Текст книги "Воспитание под Верденом"

Автор книги: Арнольд Цвейг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 32 страниц)

– Ты доберешься домой один, Карл.

С этими словами он прощается. Выйдя из помещения, он останавливается, закрывает глаза и облегченно вздыхает. Он услышал и понял призыв. Звезды закрыты густыми облаками, но все-таки они горят там, наверху. Это так же несомненно, как и то, что победа разума сулит победу борющемуся рабочему классу и счастье народов, если они правильно понимают его, придет только через эту победу.

Да, настало время действовать. Если канцелярия не врет, всем предприятиям в тылу с– некоторого времени запрещено отзывать с фронта людей, способных воевать. Значит, надо принести маленькую жертву и стать неспособным к военной службе. Несколько пальцев па ноге или палец на руке, конечно с большой осторожностью, чтобы не угодить в военную тюрьму… Законы правящих классов имеют тысячи глаз, но у разума есть нечто большее: крылья!

Тепло от газетного листка, который. Паль держит у сердца, согревает его. Ему хочется бежать, танцовать, кричать, петь: «Это есть наш последний и решительный бой!»

Гладко выбритый Лебейдэ вскоре возвращается в барак и сообщает ухмыляясь:

– Этот осел Кроп, по-видимому, вздумал постричься, чтобы завтра утром предстать красавцем перед командиром роты, когда он будет докладывать о проступке Бертина. Глупость человеческая неизмерима и всякий раз поражает нас с новой силой.

Глава третья ПИСАТЬ!

С этого момента все события приобретают призрачную реальность, как во сне: четкие очертания и легко расплывающуюся сущность. Воздух насыщается тревогой, когда после обеда две небольшие группы провинившихся выстраиваются перед домиком фельдфебеля-лейтенанта Грасиика. Слева стоят: унтер-офицер Кроп с коротко остриженными волосами и нестроевой Бертин, неподалеку от него – начальник отделения сержант Швердтлейн, чтобы, в случае надобности, выступить свидетелем, привести смягчающие обстоятельства, дать справки. Справа – унтер-офицер Бенэ, которому Неглейн подложил свинью, доложив начальству о двух увильнувших от работы солдатах из его отделения: тугоухом столяре Карше и маленьком обойщике Везэ. Оба они при разгрузке боевых припасов сбежали в укрытие и, страшась разрывов снарядов, присоединились к своей группе только тогда, когда она возвращалась после работы домой.

Карш уже проделывает это вторично. У него непреодолимый страх перед жуткими железными птицами, которые с оглушительным шумом охотятся за внутренностями солдат. Бенэ беспокойно переминается с ноги на ногу, покручивает усы; в душе он негодует на Неглейна, с важным видом рапортующего начальству, вместо того чтобы предоставить ему, Бенэ, самому уладить это дело.

На горизонте вокруг лагеря – сплошной грохот. Теперь уже не. выстрелы немецких батарей вздымают волны воздуха, теперь здесь рвутся неприятельские снаряды. Что-то случилось, но что именно, еще не знает никто. И все же впору было бы вспомнить старую поговорку: аппетит приходит во время еды. Французы собираются ответить кайзеру штыком на предложение мира. Соотношение сил и количество орудий для них в настоящее время много благоприятнее, чем два месяца назад. Поэтому они твердо рассчитывают добраться до цели наступления– линии, которая проходит от Пфеферрюкена через лес Фосс и ферму Шамбрет до Безонво. Это тот короткий участок фронта, параллельный Маасским высотам, преимущества которого господа из немецкого генерального штаба в Пьерпоне умеют оценить по достоинству. Наступление медленно нарастает; когда оно достигнет высшей точки, люди в бараках и в парке, у штабелей снарядов, возможно, кое-что и заметят. Но пока здесь царит глубочайший покой.

Около половины третьего фельдфебель-лейтенант Грасник появляется в дверях своего нарядного барака, обитого непромокаемым палаточным полотном мягкого серого цвета. Бертин спокойно наблюдает его появление, разглядывает его теплый меховой жилет под расстегнутым мундиром, который сшил ему почти даром искусный ротный портной Кравец, по-модному скроенные рейтузы, высокую шапку, монокль на красном толстом лице. По косому взгляду в сторону Бертина, по легкому хихиканью можно заключить, что «пане из Вране» с удовольствием принял донесение о том, что Бертин подложит наказанию.

Из той же двери столь же торжественно показывается бульдог командира роты; светло-коричневый, с белым пятном на груди, с огромной грудной клеткой и крепкими ногами, он является предметом всеобщей ненависти за то, что пожирает две солдатские порции мяса; ему не разрешают выходить одному на прогулку из опасения, как бы он не попал в котел.

Фельдфебель-лейтенант в прекрасном настроении. Все знают, что через день он уедет в отпуск и вернется после Нового года; поэтому он, вместо того чтобы отправить под арест провинившихся солдат, сдержанным голосом произносит назидательную речь, обращенную к двум удравшим, уличая их в предательстве по отношению к товарищам. Он закатывает им всего лишь один дополнительный час учения в полной выкладке. Бенэ вздыхает с облегчением, лицо его сияет.

Бертин думает: любопытно, как он поступит со мной. После того как Кроп пролепетал свое донесение, он открывает рот, чтобы объяснить истинное положение дела. Однако Грасиик с кривой улыбочкой, еще более ехидной чем обычно, подымает руку.

– Знаю, знаю, вы невиновны, конечно! Три дня строгого ареста! Марш! – Бертин круто поворачивается. После того как Грасник скрылся из виду, сержант Швердтлейн подходит к нему и говорит шопотом:

– Вы можете обжаловать, но лучше – потом, отбыть наказание.

Бертин благодарит за добрый совет, он подумает. Если во что бы то ни стало надо отсидеть, то вопрос о-б обжаловании потерпит еще несколько дней. Швердтлейн уходит. Ему непонятно не только это несправедливое наказание, но и душевное спокойствие, с каким оно принято.

В мае или июне, – paзвe упомнишь, когда это было, – ? Бертин сделал глупость, которой он теперь, наверно, не повторил бы. Фельдфебель-лейтенант удостоил его партии в шахматы, и нестроевой Бертин не удержался от искушения объявить ему мат на третьем ходе. Он, правда, чувствовал, что подрывает мировой порядок, но не мое удержаться. Сегодняшняя выходка фельдфебель-лейтенанта – расплата по старому счету. Грасник, наверно думает, что глубоко задел его, но он ошибается. Окружающая обстановка в глазах Бертина укладывается в следующую шкалу: среди мокрых обгорелых деревьев леса Фосс живется лучше, чем в сутолоке роты, а в стенах карцера еще лучше, чем в лесу Фосс.

На гребне холма, граничащего с лагерем, собираются солдаты погрузочной команды; мокрые и усталые, они высыпают из парка. Нагоняя страх, француз грохочет на правом фланге от Пфеферрюкена до Лувемона; теперь его снаряды рвутся на дороге, ведущей к Вилю, лесу Кор, развалинам Флаба. С границы лагеря видно, как, подобно привидениям, встают валы вздымающейся земли, с треском вырастают столбы дыма. Солдаты без опасения смотрят на них: дальше, чем враг стреляет теперь, его орудия достать не в состоянии. Ему не добраться до здешнего парка с сорока тысячами снарядов всех калибров.

Двенадцать часов подряд нестроевой Бертин, почти не _:шевелясь, спит в карцере, куда его заперла в этот вечер караульная команда, дав с собой шинель и одеяла. Осту рьш нос выдается на худом лице, вокруг губ горькая складка, маленький подбородок ушел под серое одеяло он всю ночь дрожал, сам того не замечая; во сне он видит себя дома.

Проснувшись, он обнаруживает, что у него окоченели ноги. Однако он хорошо отдохнул и в состоянии многое обдумать. Куда приятнее еще немного полежать, пусть

Даже померзнуть, и поразмыслить, наконец, о том, кто ты и где ты, чем вставать, умываться, разговаривать.

Он точно прилипший к дороге кусочек навоза, на который может наступить любой сапог. Но если сапог принадлежит отребью рода человеческого, то уж лучше оставаться кусочком навоза, в котором кишат независимее черви – мысли. Мы приглашаем вас, господин Бертин, заняться самим собой, говорят стены этого карцера, запертого на замок, жесткая койка, бледный утренний свет, проникающий из открытого раздвижного окна. Стекла нет, окно забито толем. Но чтобы продлить желанную темноту ночи, пришлось бы сбросить одеяло и встать на койку, а этого Бертину не хочется. Он встанет, когда зазвенит посуда подносчиков кофе.

Нет, этот арест – дар поверженных богов, в руках которых в конце 1916 года сосредоточен высший надзор над белыми людьми. Этот милосердный дар, сотканный из несправедливости, мести, холода и одиночества, нужно использовать для того, чтобы внести ясность в положение. До сих пор он, не задумываясь, легкомысленно попрыгивал, как молодой щенок, то подвергая опасности себя, то дразня других. Пришло Бремя очнуться, прислушаться к поступи судьбы. Кройзинг и Рогстро правы: он не на месте. Надо выйти из этого положения; как – это покажет будущее.

Первое караульное отделение первой роты расположилось завтракать за столом. Всё рослые парни. Бертина приглашают подсесть. Все озабочены. Бертин прислушивается. Артиллерия не бушевала здесь так со времени тяжелых боев в мае или в нюне. Среди неистовых раскатов орудий можно отчетливо различить дикое тявканье от попаданий вражеских снарядов. Но от толстого унтер-офицера Бютнера исходит непоколебимое спокойствие.

– Ваше отделение передало для вас разные вещи, о которых мне, собственно, не полагается знать.

Под скамейкой лежит аккуратно сложенная в крышку от котелка порция вчерашнего ужина, немного масла и сыру, бювар, записная книжка в черном клеенчатом переплете и пять сигар, завернутых в бумагу.

Ах, думает Бертин растроганно, они заботятся обо мне, они не дают меня в обиду. И захоти он почитать что-либо или попросить свою трубку, унтер-офицер Бютнер сделает вид, что ничего не заметил. Горячий кофе – приятная штука после того, как промерзнешь ночь. Но что за беда – немного продрогнуть! Тысячи людей отдали бы годы жизни, чтобы в таком спокойствии зябнуть истекшие двенадцать часов.

Теперь всюду топят; приятная теплота царит в этой наспех сколоченной из досок и картона постройке. Никто не отличил бы сидящего за завтраком арестанта от его тюремщиков.

Очутившись опять в карцере, Бертин решает выкурить сигару. Синий дым выходит через окно, табак скверный, солдатский, но все-таки это сигара. Снаружи царит суета, люди шныряют взад и вперед, никто не обращает внимания на маленькое оконце карцера. Бертин ложится, закрывает глаза, у него столько досуга, как если бы он был один на свете. Все, что его прежде влекло, отступает как призрак. Нужно было попасть под арест, лишиться свободы, стать преступником «со смягчающими вину обстоятельствами», чтобы вновь обрести себя.

Он лежит, лениво моргая глазами; перед ним– вдруг встает видение – загорелое лицо под фуражкой, испытующий взгляд темно-карих глаз, сутулые плечи. Силуэт прячет левую руку, ленточка Железного креста светится в петлице, как бы озаренная солнечным лучом. Эта темно-серая тень не исчезает, несмотря на то, что при мигании сквозь нее проступают пазы дощатой стены.

«Кройзинг, – говорит беззвучно Бертин призраку, глядящему на него, – я сделал для вас все, что мог. Я червь, вы же знаете, я простой землекоп, который после того случая у водопроводного крана живет под строгим надзором. Я разыскал вашего брата, передал ему завещание, мы читали ваше письмо, и Эбергард со всей горячностью отдался вашему делу, но пока еще ничего не добился. Теперь вы должны оставить меня в покое. Я самый беспомощный из солдат. Ведь я не могу писать вашей матери, не правда ли? Это дело вашего брата. И вашему дяде я тоже не могу писать…»

«Писать!» – откликается беззвучным эхом фигура. Бертин снова видит перед собою загорелое узкое лицо – худые щеки, высокий лоб, прямые брови и длинные ресницы над добрыми карими глазами. Они напали на него и убили; теперь ему там худо: его могила среди

воды и топкого леса у Билли. Поистине, мало привлекательное местопребывание. Понятно, что он вновь вынырнул.

Писать? Отчего бы нет? У пего достаточно времени. Прежде он претворял все, что его мучило, в небольшие произведения, скульптуры, словно выточенные из слоновой кости слов, – как раз теперь перед читателями двенадцать таких новелл. Он не успокоится, пока не напишет об этом. У него есть блокнот с твердой картонной покрышкой, есть и автоматическая ручка памятного происхождения, которую друзья, вероятно купец Штраух, завернули вместе с сигарами. Вот для чего я получил ее! испуганно думает он.

Писатель Бертин надевает шинель, укутывает одним одеялом ноги и живот, другое набрасывает на плечи, прислоняется спиной к стене барака, упирается ногами в нары, как бы устраивая пульт из колеи. Дневной свет вместе с холодным воздухом падает на четырехугольные листы бумаги. Левая рука, которой он придерживает бумагу, зябнет, он надевает перчатку. Бертин начинает новеллу о Кройзинге. Он пишет ее с утра до обеда. Отделение присылает ему еду, он прячет работу, ест суп, моет котелок. Его опять запирают, он залезает на нары, закутывается, пишет. Волшебная благодать вдохновения снизошла на него. Слово за словом льется само собой на бумагу, он весь охвачен чудесной лихорадкой творчества, великим откровением, когда личность уже не только «я», когда она становится орудием бурных сил, заложенных в нее. Бертин проклинает сумерки: ведь ему надо писать! Он прячет новеллу, у которой пет названия, – повесть о Кройзинге, – и стучит, чтобы его выпустили.

Долговязый кузнец Гильдебрандт отворяет дверь. Это шваб из Штутгарта, знакомый Бертина еще по Кюстрину. Им уже не раз случалось беседовать на серьезные темы.

– Приятель, – говорит он, – там, видно, что-то происходит.

Бертин умалчивает о том, что до сих пор ничего не слышал: еще несколько минут назад он жил в прошлом, у фермы Шамбрет, в долине дальнобойных орудий.

В караульной солдаты возбужденно подбадривают друг друга. Счастье, что унтер-офицер Бютнер, излучая спокойствие, загораживает дверь своей огромной фигурой. Артиллерийский огонь не уменьшается, не прекращается также рвущийся клекот и треск от попаданий. Французы, несомненно, наступают; наступление развернется, быть может, сегодня ночью, быть может, завтра. Кругом передаются новости; с батарей беспрерывно звонят по телефону, чтобы проверить, в исправности ли провода; батареи, еще отвечавшие утром, с полудня молчат. С тяжелыми потерями – две лошади, трое ездовых – прибыли через Виль передки полевой артиллерии, Теперь они грузятся внизу, в парке легкой артиллерии, самом глубоком и защищенном пункте во всей местности.

Шваб Гильдебрандт говорил с ними; у них уже и теперь дрожат ноги от страха, а им опять надо возвращаться со своими повозками через эти места. Да, им надо возвращаться, иначе их батареям придется умолкнуть… Кому-то из них уже уготован смертный приговор. Ничего, передки грузят, передки едут обратно.

Погрузочные команды покидают парк: вереницы серых и рыжевато-коричневых фигур, закутанных в палаточное полотно. Моросит дождь. Бертину повезло, он под арестом. В сопровождении Гильдебрандта он направляется в отхожее место: там всегда можно встретить народ. Носятся самые дикие слухи о французских наступательных операциях из Дуомона, вся окрестность под тяжелым огнем. Сегодня французы отхватят неплохой кусок территории. Кто знает, сколько? Очень много. Все, что на правом берегу с марта по сентябрь куплено горами трупов, – все эта бывшие леса и лощины, Шоффур, Ассуль, Вот, Эрмитаж, Коррьер, Ардомон, – все, все!

Низкорослый Везэ является как раз тогда, когда Бертин собирается вернуться в карцер.

– Вот тебе и ответ на предложение мира, – говорит он обескураженно, нараспев, по-гамбургски. По его глазам видно, как сильно он надеялся. Он только что женился; в феврале, может быть в начале марта, ему предстоит уйти в отпуск; тогда он заново оклеит обоями свою спальню. Несколько дней назад он долго советовался с Бертином по поводу цвета обоев. Он предпочел бы зеленые, но зеленые обои часто бывают ядовиты, его жена очень хрупка, это может отразиться на легких.

Берлин договаривается с Гильдебрандтом о расцветке и получает ее. Его вновь запирают, он еще раз прислушивается к реву пылающего океана за лесом Кор; он не отгораживается от забот мира, который безумствует там, снаружи. Затем он опускает оконную раму и принимается за работу. Свечи хватит, устанут немного глаза, – что поделаешь. Вся эта война – нездоровое занятие. И если близорукость и усилится на полдиоптрии, то это лишь может оказаться полезным при будущих освидетельствованиях,

Сначала ткань рассказа топорщится, затем шероховатости сглаживаются, нить ровно бежит дальше. Бертин возвращает к жизни своего однодневного друга Кройзинга. Очень больно будет снова переживать его гибель. Он хочет сегодня довести работу до этого места. И он доводит.

Завтра он расскажет, какую радость вызывает гибель унтер-офицера Кройзинга у фельдфебеля, командира роты, командира батальона. Как говорят гамбуржцы, «что для одного сыч, то для другого соловей». Надо придумать имена для Фейхта, Зиммердинга и Нигля, не забыть бы также и дорогого приятеля – Глинского. На сегодня довольно, болят глаза, от неподвижности зябнешь в ночной сырости. Приносят ужин; он закуривает сигару, лежит в темноте, дрожа всем телом. Возбуждение проходит, надо согреться быстрым дыханием; и Бертин засыпает, не замечая, что грохот снарядов все ближе и ближе надвигается в темноте.

«Стреляют но лесу Тиль!», «Стреляют по Флаба!», «Бьют по Шомопу!», «Скоро доберутся и до нас!»

Возбужденные голоса наполняет караульную. Отдохнувший и продрогший, Бертин выходит из камеры. Он превосходно спал, ему снилось детство, игры в песок. Сегодня пятнадцатое декабря. Дождь прекратился, мрачное небо предвещает усиление морозов в ближайшие ночи. Бертин находит, что с него хватит и этого мороза.

Рота в опасности, это ясно, Положение роты должно бы заставить командира отложить на несколько дней свой отъезд в отпуск. Ему доверены жизни четырехсот человек, которые, не имея укрытий, живут среди нагроможденных горами снарядов и штабелей пороховых ящиков высотой с дом. Для устройства блиндажей до сих пор» к сожалению, не нашлось времени – в самом деле, когда же этим каменщикам, столярам и плотникам сооружать на территории парка убежища для солдат, если им надо возводить красивые жилые помещения для канцелярских божков? ^

Прибегает писарь Кверфурт с козлиной бородкой. В его глазах испуг: отделению унтер-офицера Бютнера придется нести караул и сегодня. Для виду они брюзжат по этому поводу, но, конечно, радешеньки, что еще на двадцать четыре часа освобождены от тасканья снарядов.

– Я предлагаю вам вернуться в карцер, – спокойно говорит своим детским голосом унтер-офицер Бютнер, обращаясь к Бертину; тот весь полон любопытства, ему даже становится весело при мысли об испытании, которое предстоит его роте. – Мы лучше не станем вас запирать: кто знает, что может случиться.

Бертин благодарно и доверчиво смотрит на него и повинуется. Уже вчера ночью, засыпая, он спрашивал себя, удалась ли ему работа, которая так неожиданно завладела им. Теперь он перелистывает рукопись и неудовлетворенно качает головой. Он еще не может судить о том, что только так недавно обрело самостоятельное бытие. Во всяком случае почерк, все теснее бегущие строчки говорят об одном: то, что хлынуло на бумагу, хлынуло стремительно, как поток. Вещь, невидимому, вылилась зрелая, и если он перечтет написанное, то его вновь охватит пережитое вчера волнение.

В этом преимущество писателя, думает Бертин. Писатель может разбить свою мастерскую в любом пункте земного шара, засунута* ноги под стол и работать. Материал поставляет его собственная жизнь, все, что радует и печалит его, недовольство миром и собой, томящее предчувствие лучших времен, более разумного существования. Но надо, разумеется, овладевать своим мастерством и совершенствовать свое искусство. Это несомненно!

Размышляя так, Бертин засовывает свое маленькое произведение в карман шинели. Сегодня его особенно привлекает то, что творится за дверями карцера. Он влезает на нары и выглядывает из оконца; точно из неудобно расположенной ложи, наблюдает он представившееся ему зрелище. Прибыли, невидимому, новые вагоны с боевыми припасами; вся рота, стуча сапогами, подымается по деревянным мосткам вверх, в парк, расположенный по дороге к Флаба. Направо от него канцелярия; из открытой двери несколько позднее выходят новые действующие лица; он, к сожалению, не слышит, о чем они говорят.

Тем не менее все происходящее для него ясно. Сначала появляется начальник роты, в шинели и шапке, в сапогах со шпорами, и за ним его денщик Микодеит тащит большой сундук с ручкой. На голове у него что-то вроде унтер-офицерской фуражки. От неожиданности Бертин ударяется о верхний косяк окна: Грасник, значит, все же едет в отпуск!

За денщиком следует обливающийся потом от волнения вице-фельдфебель Зуземиль; ему, что ли, будет вверена рота? Бравому полицейскому из Торпа, который отбыл двенадцать лет усердной службы, чтобы обеспечить под старость себя, жену и детей?

Как? Этот франт, вице-фельдфебель Поль, также собирается уезжать? Разве не он, учитель по профессии, читал нам в Сербии лекции об ответственности солдата? Разве не он учил нас исполнять долг до последней возможности? А теперь он бежит.

Бертин ощущает во рту что-то неприятное. «Пане из Вране» размахивает руками, описывая круг, который должен включить в себя Шомон и Флаба: по-видимому, он рисует господину Зуземилю и трем-четырем унтер-офицерам успокоительную картину положения и, плотно вставив монокль, разглагольствует о безопасности парка.

В самом деле: крысы покидают тонущий корабль. А вот и фельдфебель Пфупд, с ног до головы заправский кадровик. Он прикрепил сбоку, обхватив поясом живот, длинную саблю, только что заново нафабрил усы; но в руках у него железный ящичек: касса с солдатскими деньгами роты. Девять месяцев подряд у солдат в принудительном порядке вычитали при каждой выплате из жалованья по нескольку грошей для приобретения товаров в ротный буфет. В компенсацию за это часть выручки через какое-то время возвращали солдатам вещами. Фельдфебель Пфунд взял на себя приобретение этих вещей. Он ездил в Мец, где его хорошо знали, покупал там дешевые безделушки, никому не нужные ножи, носовые платки с красными узорами и обыкновенные зажигалки; кругленький же денежный остаток, как это обнаружилось впоследствии, он клал себе в карман.

Афера, думает про себя Бертин, богатый улов! И никто не осмелится раскрыть рта, в том числе и я, хотя каждому из нас в отдельности эти несколько марок крайне нужны.

Бертин решает позднее прикинуть в уме, какую сумму сбережений хранит канцелярия в этом ящике, но пока он продолжает наблюдать. (Подсчет дает тысячу двести шестьдесят девять марок, если каждые десять дней удерживать лишь по десять пфеннигов на душу.)

Погода проясняется. Внезапно на з'фесе сабли и в стеклышке фельдфебель-лейтенанта Грасника заиграло бледное солнце. Он с достоинством прощается, ибо там, напротив, на маленьком, но отчетливо видном вокзале Муаре как раз формируется состав из пустых товарных вагонов и множества пассажирских; в окнах некоторых из них что-то белеет. Близорукие глаза Бертина не различают деталей. И благо ему: это белое – перевязки, – вагоны возвращаются из района Азанн, они полны раненых.

Рота, значит, предоставлена самой себе, а над пылающим Шомоном уже стелется густое коричневое облако. Теперь уезжающие тяжело шагают по лестнице, вот они сейчас будут на шоссе, еще раз окажутся в поле его зрения: господин фельдфебель-лейтенант Грасник с ко-ричад&ой собакой на привязи, русый вице-фельдфебель Поль, фельдфебель Пфунд с ящичком-кассой в руках и шашкой поверх шинели, денщик Миколеит с сундуком. К ним присоединяются двадцать законных отпускников, счастливцев, которые, должно быть, поджидали остальных на шоссе. Бертину вдруг становится тесно в карцере. Ему необходимо выйти, глотнуть свежего воздуха, постоять минуту-другую на солнце. Караульные тем временем успокоились. Еще нет и часа, но из-за отпускников на этот раз обед уже готов сразу для всей роты, праздничное блюдо – белые бобы с мясом: кухня показала, что она, если захочет, может накормить и пораньше.

После обеда караульные вместе с заключенным сидят на солнце, ощущая на лице и руках его слабую теплоту. На юго-западной стороне горизонта поднялся аэростат: француз, должно быть, с любопытством разглядывает местность. Сегодня ветер дует с востока, он относит и глушит грохот попаданий и гром оборонительной артиллерии.

Бертин решает поработать при дневном свете. Он уже придумал и набросал две или три главы, в одной действие происходит у родителей Кройзинга, может быть в Бамберге. В благополучную чиновничью семью врывается сообщение о геройской смерти младшего сына; надо суметь показать настоящее горе, затененное напыщенными представлениями о величии эпохи, представлениями* ужасающе далекими от действительности. Как ему* собственно, назвать Кройзинга? Художественное отвлечение, окончательная отливка переплавленных художником жизненных впечатлений требуют преображения их, как на картине живописца.

И в то время как Бертин, снова забравшись в карцер, посасывает сигару и воображает, что чувствует сквозь черную крышу теплоту солнца, в воздухе раздается хорошо знакомый вой. Он бешено мчится, бурно нарастает, становится все пронзительнее, выливается в дикий грохот. Бертин вскакивает: снаряд попал в парк. Как же так* думает он, ведь не могли же они…

Лязг!.. Второй удар. Лязг! Третий. Глухой раскат взрыва. Они попали в штабель!..

Хотя Бертину видны из камеры только дорога и долина, он все же вскакивает на нары; по лестницам, по мосткам бегут, падают солдаты из его роты. Они удирают. Правильно, думает Бертин, начальники смылись, теперь смываются и они. Четвертое, пятое попадание в парк – теперь уже кричат люди. Пронзительный, непереносимый вой гонит его с нар, из камеры в караульную. Бледный и спокойный стоит там фабрикант Бютнер. Его люди судорожными движениями натягивают сапоги. Отчаянные крики:

– Они добрались до нас!

Следующий снаряд грохочет еще ближе.

– Возьмите-ка ваши вещи, пусть они будут при вас, – с этими словами Бютнер открывает шкафчик.

Бертин рассовывает по карманам мелочи, которые он третьего дня, уходя в карцер, отдал на хранение. Он застегивает на руке ремешок часов. Парк пустеет, поток людей в серых шинелях с шумом устремляется к баракам: в холодные ночи нужны одеяла. Указывая на открытую дверь, Бютнер разрешает арестованному присоединиться к потоку убегающих. Но Бертин с благодарностью отклоняет предложение.

– Здесь мы все же в безопасности от осколков, – говорит он.

Вот бежит к парку санитар, унтер-офицер Шнеефохт, со своими людьми, двумя-тремя бледными берлинцами и одним гамбуржцем. Они бегут в обстрелянную зону – это их долг. На шее у каждого повязки с красным крестом. В суматохе повального бегства приятно видеть людей, которые не увиливают от своих обязанностей.

Над парком огромные черные и белые облака дыма – горят пороховые склады. Между бараком и обстрелянными местами высится гребень отлогого холма, метров в двенадцать высоты; но облака дыма укажут французским артиллеристам, в каком направлении им выгоднее палить.

Стоя в дверях, Бертин внезапно замечает два встречных течения. Вверх по лестнице ковыляет на костылях адъютант начальника артиллерийского парка, старший лейтенант Бендорф. Вниз по холму рысью несется бледный и грязный санитар Шнеефохт, за ним – два солдата, между которыми совсем низко волочится полотнище палатки. -

– Кого вы песете? – спрашивает громко через голову Бертина детский голос Бютиера.

Старый цирюльник Шнеефохт не отвечает. Он всхлипывает и только показывает кулаком, как бы угрожая, в сторону дымового столба.

– Это маленький Везэ, – отвечает вместо него носильщик, – уже все кончено!

Запыхавшись, прибегает старый кузнец Гильдебрандт: он принес из амбулатории пакеты с бинтами для перевязок и сообщает, что между штабелями лежат еще трое убитых: Гейп Фот, самый грязный человек в роте, и неграмотный батрак Вильгельм Шмидт, – оба они наступили на снаряд. Кроме того, убит разорвавшейся гранатой некто Рейнгольд…

Бертин вскрикивает:

– Отто Рейнгольд! Этот добряк!

– Из кюстринской команды, если ты имеешь в виду того же, что и я, – подтверждает Гильдебрандт.

Солдат из его отделения! Да и Вильгельм Шмидт и вшивый Фот были ближайшими соседями Бертина. И его, конечно, откомандировали бы в парк, если бы он в это время как раз не «сидел». Но теперь нет времени для подобных размышлений. Старый Шнеефохт опять обрел дар речи.

– Уходите отсюда! – кричит он. – Во рву около шоссе лежит человек десять раненых; вам захотелось к ним в компанию? – И он мчится в госпиталь, два других солдата опять волочат полотнище, на этот раз коричневого цвета.

Унтер-офицер Бютнер собирает вокруг себя своих богатырей с побледневшими лицами. Сам он превосходит ростом их всех.

– Рота, по-видимому, отступила, – объясняет он, – значит, караульная команда прекращает существование.

Он не удерживает солдат. Они застегивают пояса, скатывают одеяла.

Бертин исчезает в камере. Сооружая быстрыми движениями узел, в который он сует хлеб и одеяла, одеваясь, ощупывая карманы, он в то же время прощается с этими дощатыми стенами, нарами, окном. Здесь он получил утешение, он никогда этого не забудет, эти стены позволили ему окунуться в прежнюю жизнь; теперь француз заставляет его преждевременно уйти отсюда,

В караульной люди, тесно сгрудившись, толпятся у двери. Опять носилки. Напротив, в открытой амбулатории, Шнеефохт стоит на коленях перед чем-то, неясно различимым, скрытым в тени. С невероятным ревом обрушивается на парк новый удар – все нагибаются, втягивают головы; клубы дыма заполняют окно, осколки и куски земли градом сыплются на стену. Затем со стороны канцелярии раздается резкий крик:

– Выходить! Люди, выходить! Пожарные команды, вперед! В парк! Тушить пороховые склады!

Вот обер-лейтенант Бендорф силится надеть пальто; костылем в правой руке, которую он уже просунул в рукав, он указывает на огромный столб дыма. Солдаты незаметно покидают караульную. Хотя они и не принадлежат к пожарной команде, но и им надо отправляться в парк, подчиняясь приказу. Особенно Бертин чувствует себя обязанным к этому. Почему – он сам не знает. Он ощущает в себе властное чувство ответственности за все то,’ что его Почти не касается; ему хочется бросить узел с одеялами, последовать за офицером, который кинется мимо барака, к месту обстрела.

Но что случилось? Обер-лейтенант действительно уходит из канцелярии, торопливо ковыляя к дверям, еще раз оглядывается на лестнице, еще раз кричит: «Тушить склады!» – и спускается вниз, к дороге, стуча своей неподвижной ногой по ступеням.