Текст книги "Пылающий мир (ЛП)"
Автор книги: Айзек Марион
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 24 страниц)
У Эйбрама удивлённая, но усталая улыбка.
Мило, – говорит он, и отворачивается, чтобы сесть на мотоцикл.
Я выстрелю, Эйбрам.
Он садится на сиденье, отрицательно покачивая головой.
Нет, ты стоишь и угрожаешь выстрелить в меня, потому что любишь разглагольствовать о вещах, которые, сама знаешь, никогда не слу...
Джули стреляет.
Он падает с мотоцикла и приземляется на колени, сжимая руку. Спраут кричит.
Чёрт, Джулез, – бормочет Нора.
Побледневший от боли и удивления Эйбрам встаёт на ноги. Его рука тянется к боковому карману рюкзака, и я открываю рот, чтобы предупредить Джули, но она смотрит на Эйбрама, и в её взгляде не видно озабоченности. Он вытаскивает руку – в ней пусто.
Ты спёрла мой Руджер, – говорит он с приглушённым изумлением.
Веди самолёт, – говорит Джули.
Секунду он смотрит на неё, потом тянется за дробовиком, висящим на спине. Джули стреляет ему в плечо.
Джули! – всхлипывает Спраут, не веря своим глазам.
Джули бросает взгляд на Спраут, и я вижу, как на её лице мелькает стыд и ужас, будто на Джули находит прозрение. Но потом снова становится бесчувственной.
Веди самолёт.
Эйбрам проверяет свои раны – глубокая ссадина на левом трицепсе и точный выстрел в трапециевидную мышцу – и, когда кровь пропитывает рукав бежевой куртки, шок на его лице медленно превращается во что-то ещё. В слабую улыбку. На этот раз она не покровительственная, не издевательская и даже не разгневанная. Он смотрит на Джули так, будто видит её впервые.
Ну... тогда ладно, – говорит он.
Он поднимается на рампу, пока Джули держит его спину под прицелом.
Она не смотрит на нас. Мы не смотрим друг на друга. Мы садимся в самолёт в испуганном молчании – как заложники. Я тяну призрак матери Джули за ошейник. В её глазах не видно ничего, кроме смерти.
ДАВАЙ ПОИГРАЕМ, – говорит Гейл.
Во что? – спрашивает Гебре.
Давай играть в «Дорожное имя»
Это как?
Сначала ты берёшь название первой разбитой машины, которую увидишь, потом имя мультяшного персонажа для первого сбитого на дороге животного, потом соединяешь их, как тебе нравится, и получается твоё дорожное имя.
Мальчик сидит на пластиковом ведре между водительским и пассажирским сиденьями и смотрит на дорогу. Утреннее солнце струится сквозь деревья, окутывая всё вокруг лёгким свечением, но свет проходит через грязное лобовое стекло и поцарапанные очки, но к тому времени, как он достигает мальчика, становится мутным и тусклым.
Я играю за нашего маленького приятеля, – говорит Гейл, улыбаясь мальчику.
Потому что нам нужно какое-нибудь имя, чтобы не называть его просто
«приятель». Верно, приятель?
Мы наблюдаем за мыслями мальчика – он оценивает мужчин. Их намерения, их мотивацию. Мозг создан, чтобы учиться на ошибках: если огонь обжигает – не трожь пламя. Если мозг мальчика выполняет своё предназначение, то он больше никогда не доверится людям. Но всё же мозг – не просто машина. Это
концентрическая бесконечность одних колёсиков внутри других, и он борется со своей ролью ради целей, которых почти не понимает.
– Хонда Фит! -кричит Гебре, когда они приближаются машине, зарытой носом в канаву. Сейчас очередь Гейла вести машину, поэтому у Гебре есть преимущество. – И животное на дороге! Думаю, это голубь. Должно быть, они свернули, чтобы его не сбить... – Он вытягивает шею, чтобы посмотреть, как исчезнут сухие птичьи останки.
Видать, в наше время такова награда за доброту.
Геб, – говорит Гейл.
Неважно. Хонда Фит плюс птица, получается... Видимо, я Твитти Фит?
Ты можешь соединять, как хочется. Не обязательно брать слова целиком. Гебре раздумывает.
Фонда Тити.
Точно, так и есть, – хихикает Гейл. – Неплохо звучит. Ладно, дружище, твоя очередь.
Они едут уже три дня. Мальчик записывает окружающее глубоко в память.
Свет, потом темнота. Жара, затем холод. Распускающиеся и закрывающиеся одуванчики. Отчаянное кишение насекомых, затем полная тишина. Слабеющий и возобновляющийся поток разговоров от праздной болтовни до жарких споров и неопределённого молчания. Они предлагали ему еду, но он отказался. Они видели, что он сидит на ведре, когда укладывались спать на выдвижные кровати. А когда просыпались, находили его там же. Он сидел там, ждал и равнодушно разглядывал их. Ему интересно, почему они притворяются, будто не знают, что он такое.
Вон там! – говорит Гейл, указывая на внедорожник, заглохший посередине дороги. У него пробиты колёса и выбиты окна. – Лэнд Ровер. Ладно, приятель, внимательно ищи сбитое животное, и мы придумаем тебе прекрасное новое...
Мальчик вскидывает руку, и Гейл поражённо замолкает. Его палец указывает на что-то, лежащее на дороге впереди. Веселье сползает с лица Гейла.
Твою мать, – шепчет он.
Мальчик выжидающе смотрит на него. Гейл решает, что мальчик слишком наивен, чтобы понять, что увидел, и просто ждёт, когда услышит своё дорожное имя. Но Гейл не знает его так, как мы. Мальчик точно знает, что видел, и хочет посмотреть, как мужчина отреагирует на ежедневный ужас реальности. Он сделает серьёзное лицо и пойдёт вперёд? Или неловко закашляется и предложит новую игру?
Нуууу... – выдыхает Гейл, когда огромный мясной блин остаётся позади. -
Машина плюс персонаж из мультика... Думаю, тебя будут звать Ровер Фадд.
Гебре прячет лицо в ладонях, медленно покачивая головой.
Впервые за вторую жизнь, после семи лет бесконечной жестокости и безразличия, мальчик улыбается. Он думает, что добродетель должна быть чем-то большим, чем просто доброта. Чтобы держать их вместе, нужен крепкий стержень. Как вы зашьёте рану, если упадёте в обморок при виде крови? Как принесёте добро в мир, который отказываетесь видеть? Возможно, добро требует честности, которая требует отваги, которая требует силы, которая требует...
Мальчик останавливает себя.
Возможно, добродетель – сложное понятие.
Дорога впереди исчезает из поля зрения, погружаясь в более тёмный и густой лес, и мальчик слышит рёв двигателя, сражающегося с подъёмом. Гейл останавливает фургон на возвышении, на случай, если незнакомцы захотят поделиться новостями, полевыми заметками и, может быть, кофе или выпивкой, как это сейчас принято на пустынных автомагистралях. Но, когда мальчик смотрит туда, где дорога внезапно исчезает, будто там находится край крутого обрыва, он слышит другой шум, идущий снизу. Не двигатель.
Он выпрямляется и тянет Гейла за рукав.
Что случилось, Ровер? – спрашивает Гейл.
Мальчик умоляюще смотрит через солнцезащитные очки, шум становится громче, но Гейл и Гебре улыбаются, с любопытством поглядывая на него, глухие к тому, что приближается.
Едем, – хрипит мальчик. Он давно не пользовался гортанью. Гейл и Гебре смотрят на него, изумленно раскрыв рты.
Прячьтесь, – говорит мальчик.
Ровер! – говорит Гебре. – Ты разговариваешь!
А ты не слушаешь.
Шум нарастает, прорезая рёв двигателя как зазубренное лезвие. Внезапно мальчик вспоминает о кусках пластика, закрывающих его лицо.
Крупные пластины черного поликарбоната стоят между ним и остальными, не давая свету проникнуть внутрь и не давая эмоциям выйти наружу, утаивая его от мира.
Неудивительно, что они ничего не понимают.
Он снимает очки и выбрасывает их. Смотрит жёлтыми глазами на Гейла и Гебре.
С дороги, – говорит он.
Несколько секунд они молча смотрят. Затем Гейл, не отводя взгляда от глаз мальчика, возможно, даже не осознавая, что он это делает, поворачивает колесо и съезжает на обочину. Мальчик раздумывает, как бы объяснить, что это недостаточно далеко, ведь им нужно повернуть в лес и ехать так быстро, как только возможно, и в это время на гребень холма выезжает автомобиль.
Это квадратная бронированная инкассаторская машина. Полностью белая. Она тащит за собой длинный грузовой прицеп, усиленный стальными пластинами.
Прицеп гудит.
Есть много вещей, с которыми можно сравнить этот звук: какофония звуков, жужжание разъярённых ос, медитационное «ом-м», но мальчик думает о бомбе. Он думает о духах смерти, живущих внутри неё, о химических веществах, которые шипят и воют внутри стальных стенок, требуя, чтобы их выпустили наружу.
А затем они уезжают. Бронированный автомобиль со своим пугающим грузом исчезают в лесу, и фургон вновь остаётся один на безмолвной дороге.
Кажется, Гейл и Гебре совсем ничего не знают о кошмаре, который только что пронёсся мимо них. Они едва взглянули на невоспитанных путешественников, которые даже дружески не помахали им. Они смотрят на мальчика и его сверкающие золотые глаза. Он ощущает, как назревают вопросы, но это неправильные вопросы, и он больше не чувствует понимания – этот короткий миг прошёл. Мальчик слезает с ведра и уходит в заднюю часть фургона, где прячется в грудах одеял.
Мир не имеет для мальчика большого смысла. И чем больше он его изучает, тем незначительнее мир становится. В нём живут существа, которые не являются ничем иным, как алгоритмами, отголосками мёртвого общества, которое заслужило смерти, но кто-то использует эти алгоритмы. Кто-то собирает их вместе, полагая, что это пойдёт кому-нибудь на пользу.
Возможно, добро – не такое уж сложное понятие. Может, это плод воображения. Или, возможно, это просто безумие.
Когда Гейл и Гебре возвращаются на дорогу и продолжают путешествие на восток, помрачневший мальчик сидит в темноте и раздумывает над вещами, слишком серьёзными для его возраста. Он слышит ещё один звук. Мягкий и почти успокаивающий гул где-то над головой, похожий на длинный медленный вздох. Он высовывает голову из окна и смотрит вверх, но в небе ничего нет. Самолёт уже пролетел мимо.
Я
Д ОЖДЬ.
Дождь проникает сквозь одежду, а холод – сквозь кожу. Я чувствую, как он пробирается сквозь мышцы и органы к центру меня, и отдалённо, без особого интереса, я задаюсь вопросом – может ли он остановить моё сердце?
Крыша скользкая от плесени и гнили, но только не там, где иду я. Я протаптывал себе путь годами, как животные протаптывают тропинку в лесу. Провисающая черепица ведёт из окна моей спальни к дымоходу. Я прислоняюсь к трубе, прижимая колени к груди, и, как горгулья на соборе, наблюдаю сверху за похоронами. Я должен быть там. Сидеть в своём лучшем костюме на одном из складных стульчиков и смотреть, как её всё глубже опускают в землю рядом с бабушкой. Но я не знаю, как правильно скорбеть. Если сейчас она в лучшем месте, то горевать эгоистично. Если это план Господа, то моё горе – бунтарство. А что насчёт моего гнева? Кому мне его адресовать? Мужчине с проблемами, который убил её, или богу, который создал для него эти проблемы? Исполнителю или драматургу?
Или себе, раз я задаю эти вопросы?
Хорошо, что я наверху. Подо мной открыто плачут скорбящие, следуя условностям и не думая о противоречиях, и они бы ждали от меня того же. Но я слишком зол, чтобы плакать. Я выжатая тряпка, скрученная и сухая. Поэтому я сижу на крыше и разрешаю дождю плакать за меня, капая с ресниц фальшивыми слезами.
* * *
За что она умерла?
Она пыталась помочь.
Давая им еду? Сохраняя им жизнь? Как это им помогало?
Мы кормим их, значит, можем их учить. Голодные люди – лучшие слушатели.
Учить как попасть на Небеса? Как оставаться хорошими достаточно долго, чтобы попасть на Небеса?
Отец смотрит на меня мутными красными глазами. Он сидит в кресле, сгорбившись, в пепельнице растёт серая горка пепла. Он смотрит в телевизор, который транслирует плохие новости по всем каналам. По MTV показывают атаку беспилотников. По Comedy Central – манифесты террористов. Lifetime показывает массовые захоронения. Ещё неделю назад я бы ни за что не сказал ему этих вещей, но горе его ослабило, а меня сделало сильнее. Он тонет, я пылаю.
Разве не поэтому мы здесь? – настаиваю я. – Чтобы просто дождаться конца? Чтобы играть сцену, пока бог не крикнет: «Снято!»?
Опять ты со своими дурацкими метафорами, – ворчит он, делая затяжку.
Почему мы здесь, папа?
Мы здесь, чтобы делиться новостями, – отвечает он. – Мы здесь, чтобы распространять Огонь.
Новостями о Небесах, правильно? Не о Земле.
Само собой, не о Земле, – рычит он, встряхивая головой. – Земля – это шар из дерьма. Она должна была быть разрушена ещё в начале своего создания.
Я слышу, как мой голос повышается до крика.
Тогда зачем мы продолжаем её исправлять? Зачем строим здесь дома? Почему бы нам её не сжечь?
Он втягивает дым и смотрит в телевизор, на скулах играют желваки.
Может быть, этот мужчина просто пытался помочь, – теперь мой голос стал низким. – Может, он просто хотел помочь ей отправиться на Небеса.
Это даёт ожидаемый результат. Я отшатываюсь к стене, пробегая языком по ссадинам на губе. Ох, я пропустил удар. Кровь на белой футболке. Боль указывает на моё место в этом мире и говорит мне, что я прав во всём. Не хватает только страха.
Когда я был маленьким, отец пугал меня, но теперь, когда мне шестнадцать, и я выше его сантиметров на тридцать, он выглядит жалким. Я торжествую, видя, как он теряет над собой контроль, демонстрируя, что его принципы были притворством. Он
мочит штанишки перед Богом и человеком.
Мне придётся искать страх где-нибудь в другом месте.
Я насмешливо ухмыляюсь, обнажая испачканные кровью зубы.
Мне нужно идти, – говорю я. Он стоит, сжимая кулаки и тяжело дыша. – Я опаздываю в церковь.
* * *
Я снова сижу в конференц-зале отеля, разглядывая виниловый баннер, пока пастор распинается на тему молодежи в Мизуле. Но сегодня вечером что-то идёт не так. Я сижу, сжимая подлокотники кресла. Я не один такой. Неделю назад беженец повиновался хору голосов, которые заставили его заколоть мою маму ножом для картошки, когда она готовила обед, но в моей трагедии нет ничего особенного.
Двадцать убийств в месяц в одном городке с одной лишь заправочной станцией. Три поджога общественных зданий, сопровождаемых стрельбой полицейских со смертельным исходом. И, само собой, пошли слухи о том, что произошло с некоторыми телами. Даже после блокировки связи чувствуется поднимающаяся волна.
Не совершайте ошибок, – говорит священник. – Это конец. День был длинным, но солнце садится. Вы видите этот мировой хаос, но не беспокойтесь. Это горит не наш дом, а наша тюрьма. Этот огонь принадлежит Господу.
Я смотрю на него покрасневшими влажными глазами. В мозгу происходит когнитивный диссонанс. Пол Барк бросает взгляд на мой блокнот, где я, не глядя, выцарапываю каракули.
Всё принадлежит Господу, – продолжает пастор. – Дьявол принадлежит Господу. Грех принадлежит Господу. Бог создал всё, поэтому ему принадлежит всё без исключения. Хотя Господь ненавидит зло, оно принадлежит ему, и он может использовать его как угодно, следуя своему плану.
Царапанье моей ручки становится таким громким, что ребятишки позади меня наклоняются ближе, чтобы заглянуть мне через плечо.
Значит ли, что Господь есть зло, если он его использует? – он качает головой и улыбается. – Нет. Господь хороший – понимайте это слово как прилагательное и как существительное. Он – наше определение добра, наши атомные часы, стандарт меры, посредством которого мы проводим сравнения. Если это делает Господь, то
Атомные часы – прибор для точного измерения времени, работающий на уровне атомов или молекул.
это не зло.
Пол отводит взгляд от моего блокнота и смотрит мне в глаза. У него тяжелый взгляд, вздёрнутый подбородок. Он подбадривающе кивает мне.
Так что, когда вы видите, как вокруг вас пылает мир... радуйтесь! – Разведённые руки. Блаженная улыбка. – Когда вы видите, как цивилизация рушится, исчезая во тьме, славьте Господа, потому что вы видите его работу. Он вычищает землю, готовя её к своему Царствию, и поверьте мне, – его улыбка лукаво блестит, – вы не будете скучать по дому, который мы построили нашими неуклюжими маленькими ручками, когда он опустит на вершину мира свой дворец.
Я чувствую на себе взгляды десятков мужчин и женщин. Некоторые смотрят на блокнот, некоторые мне в лицо, покрасневшее и дрожащее. Ярость и горе сталкиваются внутри меня, как лава и морская вода, образуя неровный чёрный камень. Кучка моих сверстников остаётся сидеть рядом со мной, а остальная часть собрания идёт к выходам. Хотя никто не говорит ни слова, я знаю – у нас есть общая мысль, которая парит над нашими головами, как языки пламени.
Когда священник проходит мимо нас, я переворачиваю блокнот, пряча рисунки от его любопытного взгляда. Может, он вдохновил меня на них, но он бы их не понял. Они являются новым откровением для более молодых и сильных святых: домов, школ и лагерей беженцев, охваченных огнём, и для духов, которые убегают с земли, ставшей просто шаром чёрных, бесформенных и пустых чернил, какой она была в начале и какой должна оставаться.
Чем заняты, ребятки? – весело спрашивает священник.
Ваша проповедь меня тронула, – отвечаю я. – Я бы хотел остаться и помолиться.
Мы останемся с ним, – говорит Пол.
Очень хорошо, – говорит пастор, меняя улыбку на утешительную. – Я очень соболезную вашим потерям, всем вам. Знаю, это был тяжёлый сезон.
О чём вы говорите? – спрашиваю я в странной дрожащей эйфории. – Все наши потери приближают Царствие.
Кажется, он чувствует себя неловко.
Верно. Ну, я надеюсь, сегодня вечером Господь ответит вам.
Он уходит, оставляя нас одних в конференц-зале. Я смотрю на лица – они бледные и усталые, глаза красные от слёз, внутренней борьбы и поисков ответов, которых нельзя найти. Я вижу, как в них отражается моё собственное прозрение.
Я вытаскиваю блокнот и начинаю набрасывать план. Остальные толпятся
вокруг меня, как части одного организма. Я никогда не чувствовал Дух Божий так близко.
В ПОДВАЛЕ нет тепла. В старых коробках нет приятной ностальгии. Они
лежат грудами, словно их побросали в панике. Некоторые коробки проткнуты изнутри острыми предметами, а некоторые пропитались тёмной жидкостью. Что я должен был здесь найти? Зачем мне нужны эти старые ужасы? Снаружи меня ждёт много новых.
Открываю глаза.
В самолёте спокойно. Мягко гудят двигатели. Розовый свет сочится сквозь окна. Будет ли этот день выглядеть иначе? Глаза, которые я только что открыл, те же самые, которые я закрывал вчера вечером? Или я воскресил в памяти другие,новые? Как выглядит мир для человека, который пытался его уничтожить?
Нора и М спят в ряду позади меня. Спраут свернулась калачиком у спинки и обняла руками колени в испуганной позе, которая рвёт мне сердце. Эйбрам включил автопилот и храпит в кабине. Его ранения довольно прилично забинтованы.
Не спит только Джули. Она сидит в кресле второго пилота, сгорбившись и положив пистолет на подлокотник. Она замечает, что я смотрю на неё, и с вызовом
сверкает глазами – попробуй осудить меня. После того, что я только что пережил, сама мысль о том, что я могу кого-нибудь осуждать, вызывает у меня улыбку.
Я шагаю в кабину и прислоняюсь к приборной панели за спиной Джули. Она поворачивает кресло лицом ко мне, глядя на меня тусклыми глазами.
Что.
Такой тон адресуется незнакомцу. Возможно, даже врагу. Я забываю всё, что хотел сказать.
Она отворачивается обратно к окну. Солнце маленьким угольком поднимается из бесконечного серого пространства.
Джули, – я подаюсь вперёд и кладу ладони ей на плечи. – Я понимаю.
Да? – говорит она в лобовое стекло, и в её низком тоне слышится опасная дрожь. – Я думала, ты – пустой лист.
Её плечи так напряжены, что, похоже, она скоро выпустит шипы.
Я думала, что ты мог выбрать, откуда начинать своё прошлое, и ты выбрал день нашей встречи. Это мило и всё такое, но это значит, что у тебя никогда не было семьи, ты никогда её не терял. Ты ничего не терял. Значит, ты не понимаешь.
Я убираю ладони. Смотрю на её макушку – маленький золотой мячик, который присутствовал в каждой секунде моей третьей жизни. Хотелось бы, чтобы она была права. Хотелось бы, чтобы я был ничем, кроме короткого жизненного эпизода, но моё настоящее превращается в маленький плот, плывущий по тёмному океану.
Могу ли я рассказать ей? Стоит ли знакомить её с мерзавцем, который обретает форму в моей голове? Разве она ещё недостаточно сломлена?
В кабине раздаётся резкий сигнал, и напротив Эйбрама начинает мигать красная лампочка. Он садится и берётся за штурвал, даже не зевнув. Либо он дремал, либо хорошо притворялся. Джули тоже концентрирует внимание, поднимает пистолет и настороженно моргает покрасневшими глазами.
Эйбрам бросает взгляд на пистолет.
Ты же знаешь, в этом нет необходимости. Твоя взяла. Джули смотрит на него молча.
Ну, что я сделаю? Выпрыгну в окно? Почему бы тебе не взять меня в заложники, когда мы приземлимся?
Заложник думает, что мне нужно убрать пистолет, – сухо отвечает Джули. – Он думает, что это будет логично.
Эйбрам вздыхает.
Я просто прошу тебя успокоиться.
Почему? – она покачивает дулом. – Тебя нервирует оружие? Кажется, он смотрит на неё с неподдельной мольбой.
Оно нервирует мою дочь.
Маска сползает с лица Джули. Сглаживаются острые углы. Она оглядывается и видит встревоженную Спраут, которая сидит в кресле, готовая бежать. Подбородок Джули вздрагивает в спазме печали, и она опускает пистолет на колено.
Спасибо, – говорит Эйбрам.
Красная лампочка вновь мигает, и раздаётся сигнал.
Что это? – спрашивает Джули.
Это утренний будильник. Не могу опаздывать на работу, когда мой босс вооружён и опасен.
Так и есть.
Это уведомление о маршруте. Значит, мы приближаемся к Питтсбургу.
Зачем тебе уведомление для Питтсбурга?
Потому что я считаю, что нам стоит там остановиться. Она пристально на него смотрит.
Что?
Думаю, нам нужно остановиться в Питтсбурге.
Она наклоняется вперёд, внимательно глядя на него и прижимая пистолет к своему бедру.
Я недостаточно понятно объяснила, куда мы летим?
Послушай, я отвезу тебя в Исландию. Скорее всего, там одни безжизненные скалы, но я отвезу тебя. Но прежде, чем мы полетим через Атлантический океан с ограниченным запасом топлива и навигацией из 1970-х годов, думаю, нужно сделать остановку в Питтсбурге.
Блин, да что такого в этом Питтсбурге?
Эйбрам смотрит на первые лучи солнца, ползущие к нему по приборной панели.
Что ты там говорила, когда в первый раз просила вести самолёт? Что-то об утопических поселениях и армиях повстанцев? Ну, я точно не могу обещать первое, зато второе – может быть.
В скептическом взгляде Джули появляется сомнение.
В Питтсбурге есть армия повстанцев?
Я знаю, что год назад была.
Джули возвращает пистолет на колено.
Слушаю.
После того, как они нашли меня в лесу, Питтсбург стал моим первым местом жительства. Там я проходил обучение. Он практически стал моим родным городом. В свои двадцать с хвостиком я много переезжал, но когда родилась Мура, я решил... – он встряхивает головой. – Суть в том, что во втором филиале я впервые услышал, что Аксиома сходит с ума. У некоторых ребят из командования были связи с Главным... конечно, не прямые связи. Я не знаю никого, кто бы в действительности разговаривал с Атвистом...
Внутри поднимается тошнота, и внезапно мне захотелось оказаться в другом месте. Может, в туалете. Я закрываю глаза и делаю медленные вдохи.
… но они были достаточно близко, и видели, что на верхах что-то идёт не так. Конечно, если верхи вообще существовали.
Рози... – начинает Джули, но замолкает. – Генерал Россо, лидер Стадиона, говорил, что Аксиому уничтожили много лет назад.
Эйбрам открывает рот, чтобы ответить, но кое-кто опережает его. Неожиданно раздаётся третий голос:
Семь лет назад. Руководители были убиты, штабы разгромлены, – всё похоронило землетрясение. Но он сказал, что останавливаться нельзя.
Джули с Эйбрамом глядят на меня.
Да что с ним такое? – спрашивает её Эйбрам. – Его радиацией облучило?
Это тебе Рози сказал? – недоуменно спрашивает Джули. Я несколько раз моргаю.
Неважно, – вздыхает Эйбрам. – Да, в Нью-Йорке мы провернули большое дельце. Филиалы потеряли контакт с Главным, и долгое время никто не знал, что происходит, и даже существует ли ещё организация. Но через пару лет снова начали поступать приказы, сообщения о том, что Главный выжил. Первый филиал был перестроен, и всё стало хорошо. Мы верили в это до сих пор.
Джули оглядывается за спину и вздрагивает. Нора стоит, скрестив руки на груди и прислонившись к двери в кабину, и слушает. Между пальцами болтается жёлтая смятая брошюра.
Не обращайте на меня внимания, – говорит она. Эйбрам переключается на Джули.
Но к тому времени, когда я оставил работу ради кампании на западном
побережье, пошли слухи. Секретные встречи. Я бы сказал, как минимум половина филиала к чему-то готовилась.
К чему? – спрашивает Джули.
К свержению Главного. Может, к разделению организации на местные органы власти. Они не озвучивали подробности.
Полфилиала против сети национальных ополчений? Да как бы это сработало?
В деле оказались и остальные филиалы. Называй происходящее революцией, если это задевает твои подростковые чувства.
Джули щурится.
Во-первых, я не подросток...
О, точно, у тебя же был день рождения. Теперь всё по-другому.
… а во-вторых, когда ты стал революционером, Эйбрам Кельвин? – она щурится ещё больше. – С каких пор ты сражаешься за что-то кроме своего маленького домика?
Эйбрам сохраняет равнодушный вид.
Мы летаем по всей стране, ища путь вперёд, а ты только и делаешь, что бежишь от каждого полученного шанса. А теперь ты вдруг такой: «Вива революция!» Ты вдруг стал с нами солидарен, но забыл об этом упомянуть?
Лицо Эйбрама никогда не покидает слабая усталая усмешка, но сейчас она кажется немного вымученной.
Я не собирался лезть в филиал Аксиомы, потому что мы все в списке разыскиваемых. Если переворота ещё не произошло, будет сложно связаться с моими контактами. И да, я бы предпочёл рыбалку в горах вместе с дочерью попыткам спасти мир с кучкой сумасшедших детей. Но если выбирать между этим и путешествием в одну сторону к замёрзшим скалам в океане, я выберу революцию.
Джули качает головой.
Ты – кусок дерьма.
На самом деле, нет.
В Питтсбурге ничего нет. Ты просто хочешь приземлиться, чтобы сбежать. Эйбрам кивает.
Справедливо, но неверно. Ложь – это не моё. Джули хохочет.
Правда, что ли?
Отец учил меня: соврёшь кому-то – дашь ему силу. Ложь сделает тебя подсудимым, а его – судьёй. Говори правду и разбирайся с тем, что получилось. А враньё для слабаков.
Джули хохочет.
Ты полный кусок дерьма.
Вообще-то, – говорит Нора. – Может, это и не так.
Она разглаживает жёлтую брошюру и протягивает её Джули.
Джули просматривает коряво исписанные страницы с рисунками. Брошюра похожа на средневековую рукопись, освящённую пьяными монахами. Она поднимает на Нору изумлённые глаза.
Где ты это нашла?
В аэропорту, конечно же. В тысячах миль ото всех. Думаю, у РДК обсессивно– компульсивное расстройство.
Почему ты раньше мне не показала? Нора одаривает её холодным взглядом.
Ты выстрелила в парня на глазах у его дочери. Кажется, было неподходящее время.
Джули вздрагивает. Подозреваю, Нора уже давно не на её стороне. Джули переключает внимание на жёлтую бумагу, почти полностью спрятавшись за листами, а я читаю через её плечо.
Джули перелистывает страницу.
Это было два года назад. Ты не думаешь, что мы бы что-нибудь да слышали?
Да ладно тебе, – говорит Нора. – Два года назад мы даже не знали, что Аксиома до сих пор существует. Может, теперь Питтсбург стал полноценным экстремистским государством.
Из задней части самолёта доносится стон, и Джули наклоняет голову в сторону звука. Рядом с туалетами останки её матери ждут, привязанные к креслу. Только я не знаю, чего именно. Сомневаюсь, что и Джули это знает, но я вижу, как на её равнодушном, мокром и подавленном лице возникает эмоция.
Мы не можем, – бормочет она. Её глаза стекленеют. – Мы должны ей помочь.
Мы поможем, Джулез, – говорит Нора. – Но, как ты думаешь, чего ей хочется прямо сейчас?
Ещё один длинный болезненный стон, сильно отличающийся от предыдущих стонов бессмысленного голода.
Джули, – говорит Эйбрам, и она вздрагивает от звука своего имени. – Я знаю, почему ты это делаешь. Я бы сделал то же самое. Но, если ты когда-нибудь всерьёз говорила о спасении мира, ты позволишь мне посадить самолёт. Потому что мы пролетаем мимо твоей первой настоящей возможности что-нибудь сделать.
Джули крепко зажмуривается и встаёт.
Садись, – говорит она, но в её голосе нет мятежного пыла, скорее, это капитуляция, а не приказ. Она направляется в хвост самолёта. – Мама? Ты в порядке?
Я тихонько иду следом, держась на почтительном расстоянии. Её мама сидит, сгорбившись, на полу в проходе. Длинный трос тянется через её ошейник и обвивает подголовник кресла, давая несколько футов для передвижения, а неподалёку сидят Джоанна с Алексом, осторожно наблюдая за ней.
Страшно, говорит Алекс, делая большие глаза.
Грустно, – говорит Джоанна, сочувствующе глядя на Одри. – Она... очень печальная.
Звенят колокольчики. У моих детей тоже есть ошейники. Я нашёл их в переносках для животных и решил, что колокольчики будут предупреждать об опасности и станут порукой за эти нежные молодые трупы. На этот раз Эйбрам не стал возражать.
Мы садимся в Питтсбурге, мама, – говорит Джули, садясь напротив неё и скрещивая ноги. – Они говорят, что там есть группы сопротивления. Посмотрим,
сможем ли мы им чем-нибудь помочь.
Одр положила руки на пол ладонями вверх и смотрит на них. Её лицо обмякло.
Ты помнишь, как пыталась помочь, мама? Помнишь, как сильно ты хотела сделать мир лучше?
Одри качается взад и вперёд, грязные волосы свисают ей на глаза.
Мама? Ты хоть что-нибудь помнишь?
Одри бросается вперёд и щёлкает зубами в паре сантиметров от лица Джули.
Джули подскакивает вверх и назад, её губы дрожат. Одри смотрит прямо на неё. Эмоции Мёртвых сложно прочесть, даже если Мёртвый – твой друг, но если бы мне пришлось угадывать, я бы сказал, что на желтоватом лице Одри – горе. Глубокая необычайная боль человека, который пытался творить добро и понёс за это наказание.
Почему мы продолжаем этим заниматься? – пристаю я к матери, пока она чистит картошку к тушёному мясу. – Какой смысл помогать людям, если мир всё равно сгорит?
Я больше не могу её жалеть. Я слишком запутался, чтобы сдерживаться.
Необдуманные слова набрасываются на маму, сбивают её с ног.
Мы зарабатываем очки перед богом? Он даже ведёт счёт? Разве он не сбросится до нуля, когда мир перезагрузится? Никаких записей о том, что мы тут делали, не останется, мама! Зачем мы это делаем?
Я не знаю! – кричит она, и нож падает на пол. Она плачет. Она уже давно плачет: лицо и шея стали мокрыми от слёз, но мама сидела спиной ко мне, и я этого не видел. – Я не знаю! Слышишь, ты, холодный расчетливый человек, я не знаю!
Я ухожу из кухни. Мой гнев и запутанность смешиваются с виной, образуя более прочный сплав.
Мама вытирает глаза мозолистой рукой, наклоняется и подбирает овощечистку...
