от движений персидского хора, да еще в облаках воскурений ароматных, шли домой совсем потрясенные, а Сережа Аверинцев рядом все повторял – почему-то на немецком языке – эсхиловские строки (может быть, перевод знаменитого Виламовица?). А потом и встреча с самим Рондирисом на Моховой (ректор уступил свой кабинет), где я приветствовала режиссера по-древнегречески. А потом и Охлопков со своей «Медеей», и грозный Сергей Иванович Радциг стучит палкой, ужасается, что хор в 60 душ нацепил на себя трагические маски, – шло обсуждение тут же, в театре.

Но и мои преподаватели разохотились. Почему бы не быть театру у нас самих? Нашелся энтузиаст, Николай Алексеевич Федоров, блестящий знаток латинского, и хоть член КПСС, но в обиходе робок, зато на уроках гроза. Ну а как стал режиссером, то совершенно беспощаден к актерам. И что же? Создал Moskauer lateinisches Theater,с которым гастролировал по университетам ГДР. Ставили средневековую латинскую пьесу Гросвиты Гандерсхеймской «Дульциций» о христианских девах и воине Дульциции во времена Диоклетиана – очень благочестиво.

Да еще вторая пьеса «Бакхиды» Плавта. У меня чудом сохранилась программа на немецком языке, где излагается содержание пьес, указаны все действующие лица (играли все роли одни девицы – все мне памятные: Диоклетиан – Наташа Германюк, Дульциций – Стародубцева, солдаты – Ахтерова и О. Клековкина (у меня стоит от Оли подарок десятки лет – цветок «декабрист», подарила вместе с Ниной Рубцовой) и три девы – Гринчук, Чернышева, Алексеева. Вот и вся труппа для двух пьес. И свой концертмейстер – Лена Джагацпанян, но зато какой успех! Где теперь латинский театр? «Там, где прошлогодний снег», как говорил Франсуа Вийон.

И, конечно, всех нас радуют походы к Сергею Ивановичу Радцигу в его новую квартиру на Мичуринском проспекте (уехал из старого Серпова переулка). Там замечательно угощает вкуснейшими крохотными пирожками с мясом, бульоном, а потом и чаем с пирогами супруга Сергея Ивановича Наталья Тихоновна, энергичная дама, верно и вечно преданная Сергею Ивановичу. Всегда присутствуют члены нашей кафедры во главе со мной (обязательно Оля Савельева, последняя ученица С. И.), сын Сергея Ивановича дипломат Евгений Сергеевич с супругой и детьми, иной раз Вера Сергеевна – дочь. И обязательно важный генерал, отец супруги дипломата. Для нас специально надевает мундир со всеми регалиями, но показавшись во всей красе, уходит переодеваться (такой мундир невероятно тяжел), чтобы налегке вкушать вкусное угощение. И после кончины Сергея Ивановича все наши походы соблюдаются неукоснительно, а когда Наталья Тихоновна водружает на Новодевичьем подобие настоящего древнегреческого надгробия (мы с ней выбираем в альбоме), я произношу торжественную речь. Мне везет на речи и поздравительные (юбиляров поздравляем на Ученом совете, все-таки я зав кафедрой), и похоронные (первым ушел из стариков А. Н. Попов и в крематории на Донском пришлось выступать мне), и к дню рождения (у А. Н. Попова замечательно праздновали, угощали, и я впервые читала там свои поздравительные греческие стихи). А Наталья Тихоновна Радциг в благодарность за теплое дружеское отношение кафедры к памяти Сергея Ивановича (выпустили отдельной брошюрой его биографию с портретом и списками трудов и «Вопросы классической филологии» с портретом Сергея Ивановича и с посвящением ему) подарила кафедре большую картину маслом в золотой массивной раме, что висела в кабинете Сергея Ивановича – античные развалины (по-моему, римские) и бронзовый бюст Демосфена (речи его переводил Сергей Иванович). Все это украшало мой кабинет в новом здании факультета (гуманитарный корпус № 1 на Ленинских siveВоробьевых горах), на десятом этаже, № 1025. На память о Сергее Ивановиче Радциге у меня остались некоторые книги из его библиотеки (Наталья Тихоновна ее всю продала) и подаренные мне «История древнегреческой литературы» (второе издание 1959 года – самое лучшее, последующие Сергей Иванович тоже дарил мне, но они сокращались издателями), а также «Введение в классическую филологию» (1965).