Текст книги "Марш 30-го года"
Автор книги: Антон Макаренко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 40 (всего у книги 41 страниц)
– Без оружия?
– Никакого оружия. Посмотреть умненько и сейчас же назад. До сторожевого охранения я проведу.
– Головченко и Митрошка.
– Митрошка хорошо, а головченко тяжел.
– Тогда Рынду.
– Верно. Давай их сюда.
Рында и Митрошка через минуту уже стояли перед Алешей.
– На станцию, что ли?
Оба они были слесаренками на заводе, оба маленькие, юркие, оба зубоскалы. Отличались друг от друга только тем, что Митрошка кругл и доверчив, а Рында заострен во всех направлениях.
– Отдайте ваши винтовки и дем.
– И патроны?
– Обязательно.
– Забирай, Павло.
Вышли из парка и зашуршали сапогами по сухим зарослям заброшенной площади. Потом вышли на косую разьезженную дорогу, идущую к вокзалу. Сбоку от дороги тройка сторожевого охранения сидела на брошенном бревне и напряженно прислушивалась к тому, что делается на вокзале. Услышав шаги, вскочили.
– Не нервничайте. Свои.
– Слышишь, Алексей, шумят?
– Да. Ну, ребята. Осторожненько, под забором... И скорее назад. Я здесь подожду.
Митрошка и Рында свернули с дороги и побежали к железнодорожному забору слева. В беге они показались совсем малыми ребятами и скоро исчезли не то в зарослях бурьяна, не то просто в темноте. Алеша присел на бревно и прислушался. На вокзале что-то происходило: доносились голоса, неясный топот ног, стук колес. Звуки приходили сюда испорченными и приглушенными. В недалеком дворе тявкала истерическим дискантом собачонка.
Просидели молча минут пятнадцать и.... вздрогнули: Митрошка и Рында выскочили как будто и-под бревна. Рында зашептал, оглядываясь на вокзал:
– Пошли по улице... солдаты.
– Много?
– Ой, и много!.. Я так думаю... больше тысячи!
– Не... – Митрошка завертел головой, – не! Тысячи не будет.
– Строем?
– Вроде как строем... С ружьями.
– А пушки?
– Пушек не видели.
– Народ есть на улицах?
– Ни одной собаки. Просто – как мертвый город. А только на станции, видно, встречали.
– Кто?
– Господа какие-то, человек пять. И лошади, – фаэтон. И еще коляски были... или как это...
– Офицеров видели?
– Как же... офицеры. Кто пошел, а кто поехал. Погоны – это далеко видно.
– Не заметили? Не боялись входить в город?
– Да кого же им бояться? Пусто...
– Ну, добре. Идем к своим.
43
Семен Максимович сидел на том самом пне, на котором раньше сидел Алеша. Вокруг него стояли Муха, Богатырчук, несколько городских большевиков. Семен Максимович положил руки на крючок палки – видно было, что устал. Но Алешу встретил весело:
– Ну, вояки, как там дела? Вам воевать, а нам с вами не спать приходится на старости лет.
Алеша рассказал о поиске разведчиков. Его слушали, не перебивая. Когда он кончил, Богатырчук решительно размахнулся:
– Черт бы их побрал, комедию какую-то ломают! Какое же это войско: даже разведки в город не выслали.
Муха поежился, он был в легком пальто:
– Та-ак! Значит, приехали! Тысяча человек! Много! Эх, если бы знать, как в других городах!
Савчук задумчиво накручивал ус, ответил Мухе:
– Во всех городах одинаково, везде есть враги, только выступают по-разному. А нам повезло. Целый полк. Как ты думаешь, Семен Максимович?
– Постой, не торопись.
– Да как по-твоему?
– По-моему, ерунда все это. Господа разум потеряли. Ничего у них не выйдет.
Семен Максимович вдруг поднялся, наклонился вперед.
– У кого глаза молодые? Свистит кто-то...
Богатырчук сзади сказал спокойно:
– Саратовский философ шевствует.
Степан Колдунов, действительно, шествовал. При свете звезд было видно, как, распахнувши шинель, вразвалку он шел по зарослям бурьяна, палкой сбивал головки молочая и насвистывал знаменитую песенку о коленочках.
Алеша зашипел на него:
– да что же ты, голова, рассвистелся, как соловей?
Степан приподнял картуз, отвечал полным голосом:
– Ночь, Алешенька, хороша даже, в хорошую ночь только и посвистать: на земли мир и в человецех благоволение.
Он пожимал всем руки и даже в темноте силя прекрасным настроением. Чуть-чуть пахло от него спиртом.
– Ты пьян? – сказал Богатырчук.
– Не пьян, что ты, Сергей! Кружкой пива угостили солдатики, это верно.
– А у них и пиво имеется?
– Народ обстоятельный, бочку пива с собой везли. А раз бочка пива надо ее выпить, не бросать же? Да и по скольку там пришлось, а все-таки спать хорошо будут, пиво... оно помогает.
Муха спросил саркастически:
– Так, говоришь, на земле мир?
– Мир, а как же! С немцами мир!
Семен Максимович недовольно повернул голову:
– Довольно болтать, как сорока. Рассказывай.
– Ох, прости, Семен Максимович, не заметил тебя6 а то и сразу не болтал бы. А рассказывать буду сейчас, недаром посылали.
Степан сел прямо на землю против Семена Максимовича, подтянул рукава шинели к плечам, полез по карманам за махоркой и начал рассказ:
– Добрался я туда на паровозе. У них, у железнодорожников, этот паровоз называется резервом, не пойму только чего, просто себе паровоз. Бежал он на Спасовку, ну, я и прицепился: и машинист знакомый, к тому же. В Колотиловку эту приехал, смотрю: действительно, эшелон, – один эшелон, а больше по всей станции ни одного вагона, да и людей нету, не то что людей, а и собаки ни одной не видел, кроме начальника станции да стрелочника. Для чего такие станции строят, никак не разберешь.
Богатырчук нетерпеливо перебил:
– Вот... станция тебе нужна! Ты дело рассказывай!
– да я дело и говорю, а дело все на этой станции. Солдатики по вагонам сидят скучные, слышу я, и песен не поют, помалкивают. Я прямо в один вагон и полез. Куда, говорят, лезешь, это не твой вагон. А я им отвечаю: все вагоны теперь мои, куда хочу, туда и лезу, могу с полным правом выбирать себе вагон, который мне по душе. А они меня спрашивают, любопытно так спрашивают: а почему тебе этот самый вагон нравится? А я им отвечаю: в других вагонах навоняли здорово, а в этом воздух хороший. Ну, они, конечно, развеселились, хотя воздух у них и нельзя сказать, чтобы очень хороший был.
– Да перестань ты, ну тебя к черту! – сказал Богатырчук.
– Да к слову, Сергей, приходится!
– Говори дело!
– Дело и говорю. Они-то развесилились, а все-таки спрашивают, кто такой и чего мне нужно. А я отвечаю, как и на самом деле есть: солдят я, обыкновенный герой, как и вы, дорогие товарищи, а я еду я к молодой жене, к отцу, к матери. Немцы меня не до конца покалечили, так, может, еще и пригожусь. А чего мне нужно, так то же самое, что и всякому хорошему человеку: еду землю получать от помещика по новому большевистскому закону. Тут они на меня и накинулись: какой закон, да почему закон! Вижу я это, народ они темный, никакой у них сознательности нет. Давай с ними разговаривать. Они что-то такое слышали про Петроград, только так, кончики самые, а дела настоящего не понимают. Ну... обрадовались. Как про землю услышали, здорово обрадовались, а как про мир с немцами, так и совсем у них отлегло: видно, душа у них все-таки скучала: легко сказать, с фронта целым полком ушли. А тем временем я у них распытал, что за народ, куда едут и какого им черта нужно.
Дело маленькое. расшибли их еще восемнадцатого июня, они тогда тоже были в послушании. Расшибли: кто в плен попал, кто убит-ранен, а больше просто разбежались с поля. Осталось их человек семьсот да офицеров с полдюжины. Отправили их куда-то там в тыл, пополняться, что ли. Пополняться не очень пополнялись, а больше скучали да домой собирались. А стояли на какой-то станции, людей не видели, доброго не слышали. А потом им и сказали: поезжайте в такой-то город, формироваться будете. Я вам так скажу, по моему мнению: народ у них остался так себе6 постарше, да кадровиков больше, которые с первого года сохранились. И полк этот, видно, у командиров хорошим считался, крепким, по-ихнему, генералы его и припрятали на всякий случай, пригодится, мол. И с офицерами у них мирно было, и все. Дали им состав, поехали они, а тут и обнаружилось, вроде как взбунтовались: никуда не хотим ехать, везите нас в наш город. А народ все больше здешний, кадровый, как я сказал. А кто не здешний, те по дороге соскочили, кому куда нужно. Сейчас их человек четыреста. А еще что: офицеры тоже здешние, значит, и думают, все равно ехать, так ехать, ближе к дому. Так и поехали. Начальство железнодорожное, ему что, только с плеч спихнуть. А подьехали к Колотиловке, им и сказали: большевики взяли власть в городе, покажут вам, как это – самовольно. Там-де и Красная гвардия. Я только потом разобрал, откуда такое: пристроилась к ним по дороге тройка офицеров, а главный самый – господин полковник Троицкий.
– Вот в чем дело! – протянул Богатырчук. – Старый знакомый!
Насада вскрикнул:
– Нашелся, значит!
– Вот же: нашелся. И другие, конечно, офицеры. У них, конечно, не столько пороху, сколько страху. А Бессонов, командир ихний, говорят, настоящий царский, только все старался солдатам понравиться. Большевиков боятся, про это и говорить нечего.
– А что же у них полковой комитет делает?
– какой там полковой комитет? Три шкуры из унтеров, видно – хуторяне здешние, да прапор какой-то, эсер, говорят, а может, и другая какая сволочь. А офицеры там мало чего понимают. Видят, солдаты послушные, погон не срывают, на караул становятся, – ну, думают: за нас. А кроме того, и так размышляют: большевики власть захватили, так это на два дня, и солдатам так обьясняют. И в Петрограде уже, говорят, нет большевиков, а генерал Краснов будто. И газету показывали, сами напечатали6 что ли, уже не знаю, сам этой газеты не видел.
– Зачем стреляли? – спросил Алеша.
– Со страху стреляли, на всякий случай, эти самые шкуры, да возле них которые. А потом кто-то к ним из города припер на дрезине, сказал: большевики ушли из города. Так вот они и решили: давай еще и пальнем, крепче будет. Это они, когда уже к городу подходили. Паровоз, а перед паровозом две платформы и пушки. Смехота!
Семен Максимович крякнул:
– Так. А в городе как, встречали?
– Кто-то повел их в казармы. Да ни к чему. Вот увидите, к утру никого не останется. Все домой пойдут.
– А может, не все?
– Да может, какой дурак и останется, а то пойдут. По деревням своим.
– Да что ж, офицеры не знают про это? – Богатырчук недоверчиво оглянулся.
– А что же ты думаешь? И не знают. Они думают: вот полк у них, и пулеметов десяток, и пушки. Чем не полк? Россию будут оборонять против народа. А я нарочно задержался: пушки те на платформах набросили. Я нарочно – посмотреть. Оставили караул, только сейчас и караул этот разошелся, кто куда.
44
Это происходило около полуночи, а в два часа ночи Алеша уже был в плену и сидел один в пустой и ободранной комнате бывшей гарнизонной гауптвахты. Гауптвахта стояла рядом с собором, на небольшой круглой площади, обсаженной акациями в несколько рядов. Алеша видел в окно эти акации и белеющую стену старинного здания, называемого в городе штабом. Возле штаба горели фонари. Через каждые две минуты этот вид медленно перекрывался фигурой часового, проходящего мимо окна. На голове у часового была сложная шапка с опущенными крыльями. И эта шапка, и поднятый воротник, и распущенная сзади, без хлястика, шинель, и винтовка без штыка, повешенная на плече ложем кверху, все это даже в неразборчивом силуэте на фоне фонарей штаба производило впечатление беспорядка и тоски.
Тоска была и в душе Алеши – тоска обиды и оскорбления. Как непростительно, глупо, смешно, он оказался просто мальчишкой, хвастливым желторотым мальчишкой! Ему люди доверили святое дело, а у него в ответ на это нашелся только дурацкий легкомысленный задор. Дело оставлено там6 в парке, и он выброшен из дела, как ненужный винтик. Если его даже убьют, то без всякой пользы для людей, без всякого смысла.
С ощущением, похожим на тошноту, Алеша представил себе, что сейчас думают и чувствуют Богатырчук, Муха, Котляров, Насада, Акимов, павел и около сотни мужественных и простых людей, которых он так мудро обучал военному делу. При воспоминании об отце у него останавливалось сердце.
Как это произошло? Алеша все не мог опомниться от неизмеримой глупости происшедшего.
После возвращения Степана прошло не более получаса, когда на освещенной улице, ведущей к парку, показались отдельные фигуры. Это были солдаты, некоторые с винтовками, другие без винтовок, но все обязательно с сундуками, или с мешками, или с чемоданами. Они направлялись к большой дороге, ведущей через парк на Кострому и дальше. Там, на старом, широком шляху, хорошо были всем известны большие села: Масловка, Федоровка, Березняки, Олсуфьево, Вятское, Сухарево, а от них пошли дороги и дорожки к деревням и хуторам, к другим селам, и везде ожидали путешественников жены, матери, дети, и везде ожидала их революция, новые поля, отвоеванные у помещиков, новые дни, отвоеванные у истории.
У Насады с Богатырчуком сразу возник спор: можно ли пропускать этих людей на Кострому? Насада выступал как стратег и уверял, что недопустимо в тыл себе пропускать вооруженных людей. Богатырчук лениво поворачивался и улыбался презрительно:
– очень им нужен твой тыл. Они спят и видят, как бы тебя окружить.
– А зачем они винтовки с собой тащат?
На это отвечал Еремеев:
– В хозяйстве винтовка всегда пригодится.
Семен Максимович сидел на пне и все смотрел на город. Он сказал Насаде:
– Не спорь, командир, пускай проходят: свои люди.
– Да ведь беспорядок, товарищ Теплов!
– Порядок потом наведем. Когда обед варят, всегда бывает беспорядок, а сядут обедать – ничего.
Солдаты подходили, весьма удивляясь военной обстановке в парке, дружески закуривали, охотно сообщали свой дальнейший маршрут и, только уходя, говорили:
– Напрасно беспокоитесь. Что мы, корниловцы, что ли? Мы тоже за товарища Ленина.
– А чего из пушек палили?
– Да это... дурачье... Дураков везде есть довольно.
– Врешь, голубь, офицеры вам на голову сели.
– да, браток! На что нам офицеры? Всех вам оставляем, пользуйтесь, люди добрые... До свиданья.
Они уходили в глубь парка, а на их место выдвигались на свет новые фигуры. Степану это нравилось.
– Гляди, Насада: говоришь, беспорядок. А штыки у всех спрятаны, ни один не торчит. Из этого народа толк будет.
Эти военные путешественники уничтожили ощущение военной тревоги и опасности. В парке закурили и заговорили громче. Кто-то пробрался на вокзал, оттуда вернулся запыхавшийся, увлеченный:
– Ни души! И пушки! Так и стоят на платформах.
Услышав это, капитан заволновался, зашнырял по парку, подбежал к Алеше:
– Возьмем пушки, чего же волынить!
– Завтра вощьмем, на что они вам сегодня.
Семен Максимович тоже возращил:
– Разделяться нельзя. А по городу все равно стрелять не будете, Михаил Антонович?
– По городу?
– Ну, да! Помните, вы говорили: нельзя по городу стрелять.
Капитан так и не понял иронии. Он видел только существо вопроса и поэтому ответил просто:
– Если вы, Семен Максимович, скажете, я буду и по городу стрелять.
– По какому городу?
– Куда скажете, туда и буду стрелять.
– Спасибо, Михаил Антонович, а только подождем. Пушки все равно наши будут.
Тут же возле пенька устроили совещание. Без споров решили в три часа ночи наступать на город, захватить казармы, разоружить прянцев, которые еще остались, арестовать офицеров. Проходящие солдаты не скрывали, что полк разместился в казармах на Петровской улице. Штаб расположился в городской управе, туда и народ разный собрался: собираются угощать ужином господ офицеров.
Настроение у всех повысилось, все были уверены, что дело предстоит нетрудное. Один Алеша не вполне разделял такой оптимизм:
– Нельзя верить этим... проходящим. Он снялся потихоньку и побрел домой, а что у него за спиной, ему и дела нет. Сколько здесь прошло? Пятнадцать-двадцать человек. Пускай по другим дорогам – пять-шесть десятков. А остальные в городе. Не думаю, чтобы офицеры так легко спать пошли. Особенно Троицкий. Что-нибудь приготовлено.
– Да что приготовлено? – спрашивал Насада.
– Наверное, у них есть надежные взводы. И пулеметы кое-где поставлены. Без разведки идти нельзя.
Задумались, потом поспорили. Наконец, согласились: чтобы никого не встревожить, послать разведку без оружия – просто себе люди идут: мало ли кому нужно быть в городе? А по главной улице лучше всего – с девчатами. Маруся и Варя пришли в восторг. Понравилось это и Алеше. Он решительно заявил:
– Замечательно. Девчата – еще молодые воины, всего не увидят, а пойду с ними я.
Богатырчук возразил:
– Алеша, тебе не стоит, нарвешься на Троицкого.
– Не нарвусь. Троицкий сейчас ужинает и речи говорит.
А другим даже и понравилось.
– Он, конечно, разведку сделает. А по вокзальной Степан пускай.
Алеша быстро сбросил с себя ремни, шашку, шинель, стащил с Павла его старенький пиджачок, у кого-то с головы шапку, стал похож на мастерового. Револьвер сунул в карман пиджака.
Богатырчук на это переодевание смотрел с сомнением:
– Сапоги у тебя того... модные. И хромаешь все-таки. Троицкий тебя сразу узнает.
Семен Максимович, пока Алеша собирался в поход, ничего не сказал, но когда Алеша с девчатами тронулись уже в путь, старик остановил его негромко:
– Алексей!
– Что, отец?
– Не на прогулку идешь, а на дело. В случае не вернешься, кто старшим будет?
– Как это "не вернусь".
– Вот тут уже и я беспорядка не люблю.
– По Красной гвардии старшим остается Павел, а по всему нашему фронту Богатырчук, как и был.
– Хорошо, иди.
Алеша весело кивнул, обнял девчат за плечи. Двинулись по улице. Им крикнули вдогонку:
– Он с девками и хромает меньше!
До первого перекрестка они дошли спокойно и не встретили ни одного человека. Варя шла тревожно, все вытягивала голову вперед и все старалась показывать пальцем. Маруся была в радужном настроении, ее приводили в восторг и лицо Вари, и ее палец, и протесты Алеши против этого пальца. Алеша не возражал: так получалось даже естественнее. За первым перекрестком, где начинался собственно город, они встретили двух солдат без винтовок. Солдаты прошли молча, а когда прошли, один из них спросил:
– Земляки, дорогу на Масловку не завалили еще?
Алеша ответил:
– Иди смело, дорога хорошая.
Маруся даже взвизгнула от удовольствия. Взвизгнула еще веселее, когда перед ними с угла на угол быстро прошла парочка.
– Ходят люди, ходят! И нам можно!
Не встретили никого до самого Совета. Оставалось три квартала до соборной площади. Нужно было посмотреть, что происходит у здания управы, до которого оставалось несколько домов.
Перешли на противоположный тротуар. В здании управы светились два окна. Если здесь и был ужин, то, вероятно, уже кончился. У входа стоял часовой с винтовкой. На ступени под деревянным ажурным козырьком выходили по двое, по трое какие-то господа и направлялись в разные стороны, офицеров между ними не было. В этом месте вообще было какое-то оживление, по тому и другому тротуару бродили даже несколько парочек: очевидно, люди, воспрянувшие духом с приходом Прянского полка. Рядом с домом городской управы открыты были ворота, за ними – темный глубокий двор, и во дворе голоса.
Алеша прошептал:
– Кажется, в том дворе пулеметы. Погуляем еще на той стороне.
Маруся ответила жарко:
– Погуляем! – и крепче прижалась к его руке.
Здесь уже неловко было обнимать девушек, заметнее стал Алешин крен. Он старался опираться на их руки, но этотолько ухудшало положение: они были гораздо ниже его ростом. Выходящие с некоторыми промежутками господа заняты были разговором, часовой скучно дремал, заложив руки в карманы и балансируя винтовкой под мышкой. Несколько подальше разведчики перебрались на другую сторону и не спеша прошли мимо ворот.
– Пулемет! – шепнула Маруся.
– И солдаты, – шепнула Варя и хотела показать пальцем. Алеша поймал палец и спрятал в карман своего пиджака. Варя дернула рукой и тихо засмеялась. Алеша поднял глаза, чтобы посмотреть на нее, и увидел перед собой погоны полковника и лицо Троицкого, удивленно и радостно остолбеневшего перед ним. Алеша оттолкнул девушек в стороны и сунул руку в карман. Он дернул руку вверх, но револьвер рукояткой провалился в какую-то дырку в кармане. Алеша дернул сильнее и выхватил наган в тот самый момент, когда Троицкий выстрелил. В одно и тоже мнгновение Алеша ощутил ожог на кончике уха и услышал крик Маруси. Она бросилась к полковнику и схватила его за воротник, чуть-чуть Алеша не выстрелил ей в спину. Он опустил револьвер и быстро оглянулся. Из двора и от подьезда к нему бежали солдаты. Алеша поднял наган, но было уже поздно. Кто-то сильно сжал сзади его локти, другой рванул револьвер, потом вывернул, отнял. Алеша успел заметить, как Маруся мимо его колен отлетела на мостовую, успел крикнуть ей: "Уходи!" – после этого он видел перед собой только лицо Троицкого.
– Я промахнулся? – спросил Троицкий, рассматривая Алешу в упор холодными, зеленоватыми глазами.
Алеша снова почувствовал, как горит у него кончик уха, ответил Троицкому с еле заметной улыбкой:
– Да, вы неважно стреляете, господин полковник.
Краем глаза Алеша все-таки посмотрел на мостовую. Как будто Маруси там уже не было. Вокруг них стояло несколько солдат.
Троицкий спросил:
– Почему вы в таком маскараде?.. Впрочем, пожалуйте, поговорим подробнее здесь.
Он рукой показал на подьезд городской управы. Из двери выскочил щеголеватый прапорщик и удивленно посторонился. Троицкий сказал ему, закладывая револьвер в кобуру:
– Господин прапорщик! Этого большевика нужно куда-нибудь запереть.
Прапорщик широко открыл глаза и беспомощно оглянулся:
– Да... я... сейчас узнаю.
– Узнайте. Мы еще поговорим.
Они вошли в полутемный вестибюль, прошли по широкому коридору. Троицкий предупредительно открыл дверь.
В большом кабинете, сильно заставленном мягкой мебелью, на широком диване сидело три человека в золотых погонах. Троицкий обьявил, вытянувшись и двумя пальцами показывая на Алешу:
– Поручик Теплов, большевик!
Тонкий, узкий в плечах полковник, но с головой круглой и с мясистым нездорово-бледным лицом, бритый, поднялся с дивана, пересел в кресло за столом, завертел в руках костяной ножик и только тогда поднял на Алешу уставшие круглые глаза.
– Поручик Теплов? Это... о котором говорили?
Троицкий захлопнул серебрянный портсигар и ответил:
– Да. Сын токаря Теплова.
– Местный?
– Да.
– Ага! Оружие?
– Револьвер отняли. Здесь... у ворот... Намеревался выстрелить в меня.
– А-а! Вот как!
Около минуты полковник молчал, играл ножичком и посматривал на Алешу с каким-то неясным, но значительным интересом. Потом кивнул на кресло.
– Садитесь.
Голос у него был слабый, сорванный.
Алеша опустился в кресло. С удивлением почувствовал, что совершенно спокоен и заикаться не будет. Потом с обидой вспомнил: наган нужно было держать в руке за бортом пиджака. Забеспокоился о Марусе: удрала или захватили солдаты? Варя, наверное, убежала. Полковник все постукивал костяным ножиком по столу. Ручка ножика изображала голову совы.
– Где сейчас ваши красногвардейцы? Далеко удрали? – полковник слабо хмыкнул.
– Не знаю, – ответил Алеша.
Троицкий задымил, развалился в другом кресле:
– Он играл там какую-то роль. Инструктором был?
Вместо того чтобы ответить, Алеша посмотрел на диван. Офиецры, полулежа, шептались.
– Вы не отвечаете? – полковник еще раз хмыкнул. – Я советую вам не воображать, что вы скрываете от нас вашу военную тайну. Этой тайне мы не придаем особенного значения.
Полковник уселся в кресле удобнее, боком, положил ногу на ногу, ножиком играла теперь только одна рука.
– Полсотни вооруженных мастеровых мы не считаем военной силой, завтра мы арестуем их жен, а мужья сами явятся. А рота запасного батальона – вы же человек военный – сброд! Интересно, куда они сбежали?
Алеша улыбнулся полковнику.
– Вы хотите что-то сказать? Пожайлуста.
– Да, господин полковник, я хочу спросить.
– Пожайлуста.
– На что вы рассчитываете? Власть перешла к Советам.
– К большевикам?
– Да, к большевикам. Что же? В одном городе будет власть Прянского полка?
– То, что вы говорите, – бредни. Ленин, вероятно, сейчас уже арестован... Несколько хороших полков достаточно, чтобы с этим справиться. Разумеется, необходимо, чтобы этими полками руководили не изменники, подобные вам, а честные офицеры, способные отдать жизнь за Россию.
Алеша улыбнулся, наклонился к столу, положил ладонь на сукно:
– Года три назад у меня был разговор на такую же тему с полковником Троицким. Отдавать жизнь за Россию нужно тоже... умеючи. Господа офицеры доказали, что они этого... не умеют... Хотят жизнь отдать за Росситю, а отдают за всяких мошенников. Ничего из этого не выйдет, так же как не вышло с немцами.
Полковник встал, бросил ножик, ножик мягко стукнул, подпрыгнул на сукне.
– Вы... довольно развязны, молодой человек. Неуместно развязны. Для вас этот вопрос уже не имеет практического значения. Завтра, правильнее сегодня, мы вас расстреляем за измену и за покушение на офицера.
Он пристально глянул на Алешу. Алеша крепко сжал резные ручки кресла, забеспокоился, не слишком ли он побледнел. Его легкие наполнились терпким, колючим холодом. Все-таки он заставил себя взглянуть полковнику в глаза. Полковник чуть-чуть наклонился к нему.
– Мне вас очень жаль. Вы еще молоды, и у вас хорошее лицо. А я, хоть и полковник, но, ничего не поделаешь, тоже интеллигент, обладаю всеми недостатками русского интеллигента. Но... таких как вы, нужно расстреливать. Это должно произвести хорошее впечатление на других. Так что... не обижайтесь.
Полковник развел руками, вытянул пухлые губы и вышел из-за стола.
– Военно-полевой суд соберется в восемь часов. А сейчас отправьте его куда-нибудь. Конечно... если вы не пожелаете раскаяться совершенно чистосердечно и честно и поможете нам в дальнейшем как гражданин и офицер, принимая во внимание вашу молодость и..., так сказать, влияние: сын рабочего... поверьте, это мы уважаем... как вы думаете?
Даже офицеры на диване повернули головы. Алеша встал с кресла, мельком глянул на диван...
– Вы слышали, что я сказал?
– Слышал. Чисторсердечно, вы говорите? Чистосердечно – я все-таки удивляюсь вашей авантюре и, простите меня, вашей... слепоте.
– Чудак!.. Вы сегодня умрете! Сегодня! Вам уже не к лицу удивляться!
Алеша на несколько секунд задумался, отвернувшись в сторону. Полковник ожидал его ответа.
– Умру? Я – еще очень молодой большевик. Но... я умру... хорошо. А вы... вы все умираете... Пожайлуста!
Алеша улыбнулся ясно и открыто, как умел улыбаться его отец. Полковник пожал плечами.
– Как угодно. Так вы подержите где-нибудь.
Он чуть-чуть наклонил голову и пошел к дверям. Алеша только теперь увидел, что сапоги у полковника были очень простые, деревенские, их голенища гораздо были шире худых полковничьих ног. Сапоги эти скрылись за тяжелой, высокой дверью.
45
Алеша все смотрел на площадь, и часовой все ходил перед окном. Подоконник был широкий, Алеша положил на подоконник руки. Ухо начинало распухать и очень болело.
О том, что его сегодня расстреляют, Алеша не думал. В восемь часов предстоял еще полевой суд. Все эти соображения проходили на фоне обидного ощущения неудачи и глупохо промаха. Если его не расстреляют, то положительно невозможно будет показаться своим на глаза. Алеша вспомнил, как он обнял девушек, отправляясь в разведку, – геройство весьма легкомысленное.
Он все надеялся, что Варя ушла. Марусю могли и захватить, но ведь никто не знает, что она в Красной гвардии.
Девчата расскажут о пулеметной заставе. Интересно, что принесла разведка с другой улицы, там был Степан, может быть, он действовал более разумно, чем Алеша. Все-таки у офицеров были кое-какие силы, а пулеметы дело серьезное. Наступать прямо по улице нельзя. Следует пройти боковыми улицами и переулками. Можно выйти к пулеметам с тыла. А еще лучше – через двор: двор городской управы – проходной. Богатырчук об этом знает.
Силуэт часового проходил мимо окна и вдруг заслонился новой тенью, гораздо более стройной и тонкой, – кажется, офицер. Что-то застучало у самого здания гауптвахты – открыли дверь, через полминуты загремел засов у входа в камеру. Дверь открылась, рука с керосиновой лампочкой без стекла выдвинулась первая.
– Хорошо, – сказал кому-то Троицкий и закрыл дверь.
Алеша обернулся к нему, не снимая рук с подоконника. Троицкий поставил коптящую лампочку на деревянную койку, расстегнул шинель и сел на табуретке против Алеши в углу.
– Пришел поговорить с вами. Не удивляетесь? Пожайлуста.
– Не курю.
– Я назначен председателем суда над вами. Но суд – дело быстрое и, в сущности, формальное. А я хочу выяснить ваши мотивы: очень возможно, что смогу добиться менее сурового приговора, хотя должен сказать, что надежды на это минимальные. Не скрою от вас: для меня тоже важно кое-что... уточнить... для себя, так сказать. Я прекрасно понимаю, что, переходя к большевикам, вы не преследуете материальных выгод, так же точно, как и я не преследую, оставаясь верным... присяге и России. Одним словом, мы можем говорить как культурные люди, по каким-то причинам оказавшиеся в противоположных... э... станах. Конечно, ваше положение, близкое к смертному приговору, трагично, я понимаю, но и мое положение не так уж блестяще – здесь можно говорить откровенно. Вы, например, у полковника выразились в том смысле, что мы... умираем. Видите?
Троицкий говорил медленно, негромко, очень просто и серьезно, согнувшись на табурете, глядя на коптилку-лампочку. В паузах он медленно стряхивал мизинцем пепел с папиросы и складывал губы трубочкой, выпуская дым. Папироса у него была худая, – когда он затягивался, она худела еще больше.
По-прежнему глядя в окно, Алеша ответил так же серьезно:
– Вы ошибаетесь: мой переход к большевикам обьясняется материальными соображениями, так как и ваша верность... буржуазии.
– О, да! Я знаю, вы любите этим щеголять: мы-де материалисты. Я не в том смысле сказал. В сущности, вы настоящие идеалисты, поскольку вы боретесь за какое-то там человеческое счастье, счастье будущих поколений, и готовы для этого жертвовать вашей, так сказать, сегодняшней жизнью. В сущности, это самый настоящий идеализм.
– Все равно, вы ошибаетесь, – сказал Алеша и положил подбородок на руки. Часовой, привлеченный огоньком лампочки, стоял прямо против окна и глядел в комнату, но нельзя было разобрать выражение его лица. – Я не борюсь только за счастье будущих поколений, я борюсь за свое счастье.
– За ваше личное?
– Да, за мое личное.
– Но вот вы сейчас арестованы, и вам угрожает смерть.
– Я и не сказал вам, что завоевал счастье. Я только еще борюсь за него. А в борьбе возможны неудачи и случайности. Из-за этого нельзя же отказываться от борьбы?
– Бесчестно – отказываться?
– Да... нет... Просто... нельзя, нет смысла, понимаете?
Полковник круто повернулся к Алеше:
– Не понимаю. Обьясните, пожайлуста.
На лицо полковника упал свет фонарей штаба, свет плохой, запятнанный тенями деревьев. Лицо Троицкого казалось мертвенным и измятым, только один глаз поблескивал. Алеша мечтательно откинул голову на подставленную к затылку руку и улыбнулся: