Текст книги "Воспитание под Верденом"

Автор книги: Арнольд Цвейг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 32 страниц)

не понимает этого, как Эбергард Кройзинг, который лежит вытянувшись и шевелит пальцами ног. С некоторого времени пришла и его очередь завоевывать. Теперь он, по старому обычаю военных главарей, похитит самую желанную женщину, самую красивую и самую нежную в племени. Не просто силой: для этого время еще не наступило, – ее надо завоевать убеждением, уговорами, волей и хитростью, яростью соперничества. Он добьется этого. Единственный серьезный соперник, хитрый Метнер, выведен из строя. Сегодня Метнер уезжает в немецкий ортопедический госпиталь, где, как он договорился, ему изготовят протез для руки, – так значится в документах. Может быть, этот юнец-математик сообразил, наконец, что Клер питает к нему лишь дружбу и сострадание, а этого, вероятно, маловато для такого, как Метнер. Ладно, отчаливай друг! Ты найдешь девушку, которая придется тебе по душе, там, где Кройзинг не станет у тебя на пути…

Лейтенант Метнер в самом деле облачился в мундир и наблюдает за тем, как швейцар Мельхозе завязывает и выносит его багаж.

– Я не хотел бы упускать вас из виду, Кройзинг, – говорит он. – Жаль, что вы не переходите на гражданскую службу. Вы способный человек. При других обстоятельствах, то есть в мирное время, вы стали бы одним из тех инженеров-борцов, которые сражаются в далеких странах с неукротимыми реками и бурными водопадами – созидающим воином или воинственным созидателем, как хотите. В настоящее же время…

– Я буду летчиком, – лаконично отвечает Кройзинг. – А вообще я вполне одобряю такое разделение труда: вы – для мира, я – для войны; вы – подготовляете будущее, я – обеспечиваю настоящее.

Метнер качает головой.

– Боюсь, дорогой Кройзинг, что профессия летчика будет вредна для вашего здоровья.

– Полноте! – восклицает Кройзинг. – Я только тогда раздамся в ширину и войду в полную норму, когда расположусь, как у себя дома, в таком вот чертовском ящике и стану швырять бомбы на головы и крыши врагов. Тогда этот замухрышка-француз не будет так нагло прогуливаться здесь…

И он в окно указывает на самолет, который, как черное насекомое, пересекает на значительной высоте нежно-голубое небо.

Художник Жан-Франсуа Руар сегодня ночью бросит бомбы в поезд с боевыми припасами и в бараки в Вилон-Ост, затем отклонится к востоку и разрушит железнодорожный путь у Дамвилера. Полчаса назад он получил приказ. Сегодня ночью будет полная луна, завтра погода может измениться, пойдут дожди. Правда, маршруты ему знакомы, но он тренируется, контролируя продолжительность полетов. Немцы попытаются отбить опять Безонво, потеря которого болезненно ощущается на позициях. Они привели сюда два баденских полка, захвачены в плои люди с полковыми поморами 83 п 47. Полки отборные, недаром они очутились здесь. Теперь планы этих господ будут расстроены. Еще до того как они вновь обоснуются здесь, им будет уготован теплый прием. Жан-Франсуа Руар всегда идет напролом: имеет ли он дело с холстом, женщиной или вокзалом – не все ли равно? Сгорая от любопытства, с трубкой во рту, в кожаной куртке и кожаных штанах, он прислушивается к стуку верного мотора, подает знаки пилоту и отмечает время.

Тем временем лейтенант Метнер прощается с Кройзингом. В полдень он захватит поезд в Седане или в Мон-меди – как будет удобнее. Он не хочет дольше задерживаться здесь. Прощанье с сестрой Клер произойдет в солдатской палате номер три, оно будет сердечным и коротким, ни к чему не обязывающим. Флаксбауэр и Кройзинг останутся вдвоем в комнате. Эбергард Кройзинг с философским спокойствием смотрит на пустую кровать Метнера, на которой он теперь будет раскладывать свои карты. Сегодня удачный день: одним соперником стало меньше. Кроме того, идет весна. Окно будет все время открыто. Как поется в песне: «Теплый воздух течет голубою струей…» До обеда можно, значит, курить вволю трубку и от избытка чувств напевать то, что сочинил Мендельсон. Кроме того, сегодня он поставит одну особу перед окончательным решением: да или нет? И в знак того, что она рвет со своим прошлым и целиком входит в жизнь Кройзинга, она сегодня же вечером окончательно и безоговорочно найдет время для разговора по телефону с неким высокопоставленным лицом. Это будет сделано в интересах наивного и робкого землекопа, который придет после обеда и опять усядется здесь с несчастным видом. Но когда-нибудь надо же этому положить конец!

Нестроевые отряда Баркопа не слишком рады наступлению весны. К их ногам прилипла половина Франции, – так утверждает Карл Лебейдэ. Это верно: когда солдаты идут полями, большие комья земли пристают к подошвам. Благодаря оттепели оказалось возможным добраться до лощины, где находились гранаты и корзины с боевыми припасами; они, должно быть, служили артиллеристам в качестве мостков и платформ. Предстоит чертовская работа – выудить снаряды из этой грязи и доставить к ближайшей полевой железной дороге. Но зато сержант Баркоп обещал, что завтра все будут свободны, – сегодня к концу дня погрузится последний вагон с найденными снарядами. Вместе с тремя французскими товарными вагонами, набитыми огромными бумажными мешками неизвестного содержания, сегодня ночью уйдет и состав в шестнадцать осей – неплохой придаток для ближайшего товарного поезда, идущего порожняком. Землекопы, их пятеро, оправдывая свое название, очищают платформы от глины, укладывают гранаты так, чтобы они не соприкасались друг с другом, осторожно соскребают кирками известковую землю между снарядами. Да, на снарядных трубках целы еще предохранительные кольца; эти стальные бутыли так же безвредны, как стеклянные бутылочки для младенцев, они только холодны, как лед, скользки и тяжелы. Рук щадить не приходится. Но тот, кто в жестокие дни великих холодов отогревал себе пальцы собственной мочой, тот не станет раздумывать – коснуться ли ему холодной грязи.

– Ты знаешь, что мы с тобой сегодня ночью в карауле? – спрашивает Лебейдэ соседа Бертина.

– Ну, что ж… А кто третий?

– Тот долговязый, из Штутгарта. И творят же дела эти французские самолеты! Он уже заявил мне, что желает итти в первую очередь, чтобы смениться еще до полуночи.

Бертин смеется, уловив нотку презрения в голосе Лебейдэ.

– Мне все равно, пусть так, тогда я пойду номером вторым.

– А мне, значит, ничего не остается, как ухватиться за номер третий и первым встретить наступление весны, – посмеивается Лебейдэ. – Я прямо чувствую себя польщенным. Я – Лебейдэ! С кем имею удовольствие? А я – весна! Очень приятно, госпожа весна. Я уже встретил штук сорок весен. Надеюсь, полажу и с вами. Но тогда я сегодня не стану подыматься к Вильгельму, а обшарю лучше новую полевую кухню ольденбуржцев, которая завтра сменит кухню на позициях. А ты?

– Я обязательно забегу мимоходом, – говорит Бертин, пытаясь приподнять дольную часть снаряда.

– Ладно, – говорит Лебейдэ, – и у меня сердце не камень, я пойду вместе с тобой. Кто знает, когда еще придется увидеть нашего Вильгельма. Этого балагура скоро переведут в Берлин. Вот уж буду рад, если мы счастливо сплавим его отсюда.

– Хотел бы ты поменяться с ним? – с любопытством спрашивает Бертин.

Карл Лебейдэ тоже берется за снаряд и, легко приподняв его, говорит:

– Трудно сразу ответить на это. И да и нет, смотря по настроению. Разозлит меня Баркоп – пропадает охота иметь дело с этим гамбургским дурнем, и я говорю себе: не валяй дурака, парень, сорви бандаж с грыжи и последуй за Вильгельмом. Но вот удалось отвоевать где-нибудь хорошую порцию супа, и я снова на попятную: ведь можно более дешевой ценой, чем это сделал Паль, купить прелести госпитальной жизни. И я не тороплюсь. Порой ведь страшновато становится, как подумаешь о нашем Пале. Скажем, в его идиотском бараке вспыхнет пожар, – что станется с этим младенцем?

Он сердито качает рыжей головой.

– Ты, значит, пойдешь номером вторым и вместе со мной поплетешься вниз?

По правилам караульной службы в прусской армии, полагается два часа стоять в карауле, после чего представляется четыре часа для сна. Номер первый заступает в караул к восьми вечера, значит номер второй стоит на посту от десяти до двенадцати и от четырёх до шести. А французские летчики появятся около одиннадцати – на четверть часа раньше или позже.

Глава двенадцатая ПОЧТА

К Палю и в самом деле возвращаются вера в выздоровление и бодрость. Конечно, госпиталь, как и следовало ожидать, носит все черты классового деления общества: на одной стороне – врачи, офицеры, сестры; на другой – нижние чины, а между теми и другими стоят санитары, – эти постепенно, хотя и очень медленно, догадываются, что они тоже принадлежат к тем, кто стоит навытяжку – к пациентам низшего класса, питомцам страховых касс, наряженным в солдатские мундиры. Но что хорошо в госпитале – тебя не мучают больше, чем этого требуют обстоятельства; еду дают питательную, тон обращения хоть и властный, но сердечный, даже на вкус Паля чересчур христианский. Но пусть уж христианский, только бы не старопрусский! Он все лучше владеет собой, когда поутру у него снимают бинт и, продезинфицировав рану, снова покрывают ее пластырем. Германия поставляет теперь бумажные бинты и целлюлозу вместо ваты, то есть ту же бумагу, поэтому никто, вероятно, так не сетует на плохие условия лечения, как соседи из офицерской палаты: все они в одинаковой мере жертвы блокады. Кормят здесь пять раз в день, и больным дают в отличие от здоровых такие вещи, которые для наших храбрых фронтовиков давно стали легендарными: молоко, не консервированное, а от настоящей коровы, белый хлеб из настоящей пшеничной муки, натуральный сахар и даже настоящее свиное мясо; третьего дня банщик Пехлер собственноручным выстрелом прикончил одну из свиней при госпитале. Ее звали красивым именем «Поземукель». До самого своего конца она была полна достоинства и теперь упокоилась, давно уже погребенная в многочисленных людских желудках.

Но у нее найдутся преемники – свиньи и кролики; которых также откармливает госпиталь в заботе о том, чтобы и отбросы еды тоже шли на пользу его обитателям. Паль любит свиное мясо, охотно ест и кроличье.

Сестры и санитары с удовольствием замечают, что наборщик Паль уже начинает пошучивать, и детская улыбка удивительно преображает его некрасивое лицо с выразительными глазами. И с офицерами, знакомыми его друга Бертина, Паль стал беседовать впервые со времени его пребывания на фронте. Они навестили его: одна из сестер, Клер, очень заинтересовалась приятелем Бертина и сумела заинтересовать им и других. Паль был бы последним человеком, если бы не оценил такого своеобразного и неожиданного проявления участия. Его «трюк» состоит в том, что он высказывает то, что думает, по без гнева, – с какой-то попой улыбкой, настоящей улыбкой возрожденного человека, вызывающей расположение к нему. Этот инженер Кройзинг – смешной парень. Палю известно, что произошло с младшим Кройзингом: его, так сказать, невзначай застрелили, – он слишком энергично вступился за солдат своей роты. Какие выводы сделал из этого случая инженер Кройзинг, его брат, умный, знающий жизнь человек? Сумел ли он подняться над жалкой ограниченностью своей личности? Сумел ли он на этом одном случае раскрыть структуру общества, которому он служит? Ничего подобного. Он обрушил спою лютую ненависть, достойную лучшего применения, на какого-то жалкого казначеи и его подчиненных. Ему даже и во сне не снится спросить себя: не выполнял ли этот капитан Нигль просто-напросто социальный заказ, когда безжалостно пригвоздил юного Кройзинга к Шамбретской ферме?

Но, несмотря на то, что Паль сосредоточил все внимание на своей, хоть медленно, заживающей ране (опытный хирург искусно наложил длинные полосы кожи на оперированное место, он с любопытством ждет посещения долговязого лейтенанта и торжествует по поводу того, что Кройзинг ежедневно приходит к нему поболтать.

Вообще в госпитале слава о Пале, как о развитом человеке, получила большее распространение, чем в роте. В больницах у людей много свободного времени и мало внешних поводов для развлечения. Поэтому писателям легко удается заполнить целые романы разговорами, которые ведут между собой обитатели закрытых заведений, тогда как разговоры деловых людей скорее предназначены для того, чтобы скрывать подлинные мысли и способствовать осуществлению поставленных целей. Да, но инженер Кройзинг – теперь не инженер, а только больной. Он взволнованно дает ответы на вопросы, весьма коварные, которые больной наборщик ставит в вежливом и шутливом тоне. Какого, например, инженер Кройзинг мнения о том, что изобретение, сделанное им на службе у какого-нибудь концерна, является не его собственностью и не собственностью всего общества, а только лишь концерна? Считает ли он это разумным?

Инженер Кройзинг, сидя на кровати нестроевого Паля, отвечает, что отнюдь не считает это разумным. Он полагает, что инженеры всего мира, и прежде всего каждой отдельной страны, должны объединиться и добиться участия в прибылях от их изобретений. Вместе с тем Кройзинг не обманывается насчет тщетности этих прекрасных намерений и при той жестокой конкуренции, какая существует между инженерами, вряд ли можно собрать их под одну крышу. Значит, необходимо растолковать заводчикам, что они так же нуждаются в инженере Кройзинге, как Кройзинг нуждается в них. А если господа заводчики поймут свою выгоду, то уж будьте спокойны – они ее не упустят.

Ну и беседы это были! Разинув рот, прислушивались обитатели солдатской палаты к речам и возражениям низкорослого Паля, а долговязый лейтенант сиял от удовольствия, стараясь не остаться у него в долгу. Загнанный, наконец, в тупик, лейтенант заявлял, что он плюет на единение. Если кто-нибудь не умеет постоять сам за себя и идет ко дну, туда ему и дорога! Он сам во всяком случае не из тех, кого можно стереть в порошок, – и это самое главное. Настоящий человек – это тот, кто сам себе прокладывает дорогу. По старой поговорке: не будь плох, тогда поможет и бог; а если не бог – то пожарная команда! Паль в ответ указывал на то, что и это рассуждение имеет в виду необходимую предпосылку – наличие пожарной команды, то есть опять же солидарности и взаимопомощи в борьбе за существование.

Никто из них не отступает от своей точки зрения. Но если ясно, что на стороне Паля разум, факты, что он, попросту говоря, прав, то в пользу Кройзинга говорит лишь то, что он развлекает всех, когда, огрызаясь, словно овчарка, ссылается всегда на собственную особу как наилучшее из доказательств.

Паль ворочается с боку на бок, обернувшись лицом к окну, сквозь которое льется мягкая синева. Его мысли, как всегда, прямолинейны и касаются основного вопроса: как пробудить в этом инженере и ему подобных воспоминания о юношеских чувствах, как им внушить, что грешно расточать свои таланты? Как научить их отчетливо понимать весь ход своего развития: их превращение в покорных слуг священной частной собственности – частной собственности на все те природные блага и естественные силы, которые отняты произволом и вооруженным насилием у изначального собственника – у общества? Паль видит перед собою порабощенное, жаждущее освобождения человечество, у него кружится голова от той гигантской задачи, которая ждет его на родине. Существующий уровень жизни – слишком тесное жилье, дорогая еда, короткие досуги, недостаточное развитие, слишком малый срок школьного обучения, однообразная работа, беспросветная жизнь, слишком сильное тяготение к жизненным удобствам буржуазии – парализует или отводит на ложный путь ту изобретательность, те таланты, то своеобразие, которые дремлют в огромной армии эксплуатируемых.

Портик однажды рассказывал ему, что христианство победило потому, что пробудило самосознание в женщинах, рабах, военнопленных и детях, раскрыло их волю к действию и сделало их членами церковной общины. В этом, как и во многом другом, говорил Бертин, христианство явилось предтечей социализма. Удастся ли ему, Палю, еще дожить до того времени, когда после всего этого угара разрушения два или три освобожденных народа покажут миру, какие исполинские созидающие силы кроются в них?

Когда Кройзинг возвращается в свою комнату, сестра Клер как раз занимается уборкой. Лейтенанта Флакобауэра взяли в массажную поупражняться на нескольких

несложных гимнастических аппаратах. Он, наверно, будет отсутствовать с полчаса. В Кройзинге как бы напряженно работает гудящий мотор воли, как бы сыплются искры от электрических разрядов. Он садится на кровать и смотрит на женщину, которая поливает пол едким, вонючим раствором лизола.

– Ну, Клер, – говорит он без обиняков, – что же будет с нами?

Фрау Шверзенц, жена подполковника, испуганно поднимает на него прекрасные, строгие, как у монахини, глаза. Разве она так плохо умеет скрывать свои чувства?

– Что угодно обер-лейтенанту? – став в почтительную позу, спрашивает она тоном насмешки и над собой и над ним.

Он огорченно смотрит на нее.

– Оставьте, – говорит он, – отбросим в сторону всю эту чепуху, возьмем быка за рога. Если бы я был ремесленным мастером, а вы горничной, мы давно договорились бы и могли бы тотчас же обсудить, как и на каких условиях мы вступим в брак. Наше положение сложнее, потому что мы тонко чувствующие люди.

Сестру Клер он испугал, ее бросает в жар и в холод.

– Прежде всего ложитесь-ка, господин лейтенант, дайте отдохнуть вашей ноге и не говорите того, за что вы * не можете отвечать.

Но ей стыдно, что она невольно уклоняется от ответа. Кройзинг послушно ложится и смотрит на нее самым смелым взглядом, на какой только способен.

– Клер, – говорит он, – вы все знаете. В этой комнате было трое мужчин, любящих вас: один из них уже убрался отсюда – самый благородный из нас, но и самый слабый, а рохля Флаксбауэр может, не добившись вашего расположения, до конца своих дней мечтать о вас, ему это пойдет лишь на пользу. А я – же как раз тот, который женится на вас или пропадет, как старый, высохший гриб.

Сестра Клер отшатывается.

– Вы, оказывается, вымогатель. Вы совсем взбесились и приперли меня к стенке…

Но Кройзинг качает головой. _#

– Я только описываю создавшееся положение. Я без ума влюблен в вас, Клер, влюблен не просто как ветрогон, а по-настоящему. Когда я думаю о том, что в ближайшие двадцать лет вы денно и нощно будете со мной, то от радости готов прыгать до потолка и кататься по полу. Вы об этом знаете, вы же не ханжа: вы женщина, настоящая женщина, со всеми достоинствами и недостатками. Я не возношу вас до небес, не говорю вам сентиментальных слов, не льщу вам, не лапаю вас.

– Вам бы здорово влетело, господин лейтенант…

– …но я стал плохо спать, потому что спрашиваю себя, как все это устроится, какие у нас средства к жизни. Пока длится война, я буду донимать тех моих современников, против которых меня пошлет верховное командование; пока – я только простой лейтенант-сапер, но через три четверти года я стану известным летчиком Кройзингом или обращусь в бесформенную груду костей.

Сестра Клер удивленно смотрит па него, опускает глаза, идет к кровати, вновь подымает их, вдруг замечает, что у нее в руках мокрая половая тряпка, надевает ее на швабру и снова принимается подтирать пол.

Кройзинг все говорит, и Клер чувствует, что он, не спуская с нее глаз, следит за всеми ее движениями.

– Когда война кончится и мы выйдем из нее невредимыми, – ты, не заразившись ничем, а я, не сломав себе шейных позвонков или не разбив морды, – когда мы опять будем дома и вся Германия будет праздновать победу, что я в состоянии буду тебе предложить? Маленький сутулый Паль в соседней палате очень неглуп. Какие у инженера виды на будущее? Мальчиком я всегда мечтал стать капитаном торгового судна; мне представлялось, что это замечательно – стоять на капитанском мостике и быть хозяином большого белого судна, отвечать за все от носа до кормы и от верхушки мачты до трюмов. Я не задумывался над тем, что ни одна гайка на судне не принадлежит капитану. Теперь я знаю, что капитан – это всего-навсего умеренно оплачиваемый инженер транспорта. У него не так уж много возможностей, даже если его жена и имеет право на даровое кругосветное путешествие в каюте первого класса. Что я в самом деле могу предложить тебе, кроме себя самого? Уютную квартиру в четыре комнаты в Аугсбурге или Нюрнберге, двух благородных стариков родителей и, в лучшем случае, автомобиль, если завод предоставит его мне. Ну, этого-то я, надеюсь, до– ^;бьюсь.

Сестру Клер вдруг схватывает то задорное настроение, которое, после пятнадцатилетнего замужества, снова вернулось к ней на фронте.

– В самом деле, – невинно спрашивает она, – это крайне необходимо, ибо без автомобиля, да, без автомобиля, господин лейтенант, я не могу быть счастлива.

Кройзинг попадается на удочку.

– Вот именно, – говорит он печально, – я хорошо представляю себе это. Кто знает, в каких условиях вы привыкли жить, прежде чем попали сюда? Говорят, вы из богатого дома и ваш муж был штабным офицером. Нам придется жить совсем по-другому. Не у всех такие большие средства.

Позднее сестра Клер часто вспоминала о том сладостном и безумном счастье, которое она испытала в этот утренний час двадцатого марта. Как этот человек добивался ее! Серьезно, трезво, естественно, как естественно идет процесс заживления в его простреленной ноге.

– Вот это мило с вашей стороны, вы вспомнили и о моем муже.

– Существует развод, – коротко отвечает он.

– Существует католическая церковь, – возражает она.

Кройзинг садится на кровать, пристально на нее смотрит.

– Клер, – говорит он хрипло, – ведь вы не собираетесь убеждать меня в том, что ничего нельзя изменить в наших отношениях только потому, что вы несколько лет назад вышли замуж?

– Чудак! – восклицает сестра Клер. – Несколько лет назад? Пятнадцать лет назад!

И она ставит ударение на этом слове «пятнадцать», как причине больших затруднений.

– Ведь люди не расходятся оттого, что вдруг объявился более молодой, который желает тебя. Ведь вместе прожита жизнь, которая требует уважения к себе, с ней надо считаться, она занимает немало – места в душе. Ведь я же не легкомысленная бабенка, которая беззаботно, налегке порхает по свету и по вашим постелям? Нет, милый друг, надо обдумать массу вещей, надо прислушаться к голосу протеста в самой себе; очень много препятствий стоит на пути! И если серьезно относиться к вашему предложению…

– Клер! – восклицает Кройзинг. Стоя на здоровой ноге" и скрючив раненую, он опирается одной рукой на кровать, а другую простирает к ней.

Грустная и счастливая, она, смеясь, медленно отступает к двери.

– Надо подумать, – говорит она внушительно.

– Вечно одно и то же: «подумать!» – кричит он почти в ярости. – Сначала она собиралась подумать о том, подойти ли ей к телефону, чтобы спасти моего друга от всего этого свинства; теперь станет думать, выйти ли ей за меня замуж и добиваться ли расторжения брака. Так вот знайте же, глубокомысленная особа, я сторонник быстрых решений! Если вы намерены выйти за меня замуж, позвоните кронпринцу до двенадцати ночи. Если же вы не хотите меня, тогда скажите только, что будете звонить кронпринцу поутру. Согласны?

Она кивает и хочет повторить ©слух слово «согласна». Но Кройзинг делает здоровой ногой два резких прыжка, охватывает ее длинными руками, прижимает свои губы к ее полуоткрытому рту, чувствует, как она слабеет у него на груди. Затем он опять выпрямляется и отпускает ее.

– Что получено – то получено! Это уж но всяком случае мое.

И, точно длинноногий кузнечик, скачет обратно к кровати.

Она берет ведро и швабру и молча, как смазливая горничная, которую чмокнули в щеку, убегает из комнаты. Кройзинг чувствует, как, ударяясь о ребра, стучит его сердце. Она будет говорить по телефону, думает он торжествуя. Она будет сегодня вечером говорить по телефону и станет фрау Кройзинг, это так же верно, как то, что меня зовут Эбергард. Тут же ему приходит в голову, что она, наверно, посоветуется с патером Лохнером. Значит, нужно привлечь его на свою сторону. Никто не станет отрицать, что в это мгновение Эбергард Кройзинг совершенно равнодушен к Ниглю. Он посмеивается про себя: хоть и с тяжелым сердцем, но он поступится кровавой местью против Нигля, если сестра Клер выйдет за него замуж и патер Лохнер окажет ей помощь в расторжении ее первого брака.

Рабочее утро в большом полевом госпитале требует напряжения всех сил от лиц, которым поручено облегчать человеческие страдания и подкреплять силы измученных и временно прикованных к постели людей. Расценивать ли эту работу с точки зрения Паля, как восстановление сил рабов труда и войны, еще годных для правящего класса, или с точки зрения Кройзинга, как последнее накопление сил в последней смертной борьбе, которую ведет Германия, суть дела от этого не меняется. Ужасная процедура перевязок с воплями, стискиванием зубов, проклятиями, окриками, уговорами приходит к концу, перемещаясь из одной палаты в другую. Сестры тащат ведра с пропитанной гноем или кровью целлюлозой, которую бросают в огонь. В тех случаях, когда заживление раны происходит неправильно и вместо крепкой новой жизненной ткани вырастает дикое мясо, нужны прижигания, и на сцену выступает адский камень или небольшие острые выскабливатели, один вид которых вызывает уныние. Другие, более счастливые, мучаются в гимнастических залах, где их изуродованные органы опять медленно приучаются к функциям, к которым они были предназначены в утробе матери. Человеческая материя, эта непостижимая, растущая и одушевленная клеточная ткань, содержит в своей энтелехии, то есть закономерно сложившейся конечной форме, непреложное доказательство того, что человек должен преобразовать поверхность земли, повинуясь той же силе, которая заставляет бабочек, мух, пчел оплодотворять растения. Порой кажется, будто сама планета стремится к предопределенному природой росту плодородия, к опьяняющему изобилию сил и сырьевых богатств, чтобы предоставить разумным существам все лучшие и лучшие условия существования.

Может быть, поэтому она побуждает два миллиарда своих клеточек к кипучей деятельности и борьбе, подгоняя более разумные, более одаренные, более передовые особи и вместе с тем подстрекая к сопротивлению низко-развитые, отсталые и тупые, используя те и другие для завоевания новых открытий, для нового разбега, для получения более обильной жатвы. Возьмем ли мы авиацию, химию, медицину или военную науку, они идут вперед семимильными шагами; новые пути сообщения открывают доступ к неведомым до того пространствам, начинается тесное общение между человеческими группами, раньше не знавшими друг друга. Рушатся устарелые общественные системы: погибнут те люди, которые не сумеют мобилизовать все имеющиеся в их распоряжении силы на борьбу за существование, – независимо от того, как отнесутся к этому силы, в данный момент главенствующие.

Впоследствии еще всегда можно будет отплатить неблагодарностью за оказанные услуги, увильнуть от обещаний, отменить торжественно предоставленные права. Почему бы и нет? Нравственное чувство еще плохо развито, люди еще с трудом понимают, к чему оно. Легче понять сущность техники: она помогает убивать.

Инженер и священник прекрасно понимают друг друга: каждый из них считает другого носителем менее важных интересов. К счастью, они сходятся на туманном представлении о том, что в хозяйстве вселенной на человека возложена важная задача – заботливое отношение к индивиду. Они знают, что природа имеет дело с родами, видами, расами, большими группами; но тем более она обязывает носителей разума к заботе об индивиде; люди в борьбе за процветание родины настолько нуждаются в отдельных существах, как если бы они составляли цель земного плодородия и смысл борьбы за существование.

Пока инженер и священник весело спорят, главный врач находится среди раненых, собравшихся в одной палате; он изучает, в какой мере обливание водой помогает естественным целительным силам организма. Вода помогает: конституция человека, в значительной степени состоящего из жидкости, по-видимому благодарно реагирует на нее. А на дворе кудахчут, клюют, бегают белые и светло-коричневые куры, предводительствуемые крикливыми петухами; хрюкают свиньи в отведенных для них хлевах, прыгают длинноухие бельгийские кролики с нежными шкурками. Над ними сияет мартовское солнце, пробуждая счастье и волнение в. сердцах животных. Ах, они не подозревают, что этой удивительной радости бытия будет преждевременно положен конец, они не знают этого своего назначения, они не знают, что только ради него им позволено родиться на свет божий.