Текст книги "Воспитание под Верденом"

Автор книги: Арнольд Цвейг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 32 страниц)

В наказанье Бертину сообщают, что от него утаили отправку письма, которое пропавший без вести унтер-офицер Зюсман передал в декабре Лебейдэ. Вместо того чтобы вспылить и принять вид оскорбленного, Бертин совершенно спокойно спрашивает, препроводили ли они письмо дальше, по назначению. По-видимому, он стал равнодушно относиться к тому, что еще три месяца назад не казалось ему безразличным. Да, жизнь жестока; это не танцулька с угощением и новогодним пуншем. Гордость, чувствительность и достоинство изъедены молью; благородные намерения и принципы линяют, точно меховой жилет, от которого остается только потертая кроличья шкурка, синяя и облезлая.

Бертин в самом деле чувствует себя с каждым днем хуже. Тяжелая работа на холоде отнимает у него последние силы. Дружеские нахлобучки, их хоть отбавляй, уже не действуют на него.

Однажды вечером он задремал, лежа на койке. В по-мощение отделения Швердглейна, где все занять! починкой одежды и игрой в карты, входит, внося с собой струю холодного воздуха, толстяк в очках, с приплюснутым носом и круглыми глазами. Он озирается – резкий свет карбидных ламп слепит глаза, – оглядывает железную печку, длинную трубу, на которой сохнет белье, голые окна, заложенные кипами газетной бумаги, предохраняющей от холода и ветра, и говорит в нос, что ищет некоего референдария Бертина, но, видно, попал не по адресу. Когда он входит, все встают, так как сначала его принимают по куртке, подбитой мехом, за офицера, делающего обход. Но унтер-офицер Пориш отклоняет эти знаки внимания. Пусть не разводят церемоний. Он здоровается со Швердтлейном, кладет на стол коробку папирос и сразу завоевывает всеобщее расположение.

Тем временем Бертин приподымается, заспанными глазами смотрит па пришедшего и заявляет, что он и есть Бертин. На это унтер-офицер Пориш отвечает, что он не собирается съесть его, хотя и пришел по поручению военного суда в Монмеди; ему только нужны кое-какие справки по делу, которое находится в суде. Поездка имеет, кроме основной, также и побочную цель, а посему он почтительнейше просит коллегу надеть сапоги и проводить его до вокзала, где его приятель, тоже берлинец, несет дежурство. При словах «военный суд в Монмеди» Бертин спускает ноги на пол.

– Ага! – говорит он, быстро приводит себя в порядок и спустя мгновение стоит у стола, готовый к выходу.

– Теперь пойдем, хватим по единой, – гнусавит унтер-офицер Пориш, поясняя свою мысль выразительным жестом, как бы поднося ко рту чарочку,

– Только не отправляй его мне обратно в пьяном виде, – предостерегает унтер-офицер Швердтлейн, – завтра в шесть утра ему опять на работу.

Отделение злорадно хихикает.

Они осторожно спускаются по плохо освещенной и скользкой от примерзшей грязи лестнице. Обледенелые дороги вымерли, жестокий восточный ветер загнал всех под крышу.

– Скорее бы в теплое местечко, – кряхтит Пориш, – моя легкая обувь совсем не пригодна для полярных экспедиций.

Бертин посмеивается, окончательно разбуженный морозным ночным воздухом: у этого человека штатская обувь хорошего покроя и из тонкой кожи.

– Куда вы, собственно, ведете меня? – спрашивает он на ходу.

– К Фюрту, моему другу по корпорации, – стонет Пориш, выдыхая клубы воздуха своим приплюснутым носом. – Но помолчим, иначе у нас примерзнут языки.

Бертин немного знает унтер-офицера Фюрта; его бахвальство никогда ему не нравилось. Конечно, и в армии есть столичные штучки с хорошо подвешенным языком, которые то и дело возвещают о том, что они думают по тому или иному поводу.

У себя в комнате Фюрт производит менее отталкивающее впечатление, чем на людях. Он на «ты» с унтер-офицером Поришем и дружески пожимает руку Бертину, словно они старые собутыльники. На правой щеке у него два тонких рубца – прямой и под углом; глубокая кварта и рубленая кварта, думает Бертин, удивляясь про себя, что еще не забыл со студенческих времен эту терминологию фехтующих студентов.

Меблировка комнаты Фюрта превосходно гармонирует с его рубцами на щеках. Огромная софа желтоватого дерева с табачно-коричневой шерстяной обивкой занимает заднюю стену. Над ней Фюрт нарисовал на бумаге нечто вроде герба, с красно-бело-черными косыми полосами. Посередине герба красуется какой-то вычурный графический рисунок с восклицательным знаком, над ним загадочный лозунг «А. Ю. Б. – да будет моим знаменем!» Ниже висит на гвозде вышитая студенческая шапочка, еще ниже – две тяжелые скрещенные рапиры французского происхождения, с вплетенными в гарды цветными лентами академических корпораций. Справа и слева разместились вырезанные из газет и прикрепленные кнопками портреты бородатых мужчин в традиционных костюмах, присвоенных кабачку корпорации.

Бертин удивленно соображает: все это перенесено сюда из забытого мира немецких университетов, где молодые люди основывали корпорации для того, чтобы кутить, фехтовать и наслаждаться жизнью… на самом же деле для того, чтобы обеспечить себе будущую карьеру через протекции и связи со «старыми коллегами». Так как различные слои немецкой буржуазии не принимали в свои корпорации молодых евреев – хотя бы и одинакового общественного положения – под прозрачным предлогом принадлежности к чуждой расе или вероисповеданию, то эти евреи соединялись в самостоятельные корпорации такого же типа, с христианами или без них. Но большей частью они предпочитали, как Бертин, раствориться в армии свободных, верящих в собственные силы людей с высшим образованием. В этой среде не интересовались происхождением и состоянием родителей, а лишь способностями, отношением к делу и личной энергией. Так вот Бертин, значит, находится в комнате одного из «А. Ю. Б;»; как член студенческой корпорации, Фюрт носит ее цвета и бьется на рапирах; но как член союза юристов с университетским образованием, он является коллегой, питомцем влиятельных профессоров поколения великого старца Готгольда Мертеиса, появившегося некогда на свет в бедном пасторском доме в Гюстрове, в Мекленбурге.

На столе чай, от него идет пар, стоит бутылка рому для грога, ящик сигар; сам унтер-офицер Фюрт курит короткую трубку.

– Я чувствую себя так, – говорит он сияя, – как будто я нарядился в одежду, принятую в нашем кабачке, и мы устраиваем домашнюю пирушку в Мюнхене или во Фрейбурге. Там тоже бывают такие гиперборейские зимние бесснежные ночи. Невероятно мило с твоей стороны, Погге, что ты пришел проститься со мной.

Бертин догадывается: «Погге» – это прозвище унтер-офицера Пориша, данное ему собутыльниками, нижненемецкое слощв, означающее лягушку и, пожалуй, очень метко характеризующее подобных людей.

– Не стоит благодарности, – отклоняет Пориш.

Я пришел не только ради тебя, а также и ради него, – указывает он на Бертина, – но'прежде всего я пришел ради себя самого. Ибо я должен высказаться. Я не могу больше таить это в себе. Я знаю, что во всем Берлине не найдется ни одной собаки, которая поймет и поверит, что в наших кругах не решаются шевельнуть собственными мозгами, настолько все «патриотически» настроены и запуганы. А в отделе военного сырья, куда я отчаливаю, мне, конечно, придется еще больше прикидываться дураком, чем в каком-либо другом месте. Что; Пеликан, у твоих стен есть уши?

«Пеликан»! Бертин не может удержаться от смеха Опять удачное прозвище: большой нос унтер-офицера Фюрта, маленькие круглые птичьи глаза, мягкий подбородок,

– Присаживайтесь поближе… Но сначала подкрепимся глотком крепкой полярной водки, – настаивает Пеликан.

– Глоток – это как раз подходящее слово, – шутит Пориш и бесцеремонно сморкается.

Ошибается ли Бертин, или глаза толстяка действительно влажны?

Итак, Карл Георг Мертенс, военный судья в Монмеди, отравился. Он отнюдь не стал, как об этом распространялись газеты, жертвой несчастного случая, автомобильной катастрофы или воздушной бомбы.

– Это было выше его сил, понимаете? – бормочет Пориш. – Он больше не в состоянии был выносить низость жизни и швырнул нам в лицо всю эту дрянь – пусть ею довольствуются толстокожие люди с грубыми лапами, люди, лучше его умеющие барахтаться в грязи… Он был благородный человек; никто, кроме меня, и не представляет себе, сколько в нем было благородства. Отец плохо подготовил его к жизни, придавил его своим авторитетом. Не– _;легкое дело – быть сыном старого Мертенса!

Пориш облегчает душу, сбросив тяжесть, угнетавшую его в течение многих недель. Слова беспорядочно срываются с его уст, смешиваясь с дымом сигар, прерываясь неясными намеками, и унылыми шутками. Подробнее всего он останавливается на изгнании населения из Бельгии —< он помогал собирать сведения об этом. Но оказывается что в этом вопросе Фюрт гораздо более осведомлен, чем землекоп Бертин, который подолгу не следил за газетами и, кстати, давно позабыл, что он референдарий.

Он сидит, облокотившись на руку, без мундира, в синем свитере. Маленькие глотки вкусного грога согревают его. Теперь он начинает понимать то, что ему сразу бросилось в глаза в окрестностях Романи: какие-то люди в штатском, в праздничной одежде из тонкого черного сукна, неподвижно стояли в жестокие морозы на дорогах, воткнув в землю большие лопаты, не пытаясь согреться работой.;о том, что это бельгийцы, рассказывала охрана из ландштурмистов, давно отказавшаяся от попыток заставить их работать. Бельгийцы голодали, замерзали, но не шевелили пальцем, что с большой силой запечатлелось в памяти Бертина. И называлось это «принудительной мобилизацией». Слово прикрывало действительность. Впрочем, он не одобрял и дикого презрения, с каким бельгийцы относились к тем из своих земляков, которые заговаривали с караульными на фламандском языке, стараясь расположить их к себе, разводили для них огонь, грели кофе, получая за это хлеб. Теперь война, думалось ему, люди не должны быть так щепетильны, так горды! Побежденный должен жить в согласии с победителем и не причинять себе излишних страданий. Но теперь все эти факты, освещенные предсмертным отчаянием Мертенса, приобретают в глазах Бертина иной смысл.

Пориш продолжает рассказывать. До самого последнего мгновения военный судья был занят делом Кройзинга.

– Это касается вас, – говорит он, глядя печальными ' глазами на Бертина. – Хотя вы и не указали своего адреса/но мы нашли его во вкладке между документами, где он был записан рукой старшего Кройзинга, лейтенанта, который, собственно, и является зачинщиком этого дела; его образ незабываемо запечатлелся в памяти у Мертенса и у меня. Вы, как друг его погибшего брата, должны были помочь в случае надобности своими показаниями. После этого мы ничего не слышали о Кройзинге. Все паши розыски были тщетны: пропал без вести. Но вот, спустя четыре-пять дней уже после того, как К. Г. Мертенса перевезли в вагон, который должен был его доставить в Берлин на кладбище святого Матвея, мы вдруг получаем известие от этого самого Кройзинга. Он лежит в госпитале в Данву с пробитой берцовой костью и намеревается по выздоровлении взяться за дело брата.

– Он жив! – восклицает Бертин, вскочив с места.

– Да, как это ни странно, жив! А теперь у меня к вам только один вопрос. Ведь вы – гот самый солдат, с которым юный Кройзинг познакомился за день до смерти?

Бертин молча кивает в ответ, он настораживается.

– Вы, значит, не только не из его роты, но ничего и не видели сами?

– Нет.

– Благодарю, – устало кончает Пориш, – тогда ваши показания бесполезны; ибо нынешний заместитель моего профессора – обыкновенный судья, засушенный чиновник, который положит ad acta, то есть пошлет к чорту всякую «лишнюю белиберду». Тут не поможет никакой лейтенант. Даже Кройзинг! По-видимому, он сделан из железа, этот Кройзинг, – прибавляет в недоумении Пориш.

Бертин утвердительно кивает, встает.

– Да, в самом деле он из железа и, кроме того, одержимый безумец.

Пеликан, иначе говоря адвокат Александр Фюрт, имеющий свою контору на Бюловштрассе и квартиру в Бер-лине-Вильмерсдорфе, настойчиво требует объяснений. Он не может допустить, чтобы Погге таинственно разглагольствовал здесь с видом посвященного. Пориш и Бертин рассказывают ему о том, что им пришлось частью пережить, частью передумать по поводу этого дела. Пеликан скорбно качает головой.

– Будьте довольны, что это все забыто. Кому какая польза, скажите на милость, если опять явится какой-нибудь осел и выест траву, которой поросло все это?

Но адвокат Пориш возмущается. Ведь это последнее завещание справедливого человека, которого всегда окружала атмосфера честности. Он не может допустить, чтобы оно просто пропало в огромной куче нечистот, которую поток жизни беспрерывно выбрасывает на берег.

– Да– говорит Фюрт, – это меняет положение. Хотя, – мельком обращается он к Бертину, – нашему гостю следует напомнить, что ему надо устраниться от этого дела, иначе он не оберется хлопот. Я довольно часто видел вас по утрам, как вы отправлялись на работу, и удивлялся, что вы не нашли для себя более легкой деятельности. Но это так, между прочим. Тебе, дорогой Погге, могу быть полезен только одним сообщением, – не знаю, пригодится ли оно.

– Позвольте, – прерывает Фюрта Бертин, который под влиянием рома и уютной обстановки перенесся мыслями в те времена, когда с состраданием смотрел на корпорантов и на их цвета, как на проявление атавизма, как на татуированных дикарей с искусственными рубцами и пестрыми одеждами для плясок.

– Самое важное теперь – отыскать госпиталь Данву.

Пеликан неодобрительно смотрит на Бертина. Но

Пориш поддерживает его. Фюрт молча вынимает из шкафа карту и раскладывает ее на столе: вот Романь, Флаба, даже Крепион и Муаре, но Данву нет. Беспомощно рассматривают они пестро раскрашенную карту, город Верден, деревню Дуомон, извилистое течение Мааса. Но вот Пеликан тычет острым ногтем мизинца в какую-то точку: Данву.

– Кто бы мог догадаться, – восклицает Бертин, – ведь это на левом берегу!

В самом деле, по ту сторону извивающейся, как черная змейка, реки жизнь продолжается. Но там уже территория другого командования, и неизвестно, принесет ли кому-либо пользу признание этого факта,

Пеликан торжественно откидывается назад и говорит, скрестив руки:

– Не знаю, к счастью это или к несчастью для тебя, друг мой Погге, но на всякий случай сообщаю тебе, что там, напротив, в армейской группе Лихова военным судьей состоит Мопсус. Ты его знаешь?

Адвокат Пориш смотрит на него большими глазами. Конечно, он знал Мопсуса, вернее адвоката Познанского; и не только по списку «старых коллег», но и лично, по большим корпорантским празднествам и мимолетным встречам в коридорах берлинских судов.

– Откуда ты знаешь, что он торчит там? – спрашивает Пориш.

На это Пеликан отвечает вопросом: разве Пориш не изучает от доски до доски «Известия А. Ю. Б.»? Нет. Пориш не изучает их от доски до доски. Пеликан ликует: тогда нечего удивляться, что он так слаб и беспомощен в этом мире.

– На левом берегу, – задумчиво повторяет Пориш.

– В Энс или Монфоконе, – говорит Пеликан.

– У меня не много времени, – продолжает Пориш, – но я поеду к лейтенанту и посоветую ему обратиться к Мопсусу. Если уж кто-либо в состоянии дать ему совет, то несомненно только он.

– Да, – соглашается Фюрт, – он уж посоветует.

Бертин зевает, он устал. В конце концов какое ему дело до этих людей с их идиотскими кличками? Завтра ему надо опять таскать рельсы.

– Я не скрываю от тебя – шансы твоего лейтенанта невелики: противник слишком обогнал его.

– Хотелось бы мне поглядеть, – говорит Бертин, зевая, – как пруссаки решают дело, когда шансы обеих сторон одинаковы.

Никто не отвечает. Оба собеседника ждут, пока он уйдет. Чтобы Заполнить наступившую паузу, Пориш рассказывает, что в бумагах лейтенанта Кройзинга находится записная тетрадь брата в черном переплете, но он не в состоянии разобрать эти записи, так как ученики Мертенса, как известно, не смели вести стенограмму лекций. И они смеются, вспоминая припадки гнева этого взъерошенного бородатого человека на кафедре, когда в начале семестра новички пытались стенографировать его лекции, Он ненавидит эту мефистофельскую мудрость, которую Гете только ради иронии вложил в уста своему дьяволу, гремел он тогда; до дому надо уметь донести не то, что записано черным по белому, а то, что огнем горит в твоем сердце; и, кроме того, лекции его предназначены для будущих юристов, а не для писарей.

Бертин вскакивает: «Который час?» Унтер-офицер Фюрт отвечает, что уже поздно, надо отправляться, скоро заиграют вечернюю зорю. Он говорит с Бертином очень мягко, без всякой заносчивости, приглашает его почаще, как только ему вздумается, заходить погреться, навязывает несколько сигар и светит ему, когда тот спускается по лестнице; Пориш крепко жмет его руку и желает бедняге-землекопу благополучной зимовки.

Пеликан возвращается, подбрасывает в печурку уголь, набивает трубку.

– Парень в самом деле нуждается в хороших пожеланиях. Мы всегда, задолго до того, как узнают они сами, осведомлены о том, куда собираются бросить этих землекопов.

– Кем ты, собственно, являешься здесь? – спрашивает Пориш.

– Формально – я унтер-офицер железнодорожной части, – отвечает Пеликан, – на деле – железнодорожный комендант Романи, заправляю всем. Мой лейтенант пьёт, не мешает моей работе и подписывает все без лишних разговоров. Это блестяще устраивает нас обоих, ибо я в курсе всего, и обязательно поеду в отпуск, как если бы я был фюрст, а не Фюрт ¹⁴.

– Он громко смеется над своей остротой.

– Итак, мне известно, что этого парня и всю его часть заменят на следующей неделе людьми из четвертой роты того же батальона. Значит, он исчезнет из поля моего зрения. У них будет исключительно неприятный начальник, сержант Баркоп из Гамбурга. Откуда это мне известно? От самого Баркопа, который по этому случаю изрядно хлебнул третьего дня. Их станут учить, как разыскивать неразорвавшиеся снаряды, с чем они и могут себя поздравить!

– Зачем это нужно? – спрашивает адвокат Пориш, как будто он никогда не носил военного мундира.

– Дорогой Погге, – возражает Пеликан, – и ты еще ищешь прибежища в отделе военного сырья? Разумеется, это нужно для войны, для окончательной победы, для Америки, для всего мира!

– Ну, чорт с ними! – отвечает Пориш.

Тем временем Бертин пробирается морозной ночью в барак. Его шаги гулко отдаются в воздухе; мороз снова бодрит его, чай с грогом пришелся ему по душе. Смешной Пеликан немного развеселил его. Хотелось бы поддержать знакомство с ним. Во всяком случае сегодняшний вечер принес ему большое утешение: Эбергард Кройзинг жив, его воля не сломлена, он в безопасности. Правда, недурное состояние для человечества, когда отдых покупают ценой тяжелых раньше охотно платят такую цену. При первом же удобном случае надо написать Кройзингу; может быть, не сейчас, а когда он, Бертин, сам будет чувствовать себя бодрее, чтобы не показаться плаксивой бабой. Только бы потеплело и работа стала легче! Только бы 1917 год принес ему отпуск. Тогда он с радостью последует совету Кройзинга и будет держать нос по ветру.

Часы еще не пробили девять, когда он, весь в поту, добирается до барака. Все мирно похрапывают, и никто не знает, что их ждет впереди, ибо боги поспорили между собой и бросили жребий, решая участь простых смертных.

Глава вторая КОГДА БОГИ СПОРЯТ

Будь лейтенант фон Рогстро не только благожелательно настроенным человеком, но и опытным офицером, он, прежде чем осуществить свое прекрасное намерение, осведомился бы на досуге, ублаготворены ли уже все окружающие Бертина начальствующие лица достаточным количеством знаков отличия. Но, к сожалению, он не сделал этого. Его заявление окольным путем, через канцелярию парка, поступает после Нового года в канцелярию батальона в Дамвилере. Таким образом, полковник Штейн и майор Янш почти одновременно узнают о том, что им предлагается выхлопотать для нестроевого солдата Бертина Железный крест второй степени.

Оба офицера, которые, как уже известно, терпеть не могут друг друга, совершенно разные люди: полковник Штейн, старый кавалерист, тучен, вспыльчив, не лишен, однако, добродушия; майор Янш худ, озлоблен, крайне суетлив, но сдержан – до поры до времени. Само собой разумеется, что у обоих красуется в петлице черно-белая ленточка. Но, читая донесение лейтенанта фон Рогстро, племянника влиятельного крупного землевладельца Восточной Пруссии, о геройстве нестроевого Бертина, каждый из них думает про себя: на этом деле можно без особого труда нажить и Железный крест первой степени, ко каждый, конечно, имеет в виду только самого себя.

– Послушайте, – говорит полковник Штейн своему советнику и адъютанту, – ваш дар пророчества делает вам честь, но это немыслимо. Совершенно невозможно допустить, чтобы какой-то ничтожный майор нестроевой части в Дамвилере притязал на Железный крест первой степени. Мы были в парке, мы присутствовали при бомбардировке. Наш обер-фейерверкер Шульц выдал лейтенанту фон Рогстро триста ударных взрывателей и пятьсот дистанционных трубок. Очередь на получение отличия за нами, и мы не уступим ее.

«Мы» это у него означает «я», думает обер-лейтенант Бендорф, но не спорит. Он только говорит:

– А тот солдат, которого имеет в виду лейтенант…

– На этот раз получит шиш, – ^:грубо обрезает его полковник. – На очереди прежде всего – мы. Отпуск будет для него приятнее Железного креста. Вообще, какое мне дело до этих землекопов! Я их не знаю, и они не знают меня, и если уж на этом деле кто-либо получит орден, то это я.

– Н-да, – говорит обер-лейтенант Бендорф, подходя к окну мрачной комнаты, отведенной для них, – тут дело обстоит не так, как вы полагаете, господин полковник. Этого человека вы как раз знаете.

– Не припомню, чтобы имел честь знать его, – ворчит полковник, у которого болит нога.

Обер-лейтенант Бендорф продолжает говорить не из чувства злобы, но чтобы подавить гложущую его тоску, – > ведь его самого отстраняют от награды, о нем даже и речи нет.

– Вы видели этого человека. Вы даже хотели его наказать, когда толпа французов проходила мимо и солдаты поили. их водой. Припоминаете, господин полковник? Был среди них такой бездельник с черной бородой, он, не брезгуя,^дал французу напиться из своего котелка. Это и есть Бертин.

Полковник смутно и без злобы припоминает что-то.

– Ах, этот, – говорит он, закуривая – папиросу. – Ну и наглец же, вертит то так, то этак! Но если вы и в самом деле думаете, что Янш тоже рассчитывает на орден, то давайте отправимся к нему и дружески выбраним его за это. Подарю ему ящик шоколаду; малый от восторга забудет и кайзера и господа бога, не говоря уже о Железном кресте, который ведь не конфета – его нельзя обсосать.

Он громко хохочет, довольный своей выдумкой, а обер-лейтенант Бендорф лишь ухмыляется и поддакивает. В такой деревне, как Дамвилер, ничего нельзя скрыть: все знают, что, майор Янш лакомка и, как мальчишка, падок на сладости. Тем самым он дает в руки своим врагам оружие против него, о котором вовсе и не подозревает, но о котором ему очень скоро напомнят.

Когда майору Яншу докладывают о приходе его врага, полковника Штейна, он тотчас же соображает, в чем дело. Его глаза загораются, как у хорька, волосы встают дыбом.

Он был занят важным делом – чертил для. журнала «Еженедельник армии и флота» карту будущего германского государства; он возвратил великому отечеству Лютцельбург, Нанциг и Верден, присовокупив, кроме того, Голландию, Милан с Ломбардией, Курляндию, Лиф-ляндию, Латвию и Эстонию вплоть до Дорпата. Непосвященным следует объяснить, что Лютцельбург и Нанциг пока еще позорно называются Люксембург и Нанси. Но члены Пангерманского союза и «Союза против владычества евреев» считают себя обязанными восстановить вновь добрые немецкие названия. Он убирает карту, поглаживает свои длинные, опущенные книзу усы, оправляет тужурку и идет к гостям.

Комната жарко натоплена, и воздух в ней не нравится полковнику; он с милой улыбкой просит разрешения открыть окно. Майор Янш кисло соглашается. Наверно, начнутся пререкания, полковник имеет привычку громко изъясняться, – все вокруг тотчас же узнают, в чем дело. Ну и что же, он, Янш, готов ко всему, но не уступит.

В течение трех минут оба петуха так наскакивают друг на друга, что только перья летят. Полковнику даже не верится, что майор серьезно рассчитывает на отличие, которое, может быть, перепадет тут. Ведь всем известно, что он никогда не покидал прекрасного, застроенного каменными домами Дамвилера; а сидя в Дамвилере, вряд ли можно заслужить Железный крест первой степени. Янш спокойно, с ледяной холодностью, возражает, что каждый должен бороться на том посту, который ему предназначен; полковнику тоже, пожалуй, не полагается быть в Дамвилере как раз в то время, когда вверенный ему артиллерийский парк пылает в огне.

Полковник Штейн хохочет доупаду. Великолепно! Майор прикидывается проповедником морали и упрекает других в том, что они благоразумно отступили, между тем как сам он ни разу не понюхал пороху! Есть от чего на стенку лезть! Майор Янш, однако, полагает, что это не имеет никакого значения. Лейтенант фон Рогстро представил к отличию солдата батальона, а не солдата парковой роты. Не пожелает ли управление парка прибрать к рукам также и отличия, которые заслужила нестроевая часть I–X-20? Это было бы уж совсем великолепно! Ему, майору Яншу, это вечное вмешательство и все эти притязания уже давно действуют на нервы. В его служебные дела никто не имеет права совать нос, и только он сам может решать, кому полагаются знаки отличия в его батальоне. Тут уж во всяком случае никто ему перечить не смеет.

– Жаль, – говорит полковник Штейн, удобно восседая в кресле, – жаль, господин Янш, что вы так нетолерантны А я уже рассчитывал полюбовно покончить с вами на таком объекте, как ящик шоколада: мне казалось, что это вам доставит больше удовольствия, чем орден, – ведь его в рот не сунешь!

Майор Янш приходит в ярость. К сожалению, полковник Штейн сидит спиной к окну, так что от его взгляда не ускользает большая жестяная коробка с бельгийскими конфетами, которая возвышается на полу, справа от майора. Янш с шумом захлопывает крышку коробки и гневно шипит:

– Что за глупости вы несете? «Нетолерантны»! «Объект»! Видно, немецкий язык недостаточно хорош для вас, чтобы обходиться только им. Даже во время войны со всем миром вы не снисходите до него и не желаете вывести из употребления весь этот романский мусор!

Полковник Штейн удивленно обращается к обер-лейтенанту Бендорфу.

– О каких глупостях говорит этот господин? – спрашивает он, будто Янша нет в комнате. – Может быть, этот лакомка подразумевает колкости? Тогда это еще имеет смысл, ведь глупости здесь говорит только один он.

Майор Янш бледнеет, покрывается красными пятнами, снова делается белым как полотно, задыхается. Он знает, что его недолюбливают. До сих пор он плевал на это, ибо сильные умы не могут избежать недружелюбия дураков. Но теперь надо взять себя в руки, создать благоприятное настроение в свою пользу, дождаться возвращения Нигля, – отпуск приятеля скоро кончается. Поэтому он меняет тон.

– У вас, господин полковник, уже имеются отличия, – говорит он почти просительно, – вам нет необходимости похищать ягненка у вдовы. Солдат, который указан в рапорте, принадлежит к части I–X-20, и любая инстанция согласится с тем, что если он не отступил перед снарядами, то не для прекрасных глаз господина полковника Штейна, а во имя чести своей роты. Если когда-нибудь другой артиллерист привлечет к себе таким же образом внимание постороннего офицера, тогда наступит ваша очередь, господин полковник. По праву и справедливости…

Полковник Штейн вскакивает с кресла. Непонятно, отчего он так рассвирепел; как впоследствии сообразил обер-лейтенант, начальник парка вспылил потому, что втайне не мог не согласиться: в болтовне этого коротышки есть доля истины.

– Ягненок вдовы! – кричит он. – Право и справедливость! Посмотрим, что представляет собой войсковая часть, которой вы командуете, милостивый государь! По всей справедливости, надо было в июне отдать под суд того самого солдата, на которого обратил внимание чужой офицер. Пусть бы лучше этот предатель не попадался на глаза своим собственным командирам, не братался бы на глазах начальства парка – на моих собственных глазах, милостивый государь, – с пленным французом, не поил бы негодяя водой из своего котелка! На виду у сотен глаз, милостивый государь! В нарушение моего точного приказа! Тогда Бендорф уговорил меня, и солдат не был наказан. Но если вы, как говорят по-берлински, теперь подложите мне свинью, то я протрезвею об этой истории с самой высокой колокольни. И тогда вы попляшете, милейший, тогда вас научат требовать от своих людей дисциплины и повиновения!

Майор Янш снова бледнеет. Он чувствует, что от гнева у него в животе начинаются спазмы. Что это? Скрыли от него летом какие-то события? Если этот жирный пьянчужка говорит правду и пустит в ход то, что он тут прокаркал, то его Железный крест первой степени, конечно, вылетит в трубу. Расшатанная дисциплина и братание – плохие шутки.

Янш сдержанно обращается к обер-лейтенанту Бендорфу, который в позе наблюдателя стоит у стены, скрестив руки на груди; он просит у обер-лейтенанта объяснения по поводу упомянутого случая.

– Бросьте, – вмешивается полковник Штейн, – спросите-ка лучше людей из вашей собственной роты!

Но обер-лейтенант Бендорф, которому становится не

по себе от перетряхивания давно забытых событий, просит слова, чтобы вправить мозги этому ослу, с которого сразу соскочила вся его спесь.

Майор Янш внимательно слушает.

– Это, конечно, не пустяки, – скорбно говорит он, – этого ни в коем случае не следовало скрывать, и ему уж придется позаботиться о том, чтобы провинившийся был примерно наказан, как полагается у пруссаков.

– А все же он, Янш, вовсе и не думает отказываться от Железного креста. Еще вопрос, кому он достанется в конечном счете.

Полковник Штейн встает.

– Да, – говорит он убежденно, – мы еще посмотрим.

Он бьется об заклад и ставит тонну шоколада против

рюмки водки за то, что победителем выйдет именно он, и никто другой. Он надевает фуражку, прощается небрежным кивком головы и уходит, уже и породном упрекая адъютанта за то, что тот плохо поддерживал его; так они, конечно, не смогут убрать с пути этого упрямца. Пусть майор теперь, задним числом, намылит голову своему солдату, – на это им обоим наплевать, конечно. И, в полном сознании своей правоты, полковник добавляет:

– Объясните-ка мне вы, с вашим человеколюбием,^ какое, собственно, отношение имеет вообще какой-то Бертин к моему Железному кресту?