Текст книги "Воспитание под Верденом"

Автор книги: Арнольд Цвейг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 32 страниц)

– Могли бы с таким же успехом остаться дома, ваше императорское высочество. Отступление или нет, какая нам разница? «Долог путь до Типперэри», поют томми К А наши солдаты: «Эта война – не поездка экспрессом, наждачной бумагой утри слезу. У народов выносливая спина».

Уже давно предрешено то, что должно произойти в ближайшие дни. Об этом договорились между собой четыре французских буржуа, опытные вояки. До утра 24-го французские орудия продолжат стрельбу с прежней силой. Затем в игру вступит ураганный огонь из шестисот орудий – стена стали, взрывов, смерти обрушится на атакуемую зону окопов. Внезапно огонь затихнет, как если бы сейнас предстояла пехотная атака, и. восемьсот немецких пушек, свыше двухсот батарей, бешено взревут прямо в лоб этой мнимой атаке. Что и требовалось доказать! Давно уже немецкие батареи отмечены на французских артиллерийских картах, но теперь они – как на ладони, теперь – бей прямо по ним! Снаряды неистово сыплются на орудийные окопы, разбивают вдребезги пушки, отрывают головы и руки артиллеристам; штабели снарядов разлетаются с бешеным грохотом. Перекрытия окопов проваливаются, наполняясь дымом, подпорки рушатся, наблюдатели падают с верхушек, деревьев нли кровавой массой припечатываются к стенкам их убежищ. На пространстве между Пфеферрюкеном и Данлу смерть душит душителей, стальные секиры разбивают орудия. Когда же в полдень 24-го начинается настоящая атака, всего лишь девяносто немецких батарей на всем фронте отвечают на огонь неприятельской артиллерии.

Огонь неприятельской артиллерии! Не поддается представлению то, что выдержали немцы, эти ослабленные семь дивизий, около семидесяти тысяч человек, разбросанных и затерявшихся в обезображенной снарядами мест-ноет,и. Они голодали, торчали по пояс в жидкой грязи, зарывались в это месиво, их единственное укрытие, не спали, преодолевая при помощи аспирина лихорадку, – и выдержали. А теперь их разрывают в клочья. Воздух превращается в гром, который непрерывно, неумолимо обрушивается на них ревущими стальными цилиндрами, начиненными экразитом. Нельзя покинуть окопы, уже переставшие быть окопами; нельзя оставаться в окопах, так как они пришли в движение, плывут, колышутся, взлетают в, небо, проваливаются во все новые и новые бездны. Окопы, куда люди спасаются бегством, оседают; глубокие штольни, заваленные сверхтяжёлыми снарядами, засыпают находящихся в них солдат, дрожащих, скрежещущих зубами, уже давно внутренне добитых, если даже физически они остались целы. Позади окопов стоит стальная преграда, извергающая огонь, режущая своими осколками, как острым ножом, – это работают полевые пушки. По самым окопам бьет навесной огонь тяжелых калибров и траншейных мортир. Пулеметы сметены в сторону, новые прекрасные минометы покрыты грязью или разбиты, даже винтовки засоряются в этом потопе глины и стальных осколков. Да, немцы в феврале изобрели «материальное сражение»; но, к сожалению, они забыли взять патент. Французы давно переняли этот способ ведения боя, и теперь они господа положения. Их артиллерия, тесно связанная с пехотой, работает систематически, точно, по карте и расписанию, сама оставаясь невидимой. Она прикрывает выступающую вперед пехоту двойным огневым кольцом: в ста шестидесяти метрах перед нею она образует зону смерти из шрапнели, в семидесяти или восьмидесяти – вторую зону из гранат. Быстрота атаки точно рассчитана: в четыре минуты надо преодолеть сто метров труднопроходимой топкой почвы.

В одиннадцать сорок французский фронт приходит в движение. Густой туман. В этот день он не соблаговолил рассеяться; молочно-белый и непроницаемый для глаз, как в горах или на море, он обволакивает землю. Вовсе не нужно всего этого дыма, чтобы окутать боевую зону непроницаемой завесой: в этот день даже и на четыре метра ничего нельзя различить. Никто не узрел солнца в день 24 октября. С остекленевшими или выбитыми глазами лежат немецкие мертвецы, вперяя неподвижный взор в богов, пути коих неисповедимы. В оцепенении, не имея сил сопротивляться, ждут своей участи оставшиеся в живых. Двадцать два немецких батальона были сметены еще до того, как началась серьезная атака; уцелевшие кричат, требуя заградительного огня, – заградительного огня немецких орудий, чтобы удержать атакующих, отвести их штыки и ручные гранаты. Иначе какой же смысл драться с врагом, менее истощенным, лучше снабженным, обеспеченным более разумной расстановкой резервов, более удобными позициями. Дрожащими руками пускают люди в воздух красные ракеты: дайте заградительный огонь! Но ракеты пропадают в белом облаке, люди пристально следят, как они исчезают в молочной пелене. Туман лежит над всей местностью. Уцелевшие артиллеристы, их офицеры и вицефельдфебели, наводчики ждут у орудий, ничего не видя. Впереди огонь прекратился. Ясно: теперь французы ринутся вперед, теперь их необходимо забросать ударными снарядами, направить огонь, но куда? В тумане не видно ни одной красной вспышки, ни один телефонный вызов не доносится по перебитым проводам. Звуковые сигналы, как и непосредственная связь с пехотой, не предусмотрены уставом: только командование оперативных групп имеет право отдавать приказы артиллерии.

Минуты бегут. У людей в окопах глаза от напряжения лезут на лоб: вон, оттуда, они должны появиться. Там, впереди, разве их еще не слышно? Разве их не видно? Какой смысл ждать, пока тебя прикончат, раз тяжелые орудия замолчали, артиллерии нет? Отечество не может требовать от них больше того, что они уже вытерпели. В одиночку и группами бросают они винтовки и бредут в грязь и туман через разорванные, спутанные, снесенные проволочные заграждения, спотыкаясь и проваливаясь в ямы, как можно выше подымая руки. «Камрад! – кричат они в туман, – камрад!»

«Камрад» – это слово понятно: кто кричит «камрад» и подымает руки, тот сдается, и его щадят; тот, кто пользуется этим словом с целью обмана, губит себя и многих себе подобных.

Камрад! Вот они вынырнули из тумана в небесно-голубых шинелях, идут, проваливаясь и спотыкаясь, в походном снаряжении и со штыками наперевес; под стальными шлемами черно-коричневые, кофейно-коричневые, светло-коричневые лица: французские колониальные полки из

Сенегала, Сомалийского побережья, из Марокко. А вот и другие: бретонцы, южане, французы парижских бульваров, крестьяне из Турени. Всем им Франция – мать, все они уверены, что, освобождая французские земли от вторгшихся насильников, защищают лишь скромную свободу мыслить и желать. Они вовсе не разыгрывают из себя восторженных воинов – они выползают из передних окопов, извергая проклятия и хулу, мрачные, со стиснутыми зубами, бледные от решимости. Но всем существом они в бою, эти умные солдаты Франции. Им также говорили: еще одно усилие – и дело сделано!

Они молча пропускают немецких пленных и отправляют их к резервам, находящимся в тылу, шагают вперед через немецкую позицию по направлению к центру атаки – фортам Дуомон и Во. Они проникают во все овраги, устремляются потоками на склоны от Лоффе до леса Ша-питр, от укрепления Тиомон до оврага Дам, от леса Наве до каменоломен Годромона. На левом фланге немцами потеряна вся линия окопов, названных по фамилиям генералов Клаузевица, Зейдлица, Штейнмеца, Клука; в центре – форт Адальберт и все, что прежде называлось Тиомоном; на правом фланге потеряны овраги, позиции и остатки лесов между деревней Дуомон и Пфеферрюкеном. Глубоко внутрь территории проникают три французские дивизии, атакуют окопы и позиции немецких резервов, бросаются в штыки на батареи; вот она, наконец, эта месть за град шрапнели и гранат на протяжении долгих месяцев! Но удастся ли им целиком сломить линию немецкой обороны?

Бой идет повсюду. На крутом склоне, к северу от деревни Дуомон, в лесу Кайет, к востоку от Фюмен, на холмах Во немцы цепляются за каждую пядь земли, бросаются с ручными гранатами и с уцелевшими пулеметами навстречу французам. Бои продолжаются весь день. Наступает ночь. Сопротивление усиливает славу немецкого оружия, но оно бессмысленно. Все равно завтра французская артиллерия опять начнет свою ужасную игру, и противопоставить ей больше нечего. Два дня назад более слабая количественно, чем немецкая, она сегодня царит на поле битвы, устанавливает на восточном склоне Дуомона дальнобойные орудия и бешеными залпами сбривает до основания казематы Во, прочесывает огненным гребнем лес Кайет, открывая ворота для своей пехоты, вдребезги разносит рельсовый путь у Во. Полевые орудия продвигаются вперед для флангового охвата, укрепляются на крутом восточном склоне Дуомона, перерезают все тыловые связи, подобно тому как нож хирурга отсекает раздробленную руку, которая держится только на мускульной ткани и коже.

Назад, немецкие солдаты, вы свершили достаточно! То, что француз собирался захватить в течение четырех часов, он частью забрал в два часа, частью же – только после четырехдневного боя. Они взяли в плен семь тысяч из вас, в три раза больше убили и ранили – вы свершили достаточно за пятьдесят три пфеннига в день ради рудных бассейнов в Брие и Лонгви!

В тумане, сквозь который вы не в состоянии были ничего разглядеть, вы отдали последние силы и выполнили приказы, о разумности или неразумности которых у вас не было своего мнения. Познанцы, нижнесилезцы, бранденбуржцы, вестфальцы, померанцы или саксонцы, покой – единственное, что вам нужно. Вы его обрели теперь – покой смерти. Протестанты, свободомыслящие, католики и евреи, из грязи и тумана под Верденом встают ваши изуродованные трупы и опять исчезают в бренности жизни или неблагодарности народов. И в памяти тех, кто некогда были вашими соратниками, едва-едва промелькнет слабое воспоминание о ваших страданиях.

Однако что же происходит в Дуомоне?

С 23-го над Дуомоном, как большое черное знамя, стоит столб дыма от рвущихся снарядов.

Глава вторая ГОРЫ

В дни, предшествующие развязке, отряд в лесу Фосс с точностью маятника выходит на работу поутру и возвращается после обеда. Чтобы грязь не проникала внутрь сапог, голенища туго завязывают бечевкой. В таком виде можно спокойно шагать.

Переносить на более высокое место шпалы и рельсы, которые уже утопают в грязи, – работа далеко не из приятных, но вместе с тем и не из самых грязных. А плохая видимость делает ее безопасной. Если вместо воздуха над головами плывет молочный суп, то француз резонно отказывается солить его шрапнелью.

Возвращение из Кабаньего оврага в Штейнберг – тяжелый удар: кто-то правильно рассчитал его. Удрученных людей можно узнать по тому, как они, нахмурив брови, с горько сжатыми губами смотрят прямо перед собой, в то время как ноги их проворно месят густую грязь на дороге. Грязь шлепает, чавкает, хлюпает, булькает, обдает брызгами выше колен, если, задумавшись или по небрежности, не ощупаешь палкой дорожный настил; прикрытая лрязью пробоина только и поджидает сапог землекопа.

Все эти дни работа шла без помех. Но сегодня… Команда уже добралась до высоты Виль, как вдруг пронесся глухой раскат; далеко позади, в непроницаемом пространстве, после долгих недель обманчивой тишины раздался рей, тяжелого орудия. Пока солдаты прислушивались, переглядывались, там что-то разом рвануло, словно дождь забарабанил по деревянной крыше. Звуки идут издалека, наводя ужас: канонада у Вердена, как в самые худшие летние месяцы. Французы! С тяжелым сердцем поворачивают люди назад, домой. Когда они идут к баракам, за горизонтом уже бурлит и клокочет. Эти звуки сопровождают их на пути в кухню, приковывают внимание за мытьем посуды после ужина. Укладываясь спать, солдат Бертин думает о Кройзингс, Зюсмане, о достойном сожаления негодяе Нигле, о саксонцах в окопах, полных воды. Он тяжело вздыхает и поворачивается лицом к стене.

В течение ночи гул усиливается. Ранним утром далеко за холмами бушует стихия ударов. Те, кто идет на работу, слышат также ответы немецких солдат. Каждые две минуты выстрел, снарядов не видно. Покачивая в недоумении головами, они возятся все утро на своем участке, но возвращаются в бараки еще до раздачи пищи.

Легкий вздох облегчения проносится по рядам, когда вскоре после обеда передается приказ: поднять все команды, отправиться всем на разгрузку снарядов. Как полагается, рота ждет добрых два часа, пока распределяют работу, и строит тем временем всякие догадки. На-

конец два паровоза откатывают цепь вагонов на разгрузочный путь, вагонов сорок, может быть пятьдесят, – солдаты сбились со счета. Людей делят на группы, они поплевывают на руки, – а ну, берись! Опытные солдаты залезают в раскрытые вагоны и привычными движениями по– дают каждому на спину ивовую корзину, в которой лежит короткий или длинный 15-сантиметровый снаряд, как некогда пучок стрел в колчане. Осторожно, сгибаясь под непривычной ношей, солдаты тяжело ступают по скользкому деревянному настилу, кряхтя сбрасывают снаряды с плеч и укладывают штабелями между кучами дерна – те, что потяжелее, весят по восемьдесят пять фунтов. На обратном пути люди отдыхают, расправляют плечи, готовые снова взвалить на себя тяжелое железо. Еще прежде чем наступает ночь, в вагонах зажигают шахтерские лампы; их слабый свет освещает снизу лица трех солдат, стоящих в раздвижных дверях. По тому, как они сгибают спину и выпрямляются, в то время как другие бесконечной цепью проходят мимо них, подставляют спины, принимают корзины с тяжелой кладью и, исчезая в сумерках, идут дальше, эти трое представляются Бертину какими-то слугами рока, взваливающими положенную ношу на сынов рожденного из праха человека. Здесь каждый человек только номер – плечи и две ноги. От однообразного топота подбитых гвоздями сапог рассеиваются мысли, которые прежде, может быть, и мелькали еще у кого-нибудь в мозгу. Когда к одиннадцати часам были разгружены последние вагоны, оказалось, что тощий Бертин или скрюченный Паль перенесли столько же тяжестей, сколько коренастый Карл Лебейдэ.

Холодом и сыростью дышит молочный воздух раннего утра. Над парком с его бараками и штабелями снарядов сегодня тоже не выглянет солнце. Повара, раздающие утренний кофе, издали кажутся в облаках пара над котлами бледными и призрачными демонами, раздающими душам усопших по чашке влаги из Леты. Затем отряды расходятся – к оврагу Орн, к высоте 310, к лесу Шом, к лесу Фосс. Но часа через два они опять возвращаются: впереди ад, никто не может пробраться туда. Над лагерем неподвижно стоит стена тумана, дышать приходится

словно через вату, туман смягчает шумы, превращает парк в остров. Люди чрезвычайно довольны приказом: разрешается оставаться в бараках и отдыхать. Начальство парка, обер-лейтенант Бендорф, отдает себе отчет в том, что он потребовал от людей вчера и что от них потребуется еще и сегодня ночью.

В полдень внезапно распространяется слух, что француз пробил брешь, Дуомон пал, на фронте прорыв. Печать смутной озабоченности ложится на лица людей. Вызывают унтер-офицеров и ефрейторов. Бледные, молчаливые, они возвращаются обратно вместе с прошедшими учебную подготовку солдатами. Им раздают боевое снаряжение, патроны, карабины: через полчаса начнется стрельба. Землекопам не до шуток. Если уже дело зашло так далеко, что у них забирают даже унтер-офицеров, – тогда, значит, и их, и рекрутов с запасных баз в Крепиопе и Флаба бросят с лопатами и кирками к дыре, которую, говорят, пробили во фронте французы. Слова рабочего газового завода Галецинского встречают поэтому общую поддержку:

– Ребята, если у них нет никого, кроме нашего брата, то пусть заключают мир!

Но после обеда, как это ни странно, настроение снова подымается, и это в какой-то мере происходит под влиянием полной отрезанности от всего мира, что создает у солдат иллюзию безопасности. В половине третьего их, как обычно, распределяют на работы. Но предварительно все те, кто умеет ориентироваться во фронтовой обстановке, зачисляются в парк полевой артиллерии. Среди них и Бертин. Неизвестно, нужен ли он там: вообще говоря, он не имеет никакого отношения к полевым орудиям. Но он хорошо ориентируется в окружающей местности; это может пригодиться.

Требуются проводники. Вокруг карты в будке обер-фейерверкера Шульце толпятся фельдфебели и офицеры полевой артиллерии. Пока что передки орудий забирают снаряды; еще большее количество снарядов нагружают на маленькие откидные платформы, которые находятся в распоряжении парка. Устанавливают новые батареи; их подвозят с учебных плацев в тылу и даже с другого берега Мааса. Почтовый голубь и несколько вестовых приносят донесения; сегодня черный день.

Обер-фейерверкер сразу причисляет Бертина к артиллеристам, которые должны заранее выехать со снарядами по узкоколейной дороге. Надо точно держаться того же направления, объясняют ему, как тогда, когда он шел к телефонной будке в Кабаньем овраге. При словах «Кабаний овраг» в душе Бертина, как искра, вспыхивает: Кройзинг, Зюсман! Если они спаслись, надо пробраться к ним. Только забежать в барак, захватить шинель, противогаз, поло-тенце, палатку, продуктовый мешок, перчатки – в них легче толкать и останавливать вагоны. Перед отъездом ему еще поручают вызвать парк – по коммутатору на той маленькой станции – и узнать, в исправности ли провода. Станция уже не отвечает.

У чужих артиллеристов на воротниках нашивки: по их словам, они из запасной гвардейской дивизии. Это померанцы. Они высокого роста, говорят быстро на нижненемецком наречии. На платформах лежат снаряды для полевых орудий с длинными гильзами, они похожи на патроны гигантского ружья. Стуча и скрипя колесами, уходит в неизвестность длинный с низкими вагонами поезд с боевыми припасами.

Никогда еще Бертин так явственно, как теперь, не ощущал, что бросает вызов неизвестности, когда он в полутьме, уцепившись за переднюю платформу, покидает знакомые места. Направо и налево – пустота, впереди – полтора метра рельсового пути, позади – две отчетливо видные платформы и одна, едва лишь очерченная. Рядом с ним – два артиллериста, а еще дальше – что-то смутное, шум, А в общем все спокойно. В тумане кажется, что головы артиллеристов касаются облаков. Их ноги, ноги тренированных солдат, сами перепрыгивают с камня на камень или, как по тротуару, шагают по шпалам между рельс.

Ни одного выстрела. Немцы не знают, где сосредоточились остатки их пехоты и где собираются в настоящее время силы французов. Ясно только, что Дуомон потерян и что корпус, если будет возможно, предпримет встречный бой, который должен быть поддержан артиллерией. Это Бертин слышал в те несколько минут, когда дожидался у обер-фейерверкера. Он слышал также – и это наполняет его сердце надеждой, – что в течение ночи немцы успели добровольно очистить Дуомон. Добровольно ли? Это, быть может, вызывает сомнения. Но вместе с тем надежда, блеснувшая раньше у Бертина, крепнет, Кройзинг – не из тех, кто уйдет со своего поста на далекое расстояние, если это не будет вызвано крайней необходимостью. Который час? Три? Пять? Время расплывается в облаках, как пространство в желтоватом тумане.

Кабаний овраг… он ли это в самом деле? Зовы, крики, проклятия, вопросы:

«Четвертая рота!», «Где, чорт возьми, собирается мой взвод?», «Санитары, санитары!»

«Второй батальон – все остатки батальона!», «Фельдфебели, унтер-офицеры, за инструкциями!»

Пленительная осенняя тишина, буки и рябина – настоящий рай. На этот раз досталось и оврагу. В опустошенном лесу смутно виднеется множество серых мундиров. Маленький ручей затопляет грунт, запруженный поваленными стволами. Разбитые в щепы пни, сломанные пополам буки, повисшие в воздухе верхушки деревьев открываются взору Бертина, когда он сворачивает с главной железнодорожной линии, чтобы подняться вверх по знакомому пути. Солдаты стоят в воде, пытаясь освободить течение ручья, выловить разрушенные, дико согнутые рельсовые станины, соорудить мосты из штабелей досок. Им помогают саперы, землекопы и пехотинцы-саксонцы.

Бертину кажется, что он различает знакомый голос среди людей, отдающих распоряжения. На крутом краю оврага ряд неповрежденных деревьев еще образует заслон. Там сидят, валяются, спят измученные люди с серыми лицами и толстыми бинтами вокруг голов или рук. Расстегнутые мундиры, изорванные штаны, как бы вывалянные в глине, большие темные кровавые пятна. Низенький человек, руководящий работой, в самом деле унтер-офицер Зюсман; левая рука у него в повязке, он смастерил ее из ремня. Он как раз приказывает очистить лопатами стрелку, которую занес глиной и илом запруженный ручей.

– Дружище, – говорит Зюсман, когда Бертиц окликает его. – Вот так встреча, словно на Савиньиплац! ⁹

В его глазах нет больше тревоги, они теперь совсем спокойны, но зато волосы спутаны и лицо черно от дыма. Бертин, не требуя дальнейших пояснений, спрашивает:

– Где лейтенант?

– Там, – отвечает Зюсман, указывая кивком головы на станционную телефонную будку, – говорит по телефону. Мне поручено проверить линию, вызвать наш парк.

Полуоткрыв рот, Бертин все еще смотрит на него.

– Когда яйцо снесено, курица кудахчет, – бросает Зюсман. – Идите, будку только что обстреляли, еще и десяти минут не прошло.

На железную крышу блокгауза навалилось буковое дерево, его вершина густо покрыта желтыми листьями. На таких же спутанных и переплетенных между собою ветвях ⁴лежат, у стены будки, подостлав палатку, три фигуры. Они по пояс в грязи, на шинелях у них кора глины. Что-то в покрое их одежды говорит о том, что это офицеры. Они покачиваются, отдыхая на естественных пружинах, образуемых ветвями. Осунувшиеся застывшие лица – одно из них совсем детское благодаря закрытым глазам – странным образом напоминают гипсовые маски мертвецов. Но эти маски вяло разговаривают друг с другом по-саксонски.

– Если этот сумасшедший сапер там…

– Вы считаете его сумасшедшим?

– Конечно: эти глаза! А как он скалит зубы… Вновь отбить Дуомон!..

– Прямо из сумасшедшего дома, – хихикает юноша.

Солдат средних лет продолжает:

– Если этому сумасшедшему подтвердят, что Дуомон должен быть отбит, вы примете в этом участие?

Старший – подбородок у него в коричневой щетине – долго молчит. В глубине оврага запруженная и теперь освобожденная вода опять бежит по старому руслу. Наконец он отвечает:

– Конечно, он сумасшедший, конечно, это было бы бессмысленно. Но вы взяли бы на себя ответственность, если положение ухудшилось бы из-за вашего отказа? Конечно, каким-нибудь чудом неожиданный натиск в этом собачьем тумане может оказаться успешным.

– Три против ста, что он не удастся!

– Конечно, три против ста, даже один против пятидесяти. Будь под ногами твердая почва, а не это месиво, а так… Но все же, считая все это безумием, мы все трое проделаем это и потащим за собой людей на это роковое дело – только потому, что боимся ответственности.

– Да перестаньте ныть, Зейдевитц, так уже заведено. Безумие одного заражает другого.

Когда Бертин открывает дверь, он уже знает, что проворные баденские ландштурмисты успели своевременно отойти в тыл, как только стрельба докатилась до оврага. У коммутатора сидит, скрючившись, со слуховыми трубками на ушах высокая фигура, усердно меняя штепсели и тщетно взывая в гневе: «Алло!» Бертин тихонько закрывает дверь, подходит ближе; несмотря на тяжкую обстановку, от него не ускользает забавная сторона се; пристукиванием каблуков он дает знать о себе.

– Разрешите мне попытаться, господин лейтенант.

Кройзинг вскакивает, смотрит на него диким взглядом,

затем беззвучно смеется, обнажая волчьи зубы.

– Да, в самом деле. Вот удача, ведь это ваша специальность. – Он кладет слуховые трубки на маленький столик.

Бертин, кинув фуражку на кровать Штрумпфа, проверяет телефонную связь, налаженную при помощи маленького безобидного коммутатора с несколькими штепселями. К главной станции – в порядке; к передовым позициям – Дуомону – повреждено; к тылу – через лагерь Кап – тоже в порядке. Телефонист оттуда отвечает несколько удивленно, соединяет со Штейнбергпарком. Но тут происходит небольшой спор. Дежурный телефонист Шнейдер, самоуверенный малый, советует Бертину поскорее возвращаться и не увиливать от разгрузки снарядов. Здорово, повидимому, они распустились там, в роте: на деловое требование прекратить дурацкую болтовню и поскорее соединить с Дамвилером следует раздраженный вопрос: что он вообще делает в Дамвилере? Бертин вместо ответа обращается к Кройзингу. Тот с угрожающим спокойствием наклоняется к трубке:

– Если, щенок, ты еще хоть полсекунды потратишь на перебранку, я привлеку тебя к ответу за военную измену. Немедленно соединить с Дамвилером, понятно?

В накуренном передаточном пункте, в парке, солдат Шнейдер с перепугу чуть не падает с табуретки. Это вовсе не добродушный голос Бертина, это голос хищного зверя, лапа которого может оказаться опасной не только для бывшего народного учителя.

– Так точно, господин майор, – заикается од в телефон и дает Дамвилер.

– Командира саперов, капитана Лаубера!

Кройзинг опять садится к аппарату, называет себя, его

слышат. Бертин стоит тут же, набивает трубку. Увидев, что разговор затягивается, ои расстилает на соломенном тюфяке в ногах газету и, по примеру саксонцев, ложится на несколько минут. Какой вид у этих измученных от усталости людей, покрытых струпьями засыхающей грязи! Выставить бы их в таком виде напоказ в казино Дамви-лера или в каком-нибудь зале Дрездена, чтобы реальность войны явственнее предстала перед людьми. Но что пользы в том?

Странный разговор. Тепло и с чувством большого облегчения капитан Лаубер приветствует лейтенанта Кройзинга, чрезвычайно обрадованный тем, что он еще жив и рапортует ему. Откуда он говорит? Со стрелки на полевой железной дороге, из блокгауза в Кабаньем овраге. Это ближайшая телефонная станция на пути от Дуомона к тылу; он сразу сообразил, что если что-либо могло уцелеть после этого дьявольского обстрела, то как раз эта будка. Он просит разрешения коротко доложить: в Дуомон палили тяжелыми снарядами; еще никогда француз не швырял таких калибров и в таких количествах; по-видимому, стреляли и новые 40-сантиметровые мортиры. Верхнее сооружение пробито в пяти местах, в инженерном парке пожар, – проклятые сигнальные припасы опять воспламенились первыми, и от них пошел страшный дым; досталось также и госпиталю – целые кучи трупов; кроме того, не хватило воды для тушения: водопроводы были взорваны; его люди пытались – это вовсе не шутка – тушить пожар сельтерской водой, которая уже не нужна была больным, но в ней оказалось слишком мало углекислоты. Войсковые части в форте, также и землекопы понесли большие потери. Все это случилось вчера, во вторую половину дня и вечером, после чего последовал – да простит его полковник за откровенность – совершенно непонятный приказ об очищении Дуомона,

Голос Кройзинга опять звучит, как обычно, бодро и спокойно, в нем слышатся лишь нотки едва сдерживаемого возмущения. По-видимому, капитан Лаубер задал какой-то вопрос.

– Нет, – отвечает Кройзинг. Он, Кройзинг, не давал бы такого распоряжения, если бы был комендантом форта. 40-сантиметровыми повреждены только верхние казематы, стены, кирпичные части. Бетонные подвалы форта уцелели, солдаты могли бы сидеть в них в такой же безопасности, как в несгораемых денежных шкафах. Конечно, было полно газов, дыма, нечего было пить, масса всевозможных неудобств. Но из-за этого, чорт возьми, нельзя же покидать Дуомон, который мы отстаивали, начиная с 25 февраля, ценой пятидесяти тысяч убитых! Опасность взрыва? Да, конечно, она была. Можно было наскочить на неизвестные мины, но на этот ничтожный риск надо было итти – это как будто наш долг перед государством! Он еще всеми силами противился оставлению крепости; когда большинство отрядов гарнизона было вне форта, он умолял и настаивал: – совершенно нелепо оставлять там только капитана П. и нескольких артиллеристов-наблюдателей. Он всегда был на стороне логики! Либо Дуомон из-за угрозы взрыва не может более служить местом пребывания для немецких солдат, значит и для артиллеристов, либо он нужен для боевых целей, тогда надо его защищать, чорт возьми! Сегодня утром он добился того, что эта нелепая мера отменена, пулеметы опять па позициях, все в сборе. Едва только в половине двенадцатого французы прекратили огонь, он с несколькими надежными людьми отправился за линию позиций, чтобы вновь собрать бежавших. Но еще прежде чем ему удалось сколотить за деревней отряд в тридцать – сорок человек, марокканцы, воспользовавшись адским туманом, проникли в форт. Без единого выстрела немцы могли бы овладеть этой драгоценной позицией.

Он чуть не плачет от ярости. Бертин, потрясенный, беспомощно смотрит на него. Он, Кройзинг, не может поверить тому, что крепость оставлена окончательно: там, в тылу, приняли слишком поспешное решение на основании недостаточных сведений. Дыма испугались, что ли? Если ему дозволено обратиться с просьбой, то пусть господин капитан приложит все усилия к тому, чтобы немедленно перейти в наступление. Француз еще не устроился в форте, а за фортом он, хоть и проник глубоко в тыл, встретил, судя по стрельбе, что доносится сквозь туман, сильное сопротивление к юго-востоку от Дуомона. Там все еще бушует артиллерийский огонь, слышна пулеметная пальба. А если бы не туман, то и заградительный огонь не запоздал бы даже на полчаса. Необходимо что-нибудь предпринять. Он во всяком случае намеревается, если не последует другого приказа, отправиться из этого оврага с пехотой и саперами по направлению к Дуомону.

Голос, умоляюще звучавший в трубку, теперь на минуту умолкает. Кройзинг прислушивается к тому, что ему говорят.

– Слава богу! – восклицает он, успокоенный, и дважды повторяет: – Слава богу! В этом смысле он, значит, вправит мозги господам саксонцам. За деревней Дуомон несомненно есть гнезда сопротивляющихся немецких солдат, к востоку от него и в тылу надо собирать людей. Может ли он также взять под свою команду отряд нестроевых солдат, если они встретятся ему? Для восстановления дорог, для очистки от обломков, для устройства защитных окопов важна каждая пара рук.

Он обещает капитану, заканчивает Кройзинг, что, со своей стороны, приложит все усилия и если уцелеет, то опять позвонит откуда-нибудь. А пока он, Кройзинг, благодарит капитана Лаубера за дружеское отношение и желает ему всего лучшего.

Кройзинг еще мгновенье сидит неподвижно, затем снимает наушники и, зажав руки между длинными ногами, поворачивается на табуретке к Бертину.

– Есть у вас табак, Бертин? – И он набивает свою большую круглую трубку.

В блокгаузе с маленьким окошечком уже глубокие сумерки. Светлые глаза Кройзинга все еще сверкают на забрызганном лице. Бертин знает, что теперь разговор примет личный характер.