Текст книги "Пылающий мир (ЛП)"
Автор книги: Айзек Марион
сообщить о нарушении
Текущая страница: 19 (всего у книги 24 страниц)
–Мам, – Джули отрицательно качает головой, не веря в происходящее. – Мам,
ты здесь? Ты помнишь? – она наклоняется ближе и хватает Одри за плечи, пытаясь установить зрительный контакт. – Ты встретила папу в самолёте. Джона Гриджо. Ты влюбилась. Вы переехали в Бруклин. Ты исполняла свои стихи на концертах его группы, работала в библиотеке и подписывалась на любое выступление, которое могла найти.
–Полегче, – выдыхает М. – Слишком много для одного раза... нехорошо.
Кажется, Джули не видит никого, кроме женщины напротив. Она поймала взгляд Одри и наклонила голову, чтобы не потерять его, хотя Одри пытается спрятаться от её глаз.
–Мама, когда я у тебя появилась, ты была молодой. Вы с папой знали, что ты не готова к этому, ведь вы были просто молодой творческой парой, жили в студии в заброшенном уголке Нью-Йорка, и вы несколько недель спорили по этому поводу.
Папа говорил, что неправильно тащить ребёнка в испорченный мир, а ты говорила, что неправильно не тащить. Ты сказала, что ребёнок, которого ты родишь, будет именно тем, что нужно этому испорченному миру.
Джули смеётся и вытирает слёзы. Взгляд Одри перестаёт метаться и останавливается на полу. Джули наклоняется ниже, снова стараясь его поймать.
–Ты была моего возраста, мама. Мне недавно исполнилось двадцать.
Поздравишь меня с днём рождения?
Одри сжимается, издавая мягкие нечленораздельные звуки. Затем поднимается на ноги и скидывает лабораторный халат, отбрасывая его подальше, будто он в огне. Она стоит голышом посреди пустого салона, демонстрируя безнадёжно испорченное тело.
–Ох, Джулез... – печально бормочет Нора.
Джули поднимает глаза на мать, вновь поражённая зрелищем. В её глазах никогда не высыхают слёзы. Они только что шли на убыль и вот текут снова.
Одри смотрит на зияющую дыру в своём боку. Просовывает в неё руку. Её незащищённое лёгкое раздувается, и изо рта вырывается печальный вой.
–Мама, – хнычет Джули и издаёт бессмысленный слабый стон. – Мама, пожалуйста.
Эйбрам качает головой и возвращается в кабину. Невозможность исполнения исландских надежд Джули слишком очевидна, чтобы комментировать. Неважно, какую научно-фантастическую утопию мы можем там найти, её мать умрёт.
Я замечаю, что Спраут выглядывает через щель в занавеске. Она медлит.
Смотрит на Джули около секунды, потом идёт следом за отцом.
–Слева от нас, – устало объявляет Эйбрам через громкоговоритель, – так далеко, насколько возможно, видно штабы Аксиомы, или Первый Филиал, или Нью-Йорк.
Если хотите отвлечься от грустных мыслей, не стесняйтесь – можете побояться.
Я не могу утешить Джули. Неловкое похлопывание по спине не только не поможет, а может навредить. Представить не могу, что ей сейчас нужно, поэтому я решаю предоставить ей пространство.
Я прохожу через занавеску и поднимаюсь по проходу, разглядывая Нью-Йорк сквозь окна. Небоскрёбы напоминают рощу сгоревших деревьев в тумане. Садящееся солнце бросает на них огненные блики. Мы находимся на расстоянии многих километров, над сверкающим Атлантическом океаном, в безопасности, но я чувствую на себе взгляды. Нацеленные лазеры и телескопы. Возможно, новый сегмент ЛОТОСА зовёт нас, чтобы снять, как нас собьют, с едва заметным монтажом знаменитых авиакатастроф. Ничего из этого не будет иметь значения. Мы за пределами досягаемости, и скоро будем далеко от их мира, от их жестокой экосистемы.
В поисках мира, в который меня несёт, я иду к западному окну и смотрю на солнце, которое падает в океан, разбиваясь в воде на тысячи кусочков. Я чувствую это лишь одно мгновение. Ощущение, будто земля вычистилась, и сквозь суглинки пробиваются новые возможности. Я продолжаю разглядывать, как делаю всегда, но внезапно вижу кое-что, что вырывает меня из задумчивости. Я моргаю и прищуриваюсь, но оно не исчезает. Бегу в середину самолёта, к самому ближайшему окошку у крыла, и смотрю на двигатели.
На меня смотрит мужчина.
–Эйбрам? – кричу я кабине.
Эйбрам не отвечает. Наверное, в его голове нет места для того, что я собираюсь ему сказать. Да и как я могу сказать? Как мне описать эту нелепость: за одно из креплений двигателя цепляется огромный мускулистый Мёртвый. Его серо-голубая кожа покрыта инеем, но он не закоченел. Он движется. Медленно ползёт вперёд.
–Эйбрам!
Я слышу, как он ворчит и возится в кабине, слышу, как щёлкает замок на ремне, но Мёртвый уже зацепился за край двигателя. Он тянется к какой-то непостижимой цели, может, к запаху крошечной семьи в кабине пилота, упрямо не замечая пропасть неба между ними.
Эйбрам выходит из кабины. По моему лицу видно, что дело срочное, и он открывает рот, чтобы задать вопрос. В это время мужчина проскальзывает через
обод двигателя.
Раздаётся два взрыва. Сначала красновато-чёрная вспышка с тыльной стороны двигателя, когда пóтом и кровью заработанные мускулы бодибилдера брызжут в сторону Лонг-Айленда, как поливальная струя из «кукурузника». Второй взрыв – это выброс огня, полностью окутавший крыло, и когда он рассеивается, двигателя уже нет. Остаётся большой кусок крыла, а из дыры длинными змеями пламени вырываются потоки горящего топлива.
Когда самолёт начинает крениться, Эйбрам исчезает в кабине, а остальные, крича и визжа, несутся в хвост, ко мне цепляется одна самая бесполезная мысль:
«Мы не назвали его. В этом самолёте я вырастил семена своей третьей жизни. В нём я и Джули преодолели огромные расстояния. Он спас нас, он перенёс нас через всю страну, а мы не дали ему имени».
Все впихиваются в кабину, спрашивая, что же делать, а Эйбрам кричит, что мы ничего не можем сделать, мы серьёзно влипли, нужно сесть, пристегнуться и сначала спасать себя, а потом помогать остальным – всё это превращается в мягкие медленные нечленораздельные звуки на задворках моего сознания.
«Джули отлично это умеет. Дарить жизнь неодушевлённым объектам. Она превратила Мерседес в Мерсика. Как бы она назвала 747-ой?»
Я падаю в проход, когда Эйбрам переоценивает крен, пытаясь снять нагрузку с раненого крыла.
«Дэвид».
Я улыбаюсь себе, падая в кресло рядом с Джули.
–Дэвид Боинг, – говорю я, едва сдерживаясь от удовольствия.
–Что? – вопит она.
–Я дал самолёту имя. Дэвид Боинг.
Она смотрит на меня с абсолютные непониманием, но я по-прежнему улыбаюсь. Отлично. Может, и у меня это тоже получается.
–Р, – говорит она, и внезапно я понимаю, что я не так понял выражение её лица.
Это не непонимание, всё совсем наоборот. Это мрачное осознание, от которого я скрываюсь.
–Р, если мы...
–Пожалуйста, не надо, – быстро отвечаю я.
Она замолкает. Выпрыгивает из кресла и, когда самолёт трясётся и брыкается, прижимается к дверному косяку кабины пилота.
–Простите меня, – говорит она, глядя мокрыми глазами на Спраут и Эйбрама. -
Мне так жаль.
–Мне пофиг, – цедит Эйбрам сквозь зубы, сражаясь с бешеными рычагами.
Джули отворачивается от перепуганных глаз Спраут и, спотыкаясь, идёт назад по проходу.
–Пристегнись, Джулез! – кричит Нора, держа одной рукой за плечо М, который вцепился в своё сиденье с оцепеневшим неподвижным лицом. Он пепельно-серого цвета, глаза вытаращены, и сейчас больше похож на труп, чем когда-либо. Во время нашей первой аварийной посадки он оставался относительно спокойным, но тогда она была довольно мягкой. Эта посадка будет жёсткой, если мы вообще приземлимся. Может, она заставит нас орать.
Джули берёт меня за руку и тащит в конец самолёта, где на полу сидит её мать, цепляясь за свой кабель как за якорь, пока самолёт трясётся и подпрыгивает.
–Держись, мам, – говорит Джули. – Пожалуйста, держись.
Она проскальзывает в последний оставшийся ряд сидений и делает глубокий медленный вдох, потом с внезапным спокойствием смотрит на меня.
–Посидишь со мной?
Я сажусь с ней. Перед нами болтаются кислородные маски, но нас это не волнует. Мы смотрим в окно на быстро приближающийся берег, который воспоминания из моего подвала называют Восточным Атлантическим пляжем. Кроме того, там есть Международный аэропорт имени Джона Кеннеди, а повсюду вокруг него...
Сумасшествие. Монстры. Полный смерти город. Даже если мы выживем при посадке, сложно предвидеть будущее.
–Перестань, – говорит Джули, глядя на моё лицо, взлётно-посадочная полоса приближается под невероятным углом. – Побудь со мной.
Я смотрю в её сверкающие глаза, и рёв вокруг меня стихает. Странно, как любые сложности тают перед лицом катастрофы. Как страх, стыд и запутанные узлы логики растворяет жаром, оставляя только сердцевину любви, которую не волнует шум в наших головах, которая прогоняет аргументы и игнорирует сомнения.
Любовь, которая просто есть.
В эту секунду, какой бы короткой она не была, всё становится понятным.
Джули целует меня, я целую её в ответ, приказывая себе не сдавать назад, поскольку сегодня всё может закончиться. Я хочу, чтоб всё закончилось именно так.
Мои глаза закрыты, все чувства сосредоточены на ней, так что я не чувствую приближения удара. Я целую Джули, я целую Джули, я...
МЫ
ВНУТРИ ОДНОЙ Земли много других. Внешняя – самая загруженная,
здесь есть океаны, леса и города. Она жужжит, шипит, чирикает, рычит, воет, разговаривает и поёт. Эта поверхность – настоящая игровая доска, на которой играет жизнь. Под ней спрятан мир отверстий и тоннелей, по которым существа ползают, скользят и проводят секретные встречи в слоях прошлых эр. В центре – огонь, который создал всё вокруг, вращающееся и бушующее сердце Земли, полное бесконечного импульса, вечно ревущее и всегда готовое к изменениям, землетрясениям и извержениям.
Земля любит изменения. Ей скучен баланс, отдых делает её беспокойной. В тот момент, когда её жители думают, что знают правила, она сбрасывает всё с доски и переходит к следующей игре.
К следующей эпохе. Следующей эре. Следующей эволюции.
Мы плывём сквозь земную мантию и скальные породы, через палеоген, плиоцен и голоцен, сквозь наши собственные кости и оболочки, от видов к видам, от поколения к поколению, каждая часть нас узнаёт свои останки, когда мы проплываем мимо, предаваясь кратким всплескам ностальгии.
Этим мы и занимаемся. Мы запоминаем и наблюдаем, а где-то на Высших уровнях, где возможно существование таких вещей, мы надеемся.
Мы не делаем только одну вещь – действие. Мы не авторы, мы – книги. Бывает время – вроде нынешней эпохи мягких линий, прозрачных барьеров и энергетических вакуумов, заполняющихся ядом, – когда нам хочется стать чем-то большим. Но мир принадлежит живым, а они нашей помощи ещё не просили.
Поэтому мы плывём вверх, через новообразованные скалы и тёмную грязь в самые низкие глубины некогда великого города. Мы проходим сквозь водные туннели и древние кирпичные канализационные трубы, забитые вековыми слоями дерьма, поднимаемся к плотной сети кабелей, которые были нейронами мозга Нью– Йорка, пока тысячи пуль не заглушили его мысли.
Теперь у Нью-Йорка нет мыслей. Только серость и гниение. Восставший из мёртвых город бесцельно бредёт, повторяя за отголосками прежней жизни, пока они не износятся до неузнаваемости, и постоянно, постоянно ищет плоть.
Мы разрываем поверхность, и в нас ударяет шум. В новом мире редко встретишь плотную людскую толпу. Где-то в грязи заводи Джерси-Сити образуется очередь, которая концентрируется в плавающем тоннеле Холланд и выливается в сумасшедший беспорядок страха и отчаяния у пограничных ворот Манхэттена.
Здесь, в пределах видимости забора из колючей проволоки и его усталых таможенников, мы находим мальчика со своими новыми защитниками. Они спрятали фургон в гараже на окраине, а теперь стоят на маленькой парковке среди толпы потрёпанных беженцев, держа переполненные рюкзаки. В этом желанном городе нет места автомобилям, его едва хватает для людей. Используется каждый сантиметр Манхэттена, восьмиэтажные высотки превратились в коммуналки, парки
– в высокоурожайные кукурузные поля, улицы – в длинные палаточные города. Вакантные места для толпы снаружи создаёт только коса смерти. Бетонные барьеры, спасающие от наводнений, образуют стену вокруг острова, а поднявшиеся Ист-Ривер и Гудзон окружают его подобно нападающим войскам, переливаясь через верх при каждом сильном дуновении бриза. Затонувшая по грудь Статуя Свободы больше не похожа на гордого факелоносца, теперь она выглядит тонущим пловцом, зовущим на помощь взмахом руки.
–Электричество, – говорит Гебре. – Водопровод. Органы правопорядка. Толп нежити – ноль.
Гейл вздыхает и поднимает рюкзак с грязной травы, когда очередь продвигается вперёд.
–Да-а.
–Они не отправят нас в спасательный отряд. Там тысячи детей, им нужны
учителя.
–Надеюсь, здесь больше вакансий, чем было в Юте-Аризоне. Моя докторская степень не даёт мне права преподавать техобслуживание винтовок.
–Гейл, Гейл, Гейл, – говорит Гебре, жестом указывая на разрушенные высотки за забором. – Это Нью-Йорк.
Мальчик смотрит на своих опекунов через тёмную пелену. По их просьбе он снова прячется за очками Ray-Bans. Он не разговаривал с того времени, как они отговаривали его от Вашингтона, но молчит не потому, что зол. Он мог уйти от них, если бы захотел, и закончить путешествие в одиночку, но остался. Он пошёл за ними сюда, в этот тонущий остров отречения, склонив ухо к какому-то непонятному предложению голоса, идущего из глубоких залов Библиотеки шёпотом бесчисленных страниц.
–Что думаешь, Ровер? – спрашивает Гебре. – Хочешь ходить в школу? Я могу преподавать тебе военное дело и формы правления, а Гейл – кварки и бозоны. Всё самое бесполезное!
Мальчик не слушает. Он смотрит на юг, вниз по Канал Стрит, на процессию белых фургонов. Мальчик видит мрачные лица водителей и силуэты пассажиров. Он вглядывается в тонированные окна, пытаясь проникнуть сквозь стёкла.
–Возраст и навыки, – говорит таможенник, приближаясь к Гебре с блокнотом.
–Мне сорок три, – отвечает Гебре. – Гейлу тридцать четыре, а Роверу... десять.
–Я преподавал квантовую физику в Университете Брауна, – говорит Гейл. Таможенник равнодушно смотрит на него.
–Мы не нуждаемся в...
–Прикладную квантовую физику, – вставляет Гебре, улыбаясь. – Он может... проектирование лучше пуль?
Гейл холодно смотрит на таможенника. Тот делает отметку в блокноте.
–А ты? – ворчит он, не поднимая глаза на Гебре.
–Техническое обслуживание оружия, – говорит Гебре, продолжая улыбаться.
–Мой муж такой скромняга, – отвечает Гейл, сдерживая злость. – У него есть докторская степень по мировой истории.
Гебре вздыхает.
–Хорошо, да, я историк. Но я отлично чищу М-16.
Таможенник смотрит в пространство между ним и Гейлом. Делает ещё одну пометку в блокноте.
–Хорошо, подберём вам что-нибудь. В Спасении всегда есть вакансии. Гейл и Гебре обмениваются взглядами.
–А что насчёт мальчика, он... Таможенник роняет блокнот.
Мальчик пристально смотрит на фургоны, которые ожидают перед служебными воротами. Солнцезащитные очки остались в руке. Его нереальные глаза становятся больше в попытках просверлить тонированное стекло фургона и увидеть людей внутри, потому что в сегодняшнем улове агитаторов и отстающих есть сигнал, маяк, будто кто-то пытается ему что-то сказать.
А пытаемся ли мы сказать ему что-нибудь? Говорим ли мы сейчас с ним? Книги разговаривают тогда, когда их читают, и только читатель знает, что они сказали.
Плечо мальчика сжимает рука.
–Я поймал ещё одного без категории, – говорит таможенник в рацию. – Несовершеннолетний. Золотая радужка. Отправляю его вам.
–Отпусти его! – кричит Гебре.
–Он заражён, – говорит таможенник. – Его заберут в наше учреждение и позаботятся о нём.
Из таможенной будки выходят трое охранников и отталкивают Гейла и Гебре в сторону.
–Пожалуйста, не делайте этого, – говорит Гебре. – Он не Мёртвый.
–Без категории изучаются в рамках новой программы управления чумой, – говорит таможенник. – Ваш мальчик поможет миру снова стать безопасным.
Мальчик слушает голоса своих опекунов. Когда мрачные люди ведут его за забор, они становятся всё громче, меняются от умоляющих к требовательным и отчаянным. Последнее, что он слышит, звучит как обещание:
–Мы найдём тебя! Мы не бросим тебя с ними!
Он спрашивает себя: каково соотношение? Трое плохих людей утаскивают его от двух хороших, значит, зла больше, чем добра? Есть ли в отношении человечества какой-нибудь консенсус?
Он ловит взглядом последний фургон. Видит рябую поверхность оконного стекла, пузырьки кремнезёма и частицы пыли, похожие на горы. Но его внимание направлено на темноту внутри. Он видит знакомый силуэт, тень позади тени, вызывающий тусклое воспоминание о теплоте. Затем трое плохих людей утаскивают его прочь.
Я
ПЯТНО.
В моей камере появилось новое пятно.
Мой сокамерник – он только ухмыльнулся, когда я спросил, как его зовут, будто я не достоин даже этого, – оставил за время своего пребывания много пятен. Я наблюдал, как он писает через решётку на охранников в холле. Я наблюдал, как его рвёт на пол после того, как он выпил какую-то тухлую смесь из фруктов и чистящих средств. Я старался не смотреть, когда он мастурбировал в своей койке, похрюкивая, толкаясь и представляя какую-то грудастую аберрацию, способную доставить удовольствие стволу его головного мозга.
Однако, он не всегда пользовался только своими жидкостями. Иногда моими. Он разбрызгивал мою кровь кулаками и ногами, а иногда, когда у меня был плохой день, и моя голова была забита угасающими воспоминаниями и пугающим осознанием того, что я не смогу прожить жизнь, какую мы себе создали, пропущу все этапы и умру, – в такие дни он ловил меня и размазывал по бетону мои слёзы вперемешку с кровью.
Мой сокамерник нарисовал множество пятен, но сегодня он создал шедевр, перекрывший все его предыдущие попытки. Он полностью закрыл их собой,
разлившись по всему полу.
Когда мир снаружи начал рушиться, тюремная охрана стала слабее. Появилась возможность приобретать карандаши, например, для рисования, ведения дневников и прочих терапевтических выражений.
Дверь клетки распахивается, и ко мне приближаются ботинки. Видеокамера в верхнем углу смотрит на моего сокамерника, лежащего ничком. Я не могу думать ни о чём более абсурдном, чем о наказании, которое случится здесь, в месте, единственной целью которого является удаление опасных людей из общества. Ну, одного я удалил. Пусть Господь накажет меня за то, что я опередил его, но здесь, на Земле, меня нужно похвалить за мою практичность.
Ботинки останавливаются перед моей камерой. Дедушка смотрит на кровавый бассейн вокруг моих босых ног. Он улыбается.
–Думаю, ты готов.
Он кивает двум мужчинам, стоящим по бокам от него – это не тюремная охрана, я не узнаю эту милитаристскую чёрную униформу – и они оставляют нас наедине. Он наклоняется ближе к прутьям решётки.
–Что думаешь, Р..? Думаешь, ты готов?
Я хватаю его за рубашку и сильно бью лицом об решётку, чтобы оставить синяки на белёсой коже.
–Три года, – рычу я. – Ты бросил меня здесь на три года. Он морщится и посмеивается, будто борется с ребёнком.
–Тише, мальчик! Полегче со стариком.
Я отталкиваю его и смотрю, как он поправляет воротник.
–Что ты сказал в прошлый раз, когда я здесь был? Что ты много учишься? Ну, у тебя было полно времени, чтобы учиться. Думаю, теперь ты выучился.
Мой взгляд плавает по тюрьме. Большинство клеток сейчас пустует. Машина закона проржавела и потеряла тысячи зубчиков в шестерёнках, но ни у кого нет времени её ремонтировать. Это началось задолго до того, как перестали привозить еду.
–Зачем ты убил этого мужчину, Р..? Я не отвечаю.
–Ты пошёл на многое, чтобы минимизировать количество жертв в ваших пожарах. Ты говорил: «Жизнь принадлежит Господу». Так почему ты убил этого человека?
–Он делал ужасные вещи, – бормочу я. – Он заслужил смерти.
–Как и все когда-либо живущие. Если ты – божий палач, почему ты не убивал раньше? Почему первым стал этот свиноёб?
Тюрьма расплывается перед глазами. Я концентрируюсь на кровавых отпечатках ладоней, которые я оставил на дедовской рубашке.
–Потому что он бил меня. Я ненавидел его.
–Потому что ты хотел убить его. Я киваю.
–И всё сводится к этому, Р... К тому, что ты хочешь. На самом деле, все делают только то, что приносит им пользу. За каждой моральной позицией стоит эгоистичное желание. Самый суровый аскетизм, святейший альтруизм... они удовлетворяют внутреннюю потребность. Чувствовать себя сильным, нужным, хорошим. Неважно, какая у тебя мораль, решать всегда тебе. А кому же ещё?
Он снова приближается к решётке. Ярость ушла. Я не могу заставить себя посмотреть в его узкие карие глаза, поэтому я смотрю себе в ноги. Кровь просачивается мне сквозь пальцы.
–Ты одинок, Р... Ты единственный – человек. Всё эти существа ходят вокруг и, может, выглядят как люди, но они существуют только по отношению к тебе. То, что они делают для тебя и то, что они заставляют тебя чувствовать – это и есть они. Ты знаешь, что они могут исчезнуть, если на них не смотреть.
Кровь уже остыла. Мужчина, который делил со мной этот крохотный куб больше трёх лет, исчезает у меня на глазах. Он становится прозрачным; я вижу бетон сквозь его мясные останки; я уже начал забывать то немногое, что знал о нём.
–Борьба за знание, с которым животные уже рождаются, занимает у нас целую запутанную жизнь, – прокуренным голосом рычит мой дед. – Здесь нечего узнавать. Мы ищем смысл в пустой комнате. Цель жизни состоит в том, чтобы прожить так долго, сколько сможешь, съесть, сколько сможешь, потрахаться, сколько успеешь, распространить свои гены и идеи, и по максимуму изменить мир под себя.
Он ухмыляется, демонстрируя кривые коричевые зубы.
–И знаешь, что? Это весело. Однажды ты узнаешь, что такое жизнь. Это охренеть как весело.
От моих липких пальцев через пах до самого черепа пробегает дрожь.
–Чего ты хочешь?
–Хочу, чтобы ты работал на меня.
–Что делать?
–Времена меняются. Коммерция умирает. Все убегают к холмам, чтобы
выращивать кукурузу и ждать Вознесения, но я не желаю останавливаться, – его ухмылка застыла в свирепой гримасе, губы крепко прижались к зубам. – Слышишь меня, Р... Атвист? Я никогда не остановлюсь. Конец света – это возможность. Нам нужно выяснить, как её использовать.
Я обвожу взглядом тюрьму, в которой я провёл лучшие годы юности. Здесь я стал взрослым. Здесь я сбросил свою подростковую шкуру, вышел из неё мускулистым, сильным, покрытым шрамами и остался в этой камере, глядя на прутья решётки, размышляя над правилами вымышленной вселенной, пока жизнь снаружи шла своим путём.
Я никогда не прикасался к женщине. Не пробовал пива. Но я убил человека и разрушил город.
–Я помогу, – говорю я деду. – У меня есть идеи.
Его ухмылка возвращается. Дыхание прорывается сквозь дырки в зубах, табак и засохший кофе.
–С нетерпением жду, чтобы услышать их, малыш.
Он достаёт из кошелька электронный ключ. Проводит им по двери камеры, замок щёлкает, и я на свободе. Я шагаю в коридор и выхожу следом за мистером Атвистом, оставляя на бетонном полу красные следы.
ЯУБИЛ МНОГО ЛЮДЕЙ. Поедал их плоть и выпивал воспоминания
мужчин, женщин и детей. Я никогда не буду этого отрицать, никогда не забуду и приму это как должное. Я совершал чудовищные поступки, потому что был монстром, лишенным имени, личности и моральных рамок, которым управлял неизмеримый голод и чуть теплившееся сознание. Я оплакал эту тёмную главу, взял из неё всё, что смог, и перевернул страницу. Простил вторую жизнь.
А что насчёт первой? В ней чума не виновата. Настоящий я – не нелепый упырь, вытащенный из книжной выдумки. У него есть имя, мать, отец и дед, и он сделал выбор тем же обыденным способом, что и остальные.
Кто этот человек? Я живу в его теле и храню его воспоминания, но он для меня чужак. Я чувствую больше родства с безмозглым трупом, чем с этим озлобленным, безжалостным, обвиняющим мир негодяем. Но каким-то образом сквозь неясную алхимию времени эти два элемента объединились... и стали мной.
Я открываю глаза.
Стальные прутья. Зловонный запах плесени и пота. Я всё ещё сплю? Я лежу на животе, поэтому нужно подняться на колени и оглядеться, но затем меня пронзает боль. Пальцы тянутся к эпицентру боли. На лбу надулся огромный пухлый синяк.
–Вечно ты спишь допоздна, – раздаётся мягкий голос, определённо не из тюрьмы моего прошлого. Лицо красивой девушки проясняет моё зрение. У неё такой же синяк на лбу. Из меня рвётся сухой смех.
– Твоя голова... мы?..
Джули меланхолично улыбается.
– Видимо, так и есть.
–Поцелуйная контузия, – бормочет Нора. – Отвратительно, так вам и надо.
На полу под моими руками жёсткий бежевый ковёр. Его пестрота задумана быть скоплением пятен, победой упреждающей капитуляции. Комната пуста, все пассажиры Дэвида Боинга, кроме моих детей и матери Джули, сидят на полу, устало прислонившись к стенам. Сначала я запаниковал, пока не увидел, что они сидят в комнате на другом конце коридора, видимые через загороженные внутренние окна. Одри ходит по кругу, клацая зубами, а Джоан и Алекс забились в угол, прячась от неё. Жужжащие люминесцентные лампы делают наши лица такими же болезненно– серыми, как и их.
–Ты везунчик, – продолжает Нора. – Проспал весёлый допрос. Уверена, первый из многих.
Я высматриваю у неё ранения, и на мгновение меня шокирует отсутствующий палец, но потом я вспоминаю, что это случилось давно, в другой жизни, о которой даже Джули может только догадываться. У Норы есть несколько царапин, но, вероятно, из-за жёсткой посадки. Когда Аксиома переходит от убеждения к принуждению, то не ограничивается царапинами.
–Чего они хотят на этот раз? – говорит Джули.
–Они по-прежнему пытаются выяснить, кто вы. Вроде бы то, что они делают для контроля над Мёртвыми, довольно непродуманно. Это хорошо только для создания мулов и никого больше. Им хочется более умных рабов, вроде наших Оживающих. Тех, кого, как они думают, «создаёте» вы, – она мрачно улыбается. – Им хочется заполучить вашу магию, Джулез. Научите их вашим заклинаниям, и мы все сможем вернуться домой.
Джули качает головой, не в силах выразить эту глупость словами. Магия, которая влияет на них, – это человечность. Это происходит медленно, естественным путём. Это непредсказуемо мощный продукт соприкосновения сознательных умов. Эти психи хотят синтезировать любовь. Они хотят изготовить её, вооружиться ей и использовать для управления людьми. Это такая смехотворная схема, что было бы забавно, если бы они растоптали мир в погоне за ней.
Эйбрам тоже качает головой, но чувствую, что он саркастичен по другому поводу.
–Что? – спрашивает его Джули.
– Я просто тащусь, – говорит он, сидя у стены вразвалку, как уличный бродяга.
Его заляпанная кровью бежевая куртка исчезла, из-под серой майки виднеются
порезы и ушибы, некоторые свежие, некоторые старые. – Я думал, Аксиома сошла с ума, но они всего лишь пытаются управлять чумой, может, превратить её во что-то полезное. Только вы пытаетесь отговорить Мёртвых быть мёртвыми, – он смотрит на меня с недоверчивым презрением. – Только вы можете сначала спустить с цепи толпу зомби, а потом встать перед ней и задавать вопросы, как грёбаный зомби– психотерапевт, – он снова качает головой. – В каком мультике, по вашему мнению, вы живёте?
Я встречаю его взгляд со спокойствием. Не собираюсь извиняться перед истуканом за попытку совершить поступок.
Надо же с чего-то начинать.
Ты разговаривал с ними! – он смеётся и вскидывает руки. – Думаешь, можно вылечить чуму словами?
Слова – это идеи.
Не знаю, откуда это берётся. Я слышу шёпот в голове, похожий на шелест страниц.
Любое лекарство от любой чумы начиналось с идеи.
Эйбрам делает длинный выдох и сползает ещё ниже. Он притягивает Спраут к свои плечам, но она высвобождается и остаётся стоять, с любопытством глядя на меня.
Р, – говорит Джули. – Думаю, это был твой новый рекорд по количеству слогов.
Я пожимаю плечами. Я не считал.
Уже перестал с этим бороться? – едва заметно улыбается М, и внезапно мне становится некомфортно от такого внимания. Я встаю и смотрю в окна, выходящие на улицу, в надежде отвлечься на панораму Нью-Йорка. Но видно только кирпичную стену соседнего небоскрёба. Несколькими этажами выше с крыши мне улыбается гигантский рекламный щит. Глаза модели закрывают солнечные батареи, будто ему хотелось скрыть свою личность.
Значит, это вы.
Все вскакивают и смотрят на источник голоса.
Лосось, зебра, щегол и золотая рыбка, верно?
Он идёт из соседней комнаты. Женский голос, такой высокий и визгливый, что проникает через стену с поразительной отчётливостью.
Почему вас поймали? Я болела за вас, кем бы вы ни были.
Э-э... Кто ты? – спрашивает Джули у стены.
Товарищ по несчастью. Второй месяц из пожизненного приговора. Добро пожаловать в Башню Свободы.
Эйбрам садится на корточки и прижимается лицом к стене.
Где находятся пограничные посты? Ты нашла какие-нибудь лазейки? Какой у тебя план?
Несколько секунд стоит тишина. Затем я слышу пение.
Мон ами, мон ами, ла-ла-ла-ла...
Эй? – зовёт Эйбрам.
Ты ещё не видел город? – спрашивает женщина, внезапно обрывая свою песню. – Здесь самая большая плотность населения в Северной Америке, так что, если ты ожидал реальности, чтобы умничать, то здесь повсюду одна нереальность. Улицы сохраняют форму, а люди – нет. Здесь нет летающих лягушек и прудов с порталами, но это сплошное безумие. Остров перевёрнут вверх ногами, воздух находится под водой, и все царапают его пузырь.
Мы переглядываемся.
Как тебя зовут? – спрашивает Джули.
У меня стрёмное имя, – отвечает она. Я называю себя Х.Томсен. Или просто Томсен. Или просто Х. А тебя как зовут? Ты щегол, золотая рыбка или Голдмэн? Как дела под куполом? Я слышала, какое-то время назад они говорили о его захвате.
Боже, как я скучаю по миру.
Она говорит быстро и рвано, и эти звуки похожи не на разговор, а на случайные вспышки контактирующих нейронов. Джули ждёт паузы, а потом говорит:
Я Джули.
Эйбрам возвращается на своё место у стены, по-видимому, решив, что мы не узнаем ничего полезного у нашей соседки. М слушает, озадаченно улыбаясь, а Джули и Нора проявляют огромный интерес.
У тебя... необычная манера разговаривать, – говорит Нора. – Фанатка альманаха «Заражённый мир»?
Боже, как я скучаю по Альманаху, – вздыхает голос. – Боже, как я скучаю по сбору материалов и издательству. Работала здесь над новыми выпусками, но почти не о чем сообщать, если твой мир – это комната. Всё заброшено, населения – один человек, кроме того раза, когда ко мне присоединился паук.
Джули и Нора таращат глаза и переглядываются.
Погоди, – говорит Джули. – Ты говоришь, что создавала Альманах? Ты – член
РДК?
Из-за стены раздаётся хохот.
Томсен?
Была. Теперь РДК – член меня. Подождите, давайте познакомимся.
Я слышу какой-то металлический стук. Скрип петель. Несколько шагов. Потом
