Текст книги "Марш 30-го года"
Автор книги: Антон Макаренко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 41 страниц)
И в столярной мастерской, и в других мастерских и цехах есть и дисциплина, и подьем, и умение работать, и бодрость. Но только наши металлисты сумели в своих цехах сделаться самостоятельными хозяевами производства, задающими тон даже квалифицированным рабочим.
В токарно-слесарном цехе работают мастер Левченко, его помощник и несколько квалифицированных рабочих – токарей и слесарей. Все это неплохие рабочие и хорошие люди. Коммунары в этот цех пришли недавно, так как всего полгода тому назад поставили у нас токарные станки.
Но во всем, на каждом шагу, в каждом кубическом сантиметре воздуха чувствуется здесь, что крепкий, непоколебимо уверенный в себе коллектив мальчиков стал во главе цеха – без всяких постановлений, без протоколов и почти без речей, исключительно благодаря своей сознательности и спайке.
В смену работают здесь четырнадцать коммунаров. У токарных станков
стоят мальчики и обтачивают медные углы для кроватей или медные масленки для каких-то станков. Перед каждым на станине лежит несколько станов еще не обточенных углов и несколько станов еще уже готовых.
Работа спорится не у всех одинаково. У Волчка и у Фомичева, у Воленко, у Кравченко, у Грунского горки готовых медных частей больше, чем у других, менее квалифицированных. Невелика горка у маленького панова, который у своего станка стоит на подставке.
На станинах взрослых рабочих – частей гораздо больше, и станки здесь вращаются быстрее. Взрослых рабочих человек семь.
Вот один из них отошел от своего станка, и, не отрываясь от работы, все коммунары повернули головы к нему. Может быть, там ничего особенного и не случилось, может быть, и коммунары ничего особенного не подумали, но их совершенно инстинктивное внимание ко всему, что происходит в мастерской, заставляет всю мастерскую чутко реагировать на малейшее нарушение привычного ритма общей работы.
Где-то заест пас, где-то начнет болтаться конец трансимиссии, у кого-нибудь не хватит резцов, и тот поспешит за ними в кузницу, где-нибудь завяжется спор между механиком и рабочим – никто не остановит работы, никто из коммунаров не скажет ни слова, но это вовсе не значит, что случай "проехал". Ничего не проехало. Если всего этого не заметил командир и сегодня на общем собрании коммунаров будет благополучно в рапорте, то завтра на производственном совещании, или просто в кабинете завкоммуной, или даже в коридоре кто-нибудь обязательно постарается выяснить, в чем дело. И если один начнет говорить об этом, его немедленно поддержат тринадцать, а то еще придет помощь и из другой смены.
Недавно на производственном совещании один из рабочих обвинял механика в каких-то неправильных распоряжениях и между прочим сказал:
– Я, конечно, ему не подчинился. Я работаю токарем двадцать восемь лет, а он мне говорит: "Останови станки, я запрещаю вам работать". Как он мне может запретить, если мне разрешил работать сам заведующий производством! И он все-таки чуть не стал на меня кричать, чтобы я вышел из мастерской!
Все сочувственно кивали головами, все соглашались с оратором.
Но встал коммунар и сказал:
– А мы вот этого не понимаем. Вам приказал механик остановить станки, а вы ему не подчинились, да еще и хвалитесь здесь, говорите, что вы двадцать восемь лет работали. Шде вы работали двадцать восемь лет? А мы считаем, что такого рабочего, как вы, нужно немедленно уволить.
Соломон Борисович, заведующий производством, человек старый, но юркий, замахал на коммунара руками и испуганно замахал глазами. Как это можно уволить такого квалифицированного рабочего? Соломон Борисович даже рассердился#14.
– Как это вы говорите – уволить? Это старый рабочий, а вы еще молодой человек.
Коммунары загудели кругом. Дело происходило в саду, на площадке оркестра.
– Так что же, что молодые?
Кто-то поднялся:
– Молодые мы или нет, а если с Островским еще такое повторится, так его нужно уволить, пусть он хоть тридцать восемь лет работал.
Слово берет Редько и медлительно, немного заикаясь, начинает говорить:
– В цехе три начальника, а четвертый – сам Соломон Борисович.
Распоряжения отдаются часто через голову механика, квалифицированные рабочие "гонят", портят материал и покрывают брак, трансмиссии установлены наскоро, в цехе много суетни и мало толку...
Собрание не принимает никакого постановления и расходится.
Обиженный Островский уходит в одну сторону, обиженный механик – в другую, обиженный Соломон Борисович – в третью.
Коммунары не обижаются: они знают свою силу и уверены, что будет так, как они захотят.
Через день совет командиров назначает своего браковщика, тот начинает отшвыривать неправильно обточенные, грубо обработанные детали, и уже никому не приходит в голову протестовать против его браковки.
В том же совете командиров недвусмысленно требуют от Соломона Борисовича, чтобы в ближайшие дни был поставлен на фундамент шлифовальный станок. Соломон Борисович обещает поставить его в течение трех дней. Вася, секретарь совета, записывает в протокол это обещание и говорит с улыбкой:
– Записано: через три дня.
А после совета в частной беседе грозят Соломону Борисовичу:
– Смотрите, Соломон Борисович, ваша квартира недалеко – устроим демонстрацию против ваших окон, оркестр у нас свой. Когда-нибудь сядете пить чай, а тут – что такое? Смотрите в окно, а кругом красные флаги и плакаты: "Долой расхлябанность! Да здравствует дисциплина!"
Соломон Борисович отшучивается:
– Ну, вы окна бить не будете? Окна ж ваши, коммунарские.
Васька закатывается за своим столом.
– Окна, конечно, нельзя, так мы стаканы побьем. Милиции близко нету, не забывайте.
Смеется Соломон Борисович.
– Честное слово, хорошие вы ребята, только напрасно волнуетесь, все будет хорошо.
– Посмотрим! – говорят коммунары.
И они смотрят. И под их взглядами ежится всякий шкурник, рвач, растяпа. Соломону Борисовичу этот вьедливый хозяйский взгляд помогает вскрыть все недостатки производства.
Все уверенны, что первый и второй отряды наведут дисциплину в токарном цехе.
Недавно на общем собрании рыжий Боярчук, сдавая рапорт на командира первого отряда, сообщил:
– В цехе полчаса не было резцов.
Соломон Борисович при обсуждении рапорта заявил категорически:
– Это неправда. Резцы были. Просто поленились пойти к кладовщику получить.
Коммунары хорошо знают, что где угодно может быть неправда, только не в рапорте. Рапорт пишется пером, и ни один командир не напишет в рапорте неправды.
Коммунары засмеялись.
– А если правда, тогда что?
– Что хотите, – сказал Соломон Борисович.
Встал командир первого, Фомичев:
– Мне за неправильный рапорт было бы не меньше трех нарядов.
– Пускай мне будет три наряда, – выпалил сердито Соломон Борисович.
– Хорошо, – сказал Фомичев.
Тут же выбрали комисию. На другой день она доложила:
– Резцое действительно не было.
На собрании поднялся смех:
– А где же Соломон Борисович?
Оглянулись, а Соломона Борисовича и след простыл.
На другой день пришел ко мне Соломон Борисович и сказал:
– Ну что ж, я им сделаю душ в саду. Это стоит трех нарядов.
Васька, секретарь совета командиров, подумал и сказал:
– Пожалуй, что и стоит.
КОПЕЙКИ И МАЛЬЧИКИ
В никелиревочном цехе работают два отряда: одиннадцатый – до обеда и двенадцатый – после обеда. В каждом по десять человек. Командирами здесь старые коммунары – Крымский и Жмудский, но большинство членов этих отрядов – новички. Однако эти новички уже справляются со своим положением хозяев на производстве. Недавно они даже одержали крупную победу над Соломоном Борисовичем.
Никелировочная мастерская разделяется на два отделения: в одном стоят шлифовальные, полировочные станки и так называемые щетки. На всех этих приспособлениях медные части, вышедшие из токарного цеха, приготоавляются к никелировке: шлифуются и полируются. В другом отделении они опускаются в никелировочные ванны, но и перед ваннами проходят очень сложную процедуру промывок и очисток и бензином, и известью, и еще каким-то составом. Одним словом, в никелировочном цехе очень много отдельных процессов, и общий успех работы зависит от слаженности и согласованности.
Почему-то Соломон Борисович держал здесь двух мастеров: один заведовал шлифовальным отделением, второй – собственно никелировочным. Мастера эти отчаянно конкурировали друг с другом, подставляли один другому ножку, сплетничали и втягивали в эту глупую борьбу и рабочих, которых там человека четыре, и ребят.
Вообще никелировочный цех у нас один из самых неудачных: всегда в этом цехе что-нибудь ломается, останавливается. И Соломон Борисович, и мастер, и члены производственного совещания, и остальные коммунары на каждое заседание совета командиров приходят с взаимными претензиями. Начинается разговор в очень корректных выражениях, но кончается бурно. Раскраснеются физиономии, размахаются руки, голоса повысятся на пол-октавы. Голос секретаря совета командиров, называемого чаще ССК#15, переходит в фальцет, но тщетны все попытки сколько-нибудь охладить Соломона Борисовича. Соломон Борисович горячится ужасно.
– Что вы мне рассказываете? Кому вы рассказываете? Я работаю на производстве девятнадцать лет, а мне такой, понимаете, малыш говорит, что здесь число оборотов неправильное. Так разве я могу так работать? Я требую, чтобы со стороны коммунаров было ко мне другое отношение.
Тут Соломон Борисович сам доходит до такого числа оборотов, что уже не замечает, как начинает рассказывать своему соседу, политруководителю коммуны товарищу Варварову, о каких-то еще более возмутительных проявлениях неуважения к его производственному опыту. Варваров, молодой и кучерявый, что-то у него спрашивает. Соломон Борисович ерзает на стуле и роется в глубочайших карманах своего пиджака-халата, очевидно, разыскивая документальное доказательство.
ССК пищит:
– Соломон Борисович, а Соломон Борисович! Соломон Борисович, говорите всему совету. Чего вы шепчетесь?..
Соломон Борисович оглядывается на сердитого Ваську и расцветает в улыбке:
– Ну вот, видите?
Но, несмотря на все эти столкновения, Соломон Борисович любит ребят и часто приходит в неожиданный восторг от напоритости коллектива.
Этот восторг он выражает на каждом шагу, но и на каждом шагу он с этим коллективом ссорится и устраивает конфликты. Коммунары платят ему таким же сложным букетом. С одной стороны, они видят его энергию и знания, но в то же время они не склонны подчиняться его авторитету и прекрасно разбираются в отрицательных свойствах его как организатора: бывает, что Соломон Борисович погонится за дешевкой, любит сделать что-нибудь, как-нибудь, только бы держалось, из-за копейки часто не только поспорит, а и разволнуется.
Коммунары умеют собрать самые подробные сведения о какой-нибудь детали у мастеров и неожиданно ошеломляют своей эрудицией Соломона Борисовича.
– Вот в Киеве на производствах везде платят по полкопейки за такую-то деталь; а я вам даю три четверти.
– Э, и хитрый же вы, Соломон Борисович! Так в Киеве платят же только за формовку, а есть еще и чернорабочие...
Соломон Борисович наливается кровью, размахивает руками и сердится:
– Откуда вы все это знаете? Я девятнадцать лет работаю на производстве, а он будет мне толковать о чернорабочем!
Когда был поднят вопрос о ненужности двух мастеров в никелировочном, Соломон Борисович сначала попробовал обидеться, потом стал взывать к милосердию и, наконец, сообразил, что предложение производственной комиссии оставить одного мастера на два отеделения – предложение дельное. Принужден он был согласиться и с другим предложением производкомиссии: платить коммунарам за работу на ванне не одну с четвертью копейки от стана, а две копейки. Но на совете командиров Соломон Борисович вдруг стал на дыбы:
– Постойте, как же так? – Соломон Борисович даже вспотел. – Вы говорите, прибавить три четверти копейки с первого июня, а сейчас пятнадцатое. Я же не могу уволить второго мастера с первого июня, а могу только с пятнадцатого, значит и ваша прибавка, – он повернулся к членам производственной комиссии, – может быть только с пятнадцатого.
Председатель производственной комиссии – командир двенадцатого Жмудский, поддерживаемый внушительным урчанием половины всего своего отряда, расположившегося прямо на полу, вероятно, в знак того, что они не имеют права голоса на совете командиров, вытянул удивленную черномазую физиономию.
– Так причем же здесь мастер?
Маленький востроносый ССК Васька даже лег на стол, устремившись всем телом к расстроенному Соломону Борисовичу.
– Так поймите же, Соломон Борисович! Мастер-то относится к рационализации, а то совсем другое дело – расценки.
– Что вы мне, молодой человек, рассказываете? Кому вы это говорите?..
Полный, круглый, красный и клокочущий, завернутый в широчайший и длиннейший, покроя эпохи последних Романовых пиджак, карманы которого всегда звенят ключами, метрами, отвертками, шайбами и т.п., Соломон Борисович вскакивает со стула и вдруг набрасывается на меня, хотя я решительно ни в чем не виноват. Я мирно подсчитываю в это время, сколько метров сатина нужно купить на парадные трусики для коммунаров, принимая во внимание, что девчонкам трусиков не нужно, что в кладовой имеется сто одиннадцать метров и что...
– Вы, Антон Семенович, распустили ваших ребят. Они теперь уже думают, что это не я инженер, а они инженеры. Они будут читать мне лекции о рационализации... Я пойду в Правление, я решительно протестую!
Соломон Борисович брызжет слюной и отчаянно машет руками.
– Да ведь они же правы, Соломон Борисович.
– Как правы? Как правы? Как правы? Я должен где-то брать деньги на никелировку? И мастеру платить, и три четверти копейки...
– Да при чем же здесь мастер? – спрашивает Жмурский.
Как причем? Как причем? Вы слышите, что они спрашивают? Причем мастер? А мастеру платить нужно за две недели? По-вашему, так можно выполнять промфинплан?
– А какое нам дело, что вы держали мастера, который не нужен? Вы и еще бы держали, если бы мы не придумали, а теперь вы хотите, чтоб за наш счет...
Соломон Борисович начинает чувствовать, что Жмудский не так уж далек от устины, и перестает вертеть руками, растеряно всматривается в лицо Жмудского:
– Как вы говорите?
Жмудский смущен неожиданным замешательством противника. Он даже подымается со своего стула и заикается:
– Мастер же, это был убыток. Мы вам посоветовали...
– Нам премию нужно выдать! – перебивает Жмудского кто-то из командиров сзади Соломона Борисовича.
Соломон Борисович резким движением поворачивается на сто восемьдесят градусов и... улыбается. На него смотрят плутоватые глаза Скребнева, которому он очень симпатизирует. Соломон Борисович находит выход:
– Мастер, говорите, убыток? У Соломона Борисовича никогда не бывает убытка.
– Как это не бывает? А ведь был лишний мастер, – раздается со всех сторон.
– Эх, нет, товарищи!
Соломон Борисович вытаскивает из кармана платок, который кажется бесконечным, потому что до конца никогда не вытягивается, затем снова усаживается на своем стуле и забывает, что имел намерения вытереть трудовой пот на инженерском челе. Платок исчезает в кармане, и Соломон Борисович уже сияет и по-отечески, по-стариковски ласково и любовно говорит притихшим коммунарам:
– Двух мастеров нужно было иметь, пока вы учились работать. Вот теперь вы выучились, и двух мастеров не нужно, нужен только один. Если бы вы и не предложили, я его и сам бы снял. Пока вы учились, конечно, нужно было переплачивать на мастерах, и расценки были ниже. Вы работали не самостоятельно, а с мастером.
– Э-э-э, Соломон Борисович!.. Нет... Это что ж...
– Ишь, хитрый какой!
– Смотрите! Учились... А когда мы научились? Сегодня? Сегодня? Да?
На Соломона Борисовича один за другим сыплются вопросы, но чувствуется все же, что он нанес гениальный удар.
Когда шум немного стихает, серебрянный дискант Скребнева вдруг звенит, как колокольчик председателя?
– Это вы сейчас придумали? Правда ж?
Весь совет заливается хохотом. Соломон Борисович снова наливается кровью и с достоинством подмыается с места:
– Нет, товарищи, я так не могу работать...
Снова Соломон Борисович начинает кричать:
– Конечно! Довольно! Кто я здесь такой? Инженер? Или я буду у этих мальчишек учиться управлять производством?..
Коммунары в общем не обижаются даже за "мальчишек". Они улыбаются в уверенном ожидании моего ответа. И я улыбаюсь.
– Да ведь как же не согласиться? Нельзя предьявлять коммунарам такую логику, нельзя связывать эти два пункта.
Соломон Борисович опять выступает с достоинством, складывает бумаги в портфель и говорит:
– Хорошо. Значит, дело это переносится в Правление.
– В Правление? – ССК таращит глаза.
– Да, в Правление, – обиженно угрожает Соломон Борисович.
– Посмотрим, что Правление скажет, это интересно. Вот смотри ты, в Правление! – удивляется ССК.
Соломон Борисович вылетает из кабинета, и еще виден в дверях его пиджак, а Васька уже вещает:
– Следующий вопрос – заявление Звягина о приеме в коммуну.
ИЗ КНИЛИ О КУЛЬТУРНОЙ РЕВОЛЮЦИИ
Пока шумят мастерские, в главном доме коммуны тихо. Только во время перемен из класса высыпают ребята и спешат кто в спальню, кто в кабинет, кто в кружок. Многие просто прогуливаются у парадного входа по выложенному песчаником тротуару.
Школьная смена своим костюмом резко отличается от рабочей. В то время, когда слесари, токари и в особенности кузнецы и формовщики с измазанными физиономиями щеголяют блестящими от масла пыльными спецовками, старыми картузами и взлохмаченными волосами, на ребятах из школьной смены хорошо пригнанные юнгштурмовки, портупеи, новенькие гамаши и начищенные ботинки, головы приведены в идеальный порядок, и даже такая всесоюзная растрепа, как Тетерятченко, по крайней мере до третьего урока ходит причесанным.
Кончив работу, первая рабочяя смена должна переодеться и вымыться к обеду. Вторая надевает рабочие костюмы только после обеда. Вечером, после пяти часов, все должны быть в чистых костюмах.
Добиться этого удалось далеко не сразу. Многие коммунары считали, что внешность истинного пролетария должна быть возможно более непривлекательной. Совет командиров и санитарные комиссии долгое время безрезультатно боролись с этим взглядом.
– Двадцать раз в день переодеваться! – говорили коммунары. – Конечно, тогда ничего не сделаешь. Только и знаешь, что развязываешь до завязываешь ботинки!
Пришлось вводить строгие правила.
Удалось, наконец, добиться, чтобы, отправляясь в школу, ребята переодевались. Но уже к вечеру каждый ходил, как хотел.
Однако довольно скоро наступали перемены. Когда для клубов и столовых наша мастерская изготовила новую прекрасную мебель, заменившую тоненькие киевские диванчики, стало для всех очевидным, что эту мебель мы сможем привести в негодный вид в самый короткий срок. Наша санкомиссия очень легко провела на одном из общих собраний, запрещение входить в клубы и в столовую в рабочей одежде. Энергичные ДЧСК стали настойчиво приводить в исполнение постановление общего собрания.
– Фомичев, выйди из столовой!
– Чего я буду выходить?
– Ты в спецовке.
– Не выйду.
ДЧСК берется за блокнот. Фомичев знает, что кончится рапортом и выходом на середину на общем собрании, но я ему хочется показать, что он не боится этого.
– Пиши в рапорт, – говорит он. – Я все равно не выйду.
Тут приходит на помощь более решительный дежурный по коммуне:
– Не раздавать первому отряду, пока Фомичев не переоденется.
Этот ход сразу вызывает более выгодную для санкома перестановку сил. Первый отряд отходит на тыловые позиции.
– Почему из-за одного Фомичева мы должны сидеть за пустым столом?
– Я не буду спорить с каждым коммунаром, – настаивает ДК. – Что вы, маленькие?
С ДК ничего не поделаешь, без его ордера обеда из кухни отряду не отпустят. И члены первого отряда нападают уже на Фомичева:
– Вечно из-за тебя возня!
Фомичев отправляется переодеваться.
К общему удивлению, число таких конфликтов среди коммунаров было очень незначительным. Зато пришлось немало повозиться с рабочими.
В дверях нашего "громкого" клуба – дежурный отряд. Один из дежурящих вежливо заявляет:
– Товарищ, нужно переодеться.
Рабочий принимает все защитные позы и окраски и даже рад случаю повеличаться:
– Как это переодеться? Что ж тут – для господ у вас или для рабочих?
ответ на удивление выразительный:
– Идите переоденьтесь и тогда приходите на киносеанс, – говорит дежурный.
– А если мне не во что переодеться?
Распорядитель прекращает спор и вызывает командира.
Командир – человек бывалый, много видевший, у него неплохая память. Он заявляет бузотеру:
– У вас на чистый костюм денег нет? А на водку у вас есть?
– На какую водку?
Не знаете, на какую? На ту, которую вчера выпили с Петром Ухиным. Возле посетителя уже два-три добровольца из ближайших резервов, самым милым образом кто-то прикасается к его локтям, а перед его носом появляется винтовка молчаливо-официального дневального.
Впрочем, за последнее время таких столкновений почти не бывает. Мы забыли об этих спорах, никому не приходит теперь в голову вступать в пререкания с коммунаром, украшенным какой-нибудь повязкой. Для всех стало законом, что нельзя в зале сидеть в шапке, и если кто-нибудь забудет ее снять, со всех сторон раздаются возгласы:
– Кто это там в шапке?
Разговоры у дневального обычно возникают лишь с посторонней публикой.
Недавно какой-то посетитель вошел в помещение с папиросой. В доме курить запрещено. Вошедшему предложили бросить папиросу. Он швырнул ее куда-то в угол вестибюля под вешалку. Дневальный потребовал:
– Поднимите.
Посетитель оскорблен ужасно. Он не хочет поднять окурок.
– Нет, поднимите!
В голосе дневального появляются нотки тревоги: а вдруг так-таки повернется и уйдет, не подняв окурка?
Чрезвычайно интересно, что такие тревожные нотки удивительно быстро улавливаются всей коммуной. Этот ребячий коллектив перевязан какими-то тончайшими нервами. Малейшее нарушение мельчайших интересов коллектива ощущается как требовательно-призывный пожарный сигнал.
Не успели оглянуться и посетитель и дневальный, как несколько человек окружили место скандала.
Малыши, если они одни, не оглядываются по сторонам – они уверены, что через несколько секунд прибудут солидные подкрепления. Поэтому атака пацанов стремительна:
– Как это не поднимите?
Нарушитель закона что-то возражает. В это время где-то в конце коридора уже гремит тяжелая артиллерия – Волченко, или Фомичев, или Долинный, или Водолазский:
– Что там такое?
Посетитель спешит поднять окурок и растерянно ищет, куда бы его бросить.
– Правильно! А то никакого спасения от разных господ не будет.
– Какие же тут господа?
– А вот такие! Вам говорят поднимите, значит, поднимите. Без лакеев нужно обходиться.
В отношении к пьяным коммунары непоколебимы. Для них не существует разницы между человеком пьяным и даже чуть подвыпившим, только пахнущим водкой. Насчет спирта нюх коммунарского контроля настолько обострен, что малейший запах скрыть от них невозможно. Если возникло такое подозрение, посетителя выставляют из коммуны, хотя бы даже он и вел себя очень разумно и умеренно. Тут уж ничего нельзя сделать.
Коммунары – очень строгий народ. Я сам, заведующий коммуной, иногда с удивлением ловлю себя на мысли: "Хорошо ли я вытер ноги? Не получу ли я сейчас замечания от дневального, вот этого самого Петьки, которого я пробираю почти каждую пятидневку за то, что у него не починены штаны?"
В коммуне живет до полсотни служащих и рабочих, и никогда у нас не бывает пьянства, ссор, драк. Когда недавно из Киева к нам прибыла целая группа рабочих, бывших кустарей, на третий же день к ним пришел отряд легкой кавалерии нашего комсомола и вежливо попросил:
– Отдайте нам карты. Вы играете на деньги.
Вы не застрахованы от того, что в вашу дверь вежливо постучит Роза Красная или Скребнев и спросит:
– Разрешите санкому коммунаров посмотреть, насколько у вас чисто в квартире.
Можно, конечно, и не разрешить, можно сказать – какое, дескать, вам дело, что у меня в комнате грязь!
– Если еще будет такая грязь, мы вас вызовем на общее собрание.
И если вам придет в голову, что вы сможете, не явившись на общее собрание, после этого на другой день продолжать жить в коммуне, вы скоро убедитесь, что это была непростительная ошибка.
Наши служащие невольно подчиняются этому крепкому, убежденному, уверенному в себе ребячьему коллективу. Для них не безразлично отношение к ним коммуны, а многим просто нравятся эти вежливые и настойчивые дети. Благодаря этому все в общем проходит благополучно. Не только никто не будет протестовать против вторжения санкома в квартиру, но все заранее позаботятся, чтобы всюду было чисто, чтобы не пришлось краснеть перед контролерами.
Моя мать – старая работница, проведшая всю жизнь в труде и в заботах, радостно встречает молодых носителей новой культуры и, предупредительно показывая им свои чуланчики и уголки, наполненные старушечьим барахлишком, даже приглашает их:
– Нет, отчего же, посмотрите, посмотрите... Может, чего мои старые глаза не увидели, так ваши молодые найдут.
"ДЕЛЕГАЦИИ"
Нередко у нас бывают экскурсии из города. Но больше всего бывает иностранных делегаций. Поэтому в коммуне всех посетителей называют "делегациями".
Зимой делегаций меньше, летом же почти не бывает дня, чтобы в коммуну кто-нибудь не приехал. Это обьясняется не только известностью коммуны. Много значит и то, что коммуна – единственное детское учреждение, расположенное в черте города.
Посетители всегда предупреждают коммуну по телефону за день, за два. В первое время мы рассматривали каждое такое предупреждение как сигнал к специальным приготовлениям, Иногда было необходимо выстраивать коммуну с оркестром и знаменем. Это – в дни памятных для коммуны событий. К таким мы относим посещения коммуны членами Коминтерна и КИМа.
Но бывало и так, что торжественные встречи ложились на нас своего рода бременем. Пока автомобили с делегацией кружат по горам и лесам в поисках сносной дороги в коммуну (а дорогу в коммуну отыскать не так-то легко)#17, коммунары должны томиться в ожидании. Мало того: перед этим нужно бросить работу в мастерских, переодеться, нужно собирать оркестр и выносить знамя, а вынос знамени, по коммунарским традициям, является довольно сложной церемонией. Очень многие делегации настаивают на созыве общего собрания коммунаров.
Понятно,т что такие торжественные собрания, если они созываются ежедневно, делаются для коммунаров тягостными. Поэтому уже давно мы встали на путь решительной борьбы с разными церемониями, и теперь, несмотря на самые настойчивые требования, мы решительно в них отказываем. Мы уже потому не можем позволять себе роскоши излишних парадов, что от этого страдает наше производство.
Теперь гостей при входе в коммуну встречает дежурный, приветливо приглашает их в кабинет, если их немного, или в "громкий" клуб, если гостей больше трех-четырех десятков. Дальнейшая судьба делегации зависит уже от того, из кого она состоит. Иностранцев обыкновенно провожает заведующий; на его обязанности лежит и прием больших рабочих экскурсий. Компании же поменьше выпадают на долю секретаря совета командиров или дежурного заместителя. С течением времени в коммуне образовалась небольшая группа специальных гидов, которые знают, что интересует гостей, что показывать, и держат в голове всю необходимых статистику. Коммунары в мастерских теперь не отрываются от станков, когда приходит делегация.
В столовой, если гости попадают к нам во время обеда, еще живет обыкновение при входе гостей всем вставать и салютовать. Но в этот обычай внесена небольшая поправка. Коммунары приветствуют гостей таким образом, если тот, кто водит гостей по коммуне, скажет, входя в столовую:
– Товарищи, у нас гости.
Большинство делегаций радует нас, разнообразя нашу жизнь и в значительной мере помогая поддерживать связь с внешним миром. Особенно приветливо встречаем харьковских рабочих, которые посещают нас большими кампаниями, человек по сто и больше. Были в коммуне и негритянские и китайские делегации. Горячо приняли коммунары делегата Германского союза фронтовиков. Его восторженно чевствовали на торжественном собрании и выбрали даже почетным коммунаром с зачислением в восьмой отряд.
Иностранные делегации, состоящие из выхоленных и прекрасно одектых, богатых англичан или американцев, вызывают к себе тоже большой интерес, но это уже интерес особый.
Коммунары смеются:
– Хлопцы, живые буржуи в коммуне!
Вокруг "живых буржуев" всегда собирается толпа пацанов, которые, очевидно, никак не могут представить себе, что эти представители вымирающего подвида людей еще имеют возможность свободно передвигаться по земной коре и никто их не ловит и не отправляет в заповедники. Малыши рассматривают этих туристов с таким видом, как будто и в самом деле рассчитывают увидеть оскаленные челюсти, хищные движения, испачканные кровью рабочих руки, раздувшиеся животы. И выражение лиц у некоторых пацанов такое, как будто вообще находиться рядом с такими гостями, даже и в нашей стране, не совсем безопасно.
Буржуи с пацанами разговаривают ласково и даже восхищаются некоторыми физиономиями. Нужно признать, что господа осматривают коммуну очень внимательно и на каждом шагу спрашивают:
– Так вот это и есть беспризорные?
Умытые, причесанные и очень интеллигентные коммунары, совершенно головокружительная вежливость их, умение коммунаров держаться с достоинством, чистота в здании, деловой тон в мастерских противоречат представлениям буржуазного мира не только о наших беспризорных, но и вообще о всей нашей жизни. Отсюда и то недоверие, с каким относятся буржуи к коммуне.
Мы, правда, не отказываем себе в удовольствии поразить их. Коммунары с винтовками в вестибюле нарочно задирают повыше головы. На вопрос: неужели все это беспризорные? – мы отвечаем через переводчика: нет, это не беспризорные, это хозяева здесь. Все это принадлежит им: и спальни, и мастерские, и материалы.
Переводчик, улыбаясь, что-то растолковывает буржуям. Те преувеличенно вежливо кивают головами, но все же не могут скрыть небольшого смущения, тем более что коммунары самым приветливым и самым ехидным образом посмеиваются.
Еще больше приходится смущаться буржуям, когда коммунары усаживают их в кружок в зале и начинают задавать очень недипломатические вопросы:
– Работают ли у вас дети на фабриках и заводах?
– Сколько часов в день?
– Сколько они получают?
– Помогает ли им государство?
– Есть ли у вас сироты и куда они деваются?
– Помогает ли государство этим сиротам попасть в вуз?
После этих вопросов буржуи делаются и гораздо вежливее и гораздо суше. Они вынуждены отвечать довольно нечленораздельн.
