Текст книги "Воспитание под Верденом"

Автор книги: Арнольд Цвейг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 32 страниц)

Дисциплина – прежде всего, субординация – превыше всего! Унтер-офицер, который клевещет на своих камрадов, разлагает роту. Ничего нет опаснее этого тайного недовольства в армии, питаемого речами и наглыми расследованиями разных политиканов. Эти люди беспрестанно критикуют германскую армию: то им не нравится довольствие, то система отпусков, то порядок рассмотрения жалоб. Как же командиру держать в руках свою часть, если нижние чины знают, что штатские всегда могут вмешаться в его распоряжения? Только Пангерманский союз всегда понимал, чем государство обязано своим вооруженным силам. Слышал ли коллега о Пангерманском союзе?

– Ах, – легкомысленно говорит Нигль, – к чему все эти союзы и требования? Вот, например, его люди из третьей роты очень спокойно прошли мимо случившегося и продолжали работать. Ну, конечно, поговорили немного о том, что вот, мол, кому француз уготовил геройскую смерть. Впрочем, ведь Кройзинг не пробыл на позиции и двух месяцев. Сменить его нельзя было: в сражении под Верденом не всегда все разыгрывается как по нотам, а добровольцев себе на смену он не нашел. Кроме того, он собирался осенью в юнкерскую школу и поэтому вынужден был примириться с пребыванием на фронте. Не правда ли? А вот теперь тут объявился еще его брат, лейтенант из саперов. Он хотел бы получить вещи, оставшиеся после убитого. Но он не может их получить: их полагается отослать родителям в Нюрнберг, и они уже отосланы, – в третьей роте работа ют очень аккуратно. Полевая почта ежедневно перевозит три миллиона почтовых отправлений, доporoй сосед; ну, естественно, кое-что задерживается в пути, а кое-что и теряется. Так вот, все закончилось мирно, и военный судья Мертенс может положить это дело под сукно.

Майор Янш сидит, покручивая длинные усы и выпучив глаза на баварца. Да, это человек со смекалкой. А по внешнему виду этого не скажешь. Совершенно ясно: служебные интересы в экстренных случаях подсказывают такие выходы из положения, до которых старый служака, как он сам никогда не додумался бы. Надо запомнить на всякий случай. Его, Янша, мысли всегда парят слишком высоко? между тем не надо быть гордым, надо учиться – даже вот у такого баварского забулдыги. Он благодарит коллегу за комплимент и увлекательную получасовую беседу. Нигль вытирает губы и встает. В три четверти двенадцатого у него встреча с дивизионным священником Лохнером, который возьмет его в свою машину. Со святым отцом он, конечно, не будет вести подобных разговоров, ибо пути господа неисповедимы и тварь земная не смеет истолковывать их, а тем более в целях корысти. Баварец убегает рысцой, пруссак остается еще некоторое время, затем приказывает с тяжелым сердцем – он очень бережлив – записать на его счет четыре бокала портвейна и сигару, всего сто четырнадцать пфеннигов. Впрочем, он утешает себя: одно то, что он-сегодня узнал о сообразительности и образе мышления баварцев; стоит этих денег. В глубокой задумчивости, заложив руки за спину, майор, медленно спускается по лестнице и выходит на улицу, залитую ярким солнцем.

Глава вторая ODERINT DUM METUANT ⁴

Военный судья Карл Мертенс – сын знаменитого германского юриста. Комментарии его отца к гражданскому праву, создавшие ряд важных определений, легли в основу общепринятых юридических толкований. Книга эта просто называется «Мертенс»; автора ее неоднократно принимал император. Сын рос под сенью отцовских забот. Он становится превосходным ученым и, сравнительно рано – профессором истории права; его самого больше привлекает история культуры, но только дурак мог бы Пренебречь теми преимуществами в германском юридическом мире, которые связаны с именем «Мертенс». В начале войны он, исполненный воодушевления и веры, отправляется на фронт. Затем наступает отрезвление. Карл Мертецс вспоминает о том, что человек он миролюбивый, и принимает, хотя и не без колебаний, назначение в военный суд. Он любит книги, очень страдает от отсутствия хорошей музыки. Чтобы иметь возможность играть в четыре руки, он берет к себе в помощники адвоката-еврея, талантливого пианиста; когда же он находит в маленьком городке Мон-меди музей с пастелями и картинами лотарингского художника Бастьен-Лепажа, то чувствует себя вознагражденным за многое. Он совершенствуется во французском языке, читая романы Стендаля. Беззаботно протекает его жизнь в Монмеди. Но в эту спокойную жизнь ученого, равнодушно относящегося к своим немногим юридическим делам, врывается лейтенант саперной части Эбергард Кройзинг и переворачивает ее вверх дном.

Однажды утром, в девять часов, он является к Мертенсу, в поношенном мундире, с Железным крестом первой степени и в каске. Одежда его составляет странный контраст с новыми красновато-коричневыми кожаными перчатками. Лейтенант Кройзинг выразил желание лично переговорить с военным судьей. С тем чувством недружелюбия, которое живет во всех тыловых чиновниках в отношении фронтовиков, писаря выражают лицемерное сожаление по доводу того, что лейтенанту придется подождать: военный судья начинает работу только в десять, а его заместитель, унтер-офицер Пориш, еще не вернулся с допроса пленного француза. Кройзинг усмехается:

– Вам тут, видно, неплохо живется, надо бы для вашего развлечения наслать сюда французов, разумеется не пленных.

Он сдерживает гнев. Тот, кто хочет в джунглях тыла добиться своей цели, поступит правильно, если спокойно отнесется к нравам и обычаям тыловых краснокожих. А у Эбергарда Кройзинга есть цель. Он желает ознакомиться с делом брата. При этом он испытывает глубокое недоверие ко всем и каждому, кто находится здесь. Эти вороны не выклюют друг другу глаза, если их к этому не принудят, все эти судейские мерзавцы прежде всего будут на стороне мошенников из роты Кристофа, всех этих фельдфебель-лейтенантов и фельдфебелей, а не поддержат его, Эбергарда Кройзинга, который врывается к ним и нарушает их мирное житие.

Писарю, ефрейтору Зижу, получившему Железный крест и рану в грудь;в конце августа 1914 года в боях под Лонгви, жаль высокого худого офицера. Он уверяет его, что военный судья Мертенс будет на месте ровно в десять; не желает ли господин лейтенант тем временем побывать в музее или полюбоваться видом с цитадели? Кройзинг насмешливо смотрит на болтливого человека в очках:

– Значит, в десять? Положите господину военному cудье записку на письменный стол: «Лейтенант Кройзинг жёлает получить справку». Ваши шкафы с делами, надо полагать, в порядке?

Он прощается и уходит. Давно уже не шатался он праздно по городу. Удивительное дело: все здесь целехонько! Мирный провинциальный город – небольшие магазины, маленькие кафе. Нормальная жизнь честных обывателей и обывательниц идет своим чередом. Кройзинг заходит в лавки, покупает носовые платки, шоколад, папиросы, почтовую бумагу. Его обслуживают сдержанно, без лишних слов. «Пусть ненавидят нас, только бы боялись», – говорит он про себя по-латыни, взбираясь по крутому подъему к цитадели, чтобы полюбоваться оттуда еще не тронутой войной, по-летнему яркой природой. Он в восхищении от латинского языка, на котором эта мысль выражается всего тремя словами, в то время как на немецком для этого понадобилось бы целых шесть.

Кройзинг опирается о толстый бруствер и оглядывает обсаженные кустами луга у своих ног, улицы, железнодорожный путь к Люксембургу, маленькую железную дорогу, по которой он приехал рано утром из Азанн. Его охватывает слепая ярость против этой сытой, тупой жизни с ее обманчиво мирным укладом. Он, видит бог, не принадлежит к числу людей, которые завидуют благополучию других только потому, что у них самих не все благополучно. Но когда подумаешь, что пришлось в четыре часа утра выбираться из Дуомона, проезжать по этой, словно изъеденной проказой, обезумевшей земле только для того, чтобы здесь в течение часа наслаждаться, как влюбленный шестиклассник, живописным видом, то так и подмывает запустить в эту идиллию несколько ручных гранат.

Из маленьких ворот цитадели, как бы вставленных внутрь больших запертых ворот, выходит унтер-офицер с портфелем подмышкой, в фуражке, небрежно надвинутой на коротко остриженную голову. По сигаре, торчащей в углу рта, в нем легко признать адвоката Пориша, переодетого в форму солдата; он медленным шагом возвращается в город после опроса пленного. Увидев офицера, он вынимает сигару изо рта, прижимает к себе портфель и здоровается с ним небрежным кивком головы, одновременно ища круглыми выпуклыми глазами взгляд лейтенанта. Кройзинг иронически кивает ему в ответ – он почти готов прикрикнуть на этого субъекта и заставить его несколько раз повторить приветствие.

Тем временем писарь, ефрейтор Зиж, сжалился над фронтовиком и послал на квартиру военного судьи ординарца с той самой запиской, которую Кройзинг просил положить Мертенсу на письменный стол. Судья Мертенс зачастую приходит только к одиннадцати в свое неуютное служебное помещение. Оно не _;соединено телефоном с его квартирой. Судья не желает, чтобы его беспокоили во внеслужебное время. Он обнаружил здесь в городке французскую живопись и. неторопливо, с помощью Пориша и множества репродукций и книг по истории искусств, пробирается от Бастьен-Лепажа обратно к Коро и дальше – к Манэ и импрессионистам. Имя Кройзинга на записке ничего не говорит ему. Но рукой ефрейтора Зика приписано: «Приехал с фронта, очень торопится». Военный судья Мертенс крайне вежлив, он не любит заставлять себя ждать; он надеется, что Пориш быстро введет его в курс дела. Во время завтрака он вспоминает, что в деле Кройзинга речь идет о каком-то унтер-офицере. Значит, это командир роты, который пользуется предлогом, чтобы погулять денек в Монмеди. Иногда требуется много времени для того, чтобы мысль Мертенса заработала быстрее.

Ровно в десять Эбергард Кройзинг, перепрыгивая сразу через две-три ступеньки, взбирается по старинной лестнице. Он ожидал встретить ожиревшего и ленивого потного чиновника; почтенный ученый в золотых очках, немного напоминал старого Мольтке, почти сбивает его с толку. Имеет того чтобы взять резкий тон и решительно насесть на эту тыловую свинью, он сразу чувствует себя вынужденным не выходить из рамок приличия. Спокойный взгляд голубых глаз Мертенса говорит о том, что в этой инстанции он во всяком случае не встретит недоброжелательства по отношению к своему брату или кому бы то пи было. Эбергард Кройзинг в высокой мере наделен даром пленят! сердца; не мало девушек могло бы кое-что порассказать об этом. Он просто, в немногих словах, излагает свою просьбу. Склонив голову набок, судья Мертенс прислушивается к глубокому, словно отдающемуся эхом в груди, голосу саперного офицера.

Значит, это не командир роты, придумавший предлог для поездки, а брат унтер-офицера Кройзинга, против которого несколько месяцев тому назад начато судебное дело. Мертенс не знает никаких подробностей; этот случай еще не вышел из стадии предварительного следствия. Он отчетливо выговаривает сочетание звуков «с» и «т». Как и все нижнегерманцы, он произносит: «с-стадия», – франку Кройзингу это напоминает почему-то произношение старых дев. Мертенс продолжает:

– Делами в этой стадии ведает мой помощник, адвокат Пориш, – как оказалось, ученик моего отца. Я говорю вам об этом, господин лейтенант, потому что Пориш носит форму унтер-офицера. Было бы очень неприятно, если бы это привело к недоразумениям.

Ах ты, обезьяна, думает Эбергард Кройзинг, что за птица твой отец и какое мне до этого дело, и занимался бы ты лучше твоими судебными кляузами. Но вслух он произносит:

– Все мы прежде были чем-нибудь другим, господин военный судья. Я, например, инженер по машиностроению, учился в Высшем техническом училище в Шарлот-тенбурге, «Шлорндорфе», как мы, бывало, говорили студентами. Но теперь мы влезли в новую шкуру и пытаемся по мере сил выполнять свои обязанности.

Мертенс не отвечает. Он нажимает кнопку звонка и говорит ординарцу, вытянувшемуся у двери:

– Попросите сюда господина Пориша.

Скажите на милость, думает Эбергард Кройзинг при виде входящего Пориша, коренастого человека круглыми глазами на круглом лице, который держит в одной руке сигару, а другой как будто наигрывает на рояли. Хорошо еще, что я его тогда не отчитал.

– Мы уже виделись, – говорит он, когда их представляют друг другу.

– Да, судьба уже столкнула нас, – подтверждает Пориш.

– Иногда люди проходят мимо, не замечая друг друга, – бросает Кройзинг. – Я прошу вас дать мне некоторые справки по делу моего брата.

У адвоката Пориша хорошая память: дело об унтер-офицере запаса Кристофе Кройзинге еще несколько месяцев назад, в конце апреля, препровождено для заключения в его войсковую часть – нестроевой батальон баварцев, в окрестности Манжиена. Так как допрос обвиняемых и ответчика, несомненно, не требует столь долгого времени, они уже дважды посылали напоминание, прося прислать дело обратно. Батальон оба раза ответил, что не знает, где оно находится; своевременно оно было направлено из третьей роты в резервную часть Кройзинга, в Инголынтадт.

– В резервную часть, в Инголынтадт? – повторяет резко Эбергард'Кройзинг, расставив ноги и упираясь ладонями в колени.

Как египетская статуя Рамзеса восседает здесь этот высокий человек с крючковатым носом, тонкими губами и глазами, которые так и сверлят моего маленького Пориша, думает профессор Мертенс, которому его гость начинает нравиться.

– Reliato referro ¹,– отвечает адвокат Пориш, – я повторяю то, что нам сообщили. Только около десяти дней назад мы получили это дело официальным порядком вместе с другими протоколами. «Обвиняемый убит» – написано на папке. Имеются дата и ротная печать. Вскоре после этого сюда позвонили по телефону из батальона, подтвердили это известие и спросили, предполагаем ли мы прекратить дело. Мы, конечно, ответили утвердительно, потому что прекращенное дело – прекрасное дело и ничего, кроме удовольствия, не доставляет.

Пориш вдруг спохватывается, что перед ним сидит брат обвиняемого, павшего на поле брани, то есть покойника. Выронив от испуга сигару в пепельницу, он вскакивает, кланяется и бормочет:

– Впрочем, выражаю нам мое искреннее соболезнование.

Военный судья поднимается и тоже тянет через стол руку, чтобы выразить сочувствие.

Эбергард Кройзинг переводит взгляд с одного на другого. Ему хочется съездить им обоим по физиономии. Эти люди благодаря волоките стали пособниками убийства. По он овладевает собой, привстает со стула, прикасается к мягкой руке ученого и спрашивает, не вдаваясь в подробности, может ли он ознакомиться с делом. Унтер-офицер Пориш с готовностью бросается к двери. Мертенс молчаливо смотрит па Кройзинга, не желая стеснять его

¹Соответствует поговорке: «За что купил, за то и продал» (лат.).

чувств; а тот, как бы в оцепенении думает: значит, это не было фантазией Кристля! Правду говорил тот солдат, что был на погребении: они убили Кристля, они сделали это руками французов. В Ингольштадт! Прекрасный город со множеством мостов и саперов. А мальчик торчал в это время на ферме Шамбрет и ждал смены, допроса. И был отрезан от всего мира. А я, подлец, заставил его одного расхлебывать эту историю, этот заговор дюжины негодяев против маленького Кристля.

Затем он берет в руки самое тощее из всех дел, которые когда-либо подлежали военному суду: несколько листков, начинающихся докладом цензуры полевой почты У; письмо Кристля дяде Францу, написанное знакомым красивым почерком брата; несколько страниц протокола, составленного в роте (протокол выгораживал унтер-офицеров), доклад резервной части в Ингольштадте, согласно которому Кристоф Кройзинг, ныне находящийся на фронте, состоял в ней до февраля, а позднее причислен к нестроевому батальону капитана Нигля; затем – большой пропуск, а в середине июля – пометка полевого госпиталя в Билли: «Доставлен с тяжелыми ранениями», и на следующий день: «Похоронен в Билли, вместе с двумя другими унтер-офицерами», крест ном. Д3321.

Абсолютная тишина царит в полупустой комнате, ее светло-серые стены оживляет только книжная полка, старый портрет Наполеона III на стене, в золотой рамке под стеклом, и на письменном столе – фотография знаменитого профессора Мертенса, неизвестного Эбергарду Кройзингу. Снаружи доносятся барабанный бой и свистки: рота со сборного пункта призывных направляется в Мон-меди на учебный плац. С бьющимся сердцем читает Кройзинг письмо брата – гневные и ясные фразы, полные жалоб на несправедливость мира; беззакония по отношению к подчиненным солдатам не давали ему покоя.

Только бы не расчувствоваться, думает Кройзинг. Хорошо, что эти вот смотрят на меня. Надо взять себя в руки. Был бы ты хорошим командиром роты, Кристль, и полезным гражданином в будущем. И, закрывая папку, он спрашивает у присутствующих, не привлекает ли здесь что-либо их внимания.

Мертенс перелистывает дело, передает его Поришу, оба не находят в нем ничего необыкновенного. Часто требуется очень много времени, пока удается установить местопребывание человека, которого там, на позициях, перебрасывают с одного участка на другой. Это-то и вызывает проволочку в нашем судопроизводстве.

– Вот именно, – говорит лейтенант-сапер, лицо его очень сосредоточенно и голос как-то особенно вежлив, – А мшшныкая заковыка в этом деле в&м, конечно, lie могла быть известна: мой брат погиб у фермы Шамбрет, на расстоянии меньше мили от роты, и ротное начальство сунуло его туда еще в начале мая, не давая ему смены до того дня, пока он не погиб, к их удовольствию.

Оба юриста, пораженные, смотрят на него.

– Тогда трудно понять, – мягко замечает военный судья, – зачем понадобилось пересылать дело в Инголь-штадт?

Но адвокат Пориш соображает быстрее.

– Выиграть время – значит выиграть все, – говорит он своим звучным голосом, – тут достаточно только иметь добрых друзей в канцеляриях.

Лейтенант Кройзинг машет длинной рукой.

– Браво. А затем пришла смерть, как говорит Вильгельм Буш.

Каждому из них знакомы лаконичные стихи и рисунки веселого юмориста Вильгельма Буша, в которых он простодушно и без жалоб изображает жестокости жизни.

Военный судья Мертенс охотно занялся бы французским живописцем Коро, эти поэтические светлые ландшафты пришлись ему очень по вкусу. Но здесь, в сфере его работы, при его участии, произошло что-то необычайное, какая то ошибка и как будто даже со смертельным исходом. Его бледное лицо вспыхивает, он просит внимании у обоих собеседников. Правильно ли он все понял? Он вновь перечисляет только что установленные факты.

– Если это так, – прибавляет он тихо, – то мы не можем считать дело законченным, мы должны продолжать

расследование

Простите вмешивается адвокат Пориш, – если это так, то возникнет новое преступление и новое дело: обвинение в предумышленном убийстве унтер-офицера Кройзинга… Да, но кого мы обвиняем?

– Все трос молчат. Событие встает перед ними во всей своей необъяснимости. Кого обвинять? Кого и в чем можно уличить? Что произошло на самом деле? В чем можно усмотреть преступное намерение? Долг службы требовал, чтобы унтер-офицер Кройзинг находился на ферме Шамбрет, как лейтенант Кройзинг – в Дуомоне, как десятки тысяч германских солдат – в окопах на фронте. Война беспрерывно пожирает людей, из которых каждый прикован к своему месту приказом. Кто в состоянии доказать, что приказ, сковавший молодого Кройзинга, продиктован преступным намерением, желанием замять дело? Доказано может быть лишь то, что третья рота ошиблась адресом. Но, скажут – так по крайней мере можно отписаться, – какой-нибудь неопытный писарь по ошибке, без злого умысла отправил документы в Ингольштадт, а там задержали дело, ожидая, что унтер-офицер Кройзинг не сегодня завтра прибудет с каким-нибудь эшелоном, так как из запроса явствовало, что в роте его нет.

Так высказывали свои соображения трое собеседников. Сонаты Брамса вылетели из головы унтер-офицера Пориша. Профессор Мертенс уже не предвкушает радости, которую доставят ему картины Коро. Совершенная несправедливость, быть может преступление, начинает вырисовываться перед ними в еще неясных очертаниях и завладевает их вниманием. Виновные хорошо окопались: они прикрываются долгом службы. Как добраться до них? Но добраться необходимо, и до них доберутся. Во всяком случае лейтенант Кройзинг – это ему ясно теперь – может рассчитывать на этих двух людей и на судебный аппарат, что стоит за ними. Внезапно Кройзинг чувствует прилив энергии.

– Господа, – говорит он с благодарностью, и его серые глаза тепло, почти успокоенно перебегают с белокурого человека в штатском на черноволосого. – Я вам очень признателен. Мы своего добьемся не мытьем так катаньем, Я чувствую: нам нужно получить от преступников придание. Без их признания мы не в состоянии реабилитировать моего брата. А именно этого я и добиваюсь. Это – мой долг перед родителями и дядей Францем, если не перед бедным мальчиком, которому, впрочем, теперь все равно, хотя он и выглядел в гробу чуточку недовольным. У меня есть еще его предсмертное письмо, только мне покамест не удалось его прочесть. Может быть, голос из гроба назовет нам нашего противника. И тогда я.

уж позабочусь о том, чтобы он признался. Каким способом, я еще не могу сказать. Есть у нас также в некотором роде свидетель, которого мой брат просил о помощи за день до смерти. К сожалению, я до сих пор не удосужился узнать его имя. Но я легко разыщу его. Оказывается, землекопы его части работают на постройке дороги под руководством моих людей. Мы соседи – все разыгрывается вокруг этого старого Дуомона, где я обитаю.

Унтер-офицер Пориш широко раскрывает глаза:

– Господин лейтенант, вы стоите в Дуомоне? – От испуга Пориш начинает говорить строго официальным языком. – Разве там можно жить?

– Как видите, – отвечает Эбергард Кройзинг.

– Разве он не находится под обстрелом французов?

– Не всегда, – гудит в ответ низкий бас лейтенанта.

– Но там беспрерывные потери ранеными и убитыми, не так ли?

Кройзинг смеется:

– К этому привыкаешь. Со мной пока ничего не случилось.

– Наш брат и не представляет, как выглядит эта картина, – говорит Пориш.

– С вашей точки зрения. – нехорошо, с моей – превосходно, – отвечает Кройзинг. – Изрытая вдоль и поперек пустыня, а посредине – старый Дуомон, как раздробленный панцырь исполинской черепахи. Под этим панцырем сидим мы, время от времени вылезаем оттуда и забавляемся игрой п песок или чем-либо другим п том же роде. Нам псе это, по-видимому, кажется гораздо страшнее, чем есть на самом деле. Он еще выдержит малую толику, старый Дуомон.

– Под навесным огнем? – тихо спрашивает адвокат Пориш.

– Да, случается, – весело подтверждает лейтенант Кройзинг, – привыкаешь и к этому; но если бы со мной приключилось что-нибудь серьезное, я оставлю вместо себя заместителя или преемника и сообщу его фамилию и адрес. Но это ни и косм случае не должно отразиться на нашем деле.

– Благодарю, господа, – снова говорит Кройзинг, вставая. – Мне, значит, придется теперь вести, помимо большой, еще и маленькую личную войну. Но у каждого из нас есть: свои страсти, если только для них находится время и служба не страдает от этого. Ведь в конце концов мне надо еще рассчитаться за моего брата и с милейшими французами. Хотя, надо сказать, – длинные тонкие губы Кройзинга насмешливо кривятся, – я в этом деле даю им несколько очков вперед: небольшие минные взрывы, знаете ли, чуть-чуть газу, несколько круглых ручных гранат и, наконец, огнеметы, которыми мы прокоптили блокгаузы Эрбебуа. Наш мундир там, у них, в большом почете. Но до сих пор это было только по долгу службы. Теперь у меня с ними и личные счеты.

Он натягивает перчатку на левую руку, надевает каску, подает военному судье и унтер-офицеру костлявую правую руку и, застегивая на ней перчатку, говорит:

– Не удивляйтесь, господа, если долго обо мне не услышите; если только меня не укокошат, я уж дам о себе знать.

Пожелав приятного завтрака, Кройзинг уходит.

Оставшиеся смотрят друг на друга.

– Вот это парень! – резюмирует Пориш впечатление обоих. – Я не хотел бы быть в шкуре того, кто послал мальчика на убой.

Военный судья Мертенс с чувством покачивает своей красивой светловолосой головой ученого.

– Чего только не бывает на свете! – говорит он неодобрительно. – Как бесчеловечны люди!

Глава третья ДОЛГ СЛУЖБЫ

Совсем по-другому спускается по лестнице лейтенант Кройзинг. Он больше не прыгает через ступеньки, он спокойно идет, но с каждым шагом, с каждой пройденной ступенькой в его голове все отчетливее созревает план. Надо действовать строго официально, он так и сделает. Если долг службы в руках начальства нестроевой роты оказался достаточным предлогом, чтобы погубить унтер-офицера Кройзинга, то этот же долг службы в руках лейтенанта Кройзинга будет достаточным основанием, чтобы выудить у них признание. Все эти мерзавцы – не мужчины;

они только с виду таковы, на самом деле это подгнившие ⁷деревяшки: нажмешь – и из них посыплется труха.

Лейтенант Кройзинг совершенно спокойно закрывает за собой коричневую дубовую дверь подъезда и едва слышно напевает про себя. Настроение у него прекрасное.

Грузовик с двумя шоферами в кожаной одежде сразу же останавливается, как только высокий офицер в каске поднимает руку в коричневато-красной перчатке. Лейтенанту повезло: грузовик этот ив колонны лейтенанта Пзальтера, постоянно находящейся в Дамвилере. Он доставил к поезду дальнего следования срочный груз для отправки в Германию и теперь почти порожняком едет домой. Двое отпускников, восседающих на плотно набитых сундучках, не в счет. Но не так просто найти для лейтенанта удобное местечко.

– Не присядете ли, господин лейтенант, пока рядом со мной? – предлагает шофер, судя по выговору, из Кельна. – Мы заберем еще почтовые мешки и тогда устроим из них для вас, господин лейтенант, удобное креслице.

– Креслице – это неплохо, – смеется Кройзинг и взбирается наверх к шоферу. – Придется мне, видно, сидеть наседкой на письмах матерей.

Шофер ухмыляется: лейтенант – парень что надо! Видно, не из тех, что прохлаждаются в Монмеди. Кройзинг все-таки предпочел остаться рядом с шофером и после того, как погрузили мешки с полевой почтой. Шоферы – народ опытный, они знают все дороги, все сколько-нибудь важные моста, псе колонные пути в зоне огня. Это тертые калачи; хотя они сдержанны с офшорами, по все же не прочь пересыпать рал говор прибаутками, посмешить шуткой или анекдотом, не отрывая при этом глаз от блестящей белой ленты дороги. Эбергард Кройзинг звонко смеется, острит время от времени, потирает от удовольствия руки. Он широко раскрывает от удивления глаза, Когда грузовик – уже? – останавливается перед крестьянским двором, в котором обосновался со штабом инженерных войск дивизии капитан Лаубер.

Да, здорово мы с вами посмеялись, унтер, теперь снова вернемся к серьезной жизни.

Все здесь знают лейтенанта Эбергарда Кройзинга. Все здесь ценят его. Различные роды оружия – эти маленькие самостоятельные миры со своим языком и собственными своими секретами – неплохо уживаются в боевых соединениях; но когда лейтенант-сапер попадает в среду пехотинцев, он выглядит таким же чужаком, как коза среди овец. Зато– в своих собственных войсках, которые раскинулись широкой линией по фронту и через штабы батальонов, бригад и дивизий замыкаются генералом-сапером, пребывающим в тылу в Сент-Мартине, он занимает определенное и установленное место, как каждое животное в стаде.

Кройзинг голоден, хотя шофер в дороге и угостил его хлебом со свиным салом и с колбасой. Он доволен, что капитан Лаубер сразу же приглашает его к обеду. Капитан обедает со штабными и другими офицерами из числа расквартированных поблизости. Они устроили для себя небольшую столовую в пустой квартире. Это командиры инженерных войск, радиослужб, зенитных батарей. Их человек десять, они добросовестно выполняют возложенные на них обязанности, хорошо знают свое дело и полны сознания ответственности. Капитан Лаубер, смуглый вюртембержец, самый старший по чину, установил особые правила в столовой. Во время обеда запрещено разговаривать о служебных делах. Под запретом также" политика. Не разрешается употреблять вино в количестве, превышающем полбутылки. Все остальное дозволено. Различия рангов не имеют значения, вежливый тон обязателен, вице-фельдфебели, в том числе и евреи, также допускаются в круг офицеров.

Саперы, артиллеристы и другие технические части немецкой армии всегда страдали от пренебрежительного к ним отношения; это знал каждый, кто соприкасался с армейской средой. По сравнению с кавалерией и пехотой они были в значительной мере предоставлены самим себе. В их частях не было пи принцев, ни аристократов, на маневрах их почти. не замечали, их обучением и личным составом в мирное время мало интересовались: Только в первые два года войны стали поговаривать о том, как ценна работа саперных войск.

Кто под неприятельским огнем наводил мосты через Маас? Саперы. Кто перед атакой прокладывал ходы среди проволочных заграждений, вооружившись одними лишь ножницами для резки проволоки, в то время как его подстерегали снаряды? Кто вел сапы и рыл окопы там, где, казалось бы, невозможно продвинуться, – в меловых горах или в болотах? Кто швырял круглые, величиной, с голову ребенка, ручные гранаты? Кто возился с проклятыми газовыми баллонами? Кто таскал на спине под неприятельским огнем трижды проклятые огнеметы и сгорал живьем, если натыкался на ружейную пулю? Всегда и всюду – сапер!

Лейтенанты-саперы, такие, как Кройзинг, участвовали в бесчисленном множестве атак и уцелели лишь чудом. А телефонисты, которые под заградительным огнем противника вновь и вновь чинили драгоценные телефонные провода или обслуживали аппараты, перехватывали донесения неприятеля? А изнывающие от тяжелой работы артиллеристы? Все они в недавнем, еще совсем недавнем прошлом были пасынками армии. В глазах дворянских полков, где люди от сугубой благовоспитанности не замечают низменной прозы жизни, они остаются пасынками еще и поныне.

За столом у капитана Лаубера все чувствуют себя очень приятно. Кое-кто из офицеров после обеда отправляется поспать, другие попивают кофе. Капитан Лаубер приглашает вновь прибывшего сыграть в шахматы – служебные занятия возобновятся лишь в половине третьего. Эбергард Кройзинг прекрасно играет в шахматы, кофе вкусное, сигара тоже хороша. Можно успеть сыграть партию с незнакомыми офицерами и попасть к себе, в кротовую нору, до того, как французы станут посылать свое вечернее благословение. Жизнь прекрасна!

Августовский день, знойный и облачный, парит над круглыми вершинами холмов, мягко уходящих ввысь. Капитан Лаубер и его гость гуляют в расстегнутых кителях по фруктовому саду, где изгнанный из этих мест крестьянин прежде варил яблочный сидр. Посреди сада, скрипя под тяжестью еще зеленых плодов, возвышаются деревья с толстыми стволами и густой листвой.