Текст книги "Воспитание под Верденом"

Автор книги: Арнольд Цвейг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 32 страниц)

Сила сопротивляемости человека ограничена. Правда, иной раз проходит много времени, прежде чем он сам замечает это, но чаще это еще до него бросается в глаза другим. Люди, в характере которых еще с детства сохранилось нечто вроде подвижничества, могут при случае поразить мир как мученики и герои выносливости. Но когда сила эта иссякает, она иссякает вконец, внезапно человек спохватывается, что все его умственные и душевные силы утрачены.

По дороге из Вилона в Сиври бредет землекоп. Конец февраля, полдень, нежнозолотистые солнечные блики пронизывают воздух, землекоп хорошо настроен. Он улыбается про себя и посвистывает, состязаясь с воробьями, овсянками и синицами. Он, конечно, выполняет поручение: не по своей воле прогуливается он на лоне природы, да и слишком холодно для прогулок. Стоит неумолимый мороз. О характере поручения, возложенного на этого бодро шагающего солдата, можно судить по предметам в его правой руке: французской яйцевидной ручной гранате и продолговатой, довольно длинной гранатной трубке из чистой меди, по форме напоминающей гриб.

– Снесите это нашему Кнаппе, – приказывает сержант Баркоп, «тюленья борода», нестроевому Бертину. – Пусть разберется. Но держите все в том же положении, в каком я дал вам, сами знаете!

Бертин знает, что эти трубки – подлая штука: они ни с того пи с сего взрываются, когда при перемене положения игла внутри падает назад или же вперед, в зависимости от угла наклона, которую такая чортова машинка получила уже при выстреле или метании. *

Сначала солдат Бертин храбро несет оба смертоносных предмета в правой руке. Мороз щиплет неподвижные пальцы, от него не спасают никакие перчатки. Наконец Бертину становится невмоготу. Кроме того, ему хочется помахать руками или записать внезапную мысль, которая не может не притти в голову под этим нежно-голубым небом. В такой обстановке с особой легкостью слагаются стихи. Он решительно прячет обе взрывчатые гранаты в карманы брюк: одну в правый, другую в левый, наблюдая за тем, чтобы верх остался вверху, а низ – внизу. А если он поскользнется и упадет? Это легко может случиться на шоссе, идущем вдоль Мааса: оно превратилось в ледяной каток. Кроме того, у Сиври придется пересечь реку, пройти длинный деревянный понтонный мост, точнее выражаясь мост, лежащий на лодках; там тоже очень скользко. Но что за беда, только бы согреть руки, почувствовать себя свободным. В пути, пока он дойдет от сержанта Баркопа до обер-фейерверкера Кнаппе, он хочет быть штатским человеком. Прекрасная вещь одиночество; прогулки и мечты – вот и все, что нужно человеку.

Мысли Бертина перебегают с одного предмета на другой. Дорога идет вдоль Мааса, идиллической реки, окаймленной лесом и кустарником и покрытой льдом. С другого берега время от времени доносится резкий металлический звук артиллерийского выстрела или разрыва – оба звука идут издалека. Самое примечательное на левом берегу – это «высота 304» и «мертвый человек»; там, наверху, французы и немцы пока только караулят друг друга, перекидываясь ручными гранатами. Зато, как недавно с?ало известно, французы усердно обстреливают Романь – тамошний вокзал, который мешает им. Все равно. Романь маячит где-то позади. Там мы могли еще кое-что купить: искусственное сало или шоколад. Мы– нас около тридцати человек, – мы голодаем, конечно как и вся армия. Нели где-либо по дороге в Этрс передки полевых орудии попадают под обстрел и вокруг падают лошади, то пехотинцы и саперы из всех окопов в окрестности, артиллеристы и люди из рабочих команд бросаются на еще теплые трупы лошадей, срезают ножами тощее мясо, ликуя тащат его в ведрах и котелках к маленьким железным печуркам и начинают «жарить и шкварить» излюбленные блюда. Но это пустяк по сравнению с тем, что происходит в роте по ту сторону Этро, где ему пришлось побывать: все обитатели большого барака лакомятся еще худшим жареным мясом запретного происхождения. Там, внизу, в полутора километра^ от позиций, расположена живодерня, из которой целыми днями доносится страшный смрад. Павшие лошади с раздутыми животами, которые давно уже валяются в окрестностях, сжигаются здесь, и эти остатки идут на удобрение или перерабатываются в клей, смазочные масла, кожи. Их мясо запрещено есть. Но подите же – его едят! Во-первых, потому, что услужливый мороз сохраняет его свежим, – а кроме того, землекопы считают, что отравление мясом и мучения в госпитале приятнее, чем такая жизнь. Вот почему давно разрушены и узы товарищества: тот, кто еще получает продовольственную посылочку, хорошо делает, если сразу съедает все, иначе он не найдет после работы ничего ни в вещевом мешке, ни в кровати, ни в ином' месте, куда он спрятал съестное. Да, такова теперь жизнь; но нужно держаться. Теперь уже недолго.

Тем временем произошло чудо: судя по донесениям, в России не только надвигается кризис, – там разразился крах. Удары, нанесенные немцам, не преминули оказать свое действие. Народ не желает больше терпеть, он выдвигает демократические требования. А это – начало конца: Правда, пессимисты вроде Галецинского, резонеры вроде Лебейдэ, робкие заики, как добряк Паль, – все они утверждают, что как раз теперь военные миссии французов, англичан, японцев воспользуются* этим и еще раз зажгут пожар войны. Но русские не будут такими дураками; как-нибудь они уж отделаются от союзников и бросят оружие. Нет, к пасхе мы все будем дома, а если не к пасхе, то к троице. Поэтому и улыбается Бертин, с трудом пробираясь по замерзшей кромке разбухшей придорожной грязи.

Вот Маас. У Бертина сильное искушение пересечь реку по льду и избежать обходной, дороги по хМосту. Можно бы превосходно скользить по льду на гвоздях сапог. Да, да, думает он, где же молодой Гете, где друг его Клопшток? Не хотят ли и они привинтить коньки, восторженно и бурно нестись между ольшаником и полями, сочиняя стихи, воспевая катанье на льду? То-то удивились бы французы, если бы кто-нибудь, вычерчивая на льду широкие дуги, с божественной дерзостью примчался в Верден! У них, несомненно, хватило бы рыцарства разрешить ему безнаказанно проделывать петли, достойные голландских конькобежцев.

Он храбро идет берегом реки к деревянному мосту и затем по самому мосту в совершенно иную зону, все время вдоль перил, пока не попадает на другой берег – на территорию другого командования.

После ликвидации парка в Штейнбергквеле обер-фейерверкер Кнаппе живет в бараке, в лощине, покрытой голыми кустами и деревьями; он ведает снарядами для полевых орудий. Когда Бертин как ни в чем не бывало передает ему для исследования две опасные штуки, Кнаппе от удивления широко открывает глаза и тихо спрашивает, не спятил ли Бертин с ума; затем осторожно уносит их в лабораторную палатку, расположенную в стороне от сна^ рядов, приказав Бертину подождать где-либо полчаса* Бертин мечтает о тепле и горячем кофе; наверно, он полу-, пит то и другое у артиллеристов, помощников Кнаппе. Всю жизнь маленький Кнаппе отличался худобой, однако никогда еще не было у него таких впалых щек; его козлиная бородка сильно отросла. Голодают и здесь, мелькает в голове у Бертина. Скажите на милость!

Но Кнаппе худеет по совершенно другим причинам: от любви к отечеству, от отчаяний. Превосходный конструктор, он спроектировал по картинкам из журналов один из тех танков-вездеходов на гусеничном ходу, которые в последнее время ввела у себя Антанта. Он препроводил свои проекты верховному командованию армии и получил от него через полковника Штейна соболезнующе иронический ответ: пусть враги спокойно производят такого рода игрушки, пусть залезают в эти железные мусорные ящики, попутно заготовив для себя и гробы, а ему, обер-фейерверкеру Кнаппе, надлежит знать свое дело, предоставив все остальное верховному командованию. Вот что мучает Кнаппе. Он лишился аппетита, плохо спит, потерял интерес к шахматам. Чем только все это кончится?!

Через полчаса, обогревшись, Бертин является к Кнаппе. Ручная граната исчезла, но трубку Кнаппе передает ему кончиками пальцев.

– Вот, киньте это в воду с моста. Но смотрите, чтобы она не перевернулась, иначе вы в этой жизни завтракали в последний раз.

Отрезвленный строгим тоном и суровым взглядом низенького человека с козлиной бородкой, Бертин быстро улетучивается. На мосту он выполняет поручение, но как только вода покрывает эту чортову штуку, он уносится мыслями далеко отсюда. Артиллеристы, хорошо знающие местность, поделились с ним сведениями, важность которых они себе не представляют. Там, на высотах га Вилон-Ост, находится еще не совсем разрушенная деревня! Как она называется? Данву. У самого края ее, повыше полотна железной дороги, где команда Баркопа разгружает и наполняет вагоны, видны еще с Мааса бараки – это большой полевой госпиталь Данву. Значит, там,' совсем по соседству, живет Эбергард Кройзинг! Надо пойти туда, повидать его, пожать руку, посмотреть, что удалось ему унести в целости, не искромсанным, из мрака

декабрьской битвы. После того как три дня назад нестроевой Паль с заражением крови в распухшей ноге был отправлен в тот же госпиталь, есть и благовидный предлог, который избавит Бертина от расспросов начальства. Встречу с Кройзингом легко будет согласовать с требованиями службы, этому Эбергард всегда придавал такое большое значение. Чудесный день, чудесная прогулка, так кстати подвернувшаяся ручная граната, прекрасный кофе у артиллеристов!

Книга восьмая В ПОСЛЕДНЮЮ МИНУТУ Глава первая ОСТРОВ СЧАСТЛИВЫХ

Сражение под Верденом дано и проиграно, но никто не говорит об этом. В германских донесениях подтасованы факты; придумана версия «войны на истощение»; действительность заменена вымыслом – и большие дети поверили сказке. Сырье, запасы необходимейших продуктов – все было растянуто на возможно больший срок, разбавлено, смешано с суррогатами. Но если всего этого было достаточно для зимы второго года войны, то для третьей зимы этого не хватило. Слишком мало масла, мяса, а главное хлеба, хотя его «дополняют» отрубями и картофелем; мало бобовых растений и свежей зелени, совершенно отсутствует сало, почти нет яиц; даже из-за границы не поставляют уже вермишели, пшена, овсянки или манной крупы. Вышли все запасы кожи, полотна, шерсти. Лишь по карточкам можно еще получить одежду, в которой заменители пряжи играют главную роль. Когда фрукты и сахар исчезли с фабрик, изготовлявших повидло, появились плакаты, в которых детям предлагалось собирать зерна плодов для получения масла; с той же целью разводили подсолнечник, отжимали буковые желуди и льняное семя. Шерсть для штопанья чулок, нитки для починки рубах стали бесценным благом, за которым постоянно охотились растерянные хозяйки. Точно так же растительные выжимки и химические смеси в банках и трубочках заменяли пищевые продукты, а бумага во всех видах – настоящие одежные ткани, шпагат, мешки, шнурки для ботинок. Газеты и поваренные книги честно бились над рецептами, чтобы волшебством создать из безвкусных смесей питательные блюда, которые в конечном счете опять сводились к картофелю, кормовой свекле и соленой воде. Без витаминов, без углеводов, без белков; но не терять работоспособности! – проповедовали физиологи и медики, чтобы обеспечить победный конец давно проигранной войны. Победить какой бы то ни было ценой, вопреки всему миру, вопреки разуму, историческому ходу развития последних веков. Английской блокаде, этому дьявольскому средству войны, наконец противопоставили, как оповестили правители, равноценное по эффекту средство – истребление всех грузовых судов на всех морях при помощи подводных лодок. Не. пройдет и полугода– Англия запросит мира! И народ в это верит… Он не умеет противопоставлять действительность медовым речам правителей и требовать у них ответа за пролитую кровь и растраченное годы жизни, он продолжает работать на фабриках, на полях, в городах, посылает своих детей на призывные участки, моется глиняным мылом и вытирается бумажными полотенцами, ездит в неотапливаемых поездах, мерзнет в холодных квартирах, греется в лучах будущего величия и непроверенных победных реляций,* скорбит об убитых, шпионит за уцелевшими, покорно дает увлечь себя на край гибели.

Когда Бертин, с разрешения сержанта Баркопа, добирается до полевого госпиталя Данву, чтобы справиться о состоянии здоровья Паля (но прежде всего для того, чтобы повидать Эбергарда Кройзинга), на небе еще виднеется последняя полоска подернутого дымкой заката. Позади госпиталя тянется изгибами, вверх на плоскогорье, малозаметная проезжая дорога: она ведет мимо колючей проволоки и деревянных заборов, к хозяйственным постройкам больницы; множество флигелей замыкают большой четырехугольник, который, как скала, возвышается со своими бараками над равниной.

Запоздалого пришельца встречают ворчанием: извольте придерживаться приемных часов для посетителей, расписание вывешено на воротах! После объяснений и продолжительных пререканий его, наконец, впускают через черный ход. По небольшой деревянной лестнице он сразу попадает в выбеленный коридор, который, повидимому, прилегает к отделению тяжелобольных. Сердце Бертина робко сжимается. Стоны бьют по нервам, как ни силится он с целью самозащиты не прислушиваться к ним; его обдает запахом йодоформа и лизола. Когда мимо него торопливо проходит сестра с закрытым судном, ему почти становится дурно от неожиданной близости гноя и разлагающихся выделений. Сквозь открытую дверь видны толстые белые повязки, кровати, забинтованная и высоко подвешенная нога, спины двух сестер. Надо понять и осмыслить всю мрачную значительность этих подробностей, но, жак улитка, попавшая в водяной поток, он уходит в себя, принимается искать и находит то, что ему нужно, в конце второго длинного коридора: налево – помещение номер три для нижних чинов и направо – палата девятнадцать.

Эбергард Кройзинг с непритворной радостью встречает Бертина. У него дикий, запущенный вид. Лейтенант, сияя, приподымается на кровати и протягивает ему навстречу огромную руку, в которой прячется рука Бертина. Глубокий голос Кройзинга заполняет помещение.

– Дружище, – кричит он, – Бертин! Наверно, это ваш самый разумный поступок в прекрасном новом году, и вам воздастся за него богатой наградой в раю, мимо которого вы до сих пор проскальзывали, как и мы все. А теперь сбрасывайте прежде всего вашу шкуру, зеленый юнец, и повесьте эту вшивую куртку в коридоре, направо от двери стоит вешалка.

Бертин оглядываясь, спрашивает, не воруют ли здесь; в ответ со всех трех кроватей раздается раскатистый смех, который доносится до него даже через закрытую дверь, когда он выходит из палаты. Бертин послушно снимает шлем, шинель, полотняную куртку и в одном мундире возвращается обратно.

В комнате пахнет бинтами и ранами, папиросами, мылом. Но в ней тепло, светло и чисто. Бертину кажется, что он попал в рай, он завидует этим людям; конечно, он мог бы призадуматься и спросить себя, в какое безумное время мы живем, если страдания, кровь и раны являются платой за такое скромное благополучие. Но ему не приходят в голову такого рода мысли; слишком сильно засосала его атмосфера войны с ее переоценкой всех ценностей.

Кроме того, Кройзинг немедленно завладевает им. Он усаживает гостя к себе на кровать, представляет его двум лейтенантам – Метнеру и Флаксбауэру, как друга, доставшегося ему по наследству от покойного брата. От его внимания не ускользает, что Бертин выглядит голодным, замерзшим, несчастным. Как поживает он сам? Конечно, блестяще! Рассказывать? Но он не мастер на это. Это не его специальность, это специальность Бертина, у каждого свои таланты. Да, в последний раз они виделись по ту сторону Кабаньего оврага. С тех пор ему солоно пришлось. Они не взяли обратно Дуомона; зато удобно расположились на Пфеферрюкене, широко пустили в ход минометы; но пятнадцатого декабря, как раз тогда, когда можно было изрядно взгреть господ французов, произошла катастрофа и положила конец этой забаве.

Он, Кройзинг, по-видимому, слишком засиделся в фортах и в окопах и утратил подвижность, необходимую для маневренной войны и бегства с поля сражения, иначе с ним не приключилась бы такая беда: он спрятался в слишком плоскую воронку, когда проклятые снаряды продвигавшейся вперед батареи уже настигали его. Воронка сама по себе была, может быть, достаточно глубока, но она промерзла, была забита льдом, и правая нога Кройзинга, проклятая длинная лапа, беззаботно высунулась наружу, и здоровенный стальной осколок, невзирая на обмотки, раскрошил большую берцовую кость, правда малая берцовая уцелела. Как ошалелый кузнечик, он с помощью палки допрыгал до перевязочного пункта, где и свалился в обмороке. Ну, он-то заранее уплатил французам свои долги и имеет право на отдых.

Здесь, в госпитале, у него прекрасный врач и идеальный уход, в настоящее время он ни в чем не нуждается. Кость послушно заживает, придаток из слоновой кости заменяет раздробленные и превращенные в кашу куски в месте перелома. Да, здешний врач знает свое дело и большой мастер творить чудеса. Он, Кройзинг, еще не решил, что предпримет по выздоровлении. У него достаточно времени поразмыслить об этом.

А теперь – очередь за Бертином. Наверно, и у него есть что порассказать. Прежде всего, как поживает их старый приятель – капитан Нигль? Здесь, в Данву, они находятся в зоне командования группы Вест, расположенной к западу от реки Маас, и так же-мало знают о восточном секторе, как о Гонолулу.

– Да, – говорит Бертин, – в таком случае у меня, конечно, есть кой-какие новости.

И он начинает рассказывать о служебном повышении капитана Нигля и том огромном уважении, которым тот пользуется.

– Железный крест первой степени? – рычит Кройзинг. – Этой трусливой собаке, этому трясущемуся от страха подлецу?

И он разражается диким хохотом, глаза у него чуть не лезут на лоб, так неудачно он поперхнулся.

Три пряди белокурых волос просовываются сквозь дверь, раздается приятный голос с рейнским акцентом:

– Ребята, да не шумите так. Уж вам достанется от шефа!

– Сестра Клер! – кричит Кройзинг. – Останьтесь! Послушайте!

Но сестра качает головой в знак отказа: может быть, позже, – и закрывает дверь. Кройзинг сидит на кровати, бледный, с безумными глазами.

– Пусть меня вздернут, если я когда-нибудь опять нацеплю эту бляху.

И он описывает обоим товарищам по комнате – пехотинцам, получившим ранения на фронте, – какой зубами и руками удерживал и Дуомоне того капитана построений команды, прохвоста, который готов был в любую секунду удрать и никогда добровольно не пошел бы на фронт. Оба лейтенанта издеваются над его возмущением.

– Вы провинциал, – невозмутимо говорит лейтенант Метнер, – впрочем, я всегда предполагал это. Вы негодуете по поводу того, что орден пожалован мерзавцу, а следовало бы удивляться, как это вы сами удостоились Железного креста.

Кройзинг раздраженно отвечает: он еще не так силен в философии, но, без сомнения, наверстает упущенное. Бертин, худой, притихший, сидит на краю кровати… Он с улыбкой рассказывает, чем закончилось предложение лейтенанта фон Рогстро о его награждении. Кройзинг почти не слушает его.

– Нигль еще и майора получит? – возмущается он. – > Этому нельзя помешать? Терпение! – Он машет рукой. – А вам, милейший, поделом и мука. Почему вы все еще болтаетесь среди этих вшивых нестроевых? Почему вы, наконец, не считаетесь с тем, что саперы его величества нуждаются в смене, в командном составе, в офицерах? Разве вам не стыдно, милостивый государь, при ваших способностях все еще торчать в нижних чинах, как будто ваше зачисление в землекопы – божье предназначение, а не всего лишь временная мера? Нет, сударь, нам вас нисколько не жаль! Вы можете в пять минут избавиться от ваших злоключений. Подайте заявление в мой достопочтенный полк, бывший батальон в Бранденбурге на Гафели, а все дальнейшее предоставьте мне. И тогда вы прежде всего приятно проведете время неподалеку от Берлина, – я вряд ли ошибусь, предположив, что ваша молодая супруга будет вам благодарна за это. Вы облачитесь в хороший мундир, вернетесь на фронт унтер-офицером, ведь за вами уже целых двенадцать месяцев фронта.

– Пятнадцать, – поправляет Бертин, – если считать и форты у Лилля.

– И когда мы вновь свидимся, на вас будет портупея, как у вашего приятеля Зюсмана… Вице-фельдфебель Бертин, а потом и лейтенант Бертин! Образумьтесь же, чело-вече, придите в себя!

Бертин слушает, и то, что говорит этот простреленный человек, кажется ему теперь разумным, не терпящим отлагательства. Что ему в самом деле нужно здесь, среди касты рабов? Разве есть иной способ снова стать человеком? Конечно, Леонора откажется от квартиры, переедет к нему в Бранденбург, а может быть, даже воспользуется влиянием отца для того, чтобы сунуть Бертина в какой-нибудь потсдамский полк… На секунду его увлекают мечты: что за счастье вырваться из этого ада, где не видно конца мукам, где нет просвета, облегчения… Кройзинг видит, что его слова производят впечатление.

– Итак, решено! Решено! – восклицает он. – Скажите: да!

Лейтенант Флаксбауэр, лежащий на кровати у той же стены, с любопытством вглядывается в лицо Бертина, восхищенный ловкостью, с которой этот чорт Кройзинг провел всю сцену.

– Дорогой мой, – доносится с кровати лейтенанта Mrrnepa, – пусть он не заговаривает вам зубы! Погодите I' решением, пока нам не сделают перевязки.

При этих словах он протягивает Бертину бесформенный забинтованный обрубок руки и меланхолически улыбается.

– Метнер! – кричит Кройзинг. – И это дружба? Вы сманиваете рекрута, который уже на три четверти на моей стороне? Вот уж не ожидал от вас. Это вам не простится!

– Неважно, – отвечает флегматично Метнер, – прогнулся мне или нет; но если уж вы выступаете в роли вербовщика, предложите вашей жертве и кое-что реальное для желудка. Ведь я не ошибаюсь в ваших чувствах, господин кандидат?

Гюртин виновато признается, что очень голоден, а больничная еда соблазнительна. Пока он в полу-юмористическом тоне описывает суп из консервов, который им подлипли изо дня в день под названном «суп кронпринца», лейтенант Метнер выходит из комнаты; в больничной одежде, белой в синюю полоску, он по сравнению с остальными выглядит молодцом. Из них троих только он один на ногах, оправдывается Кройзинг. Флаксбауэр не без ехидства наблюдает за размашистыми движениями и всей властной фигурой Кройзинга и сравнивает его с тощим смиренным землекопом, которого он пытается соблазнить чином офицера.

Однорукий человек доносит до палаты белую миску, стучит ногой в дверь. Портки открывает, благодарит, принимает за еду. Он ест суп из обыкновенной говядины, от тощeй коровы военного времени, которая отнюдь не в расцвете сил пала под ножом мясника; но жесткое, разрезанное на куски мясо плавает в бульоне, превосходном бульоне! И лапша, которая окрасила бульон своим густым желтым цветом, – лапша военного времени; на ее изготовление ушло мало яиц, и ее желтизна происходит от красящих веществ, например от шафрана. Но все вместе, в меру соленое, приправленное петрушкой и пореем, представляет собой блюдо, подобного которому нестроевой Бертин не ел со времени поездки в отпуск для женитьбы! Он чувствует себя вдруг униженным и оскорбленным; па глазах у него внезапно выступают слезы стыда за счастье, охватившее его при виде мясного супа, – счастье, которое он испытывал прежде, наслаждаясь великими произведениями музыки и литературы; слезы от мысли, что он был бы другим человеком, если бы у него постоянно была такая еда.

Бертин сидит сгорбившись, лицо его в тени, он держит миску на коленях и молча хлебает суп; все видят, как он наслаждается едой, видят, что его темные волосы поседели на висках и стали редкими на макушке. Но никто не догадывается о том, что в нем происходит, а если и догадываются, то не показывают вида.

– Я так и знал, – Бертин кладет ложку и подымает глаза, – что попал на остров счастливых.

– Однако входной билет обошелся вам недешево, – подхватывает толстый Метнер.

– Не так дорого, как вам, – бодро отвечает Бертин.

Лейтенант Метнер смотрит на него.

– Это еще требует доказательств, – говорит он задумчиво. – Ваша профессия?

– Юрист, – отвечает Бертин.

– Не скромничайте, – вмешивается Кройзинг, – он и книги пишет.

– Прекрасно, – продолжает Метнер, – в моем лице вы видите математика, и далеко не плохого – ученика Макса Клейна, в Геттингене. Теперь у меня много досуга, не правда ли? Я попытался, так, для времяпрепровождения, решить какое-то жалкое уравнение третьей степени. Молодой человек, я уже ничего не смыслю в этом. Я едва соображаю, что такое логарифм. До чего я дошел!

Остальные смеются. Метнер, не смущаясь, продолжает:

– Вы должны считаться с тем, молодой человек, что вы еще больше, чем мы, отстали от своего прежнего уровня и что впоследствии вы должны будете начать все сначала. У нас исчезли навыки, разум помутился, способность суждения полетела к чорту, специальные знания улетучились. То же и в отношении культуры, интеллигентности – все придется начинать сначала; задача будет нелегкая, поверьте мне. Думаете ли вы, что у нас сохранилось уважение к человеческой жизни после всего того, что было здесь, на фронтах? Разве вы не схватитесь за револьвер, когда ваш домохозяин откажет вам в починке ставня? У меня по меньшей мере будет такое желание. И если письмоносец слишком рано разбудит меня, то мне захочется открыть дверь только для того, чтобы швырнуть ему в рожу графин с водой, что стоит возле моей кровати. Такой я, Метнер, родом из Магдебурга, человек отнюдь не кровожадный. Для вас же, господин юрист, – ведь вашему брату приходится двадцать месяцев подряд стоять навытяжку перед всяким начальством и повторять «так точно», в каком бы ничтожном чине ни было это начальство, – для вас гибель неминуема! Представьте себе, что с вами ничего не случится, кроме того, что вы до конца войны будете торчать в этом мундире. Но вот вы на свободе; у вас осталась привычка к повиновению, вы и не пикнете, чего бы от вас ни потребовали, а если эти требования к тому же будут предъявлены в вежливых и приятных топах, то вы растаете как масло. Жизнь уже позаботится о том, чтобы нашелся кто-нибудь, кто снимет с вас бремя собственных решений. И когда вы опять пуститесь в мало привлекательную погоню за заработком, в конторе или в ином месте, то в один прекрасный день вам станет ясно, что во время войны вы потеряли то немногое, что составляло вашу индивидуальность. И вы вспомните о Метнере, который отдал всего только правую руку, и будете стонать и скрежетать зубами, если не хуже того.

– Говорит, как по-писанному, – усмехается Кройзинг. – Дорогой Метнер, вы умница, и мы еще, наверно, услышим о вас, если останемся живы. За то, что вы в таких отвратительных красках изображаете положение солдата перед моим другом Бертином, вы достойны всяческой похвалы. А теперь не будьте на меня и претензии, если я проберу вас помпою… Я окончательно стал военной косточкой, и если мне не удастся удержаться в рядах саперов, то придется попытать счастья у летчиков. Этот господин, что сидит в стороне, еще не имеет права думать о себе и своей индивидуальности. Пусть пока думает о Германии. Каждый день стоит жизни людям: и солдатам и офицерам, и в силу необходимости и просто так, зря. А если кто-либо обладает мужеством, чувством долга и некоторыми способностями к командованию, то его место, чорт возьми, в лучшем по своей репутации офицерском корпусе его величества, по крайней мере до тех пор, пока не зазвонят колокола мира. Пусть Германия заботится о том, что будет с ним после войны, страна наша скупиться не будет! А затем, господа, спокойной ночи, не слушайте нашего разговора, теперь начинается моя частная жизнь.

Флаксбауэр и Метнер поворачиваются к стене. Лейтенант Метнер давно отказался от попытки повлиять на старшего по возрасту и в то же время неугомонного Кройзинга, а Флаксбауэр – Метнер это знает – всегда на стороне того, за кем последнее слово, в данном случае, следовательно, на стороне этого бретёра. Но не надо предварять событий, думает он, уютно закутываясь в одеяло. Конечно, лишь от скуки или от чего-нибудь еще похуже Кройзинг сманивает в офицеры какого-то неуклюжего мечтателя с выпуклым лбом и слишком толстыми стеклами очков. Но время покажет, что делать. А теперь спать. Выспаться – значит поумнеть.

Бертин с интересом смотрит на спину Метнера, Этот человек, по-видимому, после ранения очнулся, как после хмеля… Бертину хотелось бы познакомиться с ним поближе. Во время беседы он несколько раз вспоминал о новелле «Кройзинг», – ему было как-то не по себе, он не мог решить, хороша ли она, или плоха. Может быть, она плоха, а он просто не понимает этого. Значит, два года солдатчины уже оказали свое действие, подточили и стерли его знания, его индивидуальность. Что станется с ним? Волна страха захлестывает его. Не думать! – кричит в нем кто-то. Спасайся! Если начнешь сейчас думать, то завтра станешь плохо работать, обронишь слепой снаряд и будешь разорван на куски. У тебя лишь одна обязанность – остаться в живых. Ешь побольше таких вот супов, прислушивайся к тому, что говорит лейтенант Метнер, и никогда не делай в угоду другим то, что считаешь неправильным…

Монмеди? Ах, да, Кройзинг спрашивает, нет ли новостей оттуда. Бертин проводит рукой по волосам. Он ничего не слышал уж много недель. Бумаги, которые Кройзинг переслал ему через Зюсмана, наверно переданы по назначению. Но со времени несчастья со смертельным исходом, постигшего военного судью Мертенса…

– Всегда судьба карает не того, кого следует! – рычит с койки Кройзинг; его нос отбрасывает острую тень на стену барака. – Не могла разве эта проклятая воздушная бомба обрушиться на крышу героя Нигля? Так нет же, она ищет порядочного человека, и как раз самого незаменимого!

Бертин молча кивает головой. Он борется с соблазном открыть этой мятежной душе, Кройзингу, причину смерти незаменимого “человека, но не решается из уважения к личности того, кто покинул этот мир.

– Больше я ничего не знаю, – лжет Бертин.

– Тогда я знаю больше, чем вы, – говорит Крой-ичиг. – Ко мне приходил унтер-офицер Пориш из Берлина. Большой чудак! Но доброжелательно настроенный, этого Нельзя отрицать. Сначала он объяснил, что преемник военного судьи Мертенса и не подумает возвращаться к этому гиблому делу. А затем он дал мне совет.

Бертин машинально сует трубку в рот и посасывает ее. Перед ним встает отекшее и бледное лицо Пориша, дерзкий унтер-офицер Фюрт – Пеликан, – комната в Романи со скрещенными рапирами. Мир, пришедший в расстройство из-за бедного Кристофа Кройзинга, не может остаться в прежнем состоянии.