Текст книги "Марш 30-го года"
Автор книги: Антон Макаренко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 32 (всего у книги 41 страниц)
Женщины рассмеялись громко: Василиса Петровна – себе в фартук, Нина откидывая голову. Хозяйка сказала с укором:
– Другое дело! У тебя все дела одинаковы: где тебя ни посей, везде уродишься.
– Это верно, мамаша. Вот и жито такое бывает. Это все от бедности, понимаешь. А только пускай она скажет, почему с этим делом к нам пришла?
– Я никого на Костроме не знаю. А Алексей – мой друг.
– Да ведь ты к Алешке, а к нам.
– Не к вам, а к Василисе Петровне. Хотела познакомиться, а ты сам пристал, как смола.
– Смола не смола, а давай о деле говорить. Есть тут хорошая комната, с занавесками. И хозяева подходящие, трудящиеся, не обидят тебе: старик да старуха. Тут рядом. Пойдем поговорим. Что касается кормов... видишь, кто тебя знает, может, ты и не привыкла. Ты, небось, в жизни каши не ела, а все котлеты да пряники. На тебя, если посмотреть, корма у тебя хорошие! Смотри, какая ты гладкая.
Нина громко рассмеялась. Василиса Петровна слушала Степана серьезно, было видно, что она придаст Степановым словам некоторое значение.
– Голубчик Степан... подожди. Хозяева-то меня не даром кормить будут? А я на котлеты заработаю.
– А без котлет ты способна?
– Хочу гладкой остаться.
Степан с удивлением встретил такое заявление, даже улыбаться перестал, перевел взгляд на хозяйку:
– Во, мамаша, народ пошел упорный! Да сколько ты там заработаешь, в клубе этом самом?
– Заработаю немного, но я все деньги буду тратить на котлеты.
– На котлеты?
Перед лицом этой новой решимости Степан снова обратился к Василисе Петровне.
– Василиса Петровна! А может, она и правильно говорит? Подожди, товарищ Нина, вот сделаем... это самое... Керенского выгоним, другая жизнь равно не заработаешь. Да и какая там у тебя работенка? Книжки будешь выдавать?
– И книжки выдавать. И спектакли ставить. Сегодня будут сцену устраивать.
– В столовой?
– В столовой.
– А этот... Убийбатько?
– По шапке. Аппарат у него купили.
– Ты купила?
– Не я, а заводской комитет.
– Наш комитет?
– Завода... Пономарева... И железнодорожники помогли...
– Да когда же вы успели?
– Прозевал, Степан Иванович.
– Прозевал.
– А у нас уже и репетиции идут.
– Это что такое? Представление будет?
– "Ревизор" Гоголя.
– Ревизор? Видал такое представление. Там этот... приезжает. Я,
говорит, ревизор, а потом оказывается, обыкновенный соглашатель. Так где же ты этих наберешь... актеров?
– Да уже репетиции идут. И Алеша играет.
Степан закричал:
– Алеша?!
Даже и Василиса Петровна тихонько вскрикнула:
– Алеша?
Возгласы удивления были так выразительны, что и капитан просунул голову в дверь. Степан сорвался с табуретки, протянул к капитану руку:
– Мы тут с тобой сидим, а они представление делают!
Капитан взялся за пояс и смело вступил на кухню:
– Представление?
– Мы и на вас рассчитываем, у нас некому играть Тяпкина-Ляпкина.
Степан все кричал в одном тоне:
– Алешка в актеры записался! Вот жизнь пошла, не поспеешь никак!
Василиса Петровна, наконец, опомнилась:
– Да когда же он успел?
– А вы разве не знали?
– Какой же человек! – Степан никак не мог прийти в себя. – Ничего не сказал. Видишь, капитан, как они тайно делают?
В сенях стукнули дверью.
– Алешка идет! – закричал Степан. – Вот я у него спрошу: почему тайная дипломатия?
Алеша вошел из сеней, хотел было палкой пырнуть Степана в живот, но увидел Нину, покраснел, засмеялся смущенно:
– Нина! Что такое? Как это с вашей стороны... Ах, какая вы! Мама, вы познакомились?
Степан озлобленно махнул рукой:
– Да что ты: мама, мама? Ты говори, почему такое? Почему секреты? Представление играешь, а мы? Как остолопы, ничего не знаем!
– Представление? Нина, вы рассказывали? – Алеша, расстроенный, опустился на табурет, как был, в шинели.
– А разве нельзя было, Алеша?
– Да... понимаете, я забыл вас предупредить... Я, мамочка, сюрприз хотел для тебя сделать. И для батьки. "Ревизор"... Сюрприз, но теперь еще лучше сюрприз: как это замечательно, что вы пришли! Знаете, что? Вы у нас будете обедать...
– Некогда нам обедать, – сказал Степан, – нам нужно идти квартиру нанимать.
– Вы решили, Нина? Вы решили? – Алеша схватил ее руки, заглянул в глаза. – Неужели решили?
Нина обратилась к нему, подняла спокойные, ласковые, улыбающиеся глаза, прошептала только для него одного:
– Решила, Алеша.
Василиса Петровна следила за ней внимательно, с осторожной, немного сомневающейся симпатией, потом пожала плечами:
– Какие времена настали? Раньше люди богатства добивались, а теперь бедности добиваются. И еще смеется.
Нина поймала ее руки, сложила вместе, подняла вверх, опустила на старый фартук.
– Василиса Петровна! Не бедности добиваются, а счастья.
Василиса Петровна смотрела ей в глаза, не отняла рук:
– Значит, счастье у нас, на Костроме? Здесь его никогда не было.
– А теперь будет.
Даже Степан притих перед этими вопросами, быстро завозил ладонями по усам. Не утерпел:
– Верно. Вот какая ты разумная женщина, товарищ Нина. Просто даже не верится. Счастье, оно... какая смотря компания. А теперь компания большая будет. А бедность – чепуха. Бедность, понимаешь, когда у человека духа не хватает. Идем, Нина, нанимать квартиру.
– Успеете нанять, – сказала Василиса Петровна. – Сейчас придет отец, будем обедать. Обед сегодня варил... товарищ Михаил Антонович.
Василиса Петровна сдвинула весело брови. Капитан подошел к Нине, стукнул каблуками, поклонился:
– Просим с нами...
– Как у вас тут... Алеша, отчего у вас так хорошо?
– У нас?
Алеша оглянулся. Он привык к своей хате и не знал, что в ней особенно хорошо. Табуретки? Или старая клеенка на столе? Он вспомнил богатый уют дома Остробородько, дорогую простоту, невиданные на Костроме вещи: пианино, ковры, картины, статуэтки, безделушки. А в этой кухне и Нина казалась случайно попавшей драгоценностью среди таких обычных, припороченных трудом и жизнью людей: матери, Степана, капитана. Нина поймала его взгляд, покраснела:
– Алеша, голубчик, вы не думайте ничего плохого. Вы не думайте, я больше туда не вернусь никогда. У вас люди... Василиса Петровна, прогоните их, я поплачу немножко.
Она и в самомо деле с неожиданным изнеможением склонилась на плечо Василисы Петровны. Степан вытаращил глаза, потоптался на месте и в панике бросился из кухни, по дороге ухватил за рукав капитана. Цепляя сапогами за двери, оба буквально вываливались в другую комнату. Там Степан наморщил лоб, развел руками и сказал тихо:
– Ах ты, жизнь! Отчего плачут люди?
В кухне Алеша притаился в углу и не знал, уходить ему или остаться. Василиса Петровна положила руку на голову Нины, прижала ее к плечу. Нина подняла голову, быстро смахнула слезу:
– Трудно быть сильной, Василиса Петровна! Ах, как трудно! А тут еще всякие чувства... Влюбилась...
– Влюбилась? В богатого?
– Вот еще чего не хватало! В богатого! Я серьезно говорю, я так... хорошо влюбилась, но только нельзя же все сразу: и новую жизнь начинать, и влюбляться. А кроме того, я не привыкла.
– К чему не привыкли?
– Я не привыкла к хорошей жизни. Мне хочется быть влюбленной так... долго... Сейчас я такая счастливая, вы себе представить не можете. Хожу и все ищу зеркало, хочется на себя посмотреть, какая я счастливая. А то я все была... женственная женщина! Женщина для женихов. Все женихи, женихи, меня нужно замуж выдавать, обязательно нужно, а если не выдать, так я буду несчастная. Все смотрят, папа беспокоится, тетя хлопочет, а женихи все ходят и выбирают, подхожу я или не подхожу. А я должна сидеть6 чай разливать, вот так пальчиком нужно.
Она подняла руку и показала, как нужно действовать пальчиком, разливая чай: отставила мизинчик, тонкий, розовый, нежный, сама посмотрела на него сбоку и рассмеялась. Открыто, просто рассмеялась и Василиса Петровна:
– Ну, ну...
– Не хочу, Василиса Петровна, – вы такая хорошая, вы все понимаете, не хочу женихов, и не хочу замуж выходить, и пусть мне никто не обьясняется в любви. Пусть и не заикается...
Она строго посмотрела на Алешу:
– Вы чего на меня смотрите? У вас много других дел: и Красная гвардия, и городничего должны играть. Он – шикарный городничий, вот увидите.
Василиса Петровна доверчиво положила руку на колено Нины:
– Значит, пусть они не воображают? Да?
– Алеша, видите, какая у вас мама. Вы ничего не понимаете, а она все поняла. А теперь я хочу познакомиться с вашим отцом. Если и он такой же замечательный, тогда я буду целый час реветь... целый час...
– Да зачем же так...
– От зависти, Василиса Петровна: вы подумайте, он – мужчина, он боевой офицер, он в Красной гвардии, он был ранен, контужен, у него такая мать, да еще и такой отец.
Нина перечисляла все эти блага с нескрываемым негодованием. Василиса Петровна снова громко рассмеялась:
– А вы чай должны разливать.
– Как жаль, что вы не моя мать, все себе Алеша заграбастал. А у меня отец – доктор, богатый доктор, ужас! А матери я и не помню. Я буду к вам часто приходить, только, пожайлуста, не думайте, что для него, – я буду приходить когда его не будет дома. Интересно: какой у вас отец, Алеша?
Василиса Петровна сидела на табуретке и улыбалась. Сейчас было хорошо у нее на душе. Рядом с ней сидит красавица, ласковая, теплая, немонжко еще чужая и непривычная, но уже родная. Удивительно было слушать, как она просто и прямо, в лоб, говорит о своей жизни, но Василиса Петровна знала, что говорит она правду. И было приятно, что ее Алеша нравится этой женщине, было хорошо, что сын у Василисы Петровны такой счастливый, и было радостно, что этому сыну Нина завидовала. А кроме того, випечке за заслонкой ожидает обед, скоро придет Семен Максимович, а в другой комнате притаились новые друзья. жизнь, так долго бежавшая по скучным и трудным плесам, вдруг на старости раскатилась широкой, свободной и интересной рекой.
Семен Максимович вошел из сеней строгий, даже похудевший как будто. Он был в замасленном рабочем пиджачке и в очень старых штанах, заплатанных и заштопанных. Повесив пальто на гвоздик, он остановился против Нины с некотрым замешательством, потирая руки, измазанные до самого черного цвета.
Высокий, прямой, суровый, он, вероятно, производил на нее впечатление слишком чуждого, совершенно непонятного явления. По обеим сторонам носа у него расположились такие же черные масляные пятна, и от него исходил запах концов, металла, давно заношенного рабочего платья. Его волосы, усы и борода растрепались и тоже были испачканы. Он ни в каком отношении не напоминал ни стройного румяного Алешу, ни мудрую улыбающуюся старость матери. А против Семена Максимовича стояла Нина Остробородько. Она сияла глубокой, до самых костей проникающей холеностью, свободой движений, простой обдуманностью наряда, радостью и покоем, пережитыми в жизни. Но именно она в сильном волнении сделала шаг к нему, что-то заблестело в ее глазах, она произнесла хрипло:
– Здравствуйте.
Она не решилась протянуть руку, не улыбнулась приветно, она склонилась перед ним в поклоне, а подняв голову, засмотрелась на старика, как бы не уверенная в ответе.
12
Собственно говоря, работать на заводе было можно. Рабочие пришли в обычное время с завтраком под мышкой. Как всегда, у проходно будки собралась маленькая толпа наиболее аккуратных, шутили и посмеивались. И сегодня табельщик был на месте и своевременно открыл табельные доски. Можно было повесить марки и расходиться по цехам, а в цехах некому было помешать работе.
Но никто марок не вешал и не спешил проходить в цеха. Рядом с проходной будкой, на старых жидких воротах, белел большой лист, на котором идеальным, крупным, старательным курсивом было написано, что завод закрывается из-за отсутствия материалов. Рабочим предлагалось получить расчет в течение ближайших трех дней. Под обьявлением тем же курсивом было выведено: "владелец завода", а рядом стояла известная всем жирная подпись: "П. Пономарев".
К обьявлению подходили по двое, по трое и не столько читали его, сколько рассматривали – содержание обьявления было всем хорошо известно еще вчера вечером. Столяр Марусиченко, щупленький, с бородкой в виде двух сероватых клочков, щербатый и всегда оживленный, долго задирал голову на обьявление и, наконец, сказал тонким, ехидным голосом:
– Да откуда он взялся такой: "владелец завода"? Товарищи, это не он.
Марусиченко повернулся к толпе и широко открыл глаза:
– Это не он придумал.
На Марусиченко оглянулся высокий, черномазый, спокойный:
– Тебе не все равно, кто придумал?
– Не все равно, товарищи. Разница. Его, сукиного кота, найти нужно и допросить: кто он такой? Пономарев на заводе уже два месяца не показывался, а тут на тебе: владелец завода!
Старый Котляров сидел на ступеньках проходной будки, вытянул одну ногу, рылся в кармане, серьезными глазами задумался, вглядывался в площадь:
– Ты, Петр Иванович, брось кулаками размахивать. Будешь ты допрашивать Пономарева! Не в Пономареве дело.
– И я говорю: не в Пономареве. А я что говорю?
– Да ты ерунду говоришь, – Котляров протянул руку к обьявлению, а с руки болтается кисет с махоркой, – читал ты или не читал? Нет материалу? А мы и без Пономарева знаем, что нет. Ты когда держал в руках рубанок?
– Да еще на прошлом месяце.
– Так чего кричишь: Пономарев? Не в Пономареве дело, а в материале.
– А Пономарев что?
– А Пономарев ничего. Просто себе Пономарев.
Марусиченко завертел головой, прицепился:
– Что это ты, Никита Петрович, за хозяев стал говорить!
Котляров насыпал на бумажку махорки, свернул, зажал крепкими пальцами шуршащий газетный обрывок, склонил голову:
– Хозяева тут – мы с тобой. Надо достать лесу и работать. Дело нужно делать, а Пономаревых сюда пускать нечего – отвязались, и пускай себе.
По площади бежал павел Варавва, озабоченно поглядывал на ворота. Бежал, бежал, потом круто свернул, погнался за кем-то, закричал:
– Куда? Куда расходитесь? Митинг будет! Муха сказал: здесь, на площади!
Котляров затянулся махоркой, кашлянул:
– Вот это дело. Поговорить надо.
Павел говорил и кричал и все вскидывал правую руку. Наконец, добрался к воротам. Ехидный Марусиченко пошел к нему навстречу:
– Ну, большевики? Чего теперь будем делать? Вон Котляров, молодец! Все говорит хорошо: Пономарев что? Мы – хозяева: купить лесу и работать!
Павел закинул голову, беззвучно захохотал:
– А что? Он правильно говорит! Никита Петрович, правильно!
Несколько человек придвинулись к павлу. Тот же высокий, черный отвернулся к реке:
– Эх, затеяли кашу! Лес они будут покупать! Кто это такой покупатель ты, Котляров?
– Да хоть и я, товарищ Борщ! – Котляров запихивал короткую папиросу в рот, обжигал пальцы, сердился на папиросу.
Борщ все глядел на реку:
– Пономарев не купил, а ты купишь.
– А я куплю.
Борщ вдруг перестал быть спокойным. Плюнул, взмахнул головой, сказал со злостью:
– Как ребята малые: "Я куплю!"
Он отошел в сторону, заложил руки в карманы. Грязный узелок с завтраком сиротливо торчал у него из-под мышки и, забытый хозяином, начинал уже вылезать наружу, готовый вот-вот упасть на землю. Борщ с досадой тормошнул его, задвинул снова под мышку и снова злобно уставился на влажную широкую площадь.
Толпа у ворот увеличивалась. Многие уже устали и уселись под длинным забором, с трудом удерживаясь на нижней продольной планке. Другие стояли кружками и кучками, кто помоложе, прохаживались, разбрелись по всей площади. Говорили спокойно, шутили незлобно, матерились больше к слову по всему было видно, работали головой, задумывались. От проходной будки завода Карабакчи прибежал вихрастый остроносый парень, запыхался, доволен был ответственным поручением; кричал еще издали:
– Товарищи! Товарищи!
К нему обернулись не спеша. Он налетел на толпу, забегал глазами по лицам, вдруг засмеялся:
– Да кто у вас тут старший?
– Тебе Пономарева нужно?
Все взыграли смехом, переглянулись весело. Парень отмахнулся с приподнятым оживлением:
– Да пошли вы к черту! "Пономарева"! Большевики ваши где?
– Лес пошли покупать, – сказал тот же голос, и снова все захохотали.
– Настоящих нет, где-то завалились. Маленький есть. Эй, Павло!
– Павло-о! Иди сюда, за старшего будешь!
Павел из какой-то далекой кучи вырвался бегом.
Остроносый парень подставил ладонь и ритмически застучал по ней пальцем, как будто играл в "сороку-ворону":
– Сказали! У нас: заводской комитет! Во-первых, когда у вас митинг, придем, значит, поддержим. Только, во-вторых, с флагами придем. Так и сказали: придем, будьте покойны. С флагами, понял?
– Да он ни за что не поймет. Он не понимает, как это с флагами.
Павел оглянулся. На него глядел Марусиченко и смеялся, переднего зуба у него не было.
– Спасибо! Это здорово! Приходите! А наши флаги где? Черт!
Он на ходу потрепао посланца по плечу и побежал к проходной будке. Парень направился к воротам фабрики Карабакчи, но по дороге вспомнил, снова полетел назад и закричал уже всем:
– Через полчаса, значит! – успокоился и не спеша побрел к воротам.
По дорожке, размахивая палкой, хромал Алеша. Ему закричали издали:
– Эй, главнокомандующий, а где твое войско?
Алеша под углом повернул, подошел, перебросил палку в левую руку, отдал честь.
– Отца не видели, товарищи?
– Семена Максимовича? Говорят, в город поехал.
– В город?
– Поехал! Как помещик какой! Поймал извозчика и на извозчике. Как барин!
– А ты, Алексей, смотри, – генерал, прямо генерал.
Шинель на Алеше застегнута до самого воротника, туго перетянута поясом, через плечи перешли ремни, новые, еще блестящие, на боку сурово и ловко притаилась кобура, и из нее выглядывает колечко нагана. Поднявшись на носки, Алеша крикнул на всю площадь:
– Кто в Красной гвардии – на завод! Быстро!
К нему подбежало несколько человек. Кто-то спросил:
– С винтовкой?
– Да вчера же я посылал: с винтовкой и с патронами.
– Ах, черт! Домой лететь!
– И лети!
Павел Варавва тоже ахнул:
– Кто сказал?
– Не твое дело: я тебе говорю – исполняй приказание!
Окружающие засмеялись. Марусиченко вылез поближе, хватил Павла по плечу:
– А ты поговорить хотел. Военная муштра, брат: исполняй приказание!
Павел умильно склонил голову:
– Да нет, Алеша, скажи!
– Отец приказал: постановление заводской организации.
– Здорово! – Павел в восторге побежал к своей хате.
Степан летел через площадь, сотрясая землю, развевая полами шинели, шапка держалась у него где-то возле шеи, мокрые патлы лезли в глаза, он одной рукой отбрасывал их в сторону, а в другой держал винтовку со штыком, подымал ее и что-то орал встречным.
– Колдунов! Колдунов, гляди! – Хохот пошел по всей площади. – Смотри, Колдунов в наступление пошел!
Кто-то встречный дурашливо бросился удирать от Степана и заорал благим матом, другой поддержал и шарахнулся вбок, воздевая руки.
– Где наши? – закричал Степан, подбегая.
– Наши все здесь. А ты на кого пошел? Жарь с колена прямо по окнам! Марусиченко показал на блестящие окна пономаревского дома.
Степан опустил винтовку, осклабился:
– Я тоже по окнам с удовольствием бы, да Семен Максимович запретил окна бить. Говорит, вы привыкли, сиволапые...
– Семен, тот не позволит. Ты в хорошие руки попал...
– Товарищи, не видели моего начальника?
– Алешку? Да вон же... Догоняй!
Степан кинулся вдогонку, и снова полы его шинели разошлись по ветру, и снова поднялась винтовка. Он орал на всю площадь:
– Алешка-а!
Алеша обернулся, удивился, нахмурился. Степан был встречен привычной с фронта военной мимикой:
– Колдунов! Это что за вид? Почему все враспашку? Штык почему привинтил? Патроны где?
Степан остановился как вкопанный, по всем правилам приставил винтовку к ноге, другой рукой начал оправлять шинель.
– Патроны где, спрашиваю.
Степан поднял глаза на Алешку и увидел, что нет перед ним никакого простого, веселого друга, а стоит командир,вредный, требовательный и справедливый. Он переступил, заморгал. Возле них собрался уже кружок, но никто не шутил, не улыбался, все захвачены были глубоким содержанием события.
– На какого ты дьявола нужен с пустой винтовкой? Ты же вчера сам обьявлял по всей Костроме: патроны! Для чего штык, для чего привинтил, ирод? В штыковую атаку пойдешь? Прыгаешь по площади, как козел, кричишь! Красная гвардия!
Алеша был гневен, и Степан залепетал, вытянувшись:
– Так что, господин...
И умолк. Понял, что все кончено. Отвернул лицо в сторону и увидел вспыхнувшие молчаливые улыбки.
У Алеши вздернулась верхняя губа:
– "Господин"... Что ты мелешь?
Степан вдруг рассердился, плюнул, мотнул головой:
– А чтоб тебя... – улыбнулся открыто. – Запутался, Алеша! Я в один момент! Забыл про патроны!
Он ринулся назад, и опять его полы запарусили по площади. Алеша хлопнул руками по бокам:
– Ну, что ты с ним сделаешь?
Вокруг засмеялись любовно, провожая глазами рейс Степана Колдунова. Алеша двинулся к проходной будке.
13
Нашлись мастера устроить трибуну из ничего. Котляров только глянул на забор и кивнул соседу:
– Ворота снимем.
Через двадцать минут трибуна была готова. Муха, низенький, скуластый, небритый, стоял внизу и сердился:
– Какой дьявол такое придумал? Котляров? Так он же упаковщик. Другого не нашлось?
Отец Мухи, – а отцу было уже восемьдесят лет, и у него давно колени начали расходиться в стороны, – беззубый и сгорбленный, ответил сыну:
– Так он, Гриша, захватил тут всю власть. Не успели оглянуться, смотрим – трибуна. Он туда залезет, а обратно сигает. Один раз сиганул – чуть ногу не выломил.
Котляров сидел наверху, трибуна под ним ходуном ходила, он смеялся:
– Укрепим – хорошая трибуна. Ленин с грузовика говорил, слышали? Слышали – спрашиваю?
– Да слышали!
– Думаешь, ему легко было на грузовик?.. Туда посадили, а обратно на руки приняли. Так то ж Ленин? А здесь кто будет говорить? Ты, Григорий Степанович? Прямо на мои плечи, как на лестницу, становись.
– Богомол приедет.
– Богомол? Богомол сиганет. Богомолу плеча не подставлю, – Котляров каблуком хватил по гвоздю, торчащему на трибуне, гвоздь свернулся в сторону.
На площади появились женщины. У всех ворот и калиток запестрели платки и юбки. Мальчишки стайками перносились с одного конца площади на другой. Отец Иосиф вышел из церковного дома, посмотрел на противоположную сторону и обошел площадь под домами. Марусиченко долго следил за ним, поворачиваясь на месте, а потом присел от удовольствия:
– Правильно, батя, правильно. Теперь ходи отряся лапку.
Из ворот фабрики Карабакчи показалось шествие. Впереди несли большой красный плакат, на нем написано: Вся власть Советам!
На широкой площади, кое-где покрытой помолодевшей осенней травой, это шествие сразу выделилось как нечто существенное. К нему медленно двинулись стреи народа, мальчишки побежали стремглав. В тот же момент из ворот завода Пономарева выступило другое шествие: тоже по четыре в ряд шли красногвардейцы. Винтовки у них за плечами, пиджаки, пальто, шинели туго перетянуты ремнями, а на ремнях красуются новые патронные сумки. Алеша идет слева, молодой и подтянутый, и потихоньку напоминает:
– Держите ногу, народ смотрит!
Ногу держали. Даже на мягком песке шаг красногвардейцев отдавался четким ритмом. Впереди колонны Николая Котляров, напряженный и серьезный, нес знамя.
В колонне табачников несколько человек – тоже с винтовками. Озабоченный Муха быстрым шагом направился к месту встречи. Закричал издали:
– Алексей! Слушай, Алексей!
Алеша оглянулся, заторопился, подал команду:
– Отряд... стой!
Муха подбежал довольный, табачники тоже улыбались:
– У тебя, Муха, настоящее войско!
– А как же! Товарищи... Если с оружием – в одну компанию... Чего там... Одно слово: пролетариат.
Высокий товарищ, с приятным чистым лицом, обратился к своим:
– Я думаю, он разумно говорит. В одном месте вся сила будет. Как вы, товарищи, скажете? И командир у них боевой, все как следует...
Муха ладонью разрезал воздух:
– Сильнее будет! Пускай посмотрят... эти... эти... городские.
– Очень замечательно! – из колонны табачников первый с винтовкой вышел к Мухе. – А чего это железнодорожники... есть у них Красная гвардия?
– У них все не ладится, – Муха прищурился в направлении к вокзалу.
Народ такой – служба движения! Выходи, выходи, ребята!
В колонне табачников закричало несколько голосов. Женщин здесь было большинство. Они вышли из строя и засмотрелись на Красную гвардию. Около десятка вооруженных озабоченно ткнулись в шеренги отряда. Описывая дугу своей палкой, Алеша крикнул:
– Товарищ Колдунов! Принять пополнение, рассчитать, проверить оружие.
Уже подпоясанный, деловой, расторопный Степан приложил руку к козырьку:
– Слушаю, товарищ начальник!
Он старым полковым жестом загреб левой рукой:
– Становись, которое пополнение!
Алешу дернули за рукав. Рядом стояла и в смущении переступала с ноги на ногу чернобровая, зардевшаяся девушка. Ее голова аккуратно была повязана большим серым платком, на груди обильной роскошью расходилась бахрома.
– Здравствуйте, – сказала она тихо и опустила улыбающееся лицо. – Вы меня не признали, видно?
– Маруся!
Она со смехом рванулась в сторону. Но он поймал ее за плечи и обнял левой рукой с палкой, а правуюпредложил для рукопожатия. Вокруг громко рассмеялись девушки:
– Маруся кавалера нашла!
– У! Кавалера, – оскорбилась Маруся, но немедленно же улыбнулась, крепко пожала оуку и даже встряхнула ее:
– А я вас сразу признала! – Ее глаза с сердитой огневой силой пробежали вокруг. – От идите, я вам чтой-то такое скажу.
– Куда идти?
– Идите отсюда. Отсюда. А то они смеются...
– Ты на них не смотри, рассказывай.
– Я ничего не хочу рассказывать, я только одно. Как я тогда плакала, когда б вы знали! И хотела все до вас пойти. А потом приехали батюшка с матушкой и меня выгнали. Говорят: иди себе к своим пролетариям. А я сейчас поступила на карабакчевскую.
– А где ты живешь?
– А я тут живу, на Костроме.
– У отца?
– Мой отец еще в ту войну убитый, а я живу здесь у тетки. Товарищ Теплов, а отчевой-то в Красную гвардию только мужчин принимают? А если женщина, так почему ей нельзя?
– Видишь, почему: еще никто не просился из женщин. Да сколько же тебе лет?
– Семнадцать.
– Маленькая ты...
– Маленькая! Ой, господи ж боже мой, маленькая! А как стирать у батюшки, обед варить и на базар ходить, так вы не говорили: маленькая!
– Знаешь что, Маруся? Одной тебе будет... скучно, понимаешь? Если бы вдвоем. Подруг у тебя есть хорошая?
– А как же! Такая есть подруга!
Степан гупнул сапогом рядом:
– Алеша, едут! Смотри, на машине какие-то.
– Маруся, ты приходи ко мне с подругой. Поговорим.
Он подошел к отряду. Павел Варавва, становясь в строй, подмигивал: Алеша увидел длинную машину и, к своему удивлению, рядом с шофером – отца: Семен Максимович был на голову выше шофера, ветер расстрепал его легкую бороду, от этого старик казался еще строже. Светлая, летняя промасленная фуражка надулась ветром и была похожа на боевой шлем.
Шестьдесят человек Красной гвардии без команды выстроились. Линия свежих патронных сумок придавала ей вид действительно внушительный. К правому флангу подбегал с винтовкой старый Котляров:
– Опоздал малость, с трибуной этой. Что это за папы в машине? Да там же твой батько, Алеша!
На заднем сиденье автомобиля Алеша узнал председателя городского Совета рабочих депутатов Богомола. По сторонам от него подпрыгивали на подушке, удивленно приковались взглядами к шеренгам Красной гвардии Пономарев и Петр Павлович Остробородько. Богомол – без шляпы, с великолепной гривой темных прямых волос, чисто выбритый, похожий на поэта, но с лицом серым и опухшим – поднялся в машине, тронул шофера за плечо. Автомобиль остановился со стоном. В старомодном макинтоше, застежки которого ясно сверкали медными львиными мордами, Богомол вышел из машины и направился к Алеше. Молча протянул руку, обернулся к Остробородько:
– Я что говорил? Это войско или не войско?
Петр Павлович поправил очки, кашлянул нежно, кивнул.
– Вы, так сказать, командующий? – спросил Богомол.
– Нет, я инструктор, командующего у нас нет.
Остробородько не поздоровался с Алешей, отвернулся.
– Я могу дать командующего, – Богомол глянул на город. – Хорошего, боевого.
Павел Варавва неожиданно из шеренги ответил:
– Сами найдем.
– Найдете? – звонким тенором спросил Богомол. – Это вы, молодой человек, найдете?
Богомол гордо вздернул нос на Павла. За ним вздернул очки и Петр Павлович.
– Не молодой человек, а товарищ, – крикнул Павел Варавва. – А вот вы скажите, почему это вы с Пономаревым в одной компании?
Семен Максимович через голову Остробородько сказал:
– Это я привез господина Пономарева.
– Это другое дело.
Пономарев стоял и покорно терпел.
Богомол еще раз скользнул взглядом по двум шеренгам Красной гвардии, как будто подсчитал ее силы; задержался на бледном веснушчатом лице Николая Котлярова, хорошо рассмотрел широкую фигуру старого Котлярова на правом фланге и отвернулся.
Алеша сжал губы, глянул на отца.
– Где Муха? – спросил Семен Максимович.
Алеша кивнул на ворота, – табачники были уже там. Семен Максимович распорядился:
– Давай туда.
Алеша подал команду:
– На ремень!
Может быть, только теперь Богомол хорошо понял, что за плечами у красногвардейцев винтовки. Он зябко сдвинул полы своего макинтоша и, глядя в землю, пошел к трибуне. Навстречу ему спешил Муха. Он какбудто что-то жевал, скулы у него ходили. Подал руку Богомолу, другую протянул к Семену Максимовичу:
– Семен...
– Богомол перебил его:
– Товарищ Муха, собственно говоря, что вы думаете предпринять? Что вы предлагаете?
– Народ сам предложит...
– Народ само собой, а ваша фракция?
– У нас нет фракции.
У Богомола тонко дрогнули выразительные актерские губы:
– У большевиков нет фракции?
– Да у нас в заводском комитете все большевики.
– Как это так? Меньшевики у вас есть?
– Да нет... – Муха подергал свою остренькую бородку. – У нас этого не водится. Беспартийные есть, так они, почитай, все равно большевики.
– О! Тогда я понимаю, в чем дело. Понимаю. Да, конечно... И Красная гвардия! Сигнала ждете?
– Ждем не сигнала, а... там будет видно. И кроме того... толку ждем.
– Толку? А если не дождетесь?
Муха неожиданно рассмеялся, весело, свободно, как юноша, легко перевернулся, чтобы ветер запахнул полы его пиджака.
– А если не дождемся – добьемся.
Богомол отстал и заговорил с Остробородько, близко наклонившись к его лицу, показывая куда-то на небеса. Пономарев тащился сзади, скучный и как будто спокойный. На его физиономии ничего не выражалось, кроме хорошо налаженного терпения. И борода его терпеливоходила по ветру, и глаза с терпеливой выносливостью пробегали по встречным лицам, перехватывали человеческие острые взгляды и с терпеливой аккуратностью откладывали их в сторону как ненужные подробности набежавшего длительного ненастья. Так человек в пути, идущий через вьюгу, терпеливо месит ногами снег, отворачивается от ветра, регулярно настойчиво стряхивает снежный прах с платья, а верит и радуется только бледным огням впереди или хотя бы оням в воображении.
