Текст книги "Пылающий мир (ЛП)"
Автор книги: Айзек Марион
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 24 страниц)
Джули?
Я в норме, – говорит она. – Просто думаю.
Она сидит ко мне боком, и я не могу заглянуть ей в глаза.
О чём? – спрашиваю я и съеживаюсь от банальности сказанного. «Эй, Джули, ну чё, о чём думаешь?»
Она качает головой, словно предостерегая меня от этой неразумной разведывательной миссии. Я затыкаюсь.
Какой была твоя семья? – спрашивает у М Нора. У них довольно безобидный разговор, и я переключаюсь на него, краем глаза приглядывая за Джули.
Мама рано ушла от нас. Я вырос с отцом и двумя братьями. Пока не помню, как их зовут.
Они все умерли, полагаю?
Она рассеянно вертит в пальцах болт. М перестаёт пилить и смотрит на неё, чуть улыбнувшись пухлыми губами.
Ну... да. Наверное.
Нора кивает. Типичная современная семья: все умерли.
М заканчивает квадрат и спускается с шасси, бросая второй квадрат поверх первого – это новые окна для нашего потрёпанного самолёта.
А что насчёт твоей? – спрашивает он, присаживаясь возле колеса рядом с Норой.
Моей семьи?
Ага.
Её взгляд обращается к городу, присоединившись к Джули. Разбитые здания.
Засыпанные улицы. Руины подёргиваются рябью в тошнотворной оранжевой дымке, как лихорадочный сон.
У меня никогда её не было, – отвечает она. – Я выросла из земли.
Джули встаёт. Она стоит ко мне спиной, я не вижу её лица. Только волосы, развеваемые ветром.
Она шагает.
Джули? – зову я.
Она продолжает идти.
Джулез! – кричит Нора. – Ты куда?
Нужно пописать, – отвечает Джули, но её безэмоциональный голос меня настораживает.
Я догоняю её, когда она поворачивает на узкую улочку, скрытую от солнца и засыпанную песчаными наносами как пирамида-усыпальница.
Джули.
Она продолжает идти.
Джули, поговори со мной.
Я касаюсь её спины, и она вздрагивает, обхватывает себя руками и идёт дальше.
Р, я вижу, – жалобно хнычет она, и я понимаю, что она плачет. Я пытаюсь положить руку ей на плечо, но она отталкивает меня и продолжает идти.
Что ты видишь?
Она качает головой и сжимает локти. Выглядит больной, и это меня тревожит.
С этим местом что-то не так, – её голос дрожит. – Я могу видеть сквозь него. Будто это прозрачный суп. И в моих... это место в моих снах.
Она поднимает голову, глядя на далёкие здания – или сквозь них.
Монстры, люди. И моя...
Она останавливается. Наконец, смотрит на меня.
Я не сплю?
Нет, Джули, ты не спишь. Пожалуйста, просто...
Я предпринимаю ещё одну попытку коснуться её. Она разворачивается и бежит прочь.
* * *
У неё юные живые мышцы, но мои ноги в два раза длиннее. Я следую за ней лёгким бегом, пока она пробирается сквозь запутанные улицы, бросая взгляд налево и направо, как потерявшийся турист в поисках тропы. Я не мешаю ей бежать, пока её дыхание не становится свистящим, потом кладу руку ей на плечо и крепко сжимаю.
Она сбавляет скорость до быстрой ходьбы, делает глубокие вдохи, пока лёгкие не приходят в норму. Слёзы высохли. Кажется, её страх перерос в цель. Я осматриваю город в поисках признаков того, к чему она так стремится, но для меня все кварталы похожи один на другой: веками создававшиеся искусство и архитектура стали бесформенными кусками и дюнами монохромной пыли. Красное вечернее солнце ползёт по скрученным грудам металла. Краем глаза я вижу танцующие тени, но они исчезают, когда я поворачиваю к ним голову. Я вспоминаю, что видел в самолёте: как улицы расплывались и скручивались, как город терял свои очертания. Когда Джули говорит, что с этим местом что-то не так, я нисколько в этом не сомневаюсь.
У меня получается заставить её притормозить, чтобы успеть набрать сумку игрушечных солдатиков из магазина на углу и оставлять их на каждой развилке. Представляю, как страшно потеряться в этом огромном городском лабиринте.
Джули не в состоянии думать о мерах предосторожности. Она в трансе, у неё бледное каменное лицо, влажные, но полные ярости глаза. Если бы я не пошёл следом...
Если бы я недостаточно хорошо знал мелодию её голоса и не поймал эту диссонансную ноту...
Я весь занят мрачными мыслями и чуть не врезаюсь в неё, когда она внезапно останавливается. Мы входим в какое-то подобие внутреннего дворика – пустое место между четырьмя домами. Кажется, недавно здесь кто-то поселился. Дворик зарос колючими сорняками и измученными виноградными лозами, но он не так похож на древний Египет, как остальная часть города. Садовые стулья расставлены на газоне широкими кругами, вокруг валяются пивные и винные бутылки, трубки с марихуаной и стопки книг, которые дождь превратил в целлюлозную кашу.
Должно быть, это они, – бормочет Джули, разглядывая детали раскинувшегося впереди натюрморта. – «Восстановители».
Повсюду раскиданы длинные рабочие столы, на которых лежат инструменты различных профессий, связанных с искусством. Долота, кисти, трафареты, карандаши, банки с краской, ножи, крючки для вязания. В углу стоит барабанная установка, лежит груда гитар, сцена и подставка для микрофона. На одной из стен есть фреска, или смесь десятка фресок – их резко контрастирующие стили каким-то образом сплетаются в джунгли красок и фигур, от толп крохотных людей до тридцатиметровых гигантов.
Мама говорила, они строят совсем другие города.
Я не могу связать эмоции в её голосе, противоречивые аккорды гнева, печали и любви.
Они основывались на других ценностях. На других показателях успеха. Они должны были стать посланием миру.
Фреска доходит до самого верха стены, где когда-то солнечная панель питала одинокую жёлтую лампочку, которая сейчас не горит.
Интересно, как долго это продолжалось? – она поднимает голову, чтобы посмотреть на лампочку. – Интересно, что его убило?
Она обходит двор по периметру, пробегая пальцами по кирпичу стен, и я делаю несколько шагов вслед за ней.
Мы могли бы приехать сюда. Мы были так близко. Судя по знаку, в пятнадцати километрах... – у неё твердый, но тихий голос, будто она кричит издалека. – Папа бы не уехал. Мама кричала на него, но... – она медленно кружится, разглядывая фреску – инертный остаток былого движения. – Неужели это то, что
нужно было, чтобы её удержать? – её подбородок дрожит. – Она оставила нас ради этого?
Джули, – мягко говорю я, привлекая её внимание. – Зачем мы здесь?
Она смотрит на меня. Открывает рот, будто, наконец, собирается мне ответить, но замирает. Наклоняет голову и прислушивается. Я тоже это слышу.
Двигатели. Шорох шин по песчаному покрытию. В этом призрачном городе есть кто-то живой.
Мы выходим со двора как раз тогда, когда автомобили скрываются за углом: два белых фургона без окон и опознавательных знаков, за исключением геометрической мандалы, нарисованной на боках.
В голове раздаётся щелчок, будто звук незаряженного пистолета. Они ехали за нами сто шестьдесят километров от самой границы? Или они уже были здесь?
Я смотрю на Джули. Её лицо ничего не выражает. Глаза округлились, и она дрожит.
И бежит за фургонами. Я кричу:
Подожди! – но знаю, что она не послушается, и уже бегу следом.
Фургоны притормаживают в середине следующего квартала, из боковой улицы выезжают ещё два, чтобы к ним присоединиться. У этих есть окна, и перед тем, как они уезжают друг за другом, я мельком успеваю увидеть, что они везут. Людей.
Около дюжины в каждой машине, сидящие тесным рядком, как пассажиры– попутчики.
Это не поисковый отряд. Во всяком случае, они ищут не нас. Мы наткнулись на другую группу.
Джули бежит следом за облаком пыли, оставленным фургонами. Оно вьётся между мусором, как протоптанная животными лесная тропинка, и ведёт вглубь города. Я не оставляю попыток поймать её взгляд, надеясь расшифровать её намерения, но она смотрит прямо вперёд, абсолютно неприступная. Когда пыль становится слишком прозрачной, чтобы идти по её следу, мы выходим из переулка позади большого здания, а фургоны оказываются прямо перед нами.
Поначалу я переживаю, что Джули бросится к ним, как во сне, но она в ясном уме и ныряет за мусорный бак. Задыхаясь от запаха его содержимого, я прислушиваюсь к лающим командам и шарканью ног. Фургоны стоят задом к зданию, заслоняя мне обзор на происходящее, но и так понятно, что они выгружают пассажиров. Минутой позже дверь с грохотом захлопывается, фургоны отъезжают и
мы остаёмся одни на пустой парковке.
Джули, – шепчу я. – Надо возвращаться. Позвать остальных. Джули мотает головой.
Мы не знаем, что там внутри. Нельзя просто...
Она вскакивает на ноги и идёт к зданию. Я иду за ней, стиснув зубы и пытаюсь настроиться на Эйбрама Кельвина, Эвана Кёнерли и их паранойю, осматриваю окна в поисках снайперов и максимально оцениваю ситуацию. Но всё спокойно.
Джули останавливается напротив входа. Это лестница. Крутой узкий колодец, ведущий во тьму.
Она спускается.
Джули, стой!
В темноте растворяются её ноги, затем талия и плечи.
Джули!
На какое-то мгновение остаётся только голова – масса золотых волос, плывущих по чёрному пруду. Затем чернота поглощает и её.
ЯПОКАЧИВАЮСЬ у края лестницы, застыв в иррациональной панике. Я не
вижу дна. Это просто лестничный пролёт, обычное подвальное помещение в унылом муниципальном здании, но он растягивается, уходит в глубину, становится круче – и вот это уже не лестница, а бездонный колодец, чьи скользкие каменные стены исчерчены мерзкими кровавыми надписями и следами когтей, холодный, сырой и...
Я не хочу туда спускаться. Но там Джули. Неважно, чего я боюсь, она осталась с этим один на один.
Я ныряю на глубину.
Когда я достигаю дна и встаю на твёрдый пол, у меня подкашиваются ноги, поскольку я ждал ещё одну лестницу. Изучение искусства ходьбы шаг за шагом – как воспоминания из детства. Вот только это не детские воспоминания. Длинные ноги в чёрных брюках, спотыкаясь, бредут по лесу, прочь от мёртвой женщины...
Джули! – шепчу я.
Что? – её мягкий безэмоциональный голос раздаётся эхом в узком туннеле, как бормотание лунатика.
Когда мои глаза привыкают к темноте, я замечаю впереди бледный свет. Подбегаю к ней. Она безвольно держит фонарик, освещая разве что свои ноги.
Я решаю пойти другим путём.
Где ты взяла фонарик?
У Эйбрама.
Она продолжает шагать очень быстро, почти бежит, её взгляд не отрывается от пола, освещаемого овалом света.
Ты украла фонарик?
Иногда я ворую. Я раздумываю.
Зачем?
Потому что мир ворует у меня. Он украл у меня всё, – она дважды моргает, и я замечаю, что у неё мокрые глаза, хотя взгляд совсем пустой. – Здорово оказаться на другой стороне.
Она останавливается. Проход заканчивается каким-то подвальным складом.
Груды коробок, одряхлевшие и превратившиеся в папирус, старинные бежевые мониторы – типичный офисный набор за одним исключением: стальной столик на колёсах, на котором лежат скальпели, крючки, ножницы и пилы – липкие от тёмной жидкости. На полу тонкий слой пыли, вверх по лестнице ведёт цепочка следов.
Джули достаёт из клетчатой «кобуры» дробовик. Наверху лестницы находится дверь, и я уже готов ещё раз попросить Джули быть осторожной, но она даже не останавливается. Она пинает засов, и дверь распахивается. Джули встаёт в боевую позицию с оружием наготове.
Я неуклюже следую за ней, безоружный, ничего не умеющий, ни к чему не готовый. Но никакой школьный курс единоборств не смог бы подготовить меня к этому.
Видимо, мы находимся в университетской библиотеке. Высокие потолки, окна с витражами, столы и полки из тёмного дуба. Когда-то это место было величественным, предназначенным для глубоких стремлений, но его величие было разрушено – не временем и разложением, а утилитаризмом. Люминесцентные лампы на алюминиевых профилях свисают с потолка, избавляя от бронзовых ламп на стенах. Дорогие деревянные столы дополняют ряды складных металлических, и их белые столешницы смеются над окружающей античностью. Ну, и, конечно же, окна, защищенные пластиковыми листами.
Но, возможно, я ухожу от главного. Возможно, избегаю самых характерных особенностей комнаты, поскольку устал обрабатывать эти изображения. Возможно, мне нужна отсрочка от душераздирающего безумия этого мира, поэтому я сосредоточился на декорациях.
Потому что библиотека полна зомби. Их не меньше двух сотен. Голые, с резиновыми ошейниками на шее. От стен и полок – от всего, что способно выдержать извивающихся и корчащихся зомби, – тянутся стальные тросы. Хотя некоторые из мёртвых до жути спокойны. Столы завалены несовместимыми
вещами: сверкающие стальные медицинские (или пыточные?) инструменты соседствуют с переносными магнитофонами, наборами для макияжа, телевизорами, игрушками и баночками с человеческими пальцами.
Свисающие флуоресцентные лампы выключены; свет проникает только через витражи – гнетущее голубоватое свечение, наполняющее огромную камеру тенями. Джули обходит периметр, и я следую за ней. Мёртвые повсюду. Не только в читальном зале, но и поодиночке спрятанные в проходах, словно про запас. По моим оценкам их уже около трехсот. Различных возраста, рас и пола, но с одной общей чертой: они не высохшие. Большая часть совершенно невредима, а их состояние выдают лишь свинцовые глаза и жалобные стоны. У некоторых есть повреждения: пулевые ранения, укусы, одна-две отсутствующие конечности, но их тела остаются бледными и гладкими, будто они умерли только вчера.
Джули крадётся вдоль стен, методично просматривая проходы. Её лицо стало ещё одной незнакомой мне маской – мрачной систематичностью солдата. Я думаю о той ночи, когда мы сидели на крыше нашего нового загородного дома и делились историями о своей юности. Я мог рассказать лишь о расплывчатых эизодах первых дней в виде трупа, лишенных контекста и последовательности – как я пытался съесть оленя, как ходил с каким-то мальчиком, как наблюдал за поющей девочкой. А её воспоминания были яркими и чёткими, будто все эти годы она хранила их на складе с климат-контролем. Её жизнь в Бруклине, наблюдения за прибывающей водой, танками на улицах, а ещё игры в стикбол, школьные влюблённости и другие ароматы счастья. Винные вечеринки на просмоленных крышах. Смеющаяся мама в белом платье, метание пустых бутылок в брошенные дома, стоящие по соседству, восторженные крики, когда попадаешь в окно. Лоуренс и Элла, целующиеся на пожарной лестнице. И даже улыбающийся отец, напевающий строчки из песен своей группы...
Её дробовик движется в такт с телом как ещё одна конечность, с механической точностью очерчивая контуры комнаты. Она выходит из-за угла в последний проход и останавливается. Дробовик падает на пол.
…старая спальня Джули, её хаос и пестрота были протестом против пустой серой крепости отца. Небесно-голубой потолок, заваленный одеждой пол, стены, похожие на музей: красная – для страстей старого мира, билетов в кино, концертных флаеров, журналов и стихов; белая – для частной коллекции краденых шедевров и нескольких её собственных застенчивых вкладов в искусство; жёлтая – стена, которая предназначалась для желаний, которым ещё предстоит быть
реализованными, и которая была и остаётся нетронутой; и чёрная стена. Я всегда боялся спросить, для чего она. Потому что её украшала только одна вещь.
Фотография женщины, очень похожей на Джули, парящей в тёмном пространстве. Джули грузно валится на пол следом за дробовиком, её руки висят вдоль тела.
У неё огромные глаза, наполнившиеся слезами. Она даже не вздрагивает, когда длинные ногти оказываются в сантиметре от её лица. Джули падает на колени в абсолютной капитуляции, пока женщина с фотографии рвётся из ошейника, шипит, стонет и тянется к горлу дочери.
МНЕ КАЖЕТСЯ, Джули может хотеть смерти. Судя по шрамам на
запястьях, она танцевала с этим желанием, но я всегда верил, что оно осталось в её детстве – ископаемой окаменелостью, погребённой под милями времени.
Теперь оно выкопается?
Она стоит на коленях, как раскаивающийся грешник, умоляющий Господа забрать у него всё, и, похоже, женщина напротив ждёт этого с нетерпением. Она скинула большую часть книг с полки, которая её удерживает, и приближается с каждым новым выпадом. Я хватаю Джули под мышки и оттаскиваю назад на несколько футов. Её тело – обмякшая масса, которая сейчас намного тяжелее, чем должна быть. Она безучастно смотрит вперёд.
Ждала ли она этого? Неужели она могла знать? Может, это была безумная надежда, лихорадочное желание, мучившее её сердце, но я не могу поверить, что она представляла, что это произойдёт в действительности.
Её мать. Мёртвая, но не мёртвая. Шагнувшая из снов в кошмар.
Эта женщина умерла очень давно, но по внешнему виду не догадаешься. Какой бы внутренний огонь не защищал меня от гниения все годы, что я скитался, он должен быть и у матери Джули. Она серая, измождённая, светлые волосы превратились в беспорядочные лохматые колтуны, но на лице сохранилась изящная красота, которую я видел на той фотографии. Она скривилась в хищной усмешке с
рядами пожелтевших зубов, но всё ещё красива. Я сентиментален, и мой разум наполняется видениями о том, как она вернётся к жизни, как исцелятся её раны и как Джули перестанет быть сиротой.
Затем мои глаза приносят более рациональный отчёт. Мать Джули голая, как и все находящиеся здесь Мёртвые. Её кожа усыпана созвездиями ножевых и пулевых ранений – неизбежный результат жизни, связанной с насилием. Если сравнивать с ранами М, то я уверен, что Нора смогла бы вылечить их в тот счастливый день, когда они начнут кровоточить. Но эта женщина умерла не от пуль. Эта женщина заглянула в комнату дочери, увидела ту спящей и ушла в город в одиночку. Может, она шла в торжественной тишине, а может, плюнула на всё и выла в ночи, рвала на себе одежду и волосы, и звала Мёртвых, чтобы они пришли и отняли всё, что уничтожили в этом мире.
И Мёртвые повиновались.
Её лицо невредимо, но тело искусано, как мясо, брошенное крысам. На икрах ног и бёдрах не хватает больших кусков, и можно увидеть сокращения оголённых мышц, создающих рваные движения. Чтобы превратить её, достаточно было любого из этих укусов, но если она когда-нибудь победит чуму, то и они заживут тоже. Но мои радужные фантазии омрачает зияющая дыра на месте левой половины грудной клетки. Я вижу оставшееся лёгкое, свисающее с позвоночника. Серое из-за бледности смерти и почерневшее от множества выкуренных сигарет. Я вижу её безжизненное сердце.
Конечно, Джули смотрит именно на эту дыру. Она уже всё подсчитала. Её лицо остаётся неподвижным, за исключением стекающей слезинки.
Я хочу проклясть бога. Я вспомню все ругательства. Я буду кричать и богохульствовать, пока молния не заставит меня заткнуться. Кто-то же должен ответить за эту абсурдную жестокость, за эту чудовищно затянутую пытку. Но я стучусь в дверь пустого дома. Здесь только мы. Только я, Джули и её мама. И трое мужчин в бежевых куртках, шагающих к нам по проходу.
Вы кто такие, чёрт подери? – кричит один из них. – Как вы сюда попали? Джули протискивается мимо меня. Дробовик снова у неё руках, и она стреляет
перезаряжает – стреляет – перезаряжает – стреляет.
По комнате раскатывается низкое эхо. Трое мужчин лежат на полу, их мозги стекают в лужу между ними, наверное, делятся последней сбивчивой мыслью.
Я наблюдаю, как Джули обыскивает тела. Она выглядит отстранённой и далёкой, будто я смотрю на неё через телескоп. Я знаю, что Джули убивала людей.
Она рассказывала мне о некоторых из них, начиная с первого убийства в десятилетнем возрасте, когда она заколола в спину мужчину, который душил её отца, и заканчивая недавним прошлым – меньше года назад она попала в обычную ситуацию с насильником в кустах. Но я впервые вижу, как она это делает, и меня смущает, насколько сильно это меня потрясло. Будто раньше я ей не верил.
Она вытаскивает из куртки одного из мужчин связку ключей и проходит мимо меня, направляясь к матери. Открывает замок на тросе, отсоединяя его от книжной полки. Её мать шипит и бросается к ней.
Джули толкает её.
Прекрати, – говорит она ровным твёрдым голосом. – Я – твоя дочь. Тебя зовут Одри Мод Арнальдсдоттир, а я – твоя дочь.
Одри смотрит на неё, широко раскрыв глаза и рот. Затем делает второй выпад. Джули отталкивает её так сильно, что она валится назад на книжную полку.
– А ты – трусиха, – продолжает Джули. Её голос начинает дрожать. – Ты слабачка. Грёбаный ребёнок. Но ты – человек, и будешь вести себя по-человечески.
Одри лежит с открытым ртом, её взгляд блуждает по комнате, избегая глаз Джули. Нельзя сказать, поняла ли она, что сказала Джули, не говоря уже о том, вспомнила ли она что-нибудь, но, кажется, она немного успокоилась.
Пригляди за ней, – говорит мне Джули, шагая в проход.
Пока Джули обшаривает библиотеку, мы с Одри стоим в неловком молчании.
Я – Р, – бормочу я, кладя ладонь ей на руку в нелепом рефлекторном жесте. Одри наклоняет голову. По подбородку стекает чёрная жидкость.
Джули возвращается с грязным лабораторным халатом и длинной стальной палкой с кольцом на конце. Она накидывает халат на извивающуюся мать и заставляет просунуть руки в рукава. Как только халат застёгивается, скрывая страшно истерзанное тело, она снова становится похожа на человека. Будто переработавший доктор, которому нужно в душ.
Кажется, это преображение застаёт Джули врасплох. Твёрдая решимость пошатнулась и на глаза снова наворачиваются слёзы, когда она внезапно видит перед собой женщину из воспоминаний. На секунду мне кажется, что Одри это чувствует. На её лице мелькают признаки сознания, свирепость меняется на нежное изумление. Затем всё проходит, и она снова начинает шипеть.
Джули пристёгивает кольцо палки к ошейнику матери. Внезапно мне становятся понятны её намерения.
Джули, – говорю я, пока она ведёт мать за ошейник, держа на безопасном
расстоянии, как бешеную собаку.
Что, – она выходит из прохода и идёт вглубь университета к выходу.
Я иду за ней, стараясь не встречаться глазами с несчастными заключёнными, корчащимися вокруг. Может, нам стоит освободить их тоже? Но что потом? Я слышу пронзительный крик из раций погибших охранников. Что бы здесь ни произошло, оно будет продолжаться, пока кто-нибудь не заставит этот голос замолчать. Сегодня мы не сможем спасти всех.
Я вижу, как халат Одри развевается над дырой в её боку. Сегодня мы не сможем спасти никого.
Что? – снова спрашивает Джули, оглядываясь на меня. – Говори.
Слова застряли в горле. Нет, её мать никогда не сможет к ней вернуться. Да, брать её с собой – безумие. Но да, конечно, мы всё равно возьмём. Если я думаю иначе, то я – чудовище.
Ничего, – отвечаю я. – Идём.
МЫ МЧИМСЯ ВНИЗ по ступенькам колледжа Уэйн Каунти, как дети в
последний день семестра – холодный отголосок беззаботных летних традиций. Я слышу голоса давно умерших студентов и могу почувствовать, как они протискиваются мимо меня. Я слышу визги юных красоток – наполовину сформировавшихся куколок в коконах утверждений. Они кажутся абсолютно не такими, как девушка рядом со мной, несмотря на то, что она того же возраста. Я слышу басы, звучащие из навороченных автомобилей, – обезьяноподобные парни ассоциируют громкость с мужественностью. Толчки, смех, хвастовство, насмешки – все проверяют друг дружку, царапаются и клюются, сражаясь за своё положение. Я вижу и чувствую это сквозь дымку времён, сквозь неясные очертания наложенных друг на друга моментов, намешанных городом вокруг меня. Через улицу от колледжа – буквально в соседних дверях – находится Детройтский Институт Погребения. В квартале отсюда стоит полуразрушенное здание, вывеска на котором гласит: «ПОХОРОННЫЙ ДОМ ПЕРРИ». Я моргаю и тру глаза, но это действительно так.
«Я не сплю?» – спрашивала меня Джули, и тогда я отвечал ей весело и уверенно. Теперь уверенность исчезла.
Меня немного успокаивает дорожка из пластиковых солдатиков. Я представляю, что я солдат, в нашей стране есть лидер, и у меня есть чёткие приказы и веские причины им следовать. Наверное, кварталов десять я наслаждаюсь этой
уверенностью, затем солнце садится, и моя армия растворяется в темноте.
Дерьмо, – выдыхаю я.
Ворованный фонарик светит узким лучом, и вскоре мы теряем след. Одри спокойно идёт следом за дочерью, но Джули держит палку двумя руками, чтобы контролировать внезапные выпады то в свою сторону, то в обратную. Если мы будем продолжать так идти, то она выскользнет, – это всего лишь вопрос времени.
Джули вытаскивает из-за пояса пистолет и стреляет в воздух с характерным ритмом: Паф. Паф-паф. Затем смотрит на небо и прислушивается.
Несколько секунд спустя откуда-то из-за реки раздаётся: Паф. Паф-паф.
На лице Джули проскальзывает облегчение, и я понимаю, что мрачный приступ фуги не совсем похоронил её личность. Она испугалась так же, как и я, когда представила себе весь ужас ночи на призрачном кладбище города.
Ориентируясь на реку, мы возвращаемся на главную улицу и находим свой мотоцикл там же, где его оставили. На сиденье под куском бетона лежит записка:
ВОЗВРАЩАЙСЯ К САМОЛЁТУ ПОЛЕТЕЛИ ДОМОЙ, НЕНОРМАЛЬНАЯ
Мы смотрим на Одри, потом на мотоцикл, потом друг на друга.
Ты поведёшь, – говорит Джули. – Я сяду сзади, а её посажу между нами. Сбитая с толку Одри скалит зубы, еле сдерживая ярость.
Мне не нужны слова, чтобы указать на ошибку в плане. Я показываю на рот Одри и на свою шею.
Джули ненадолго задумывается, потом протягивает мне палку и зарывается в груду автомобильных обломков. Она появляется, держа в руках изрешеченный пулями мотоциклетный шлем, вытряхивает оттуда старый череп и водружает потрёпанный белый шар на голову матери.
Мама, не кусаться.
Свирепые тёмно-серые глаза Одри таращатся из окошка шлема. Джули захлопывает визор.
Наша троица на мотоцикле выглядит как нелепый бутерброд: Джули едва держится на задней кромке, а я, сгорбившись, сижу на бензобаке, прижимаясь к нему на каждом дорожном ухабе. Я слышу, как Одри шипит внутри шлема. Изредка она ударяется о мой затылок, но Джули держит меня руками за талию, прижимая руки Одри к её бокам, как смирительная рубашка. Я еду со своим неудобным грузом
так быстро, как могу, ориентируясь по звёздам и памяти, и к тому времени, как гаснет последний проблеск солнца, мы уже оказываемся на месте.
Нора ходит по дороге взад-вперёд, наблюдая за горизонтом. Когда мы подъезжаем к самолёту, она бежит к нам, и, кажется, она так сосредоточена на Джули, что не замечает нашу гостью.
Лучше скажите, что с вами случилось что-то ужасное, – говорит она, встряхивая копной локонов, – потому что если вы удрали, чтобы просто потрахаться, клянусь богом... Ого, – она вытягивается по струнке. – Это кто?
Мы слазим с мотоцикла. Джули цепляет палку к ошейнику Одри.
Джули. Кто, чёрт подери...
Нора, – происходящее так нереально, что Джули не в силах сдержать нервный смех. – Это... это... это моя мама.
Она снимает шлем. Одри скалится, показывая Норе обломанные жёлтые зубы.
Нора отскакивает назад. Не сомневаюсь, она узнала это лицо, если не по старому фото, то по жуткому сходству с лицом Джули – его юность странным образом сохранилась, даже когда в эти черты просочилась гниль. Красота сорокалетней женщины, замаринованная чумой.
Мама, – говорит Джули. – Это Нора. Она – самый лучший человек, которого я когда-либо встречала. Пожалуйста, относись к ней хорошо.
Привет, – едва слышно шепчет Нора, застыв от шока.
По лестнице с рюкзаком спускается Эйбрам. Он смотрит на нас.
Как? – пищит Нора.
Мы нашли... объекты, – отвечает Джули и начинает подталкивать Одри к самолёту. – Сотни закованных в цепи зомби. Выглядит как какой-то эксперимент. Будто большая версия того, что мы видели в домике Эйбрама, – она смотрит на него.
Знаешь что-нибудь об этом?
Эйбрам не отвечает.
Какие зомби? – любопытство Норы берет верх над шоком. – Оживающие?
У нас не было времени проверить остальных. Но мама... ну...
Одри начинает извиваться, хвататься за ошейник и издавать захлёбывающиеся звуки.
Преимущественно мёртвая, – говорит Нора. – Или Совсем...
Джули ничего не говорит. Мы проходим мимо Эйбрама. Он стоит там, где стоял, всё ещё держа язык за зубами. Но когда мы подходим к грузовой рампе, он, наконец, произносит:
Просто чтобы убедиться, что я правильно вас понял... – у него ровный голос. -
...вы хотите взять на борт самолёта взрослого зомби. В придачу к двум несовершеннолетним, которых мы уже везём. Итого у нас три плотоядных трупа, которые делят с нами самолёт. Я всё правильно сказал?
Джули смотрит на него.
Это моя мама.
Эйбрам делает длинный усталый выдох.
С меня хватит.
Он берёт Спраут за руку, набрасывает через плечо рюкзак и направляется к нашему мотоциклу.
Эй, – говорит Джули. – Она крепко связана, она никому не навредит. Эйбрам продолжает шагать.
Эй! – она суёт мне палку Одри и идёт за ним. – Ты куда?
Нора смотрит на меня и закатывает глаза: «Опять двадцать пять», но нет, это не тот же спор между теми же людьми. После того, что только что испытала Джули, нельзя предугадать, что здесь произойдёт. Только отчаянный непредсказуемый момент, вращение, скольжение, падение.
Эйбрам!
Он останавливается и оборачивается. Он не выглядит разозлённым, просто уставшим и измученным, как учитель средней школы, которому надоели драмы, провоцируемые гормонами: каждый день новая беременность, новое самоубийство, новая перестрелка.
Я не знаю, куда мы пойдём, – отвечает он. – Может, в Питтсбург. Может, в Остин. Я только знаю, что мне надоело водиться с психами.
Значит, ты собираешься пересечь смертельно опасную местность на мотоцикле, хотя у тебя есть персональный самолёт, который ждёт тебя? Ну, и кто тут псих?
Он хихикает и продолжает идти, качая головой.
Не стоит.
Да чтоб тебя, Эйбрам, ты нам нужен! Ты не можешь бросить нас в таком положении!
У вас есть мотоциклы, вот и устраивайте с ними вашу революцию. У Че Гевары прокатило.
Джули останавливается и смотрит ему в спину, пока он идёт к мотоциклу.
Тебя ничего не волнует, да? – она искренне поражена. – Ничего. Он начинает привязывать рюкзак к мотоциклу.
А что меня должно волновать?
Люди? Мир, в котором ты живёшь? Будущее, которое ты помогаешь строить? Эйбрам откидывает голову назад и смеётся.
Хочешь узнать, почему вы меня достали? – он поворачивается. – Потому что люди, которые так говорят, как раз и убивают этот мир. Так говорил Че Гевара. Так говорили Ленин и Мао. Все эти идеалисты с невинными глазами наблюдают будущее в телескоп, пока топчут настоящее. В мире нет большей угрозы, чем люди, которые думают, что могут всё улучшить.
Он садит Спраут на заднее сиденье. Она с грустью и страхом оглядывается на Джули, но Джули не смотрит на неё, она сверлит взглядом затылок Эйбрама.
А что ты скажешь на это? – говорит она. – Либо ты ведёшь самолёт, либо я тебя пристрелю.
Эйбрам хихикает, поворачивается и обнаруживает, что смотрит в дуло пистолета.
Что если мне плевать на мир, – говорит Джули, сжимая пистолет обеими руками. – Что если я хочу, чтобы ты отвёз нас в Исландию, где я смогу помочь моей маме, потому что она – моя семья, а на остальных мне насрать?
