Текст книги "Марш 30-го года"

Автор книги: Антон Макаренко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 41 страниц)

Только в два часа ночи вошел в казарму Конисевич и сказал:

– Хорошо... Дождик перстал, уже одна звезда светит...

17. ТОЖЕ ПЕРВЫЕ КИЛОМЕТРЫ

Утром проснулись рано. Всех обрадовал ясный день и знакомый со вчерашнего дня шум Терека. Побежали на горку к ключу и через полчаса уже построились. Проиграли один марш, и снова "вольно" замелькали тюбетейки по Военно-Грузинской. Сегодня особенно радостно на душе на каждое впечатление отзываются коммунары бесконечным птичьим гомоном, писком удивления и стремительным бегом. Природа здесь как будто нарочно построилась в нарядные цепи, чтобы встретить дзержинцев, прибежавших сюда побаловаться после утомительных скрипов и визгов ржавого производства Соломона Борисовича. Вот нашли старую дорогу и мнутку постояли возле нее, вот влезли в какую-то поперечную речушку, благо сегодня трусики не выходные, вот остановились возле коровы, спустившейся к воде с зеленого склона.

– Ну и корова же, как коза, а не как корова, – говорит Алексюк, и вокруг него на мгновение замирают пацаньи голоса, чтобы немедленно разразиться:

– Отчего, как коза? Это такая у них и есть корова. А ты лучше посмотри на вымя. Ты видишь, сколько молока?

– Ну и что же? Сколько молока? Три кувшина!

– Три кувшина? Как бы не так. Здесь кувшинов десять будет, а то – три!

– Десять, какой ты скорый!

Старшие идут небольшими группами и солидно делятся впечатлениями. Только такие, как Землянский, не могут идти по дороге, а карабкаются по кручам и откуда-то из-за кустов перекликаются.

Скоро вошли в Дарьяльское ущелье. Оно не поразило ребят ничем грандиозным, но здесь все сложнее, и Терек сердитее.

Остановились возле замка Тамары.

– Так что? Она здесь жила, Тамара эта самая?

– Не жила, называется так...

– Нет, жила!..

– Да как же тут жить? С голоду сдохнешь...

– Чудак ты какой! Она же была царица!..

– Это ты чудак! Если царица, так чего ей сюда забираться? А может, она была того... Без одного винтика? Ну, тогда может быть...

Навстречу по шоссе грузовик, и на нем толпа рабочих. Нам вдруг бросают записку:

"Дальше ходу нету, размыло дорогу, остановляйсь, десятник".

Оглянулись, а грузовика и след простыл. Через два километра натыкаемся на целое проишествие: автомобили, группы туристов сидят на краю дороги и скучают. Коммунары облепили всю горку над дорогой. Расталкиваем толпу и видим: карниз шоссе вдруг прерывается сажени на две и зияет пустотой. Вниз в метрах десяти Терек. Через разрыв переброшена доска, и по ней бегают наши пацаны. К нам подходит человек в замасленном пиджаке и говорит:

– Я дорожный инженер. Вы заведующий этой детской колонией?

– Я.

– Дорогу мы восстановим только дня через три. Но я уже говорил с вашими мальчиками. Можно перебраться по досточке, только, вот, говорят, у вас обоз..

– Да что же делать с обозом? Другой дороги нет?

– Другой дороги нет.

– А вот что сделаем, – говорит из-за моего плеча Фомичев, разберем возы, разберем обоз и все перенесем...

– Как жевы возы перенесете? – спрашивает инженер.

– Да как? Колеса отдельно, оси отдельно, а лошадей переведем, у нас еще доски найдутся.

Подошел и наш обоз, вмешались в разговор возчики:

– Верна говорит маладой чилавэк...

– Это вам на день работы, – улыбается инженер.

– На день? – поднял брови Фомичев. – Через час уже пойдем дальше...

Думать долго не приходится. Я уже хотел трубить сбор командиров, чтобы распределить работу, как на меня налетел вспотевший и взлохмаченный грузин.

– Ты будешь начальник? Коммуна Дзержинского? Ты телеграмму давал, чтобы хлеб был и обед был?

– А ты кто такой? – спрашиваю.

– Я заведующий базой Казбек! Пойдем поговорим!

– Куда пойдем?

– Иди сюда, чтобы народ не слышал. Тебе нужно назад! Я тебя через Баку отправлю, на Тифлис нельзя идти...

– Да брось, товарищ, мы здесь переберемся.

– Здесь переберешься, дальше не переберешься. А тебе чего надо?набросился он на коммунаров, уже обступивших нас.

– Да это свои, говори.

– На Тифлис не дойдешь. Это что? Это пустяк. За Млетами Арагва, ай, что наделала, что наделала! пссанаур нет, Пассанаур поплыл, дороги нет тридцать километров, я оттуда бегом прибежал...

– Да врешь ты все...

– Зачем мне врать? Какой ты чудак! Вот смотри. Видишь, вот люди, видишь? Эй, иди сюда! Вот пускай он тебе расскажет.

Четыре человека подошли к нам. Это артисты из Ростова. Они тоже отправились пешком по Военно-Грузинской. Они рассказали, что чудовищный разлив Арагвы не только размыл дорогу, но и совершенно изменил карту местности. Арагва идет по новому руслу, частью покрывая шоссе. Пассанаур значительно пострадал. Горы во многих местах подмыты и завалены проходы. Они не могли пройти пешком, возвращаются во Владикавказ. О колесном обозе нечего и думать.

Мы с Дидоренко задумались: что делать?

– Да врет, может, черт чернявый.

– Так вот же артисты!..

– А артисты откуда, может, тоже из Казбека?

– Из Ростова.

Все-таки Диоренко попробовал:

– Может, у тебя обед не готов, так и выбрехиваешься! И хлеба, наверное, не приготовил!..

– Хлеба не приготовил? А ты думаешь, можно приготовить хлеб? Когда такое горе? Ты знаешь, сколько народу пострадало? А откуда я хлеб привезу? здесь, видишь, какое дело? А в Пассанауре Арагва, какой тебе хлеб?

– Что же делать?

– Иди назад! Я тебя отправлю через Баку! Я тебя не пущу, я не имею права!

– Как же ты меня через Баку отправишь?

– Я тебе дам бумажку.

– А печать у тебя есть?

– Печати нет...

– Ну, так и убирайся!.. Он меня через Баку отправит.

Я распорядился: всем коммунарам возвращаться обратно. Но коммунары в крик:

– Это все брехня! Наши возчики говорят.

Возчики что-то горячо доказывали в толпе коммунаров.

– Что вы тут говорите?

– Ны правда назад! Впырод можно, назад нэ нада.

– А вы откуда знаете?

– Наш чилавэк пришол, наш чиловэк гаварыл.

– Когда пришел? Когда говорил?

– Триы дня прышол.

– А чего ж ты молчал? – спрашивает Дидоренко.

– Нечиво гаварыть. Впырод можна...

Колька Вершнев подбегает красный, заикается до полного изнеможения.

– В-в-в-верно, н-н-н-адо идти!

Ребята взбудоражены, взволнованы, никому не верят и готовы лезть в какие угодно пропасти. Кто-то разговаривает с заведующим базой в таких горячих выражениях, что я посылаю туда дежурного командира. На Кольку я прикрикнул:

– Ты доктор, черт тебя заьери, а поднимаешь глупыю волынку.

– А я г-г-г-говорю...

– Ничего не смей говорить, молчи!

– А к-к-к-как же?

Я приказываю Волчку трубить общий сбор. Когда все сбегаются, я приказываю:

– Становись!

– Куда становись?

– Стройся по шести лицом в городу.

Неохотно, надутые, злые коммунары разыскивают свои места в строю, оглядываются и все спорят, но я даю уже следующую команду:

– Равняйся! В оркестре!..

Удивленный Левшаков подымает палочку.

– Шагом марш!

Мы проходим с музыкой километра полтора до замка Тамары. Здесь на полянке, обставленной огромными камнями, мы устраиваем общее собрание. Председательствует дежурный командир – Роза Красная.

Я доложил собранию, как обстоит дело. Как быть?

Высказывались почти исключительно сторонники продолжения похода. Кампанию проводят Колька и Землянский. Колька несколько успокоился и уже не так заикается.

– Сколько будет стоить дорога в Тифлис через Баку? Четыре тысячи рублей – это раз. Военно-Грузинской не увидим – это два, а провизии зачем набрали на десять дней – это три. А пройти наверняка можно. Не пройдем по Военно-Грузинской, пройдем по какой-нибудь другой. Нужно идти – и все. А то через Баку. А как мы в поезд сядем – сто пятьдесят человек, а? А вагоны кто нам даст?

Ребята одобрительно галдят. Все в один голос:

– Врет этот заведующий, наши осетины говорят: можно пройти. И пройдем, вот увидите, пройдем!

Мы с Дидоренко почти в одиночестве – сторонники отступления почти не высказываются.

Я, наконец, попросил слова.

– Не могу, по совести, не могу вести коммуну на такой риск. Я верю заведующему и верю артистам. А что будет, если мы заберемся к Пассанауру, а оттуда ни вперед, ни назад? Хлеба мы сейчас нигде не достанем, потому что сообщение прервано. С нами пацаны и девочки. Можно разобрать обоз и перенести на расстояние пяти сажен, но это невозможно сделать на протяжении нескольких километров. Продолжают идти дожди, и мы не знаем, какие еще будут размывы завтра. Может быть, и сейчас мы еще будем отрезаны от Владикавказа. Возвращаются все туристы, у которых нет обоза, а вы хотите идти к Пассанауру, до которого шестьдесят километров, а там засесть на месяц или возвращаться обратно, только время потратим. Мы прошли пятьдесят километров, видели Военно-Грузинскую, не такая большая беда, если вернемся. Зато уивдим Баку.

Коммунары недовольно бурчат:

– Опять в вагоны!

– А нарзаны, значит, улыбнулись.

Они мечтали об этих анрзанах как о каком-то необыкновенном счастье нарзаны ожидали нас почти на перевале.

– А на что вам эти нарзаны?

– А как же? Панов говорил, аж кипят...

– Зато увидим нефтяные промыслы...

– Ну, голосуем, – говорит Красная.

Мы с Дидоренко со страхом ожидаем голосования. Если постановят идти вперед, придется нарушить конституцию и отменить постановление общего собрания.

– За "вперед" 76 голосов, за "назад" 78 голосов, – говорит Красная.

– Что же? Поровну, – говорит Колька.

– Ну, так что же?

Колькина компания вносит предложение:

– Голоса разделились. А может быть, мы правы. Пускай колонна идет к городу, а нас отправьте на разведку. Нас вот пять человек, мы проберемся в Казбек, там узнаем все подробно. Где вы будете ночевать?

– Наверно, у деревни Чми – двадцать пятый километр.

– Мы к ночи вас нагоним. Если окажется, что в Пассанауре ничего страшного нет, вся коммуна пойдет снова в Тифлис.

Кое-кто протестует: до Чми нужно пройти двадцать пять километров... Давайте здесь ожидать разведку.

Я на это не согласился. Все равно из разведки ничего не выйдет, даром потеряем день. Есть постановление, и кончено. Можете идти в разведку, мы вас ожидаем у Чмми.

Колька с компанией быстро собрались, взяли у меня несколько рублей и побежали к прорыву.

Через час после обеда мы двинулись на север. Еще через час последние клочки подавленного настроения слетели с коммунаров, и они снова засмеялись, завозились, запрыгали.

Солнце заходило, когда мы в строю с музыкой подходили к деревне Чми. При входе в деревню небольшая площадка и немного повыше ключ. Здесь расположились на ночлег: распределили площадку между взводами, расставили корзинки, разостлали одеяла. Загорелост пять костров, каждый взвод варил на ужин яйца и чай. Пацаны верхом поскакали поить лошадей.

Все жители деревни сошлись к нашему лагерю. В деревне Чми большинство русских, между ними оказался и дорожный техник. Он подтвердил сведения о пассанаурской катастрофе и сказал, что идти на Тифлис ни в каком случае нельзя и что Военно-Грузинскую дорогу придется закрыть месяца на два.

Уже отдали рапорты командиры и проиграли "спать", когда вернулись наши разведчики из Казбека с опущенными носами:

– Такое делается в Казбеке!.. Народу тысячи, вертаются все. Идти нельзя – это правильно...

С первых проходящим грузовиком ремонтной организации Дидоренко уехал во Владикавказ. Завтра он должен устроить вагоны и возвратиться к нам.

Утром на другой день коммунары занялись приведением в порядок своих корзин, стиркой носовых платков и полотенец. Часть полезла на горы.

Левшаков вызвал охотников перебирать яйца – из ящиков шел сильный запах. Охотников набралось человек двадцать.

На лужайке в сторонке настоящий хоровод. Каждое яйцо идет по кругу, его рассматривают на свет, пробуют на нюх и определяют, куда оно годится. Совершенно исправные укладываются в чистый ящик и пересыпаются опилками, совсем плохие отбрасываются в другой ящик... Свежие, но разбитые сливаются в кружки, таких кружек стоит на горбике целая линия.

– Это наши трофеи, – говорит Левшаков. – Достанем сковородку и зажарим яичницу.

Над нами развернулся в полном блеске тихий жаркий день. Далеко видна дорога на Владикавказ, и по ней бродят пацаны, ожидая Дидоренко.

Дидоренко приехал на извозчике в двенадцать часов.

– Поезд есть на Баку в шесть часов вечера. Я звонил в Ростов и Грозный, сговорился, может быть, уже сегодня для нас приготовят вагоны. Нужно спешить, а я поеду еще звонить...

Он уехал в город. Нам нужно пройти двадцать пять километров и к пяти быть в городе, чтобы успеть погрузиться.

Обоз уже готов, построились молниеносно, коммунары уже знают, что волынить нельзя. Местные жители выскочили из своих хат и стоят в дверях, предвкушают музыкальное наслаждение.

– Шагом марш!

Всегда после этой команды ожидаешь удары оркестра, но сейчас моя команда повисла пустым словом в жарком воздухе...

– В чем дело, Тимофей?

Левшаков показывает на бабу, на пороге первой же хаты:

– Сковородки пожалела... буду я для нее играть!

Баба метнула подолом и скрылась в сенях.

Коммунары хохочут, смеются и жители. Левшаков подмыает руку:

– Раз, два...

Мы покрываем Чми раздольным полнокровным маршем – у нас в оркестре все-таки сорок пять человек.

Прошли деревню, распустили строй и бросились в город быстрым шагом. Это был очень тяжелый марш – по всей дороге ни капельки тени. Шеи, руки, носы, ноги пацанов здорово подгорели за сегодняшний день. Забавляться по сторонам дороги теперь некогда, коммунары идут, как будто работают: упорно, настойчиво и почти молча. Только пацаны пролетают мимо нас и занимают авангардные места, чтобы через полчаса снова оказаться в арьергарде.

Особенно тяжелы последние пять километров, прямая, как луч, дорога и безлюдные скучные площади предгорий по сторонам. Вот, наконец, и первый километр. Строимся и принимаем в строй знамя. Через город проходим таким же быстрым маршем, почти не замечая тротуаров и не только раздраженно отмахиваясь от тучи мальков, налетевших на нашу колонну, как комары, влезающих в ряды, галдящих невыносимо.

К вокзалу подошли ровно в пять часов, молча и устало замерли. У Дидоренко нет ничего утешительного – вагонов сегодня не будет, может быть, завтра.

Маршрутная комиссия предложила место для ночлега – сад начальника станции. Сад не сад, но есть и деревья, и травка, и весь он обнесен каменным забором с решеткой. Расстались с возчиками и потащили в сад ящики с консервами, с яйцами, с колбасой... Устроились, приготовили постели, можно отдыхать, обедать, пить чай. Славный теплый вечер, и решетка забора до самого верха забита зрителями.

– Мы – как в зверинце, – говорят коммунары.

По углам сада стали часовые.

Следующий день весь истратили на телефонные разговоры. Только к пяти часам добились толку. Телефонограмма из Грозного гласила, что три вагона прицепят для нас к поезду, который пойдет через Беслан в девять часов вечера, – к поезду N 72.

Я заплатил в кассе за 156 билетов до Тифлиса 4037 рублей.

Беслан – станция на линии Ростов – Баку, а от Беслана к Владикавказуветка в двадцать один километр. До Беслана нам нужно дотащиться дачным поездом. Это целая история. Снова грузимся в вагоны, а в Беслане снова выгружаемся. Станция Беслан забита пассажирами, всех согнала сюда Арагва своим истерическим припадком.

Уже темно. Нашли отдельную площадку, на которой еле-еле можем поместиться стоя. Но коммунары умеют очень быстро навести порядок. Через пять минут уже можно жить: у каждого взвода некоторое подобие квартиры, ящики изображают квартирный уют, корзинки сложены правильными стопочками, коммунары беседуют, улыбаются, что-то рассматривают и совершенно спокойны. Хозкомиссия в углу раздает ужин. Дидоренко приносит потрясающее известие.

В телефонограмме Грозного была ошибка: три вагона для коммунаров были прицеплены к поезду N 42, который прошел два часа назад, а к поезду N 72 никаких вагонов не прицеплено, и позед идет переполненный...

– Так...

Надо все-таки садиться...

Никто не верит такой возможности.

Начальник станции в панике. Он может дать телеграмму в Минеральные воды, чтобы для нас освободили один вагон, а остальным придется следующим поездом.

– А когда следующий поезд?

– Завтра утром. Но он тоже будет переполненный...

Если бы не бесчисленное количество нашгих вещей, если бы не оркестр, если бы не тяжелые ящики...

Командиры взводов высказываются единодушно: разделяться нам нельзя, надо всем вместе ехать.

– Сядем, только нужно, чтобы не было паники.

– А долго стоит поезд?

– Десять минут.

Собираем всех. Я говорю коммунарам:

– Товарищи, нам нужно сесть в переполненный поезд в течение десяти минут. С этого момента никаких разговоров, никакого галдежа. Слушать только команду. Никаких движений без команды. Считайте себя, как будто вы в бою.

– Есть! кричит все собрание.

На темном перроне все забито людьми, сундуками, чемоданами, мешками. Я вывожу взвод за взводом и выстраиваю коммуну в одну шеренгу по всему краю перрона. Возле каждого коммунара – корзинка, а кроме того, ящик, или труба, или сверток. Публика начало было ворчать, но наша суровая решимость и на нее произвела впечатление. Она состояла почти исключительно из туристов, а это народ настолько культурный, что не будет драться с коммунарами. По всему фронту начинаются знакомства и разговоры.

Через десять минут, обходя фронт, я слышу сочувственные призывы:

– Нет, товарищи, пусть они усаживаются, а мы подождем. Они сами не хотят разбрасываться по всему поезду, это правильно, им нужно три-четыре вагона, и нам останется.

Тем не менее в некоторых точках фронта давление на нашу тонкую линию довольно тяжелое, здесь становится нескол ко стрелков охраны. Дидоренко взял на себя левый фланг. Он в форме и это сейчас имеет значение.

Хуже всего то, что мы не знаем, какие вагоны будут менее наполнены и где будет вагон, оставленный для нас в Минеральных водах. Выделяем разведку из пяти человек: Акимов, Землянский, Оршанович, Семенов и Гуляев. Разведка должна быстро пробежать по вагонам и приблизительно установить наиболее выгодные пункты.

Разведчики сказали: "Есть!" – и исчезли. Я догадался – побежали навстречу поезду, хотел погнаться за ними, но потом махнул рукой – народ бывалый.

Наконец показались фонари паровоза. Коммунары спокойны, пацаны даже о чем-то мирно беседуют, почти шепотом. На станции торжественный порядок, даже публика загипнотизирована и не колышется, не бросается никуда. Поезд подходит медленно, мимо нас мелькают окна вагонов, перерезанные поднятыми полками и спящими телами.

Подошел Дидоренко:

– Плохо, поезд полон...

Поезд остановился, но и мы стоим, совершенно невозможно сообразить, куда бросаться. Начальник станции топчется возле нас:

– Это очень трудное, это невозможное дело...

Подбегает ко мне Акимов.

– Задний вагон свободен...

Теперь уж можно давать команду.

– Второй, четвертый взводы, басы, тенора, баритоны, барабан – в задний вагон.

Второй взвод повернулся и гуськом двинулся к хвосту поезда. Но девочки еле-еле поднимают ящики и корзинки.

– Из первого взвода десять человек в помощь второму!

Бегом прибежали десять коммунаров: сильные, пружинные, ловкие. Я их узнаю – два первых ряда. Второй взвод исчез в тумане едва мерцающих станционных фонарей. Ага, хорошо, вот и пацаны прочапали туда же, у каждого в руке коризнка, в другой буханка хлеба, последний – Алексюк, у этого еще и флаг с золотой надписью, значит, все благополучно – взвод в порядке...

– Акимов, наблюдать за посадкой в заднем вагоне!

– Есть!

У Степана Акимовича какая-то новость. Он спешит ко мне с Землянским.

– В пятом вагоне можно кое-как человек двадцать.

– Берите оркестр.

Землянский бросился на далекий правый фланг. Через полминуты музыканты уже у пятого вагона. Эти проклятые вещи страшно замедляют наши движения. Я вижу, что посадка в пятый вагон происходит с трудом, и радуюсь, что отправил с девочками громоздкие инструменты.

Начальник станции гоняет по перрону, как на ристалищах:

– Во втором вагоне можно немного...

Но у Оршановича сведения более точные:

– Во второй вагон можно половину третьего...

– Есть, забирай половину.

Ну, думаю, как будто налаживается. Что там в последнем вагоне делается? Вот и вторая половина третьего убежала к вагонам. Я спешу к голове поезда, посадка здесь страшно трудна, ребята проникают больше через переходные площадки. Когда у ступеньки вагона остается три-четыре коммунара, можно вздохнуть свободно. Свободно вздыхает и начальник станции.

– Кажется, можно давать второй?

Мне и самому так кажется, только и скребет в душе:

– А как там девочки и пацаны?

Я бегу к хвосту поезда. Ударил второй звонок, и вместе с его звуком я с разбегу налетаю на кошмарное видение: первый взвод стоит нетронутый, окруженный тяжелейшими ящиками, а над ним еле поблескивает верхушка знамени. Клюшнев улыбается:

– Как там, все благополучно?

Налетают на первый взвод и начальник станции и Дидоренко. Начальник станции кому-то истерически орет:

– Стой, стой, подожди!

Но возле нас запыхавшийся, маленький Гуляев.

– В первый вагон, там никто не садился, там все спят, там можно.

Начальник станции орет:

– В первый вагон, в первый вагон!..

– Идем, – спокойно говорит Дидоренко.

Разрезая толпу пассажиров, бросившихся к вагонам, первый взвод начинает движение: но у каждого корзинка, а ящик с консервами в одну руку не возьмешь. Клюшнев нагружает одних корзинками, а на более сильных взваливает тяжелые ящики. Но уже завертелись между первовзводниками явно посторонние фигурки... прибежали коммунары из третьего взвода на помощь... Здесь можно спать спокойно. Я бегу к пацанам. Девочки и пацаны все в вагоне, но войти в него невозможно. Кое-как проталкиваюсь и соображаю: здесь восемьдесят человек. Колька-доктор навстречу мне и ругается:

– Б-б-б-узовый в-в-вагон, к-к-к-какое-то к-к-купе...

В вагоне шесть купе. Коридор заполнен корзинками, басами, хлебом, ящиками.

Поезд тронулся.

18. ПОЧТИ ТУРИСТЫ

До Дербента коммунары – мученики в поезде. В нашем вагоне хоть то хорошо, что нет посторонней публики, – коммунары установили очередь и спали каждый по четыре часа в течение ночи. В других вагонах мы встретили враждебное отношение пассажиров, и оно было заслужено нами: мы натащили в вагон ящики и корзины, пройти по вагону нельзя. Первый взвод особенно настрадался в эту ночь, всем пришлось стоять в тамбурах, кое-как поддерживая разваливающиеся кучи вещей и отбивающихся от пассажиров и проводников, требующих выполнения разных правил.

В Дербенте многие пассажиры "слезли", и наши расположились вольнее, а главное – кое-как пораспихали свое имущество. В Дербенте поезд стоит час, и коммунары побежали купаться в Каспийское море. Возвратившись оттуда, забегали в буфет и покупали вишню и редьку. В Дербенте много редьки. Из-за этого российского фрукта и пострадал Швед – вытащили у него кошелек с деньгами. Швед пришел в вагон подавленный и оскорбленный, но Камардинов только улыбнулся:

– Не жалко денег, а жалко, что я тебя никак не воспитаю.

Швед и Камардинов почти одно существо. Трудно представить себе более тесную дружбу, чем у Шведа и Камардинова. Они жить один без другого не могут, всегда вместе, о чем-то шепчутся, чему-то смеются. Если и видишь иногда в одиночку Шведа, то он всегда в таком случае спрашивает:

– Не видели Ваську?

Они оба страдают от того, что Швед на втором курсе, а Васька на первом, Швед в машинном цехе, а Васька в сборном. Тем более они стараются наверстать эту временную разлуку в других местах коммунарской жизни.

У Шведа и у Васьки общий капитал, который они, подобно почти всем коммунарам, хранят у меня. Деньги записаны на одного Камардинова, но я имею разрешение выдавать любому из них по первому требованию. То берет Васька, то берет Швед. Я рассмотрел ближе их денежные отношения и поразился степени доверчивости этих людей. Каждый из них берет деньги, сколько ему нужно, и тратит их, куда хочет, не спрашивая и не советуясь с товарищем. Я им говорил:

– Смотрите, поссоритесь из-за этих денег.

Но они улыбаются:

– Никогда в жизни.

– Вася, – спрашиваю, – а что бы ты сказал, если бы Швед взял все ваши восемьдесят рублей и истратил на себя?

– Ничего не сказал бы. Значит, ему нужно...

– Ты все-таки обижался бы на него, почему не спросил...

– Да что ж он будет меня спрашивать? Я не папаша ему.

Весть о том, что обокрали Шведа в Дербенте, распостранилась по всему поезду, и на Шведа приходили смотреть. Коммунары с осуждением относились к тому, кто дал себя обокрасть. Швед поэтому в большом смущении, хотя пропало у него всего пять рублей.

Скучна, невыносима скучна дорога на Баку.

К вечеру на другой день увидели мы вышки бакинских промыслов и между ними огромный столб черного дыма– ясно, нефтяной пожар.

Началась самая тяжелая для нас неделя: два дня в Баку, три дня в Тифлисе, одине день в Батуме, две ночи в поезде.

Несмотря на совершенно различные индивидуальности этих городов, несмотря на многообразие коммунарских впечатлений, они слились для нас в один огромный город, разделенный на шесть дневных отрезков неудобными короткими ночами. Все эти дни были до отказа полны умственным и физическим напряжением, невиданными новыми образами и тяжелыми маршами по асфальту и мостовым. Биби-Эйбат, перегонные заводы, Каспийское море, рабочие клубы, столовые, грязные полы пристанищ ОПТЭ, Занэс, Мцхет, молочные и птичьи совхозы, новые и старые улицы, снова столовые и снова ОПТЭ, музеи и рабочие клубы – все это сложилось в чрезвычайно сложную ленту переживаний, в общем глубоко прекрасную, но иногда утомительную до последней степени.

Здесь мы были похожи на туристов, роль для коммунаров мало знакомая.

Турист – это особое существо, снабженное специальными органами и специальной психологией, а коммунары так и оставались коммунарами, ни разу не показав готовности приобрести все эти специальные приспособления.

Турист – это прежде всего существо вьючное: таскать за собой мешок, набитый всякой пыльной дрянью, это не только необходимость для туриста, это и общепризнанная честь и обязательная эстетика. Турист без мешка – это уже не настоящий турист, а помесь человека и туриста, метис. Коммунар для экскурсии выбегает в самом легком вооружении, какое только возможно на свете, – в трусиках и в легкой парусовке, он занимает свое место в строю и не имеет права даже держать что-либо в руках.

Строй коммунаров по шести в ряд, просторный и свободный, со знаменем впереди и с оркестром, требует для себя дороги и уважения, для него собираются толпы на тротуарах, и милилционеры останавливают движение на перекрестках. Туристы же бродят по тесным тротуарам, толкают мешками прохожих, возмущают и вызывают сожаление сердобольных.

У туриста нет своей воли, своего времени, своей скорости и своих вкусов. Это несчастное существо с момента выезда в экскурсию теряет все гражданские, человеческие и даже зоологические права. Оно спит, где ему прикажут, встает, когда прикажут, бежит, куда укажут, выражает восхищение, сожаление, грусть, удивление только по расписанию. Подобно загнанной лошади, оно вообще не трусливо, ему нечего терять и нечего бояться, и оно не боится ни автомобилей, ни криков, ни паразитов. Оно боится только одного – отстать от группы.

Чтобы утолить свой голод, туристы обязаны в течение часа или двух сидеть на земле возле столовой, потом в течение часа давить друг друга в дверях столовой и царапать взаимно туристские физиономии мешками, а затем в течение получаса стоять за стулом одного из обедающих, напирать на его мешок своим животом и ожидать, пока освободится стул.

В одном из городок на коммунаров пытались распостранить все законы жизни туристов. Назначили для нас обед в три часа. Наша маршрутная комиссия еще и переспросила:

– В три или в четверть четвертого?

– Нет, как можно, обязательно в три?

Столовая будет свободна в три? Нам нужно, чтобы коммунары сразу вошли в столовую и пообедали.

– В три, будьте покойны...

Ровно в три подошли к столовой – картина знакомая: на земле сидят, в дверях смертный бой, в столовой каша.

– Вы обещали в три.

– Ну, что мы можем сделать? Понимаете, подошла группа, которая... через полчаса будет готово.

– Через полчаса или через час?

– Через полчаса, через полчаса...

– Если через полчаса не будет готово, мы уходим.

– Что вы... обязательно...

Ровно через полчаса мы построили колонну и увели с музыкой, а за нами бежали организаторы и умоляли возвратиться.

Дидоренко умеет с ними разговаривать:

– Вы можете назначить для нас любой час, но ни пяти минут мы торчать на улице не будем.

И мы научили их уважать точность. Мы приходили в назначенное время, и уже не спрашивая, прямо с марша, команда:

– Справа по одному в столовую.

Туристы в это время сидели на травке и щелкали на нас зубами от зависти.

В плане экскурсий и посещений коммунары с первого дня захватили инициативу в свои руки и ходили, куда хотели и как хотели.

На нефтяном промысле Биби-Эйбат нас сначала приняли равнодушно, как, вероятно, принимают и все экскурсии: по себе знаем – это штука довольно надоедливая. Но коммунары, разбежавшись по промыслу десятками групп, через полчаса уже со всеми перезнакомились и успели залезть во все щели и закоулки и расспросить о самых таинственных деталях. Рядом горел еще нефтяной фонтан, и не было конца расспросам о нефтяных фонтанах.

Биби-Эйбат – один из первых промыслов Баку, выполнивших пятилетку в два с половиной года, и это обстоятельство вызывало со стороны коммунаров особенный к нему интерес.

Когда все группы снова сошлись на центральной площадке, возле нас собралась половина промысла. Бакинский горсовет соревнуется с Харьковским, в прошлом году была в Харькове делегаций бакинских рабочих, между прочим была и в коммуне. Нашлись сразу и знакомые, у коммунаров память на лица замечательная. Оживленные лица коммунаров уже неофициально заморгали в лица старых рабочих, улыбающихся и оживленных этим общением с юностью. Целыми вениками золотые шапочки обступили группы рабочих в пропитанных нефтью спецовках и рассказывали им о своих коммунарских делах. Вдруг целая сенсация:

– У них знамя Харьковского горсовета, переходящий приз!

– Знамя Харьковского горсовета? Здорово.

– У Вас наше знамя?

– Ваше, ваше, как же... харьковское.

– Покажите.

– Что?

– Покажите знамя, которое вам прислал Харьков...

Предфабзавкома даже немного смутился от такого требования:

– Показать знамя? Пойдем, показать можно.

– Нам всем идти не годится... давайте сюда.

Рабочие заулыбались, завертели головами:

– Вот, смотри ты, народ какой... Ну, что ж...

Перекинулись они между собой по секрету, и трое рабочих направились к воротам.

– Они за знаменем пошли?

– За знаменем.

– Надо салют, – заволновались в оркестре.

– Коммунары, становись! Равняйся!

Похожай и Соколов, наши ассистенты при знамени, с винтовками побежали к воротам. Показалось знамя Биби-Эйбата.

– Коммунары, под знамя смирно!